Текст книги "Мир приключений 1974 г."

Автор книги: Сергей Абрамов

Соавторы: Николай Коротеев,Всеволод Ревич,Владимир Михановский,Михаил Грешнов,Юрий Папоров,Абрам Палей,А. Абрамов,В. Морозов,С. Ярославцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 51 страниц)

Сашка странно похрапывал, закутавшись с головой, по летней привычке, чтоб свет не мешал. Две кровати соседей, наладчиков с фабрики, ушедших на смену, как обычно, были не заправлены, что всегда раздражало Лазарева.

Тут он увидел на столе ребром поставленный конверт со знакомым почерком и взял его. К письмам из Жиздры он относился с опасливой предубежденностью: мать хворала, и жена поэтому не могла пока приехать к нему.

Перед демобилизацией из армии Трофим думал сразу же забрать к месту выбранной им работы и мать и жену. Так и было решено в письмах, но в самый последний момент мать почувствовала себя плохо. Трофим уехал в полной уверенности, что болезнь не затянется, но дело обернулось иначе. Лазарева удивляла трогательная забота матери и жены друг о друге, хотя едва не случилось так, что они могли бы расстаться с Ниной еще во время его службы в армии. И теперь, читая письма из дома, Трофим всегда вспоминал капитана Чекрыгина.

…Прошло немногим больше полугода, как Лазарев очень успешно начал службу. Он стал отличным механиком-водителем. Но потом его дела пошатнулись. Вести из дома стали такими, что поневоле все валилось из рук. Трофим скрытничал, ссорился с товарищами, запустил машину.

Время было горячее, часть готовилась к большим учениям. Поэтому Лазарева вызвал к себе капитан Чекрыгин. Трофима охватило то томление духа, когда человек понимает и справедливость предстоящего наказания, и глубоко личную обоснованность проступка. Экипаж Лазарева мог подвести всю часть.

Узнав о вызове к командиру, Попов, подчиненный Трофима и его наперсник, которому Лазарев, ничего не скрывая, как говорят, плакался в жилетку, постарался ободрить друга:

– Ты, Трошка, расскажи Чекрыгину все как есть.

– Семейные дела не оправдание плохой службы. – Надо ему все рассказать.

– На жалость бить?

– Ну вот… Не на жалость – на сочувствие.

– Что мне с сочувствием делать? Слезки им утирать? – зло ответил Лазарев. – Ты скажи еще – письма из дома показать.

– А что! Думаешь, не поймет?

– Понять-то поймет. А что он сделает? Один день губы скинет.

– Мрачный ты человек, Трошка. Ты слышал хоть от кого, чтоб Чекрыгин в деле не разобрался, наказал понапрасну?

– Отпуска он мне не даст.

– А ты, мол, «виноват, исправлюсь». Ты ж ведь не потому дело запустил, что не осознаешь, а… ну, силенок на все не хватает. Право, дай почитать Чекрыгину письма.

– Нет.

– Возьми с собой. Там видно будет.

– Они всегда со мной.

– Вот и хорошо.

Начался разговор Трофима с капитаном Чекрыгиным как-то сбивчиво, и Лазарев не запомнил ни слова. Однако дальнейшая беседа запечатлелась в памяти по сей день. И фраза, с которой пошел откровенный разговор, была вроде бы зауряднейшей.

Правда, перед этим Трофим объяснил капитану суть дела и даже полез было в карман за письмами. Но капитан Чекрыгин жестом остановил его, сказав:

– Верю вам, Лазарев. Начали вы службу неплохо… Докажите и теперь, что вы мужчина, – добейтесь отпуска. Заранее могу обещать свою поддержку. Подтянитесь, проявите себя на учениях – поезжайте. Что до писем, сам такие получал. Было, сержант Лазарев…

А потом капитан Чекрыгин сказал:

– Отпуск могу предоставить на основании рапорта вашего непосредственного командира.

– Я напишу, что приеду.

– Хотите меня послушать? – Отчего же нет…

– Не обещайте.

– Вы не верите мне? Не верите, что добьюсь отпуска? – Наоборот.

– Почему же тогда не написать?

– Если я скажу: мол, вы плохо знаете людей и свою маму в частности… и свою жену тоже, вы можете обидеться.

– Тогда я олух, потому что не понимаю и вас, товарищ капитан.

– Торопливое суждение. Кроме «да» и «нет», есть определение «в чем-то» и «потому что».

