Текст книги "Мир приключений 1974 г."

Автор книги: Сергей Абрамов

Соавторы: Николай Коротеев,Всеволод Ревич,Владимир Михановский,Михаил Грешнов,Юрий Папоров,Абрам Палей,А. Абрамов,В. Морозов,С. Ярославцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 51 страниц)

Он достал из стола сумку и отдал женщине.

К его удивлению, Таня выдержала удар. Неизвестно, где она взяла силы, чтобы справиться с охватившими ее чувствами, по вместо крика и слез, которых он ожидал, она только покачала головой и сказала с глубокой укоризной:

– Как вам не стыдно говорить такое! Это неправда. Не мог он… Он просил не верить вам, я и не верю. Все неправда!

Голос ее окреп, говорила она с глубокой убежденностью. Митину показалось, что она обращается не к нему, а говорит сама с собой.

– К сожалению, Татьяна Акимовна, все так и есть, – вздохнул он. – У нас на руках все улики и доказательства, понимаете? Сам Воронов не может их опровергнуть. Так что…

Он развел руки. Она смотрела на него ясными глазами, с выражением спокойной сосредоточенности на бледном лице.

– Пусть улики, пусть доказательства. Я в этих вещах плохо разбираюсь. Я знаю Степана, и с меня этого достаточно. Не мог он, понимаете, не мог! И я докажу вам это. Пойдемте, Маша!

Митин почувствовал облегчение, когда женщины ушли. Ему понравилось, что Таня проявила силу и стойкость и вместе с тем удивляла ее наивность. Что она сможет доказать? У нее одна эмоциональность, слепая вера в своего Степана, основанная только на любви. А тут неопровержимые факты. Жалко, конечно, женщину и ее сынишку – чуть было он не обрел нового отца, да и она уже стояла на пороге счастья, но что поделаешь!

Следователь был доволен: после беседы с Таней образ Воронова в его представлении стал более полным. Все это время он был для него в какой-то мере фигурой абстрактной, грабителем, и только теперь обрел неповторимые черты характера, словно бы ожил, стал более выпуклым, с биографией и нелегкой судьбой. Судьба у пария, надо признать, была далеко не той, о которой можно мечтать: в дошкольном возрасте лишился родителей, воспитывался в детском доме, сам пробивал дорогу в жизни, служил в армии, потом тюрьма… Ну, тюрьма – это хотя и тяжелый, но случайный эпизод. И до тюрьмы, и после нее жил нормально, работал, пытался, правда неудачно, устроить личную жизнь. И вдруг – следователь поморщился – надо же выкинуть такой номер! Ему казалось, что, идя на грабеж, Воронов, вероятно, хотел лишь получше обеспечить Таню и Андрейку. А получилось хуже, получилось совсем плохо – жизнь и у него самого пойдет кувырком, и Тане будет несладко. Дождется ли она его в этот раз?

«И как это в человеке уживаются такие крайности?» – задавал он себе вопрос, думая о происшествии с «Москвичом» в Рузе. Поэтому и начал перед шахматами теоретический разговор с Владыкиным. Говорят, что понять человека – значит простить его. У Митина не возникало желания простить Воронова, но он поймал себя на том, что сейчас у него уже не было к грабителю прежней холодной враждебности. «Старею, делаюсь сентиментальным…» – подумал он.

Глава восемнадцатая

Очередная встреча с Вороновым в тюрьме – хотя он сам себе в этом не признавался – еще больше озадачила Митина.

Воронов вошел в следственную камеру с видом человека, которому уже нечего терять, все трын-трава. Закрыл за собой дверь, встал в позу и запел:

 
Прощай же, свобода, опять начинается
Сумрак тюремных ночей…
 

Сергей Петрович не удивился. Он привык ко всему, еще и не такие номера случалось видывать. Показал на стул, предложил сесть.

– Здравствуйте, Сергей Петрович! Как здоровье? Как спать изволили?

Говорил весело, бодро, с чуть заметной насмешливой интонацией. Но жизнерадостность была напускной, нервной. Мити и это видел.

– Веселый вы сегодня.

– А что мне? Все равно жизнь – карта черная. Для кого тюрьма, а мне горница! Слышали такую песню?

– Приятно, когда человек в хорошем настроении. Значит, сегодня темнить не будем и признаемся во всем?

– Это почему? – Парень, казалось, искренне удивился. – Нн в коем случае! Говорил – не грабил, и сейчас говорю то же самое.

– Значит, опять? Где же логика, гражданин Воронов? А побег? Если не виновен, почему же из-под стражи бежали? Ведь вас подстрелить могли запросто. Если человек жизнью рискует, то…

Воронов нахмурился. На щеках заиграли желваки. Митин говорил негромко, вразумительно.

– Вот ведь о чем говорит логика. Молчите? Отвечать нечего?

– Вам этого, Сергей Петрович, не понять.

– А что тут понимать? Тут и так все ясно.

– Вам всегда все ясно, на то вы и следователь. Убежал – и все! Что хотите, то и думайте… с вашей логикой. Если хотите знать, из-за Тани убежал. Поняли?

«До чего же они любят всюду приплетать романтические мотивы! И этот туда же…» – подумал Митин.