– И вы знаете, «в чем» и «почему»?

– Может быть, догадываюсь.

– «Может быть»… – протянул Трофим разочарованно.

«Может быть» его совсем не устраивало. Он хотел знать все происходившее в доме точно, и сейчас же, не откладывая. Иначе какая же жизнь его ждет завтра, послезавтра, через неделю? Верчение под одеялом с вечера, когда после трудного солдатского дня кажется, что стоит донести голову до подушки, и сон, что тьма, навалится на тебя, а на самом деле подушка, словно болтунья-сплетница, начнет шептать – шептать про Нину, про соседского Витьку, которому при одном воспоминании о письмах матери хочется набить морду. Какой тут сон! Ну, сморит наконец усталость, а следующей ночью снова вертишься, тычком поправляешь подушку еще, еще раз, словно она-то, ватная, виновата.

Утром встаешь злой на весь мир и больше же всех на себя самого. Свет не мил. Однако служба не ждет. А тут – «может быть»…

– Давайте порассуждаем, – предложил Чекрыгин. – Сколько лет вашей матери?

– Под шестьдесят вроде.

– А точнее?

Подумав, Трофим признался:

– Не знаю. – И ему стало очень неловко.

– Постарайтесь припомнить.

Лазарев прикинул. В семье он самый младший. Мать, помнится, старшего брата родила в сорок первом, осенью, а вышла она замуж перед войной, и было ей двадцать.

– Двадцатого года она, – быстро отрапортовал Трофим.

– Староватой вы ее считаете, Лазарев. Ей едва пятьдесят минуло.

– Выглядит так…

И они оба рассмеялись.

– Маленькая она, платок на лоб повяжет. Совсем старуха.

– Отец инвалидом с фронта вернулся?

– Второй группы.

– Пил?

– Нет. Городок наш Жиздра – не такой уж промышленный. В артели отец работал, слесарил. Он мечтал о большом заводе, да куда же: одн нога да контузия… Где ему на завод. Мать от дома – никуда. Санитаркой в больнице работала. Так и жили. Только уж когда я подрос, полегче стало. Старший в армии отслужил. Помогать начал. Сестра, постарше меня, незадачливой, как мать говорит, вышла. До института ее дотянули, да не кончила медицинского: дети, племяши мои, пошли. Ну, фельдшерит в селе под Жиздрой… Извините, товарищ капитан, заговорился.

– Жили-то родители как?

– Душа в душу… Я ведь потому перед армией женился. Хорошая ведь она, Нина. Уступчивая. Мать в пей души не чаяла. А вот поди… Пишет: «Хоть из дому беги».

– ро тца, Лазарев…

– Нет, он не пил. Разве мать принесет. Из больницы. Выпьет он, двухрядку в руки и играет. Мать против за столом, обопрется рукой о щеку, слушает, слушает да и всплакнет: «Феденька, как же я об таком все пять лет войны мечтала! Сидеть вот так, да голос твой слышать…» – «А я те года каждую ночь во сне видел: сидишь ты против меня да горюешь, что пять лет у нашей с тобой, Наталья, любви отняли».

Сам я это слышал. Вошел в дом, остановился за переборкой на кухне. Потом – в комнату, в дверях стал, а они меня не замечают. Сидит отец на диване, под одной рукой у него гармошка, а другой он мать обнимает. Головы приклонили друг к другу, и так уж им хорошо, так они счастливы, что и о нас забыли.

Меня точно по горлу стукнуло, и себя почему-то жалко стало и завидно. Восемнадцать мне уж тогда было. Я попятился и ушел, чтобы не мешать. Потом Нине рассказал про это. Она вдруг заплакала, сжала мою руку: «Как же я Наталью Степановну понимаю…» Тогда понимала. А теперь… может, не будь того вечера, когда она так сказала, и не женился бы я на ней. Вот что, товарищ капитан.

– Отец умер после вашей женитьбы?

– Да, вскоре. Ну, а я в армию пошел. – И тут Лазарев задал капитану вопрос, давно вертевшийся у него на кончике языка: – Так о чем вы догадываетесь?

– Во-первых, что вы письма только жене пишете, а матери приветы присылаете.

– В одном доме живут, в одной комнате!

– Это ничего не значит. Вы хоть в одном конверте, да каждой по письму. Один пакет матери адресуйте, а другой – Нине. Ревнует вас мать. А вот добьетесь, что отпуск получите, телеграмму отобьете – и на самолет. Там сами увидите – мать вашему счастью не помеха, да и Нина ваша – хороший, видно по всему, человек. Ведь что получается: вниманием вы жену балуете, матери обидно. С другой стороны: пойдет ваша Нина в кино или в тот же кружок кройки и шитья – Наталье Степановне бог знает что мерещится; сидит та дома – свекрови ее жалко, по себе судит, как тяжело без мужа, солдаткой быть. Я ведь по своей матери сужу. Приедете, разобъясните им друг про друга – поймут, что к чему. В семье мужчине надо дипломатом быть не меньше, чем в ранге посла. У посла же чин генерала.

– Не уживутся они, – нехотя улыбнулся шутке Трофим.

– От вас зависит.

– Вот уж нет! – искренне воскликнул сержант.

– А вы, Лазарев, в письмах пишете, ну, к примеру, что в кино ходите, какие книги читаете.

– Как же…

– Получится, что у вас развлечений больше, чем у жены. Той, поди, некогда. Работа, учеба. Она у вас в торговом техникуме?

– Да.

– Особенно подробно про отдых, про фильмы да книги и матери пишите. Вы ведь в кино бываете чаще, чем в бане. И не напролом об этом в письмах, а между прочим. Жалобы их друг на друга будто не замечайте Мать ваша добрая женщина. Потому и пожелание мое вам такое. Другому бы этого не посоветовал.

– Простите, товарищ капитан, а помогали кому-нибудь ваши советы?

– По секрету скажу – не спрашивал. А вы не слышали, жаловался кто-либо?

– Не слышал ни слова.

– Пусть и наш с вами разговор останется между нами.

– Товарищ капитан, а почему вы догадались, что я матери писем не писал?

– Вы о них не говорили. И не пишите жене «скажи матери», «передай матери». Напишите и сообщите, о чем считаете нужным, сами. Поймите, Лазарев, ведь это невежливо. Даже обидно и той и другой. Главное же – будьте терпеливы, делая выводы, и тверды в решении. Видите – держится человек вас, и вы держитесь его, а удерживать – напрасный труд.

– Этот совет только для меня?

– Да. При таком характере, как у вас.

– А какой у меня характер?

– Вы умеете быть прямым, вы откровенны. И не умеете хитрить.

– А как же «дипломатия»?

– Дипломатия – это умение держать себя достойно, уважая обычаи других. Хитрость – в лучшем случае полуправда…

Глубокий вздох и ворчанье Сашки на кровати оторвали Трофима от воспоминаний…

– Слушай, ты, Лазарев, я алмаз нашел и сдал.

– Везет человеку!

Трофим обернулся к Сашке и увидел, что тот лежит на кровати одетый, чего с ним никогда не случалось, да и представить себе такое невозможно. А лицо друга, сообщившего радостную новость, выглядело просто несчастным.

– Заболел, что ли? – обеспокоенно спросил Лазарев.

– Типун тебе на язык.

– Да в чем дело? Говори.

– Алмаз я нашел – и сдал.

– Ну, а как же! – недоумевал Трофим.

– Да никак… – зло ответил Сашка.

– Жалеешь… Попов промолчал.

– Приз за находку получишь, – сказал Трофим. – Мог бы и не найти. Дело такое.

– Наплевать было бы.

– Ну и сейчас наплюй. Велика важность.

– Ты знаешь, сколько стоит мой алмаз? – Сашка сел в постели. – С ума сойти можно! Три «Волги» и две яхты. Самое малое…

– Прикинул? – усмехнулся Лазарев.

– Прикинул… – кивнул Сашка и принялся грызть ногти.

– Чего это ты за ногти взялся? – удивился Трофим.

– Детская привычка. Отвык, да вот вспомнил.

– Забудь. И об одном и о другом. Самое милое дело, – по-дружески посоветовал Лазарев. – Считай, что пожелал в личную собственность «Ту-134». Самому смешно станет.

– Тошно на душе.

– К Анке сходи, потрепись. Может, полегчает.

– Не-е… Трошка, ты мне друг?

– Стал бы я от кого другого выслушивать этакую околесицу! – фыркнул задетый вопросом Лазарев. – Послал бы я его подальше – и дело с концом. Тоже мне «переживания»…

– Пойдем на охоту. Тошно в городе. По три отгула у пас заработано. А? Глухарей постреляем…

– Сразу не дадут.

– Знаешь, как я алмаз назвал? «Солдат».

– Здорово!

– Дадут отгул. Я попрошу.

– Ну, раз знаменитость попросит… – рассмеялся Трофим, – тогда дадут! Поохотиться – это ты хорошо придумал. Сколько времени собираемся. В общество охотников записались, ружья купили, а не стреляли из них ни разу.

4

Сашка, по прозвищу «Лисий хвост», постучал по кабине, машина остановилась. Лазарев и Попов спрыгнули на разбитую вдрызг дорогу как раз на «половинке», на середине пути между приисками.

Пасмурная, промозглая ночь сгустилась перед рассветом. Редколесье, расступившееся на мари, выглядело черной стеной.

– Точно, это та самая болотина? – передернув плечами от холода, спросил Трошка, чуток вздремнувший в кузове.

– А как же! – звонко отозвался Сашка. – Она самая. Видишь две кривых лиственницы?

– Не… – буркнул Трошка и полез доставать из машины рюкзак и ружье в чехле. – Ты ничего не забыл?

– Чего мне забывать? Всё на мне. А лиственниц и я не вижу…

– Может, не та марь?

Хлопнула дверца кабины, и к ним подошел шофер, прокашлялся, погремел спичечным коробком, прикурил. От крошечного желтого огонька тьма сделалась еще неприглядней.

– Чего забрались в такую глушь? – спросил шофер. – Места знаете?

– Все места одинаковые, – фыркнул Сашка.

– Тогда чего? – Шофер закашлялся, сплюнул и затянулся так сильно, что стал виден хитрый прищур его глаз.

– Места, где водятся глухари, все одинаковы, – наставительно сказал Сашка.

– Хитер ты, Лисий хвост… – Мотор дал сбой, чихнул, к шофер не договорил фразы: замер, прислушался.

– Ты поезжай, – сказал Сашка, – а то начадишь тут, вся дичь разбежится.

– От вас самих соляркой до полюса воняет, – добродушно отозвался шофер. – Но местечко я это запомню. А вас я, значит, захвачу послезавтра либо у парома, либо тут. Ночью я буду, часа в три.

– Давай-давай! Только пассажирку на крутоломе разбуди, а то как начнешь на Чертовом спуске тормозить, она себе нос разобьет.

Но шофер то ли не слышал, то ли не хотел отвечать. Снова хлопнула дверца, взыграл мотор, и борт с яркими стоп-сигналами поплыл от них. Малиновые огоньки дергались и вихлялись, словно хотели разбежаться. То один, то другой пропадал в дорожных буераках, но тотчас выныривал. И опять искорки принимались мотаться друг подле друга, пока не скрылись за дальним увалом на просеке.

Охотники еще постояли. Потом слабое предрассветное дуновение отнесло от них солярный чад, и они оба, не сговариваясь, глубоко вдохнули густой таежный воздух, тяжеловатый от обилия влаги.

Резко выдохнув, Трошка снова вздохнул, по теперь уже не торопясь, принюхиваясь:

– Не болотом – рекой пахнет. Точно, та марь.

– А как же! Я ж в оконце на спидометр посмотрел.

– Хитер.

– Как лисий хвост, – с готовностью подхватил Сашка и вдруг расхохотался во всю мочь. Но звуки его голоса словно придавила темнота и сырость.

– Вздрюченный ты последнее время. Вечером – слова нельзя было добиться, а тут лешачишь.

– Эхо здесь заливистое.

– То – ясными вечерами в речной долине. Там берега скалистые. Пошли?

Сашка не ответил. После приступа веселья он помрачнел, точно раскаивался в какой-то ошибке.

– Пошли? – снова спросил Трофим.

– Погоди. Вот там на взгорке стоп-сигналы покажутся…

– Дались они тебе.

– Покажутся? А? Там взгорок должен быть, перед обрывом. Увидим, как думаешь? Должны увидеть.

– Загадал чего?

– Да… – тихо отозвался Сашка.

– Чудак ты.

– Я, может, про охоту.

– Да полно там глухарей. Гадать нечего. – Трофима раздражала нервозность друга.

– Видишь огоньки? – воскликнул Сашка. – Я говорил, что обязательно покажутся на косогоре!

Лазарев в ответ только плечами пожал. В темноте Сашка этого, конечно, не приметил и зачавкал сапогами в сторону мари. Трошка – за ним. Они продвигались по опушке меж редкими лиственницами, которые можно было разглядеть, едва не ткнувшись носом в ветви. Сашка, однако, угадывал их почему-то раньше. Вскоре Трофим различил в глубине продолговатой мари блеклое пятно тумана, которое будто светилось.

Шли они долго, то и дело проваливаясь в болотную жижу выше щиколотки.

Рассвело без зари. Просто сделалось светлее окрест. Засияли гирлянды росинок-линз, повисших на поблеклой хвое.

Сашка, шедший впереди, старательно обивал капли стволом ружья, а потом обернулся и, ощерившись в немой улыбке, сказал:

– Ишь сколько брильянтов!

Обнаженное пространство болотистой кочковатой мари, седой от росы, постепенно сужалось. Впереди поднялась, темнея, зазубренная стенка еловых вершин. Деревья росли за взгорком, в распадке, взрезь наполненном туманом.

Долина выглядела серым волокнистым морем, и когда они опускались в нее, то вроде бы погружались в немотную хлябь, скрадывавшую даже звуки шагов. Подошвы сдирали на спуске мох с камней, и приходилось быть очень осторожным, чтоб не поскользнуться и не покатиться по скалистому разъему.

Однако не прошли парни и половины спуска, как туман сделался особенно густ, так что головки сапог едва различались, и вдруг пелена оборвалась. Открылась долина, совсем не похожая на лесотундровую марь. Строгие пирамиды елей уступами спускались к темной реке, и среди их густой зелени кое-где пестрели цветастые осенние осины – желтые на каменистых уступах и рдяные на более богатых почвой террасах.

Трофим любил речные долины в здешних местах. Тут был особый мир. Человек словно мигом перелетал километров на пятьсот южнее. «Микроклимат», – говорили гидрологи, с которыми им, бульдозеристам-кочевникам, приходилось встречаться. Ведь Трошка Лазарев и Сашка Попов пробивали зимник к будущему гидроузлу, просеку для ЛЭП, потому что стройке энергия требовалась позарез и не мало, даже для начала.

По верху «щеки», или непропуску – скале, отвесно опускавшейся к реке, они перешли из распадка в таежное приволье, которое ривьерой протянулось вдоль берега. Туман тем временем поднялся выше, и его будто не хватило, чтоб затянуть все высокое небо. Он стал расползаться, рваться лохмотьями, открывая мягкую голубизну.

Еще не выйдя толком из скального нагромождения, Сашка вскинул ружье и выстрелил. Из шатра разлапистой ели, шумно ударяясь о ветви, выпала копалуха. Была она ярко-ржавая с черными и белыми поперечными полосами на перьях крыльев и хвоста.

Лишь коснувшись земли, глухарка величиною с добрую индюшку распласталась, растопорщив крылья, и сделалась совсем огромной.

– А как же! – воскликнул Сашка и ударил из второго ствола. – Лежи! От деток не уводи!

Сорвав с плеча чехол с ружьем, Трошка помедлил.

Тем временем Сашка, прыгая с камня на камень, оказался совсем неподалеку от ели, что-то высмотрел в ветвях, наощупь перезарядил тулку и наново ударил дуплетом. Тогда и Трошка уж больше не медлил. Он ловко скатился со скалистого выступа, на ходу складывая и заряжая ружье. А Сашка вновь приготовился палить.

Трошка крикнул:

– Стой, черт!

– А как же! – И Попов снова выстрелил дуплетом.

Когда Лазарев подскочил к приятелю, то увидел на ели единственного оставшегося глухаренка. Трошка торопливо вскинул ружье. А тут он еще услышал, как слабо щелкнул приготовленный к бою ствол Сашкиного ружья, и Лазарев, явно видя, что промахивается, спустил курок…

После стрельбы было глухо. Да и говорить не хотелось.

Сашка начал собирать латунные гильзы, брошенные им впопыхах.

Появилось солнце, и стало видно, что туман из долины поднялся не весь. Клочья его кое-где запутались меж елей. Яркие полосы света прошивали сбочь волокнистые извивы. Они нехотя тянулись ввысь, постепенно истаивая.

С первым же лучом солнца остро и сладко запахло смолой. А стволы молодых осин выглядели так телесно-упруго, что их хотелось пощупать. Тихая грусть охватила Трошку. Чего его дернуло поторопиться со стрельбой? И с чего Сашка, будто окаянный, как говорит мать, принялся бить копалят? Они точно с цепи сорвались.

– Трош, ты чего? – услышал Лазарев голос друга.

Широкое лицо Сашки с черточками глаз было безоблачным.

– Еще найдем!

– На кой они? И этих за неделю не съешь. Протухнут.

– Раздарим.

– Только что… – И Трошка сел на камень, положив ружье па колени, и полез за папиросами, хотя курить и не хотелось. – Чай, теперь твоя душенька довольна?

А Сашка опять вдруг по-лешачьи рассмеялся. Потом он снова придирчиво зарядил ружье. Один патрон, видно, слишком туго входил в ствол. Попов сменил его, взяв крайний в патронташе.

– Ты что, жакан ставишь? – спросил Трошка.

– А вдруг лось?

– Не балуй…

– Не вынести его нам отсюда. Если только губой полакомиться…

– Это верно, не вынести, – кивнул Трошка, пропустив мимо ушей замечание о лакомстве. – Ты за последние дни так сдал, что в желтизну ударился. Зеркальце вынь, посмотрись.

– Не ношу я больше зеркальца.

– Тогда на слово поверь. Не пойму только, на кой тебе эта охота понадобилась?

– Мне? – Сашка попытался удивиться как можно искреннее.

– А то…

– Сам что ни выходной про охоту заговаривал.

– Это так.

– А я не привык к пожеланиям друга относиться, как к пустякам. Так вот: охота-твоя выдумка. Откуда у тебя привычка взялась все на меня валить?

– Не крути, Лисий хвост! – рассмеялся Лазарев. – Наверное, ты прав. Собирался на охоту, собирался, а пришел – скучно стало. Зачем столько набили?

– Полихачили. Съедим за три дня. Консервы в избушке оставим. Мало ли кто забредет.

– Заботлив. На тебе, боже, что нам не гоже.

– Спасибо, – обиженно шмыгнул носом Сашка. – Пойдем к нашей избушке. Там и позавтракаем.

– От избенки рожки да ножки, поди, остались, – сказал Лазарев, поднимаясь.

Сашка собрал подстреленную дичь, связал глухарят и копалуху за ноги, перекинул, будто вязанку, через плечо, и они двинулись к домику, который их бригада поставила здесь, когда пробивала просеку для ЛЭП. Здорово тогда показал себя Сашка!

Избушка стояла на берегу, какой они ее оставили полгода назад. Даже доски, которыми они почему-то забили дверь крест-накрест, не потемнели. Лишь шляпки трехдюймовых гвоздей покрылись яркой ржавчиной.

– На кой забивали? – рассердился Попов. Он и тогда был против этой меры чересчур хозяйственного бригадира, а теперь, с нескрываемым удовольствием подсунув кол, выдернул взвизгнувшие гвозди. Но сама крестовина так и осталась висеть на двери.

– Входи, Трошка! Разводи огонь, а я пару копалят у реки выпотрошу. Там сподручнее.

«Что с ним творится? – подумал Лазарев, когда Сашка ушел. – Был человек как человек. И – на тебе: ужимочки, уверточки… Не иначе уехать отсюда хочет. Подлизывается, чтоб и я с ним подался. Отшила, видимо, его Анка окончательно. Так и скажи прямо! Я ж пойму… Эх, Саша, Саша, как же уехать нам отсюда? Ведь вот она, круча, с которой ты на бульдозере сиганул! Такие места оставишь не вдруг…»

5

Облитые соляркой лиственничные поленья занялись рыжим чадным пламенем. Устроившись в кружок, бульдозеристы и трактористы, что пробивали просеку для линии электропередачи, сняли надоевшие за день рукавицы и тянули к огню красные, распухшие на морозе руки. От легкого, но пронизывающего на юру ветерка водители укрылись за вершины сизых от инея елей, которые поднимались из-под обрыва.

Стадо из трех бульдозеров и трех тракторов приткнулось радиаторами к вагончику-балку и неторопливо попыхивало. Глушить моторы рискованно. Звуки, мерные и привычные, воспринимались как тишина и даже успокаивали.

А настроение было постное.

Срезая под корень редкостойную лиственничную тайгу, расчищая широкую пятидесятиметровую просеку для ЛЭП от завалов и сухостоя, парни как-то не думали о том, что им придется потратить впустую целых три недели. Все шло по плану, и этот трехнедельный перегон техники в обход речного каньона тоже был запланирован. Но одно дело, когда к этому запланированному, обоснованному правилами и инструкциями по технике безопасности и техническим условиям эксплуатации машин препятствию еще только предстоит подойти, другое – когда этот трехнедельный перегон надо начинать завтра. Три недели они будут пробиваться через бурелом и завалы, мучая людей и технику, и все для того, чтобы, добравшись наконец до места, откуда, собственно, и ушли, проложить в долине реки просеку в три километра длиной и пятьдесят метров шириной.

Однако делать нечего. Бульдозеру крылья не приставишь. С семидесятиметровой кручи с уклоном в шестьдесят градусов запросто не сползешь на тяжелой и неуклюжей машине. Потому и невесело было у костра.

Добро бы на этом их вынужденное «туристское» путешествие и окончилось. Но потом предстояло пробить еще три километра просеки на противоположном берегу. Потом возвращаться по своему следу обратно, туда, где река идет по низине, затем снова прокладывать путь отвалами бульдозеров по-над берегом, сделать сбойку просеки и уж потом напрямки к будущей ГЭС.

Объяснить это и то не легко, а творить «мартышкин труд» – еще тяжелее.

Ни к кому особо не обращаясь, Филя-тракторист, подаривший или проигравший когда-то Трофиму прекрасный свитер подводника, сказал:

– Похоже, что проектировщики вели линию электропередачи по старому анекдоту…

Никто не возразил.

– Говорят, будто Николаевская, ныне Октябрьская железная дорога – самая прямая, прокладывалась по указке царя. Взял он линейку, приложил к карте и провел черту. Самый лихой проект.

Тут Сашка не выдержал:

– Ты забыл физику. Я про потери энергии при передаче… Сто километров крюк.

– А ты геометрию забыл. Если бы ЛЭП вести по кривой с самого начала, то она стала бы длиннее всего на двадцать пять километров.

– Тебя не спросили! – огрызнулся Попов.

– Жаль.

– Горе-проектанты вы, – вздохнул Аким Жихарев. – «По кривой», «потери энергии»…

– Чего ж здесь не так? – прикуривая от головни, спросил Филипп. – Все верно.

– Про топографию забыли – вот это точно, – продолжил лениво Жихарев. – ЛЭП идет по возвышенным местам. Как же на марях да болотах столбы держаться будут? А? Зимой – ладно, а летом все скособочатся. Вот ведь какое дело.

– Все равно не нравится мне наша «прогулка», – пробурчал Попов.

Аким рассмеялся вдруг:

– Ты, Саша, припомни что-нибудь из опыта капитана Чекрыгина! Тогда со стланью у вас здорово получилось. Но на этот раз уж без розыгрыша!

После постройки «моста» Лазарев, конечно, не сдержался и рассказал Акиму, что никакой сверхпрочной стлани они с капитаном Чекрыгиным не наводили. Решение пришло с ходу. Простой здравый смысл сработал да физика. Жихарев встретил признание, лукаво улыбаясь: «Думаешь, я не догадался? Догадался я. Назарыч – и тот Сашкин трюк с капитаном Чекрыгиным раскусил. А спорить не стал: видел – дело надежное. Десятилетку-то и я окончил. Но ребята так поверили в опыт капитана, что разочаровывать их не хотелось. Чего ж сомневаться им в том, что Земля вертится? Кстати, за спорами день потеряли бы – ни к чему. Что признался – спасибо».

При упоминании о капитане Чекрыгине и о стлани парни повеселели. До чего тогда ловко получилось, а главное, новички Трошка и Сашка показали себя настоящими работягами.

– Ты, Саша, поройся, поройся в трюмах памяти, – подзуживал Попова тракторист-весельчак. – Быть не может, чтоб у капитана Чекрыгина на этот счет случая не нашлось! Ты думай, Саша, думай.

– Зебры думают.

– Это о чем же?

– В какую они полоску: в белую или в черную, – рассердился Сашка.

Лазарев не расчетливо пошевелился и зашипел от боли: нелегкая его дернула утром пойти на «разведку» в бурелом. Так и не разобравшись, в какую сторону ловчее сдвинуть нагромождение стволов, он поскользнулся, попал в «капкан» меж сучьев и подвернул ногу. Днем боль не особенно донимала Трофима, а вот после часа покоя, похоже, не разойтись, скрутило.

– Что с тобой? – строго спросил Аким.

– Отсидел… Не в этом дело. Похожий случай у капитана Чекрыгина был.

Веселье стало полным.

– «Быво, быво, все быво! – подражая и чуток перевирая горьковского Барона – Качалова, заливался тракторист. – И вошади, и каг’еты, каг’еты с гег’бами! Все быво!» Трави дальше!

– Это правда было!

– Трави, Троша, трави! Мы телеграмму капитану Чекрыгину отобьем. На гаечном ключе. Проверим. Не стесняйся! Додули до горы, с горки – прыгнем!

– Так и было! – Трофим прижал распухшие лиловые руки к груди.

Жихарев вытирал слезы смеха культяпкой, обернутой в сукно.

– Ну трепачи!..

Однако он уже начал прикидывать, есть ли реальная возможность осуществить спуск бульдозера в долину.

– Да мне сам капитан Чекрыгин рассказывал! – упорствовал Лазарев.

– Саш! А тебе он не говорил о летающих бульдозерах? – Поперхнувшись чадным дымом и пересиливая кашель, Филя-тракторист толкал Попова в бок.

У костра всем сделалось вроде теплее, мороз не так уж будто поджимал к ночи, а рдяная заря не выглядела зловещей.

– Гы-гы-гы… – дразнил Филю рассерженный Сашка. – Не сообщал мне этого капитан.

Лазарев смеялся вместе со всеми, но, когда веселье постепенно улеглось, настойчиво продолжил:

– Я все-таки расскажу.

– Давай, пока чай закипит, – кивнул Аким. По размышлении Жихарев про себя уже не отрицал напрочь возможности спуска бульдозера, но многое было не ясно. Стоило послушать, что скажут ребята.

– Ну, спустили они бронетранспортер с кручи на тросе. Вот все.

– Яркая речь, – сказал Жихарев.

– Только круча была высотой двадцать метров. Угол наклона не шестьдесят, как здесь, а под сорок, – добавил Трофим.

– То-то и оно… – вздохнул Аким.

После захода солнца огонь костра стал особенно ярок. Густые тени на задумчивых лицах парней, сидевших в кружок, будто гримасничали. Лиственничные поленья, подобно березовым, хорошо горели и сырые, а на торцах внятно шипела и паровала влага.

– Чего вы набросились на Лазарева? Осмеяли, не выслушали! – взорвался вдруг Сашка.

– Да, – проворчал бывший подводник, а ныне тракторист Филя, – телеграмму капитану Чекрыгину можно не посылать. Не тот случай.

– Почему же «не тот»? – взвился Попов. – У нас есть два конца троса по пятьдесят метров. Трос выдерживает до пятнадцати тонн. Так? Так. Бульдозер весит одиннадцать восемьсот. Этими тросами мы вытягивали машины из топи. При спуске с кручи бульдозер не будет весить больше. Инерции – никакой. В чем же дело? Чем плохо предложение Лазарева? Ты ведь это предлагал?

– Да. Я вот еще что хотел… Чтоб притормаживать машину на спуске, несколько елок к тросу привязать, сучьями вперед. Чтоб подстраховаться.

– Отвал можно опустить в крайнем случае, – серьезно заметил тракторист.

– Ни в коем случае! – воскликнул Лазарев. – Уклон очень крутой. Перевернуться может бульдозер…

– Э-э-э… – протянул Попов. – Про технику безопасности забыли. В инструкции что сказано? На крутых спусках машину надо подавать задом. Отвал противовесом будет, а понадобится – и якорем.

– Якорем! Действительно, якорем! – обрадовался бывший моряк.

Ребята смотрели на Жихарева, ожидая, что скажет Аким, а тот был очень доволен своими парнями, постарался не перехвалить. Он покуривал неторопливо, и лицо его оставалось немо.

Трофим не вытерпел:

– Никакого риску, дядя Аким. А Сашка просто молодец! Как это никто из нас не вспомнил про инструкцию?

Жихарев покосился на него и бросил окурок в костер:

– Никакого? А то, что ты можешь на попа встать да шмякнуться кабиной о камни? Ни тебя, ни машины…

– По-моему, это исключено. Елки, которые будут привязаны к тросу, достаточно тяжелы, чтоб создать противовес.

– А что мы знаем о склоне, скрытом под снегом? Сашка рукой махнул:

– Разведать можно! Спустимся, обследуем трассу…

– Ничего себе «трасса»… – вздохнул Филя. – Пока всю технику таким манером спустим, обязательно какую-нибудь машину разобьем.