– Не мог я иначе! – волнуясь, продолжал тот. – Вы постарайтесь понять… Я всю ночь думал, после того нашего разговора. Прикинул – все по-вашему получается: и пуговица, и часы золотые, и отпечатки пальцев. Ну все, как нарочно! Надо же такое… II понял: не выкрутиться мне. Крышка! Я даже вас не виню, Сергей Петрович. Вы тут ни при чем. Не вы – так другой, какая разница! Сложилось так. Вы свое дело как надо сделали, улики собрали, доказательства там разные. II все они против меня. А я не грабил. Вот и закрутило меня, как щепку в мутном ручейке.

От жалости к себе глаза у пария стали влажными. «Не хватало еще, чтобы он истерику закатил», – подумал Митин и попытался перевести разговор в прежнее русло:

– Поняли, что улики против вас, и… А при чем тут Таня?

– А Таня для меня знаете что? Не понять вам. Виноват я перед ней… ну, это длинный разговор! Смотрите, – он показал татуировку на пальцах, – шесть лет назад наколол. Вот что она для меня! Поверила она в меня, а тут снова… Мне главное было – ей сказать, что не виноват я, поняли меня? Лишь бы она поверила.

– Она верит, – сказал Сергей Петрович.

– Ну и все! Больше мне ничего не надо. Вы не знаете ее, это такой… такой человек! Для нее и рванул вчера из больницы. Э, думаю, была не была! Все равно плохо… Характер у меня. Из-за него я и в тот раз подрался, в тюрьму угодил. Теперь поняли, почему побег совершил? Вы этого не пишите в протокол, все равно там не поверят. А подстрелить – верно, могли! – Он почему-то радостно улыбнулся.

«А улыбка хорошая», – мелькнуло у следователя.

– Характер! Им надо уметь владеть, – сказал он.

– Вы умеете? – насмешливо спросил парень.

– Пытаюсь, тоже не всегда удается, – с улыбкой признался Митин. – А вы, я смотрю, что-то часто деретесь. За что избили какого-то пассажира недавно? Судить еще вас хотели.

– А-а! – отмахнулся тот. – Обошлось… Тоже, конечно, погорячился. Везу вечером каких-то, видать, мужа с женой – у нее ребенок грудной на руках. Молодые оба. Слышу, он, подлец, измывается над ней. Да еще как! Она все рот себе платком зажимает, чтобы я, значит, не слышал, как она плачет. Представляете? Я аж зубы стиснул. На нашем деле мы иной раз чего не наслушаемся. А тут сил нет терпеть. Да что же ты, гад, думаю, над женщиной вытворяешь? Она же твоего ребенка на руках держит. А он се кроет, будто меня тут и нету совсем. II ведь не пьяный… Ну, терпел я, терпел, а потом взял и выкинул его из машины. Ее, говорю, повезу, а ты, скотина, ножками топай, ножками!

Сергей Петрович рассмеялся, представив себе эту сцену.

– Проверить можно, он в заявлении свой адрес оставил. А в суд не пришел. Должно, жена не пустила. А мне теперь легко! – опять с наигранной бодростью заявил он. – Таня верит– это главное. А тюрьма – что тюрьма! Тюрьмы только слабаки боятся, клянусь честью! Тоже жить можно, особенно в колонии. На лесозаготовках мы по полторы нормы давали. Если питание, конечно… Я здоровый, работы не боюсь. За примерное поведение получу выход за зону, буду на машине вкалывать. Чем плохо?

– Позавидовать можно, – улыбнулся Сергей Петрович – Встретите там Митьку-Хобота.

– Погорел-таки Хобот?! – ахнул Воронов. – Ну, силен! Взяли его? За что?

Казалось, он обрадовался новости.

– В магазин забрался с каким-то Глухим. Меховые пальто унесли.

– Глухого не знаю, а с Митей на одной командировке были. Блатные меня все за своего признавали: ты, говорят, вор с наколками, не за драку сюда попал. Забавный народ есть! В самодеятельности знаете как давали жизни!

– Накануне грабежа Митька заходил к вам?

– Опять грабеж? – вскинулся Воронов. – Не было грабежа!

– Грабеж был, – с непонятной для себя жесткостью сказал Митин. – Гражданка лежит в больнице с пробитой головой. Если не вы, то кто еще? Или так: ее кто-то ограбил, а она па вас сваливает? Зачем ей это? Женщина приличная, порядочная, работает инженером. Мы наводили справки. Вон ей товарищи с завода двести рублей прислали па дорогу. II на очной ставке сразу на вас показала.

– Может, она психическая больная? – угрюмо сказал парень.

– Нет, нормальная, как мы с вамп. Так зачем приходил Митька?

– Кто его знает? – нехотя и хмуро заговорил тот. – Если по-честному, я – то, конечно, догадываюсь зачем. Машина у меня, понимаете? Он все целился на меня. Помню, весной еще в Серпухов все звал, навар, говорил, там будет жирный. Я, само собой, отказался. А тут заявился, узнал, что я в отпуске, и ничего не сказал. Только две бутылки пива выпили. Разрешите закурить? У меня все вышли, курю много. Таня принесет в передаче.

Митин вынул заранее приготовленные сигареты «Шинка».

– Можете всю пачку оставить себе. Ваши любимые?

– Спасибо. Сколько мне припаяют, Сергей Петрович? Учитывая, что преступление первое? – криво усмехнулся он. – Что за драку пять лет отсидел, думаю, то не в счет? Драка – разве это преступление?

«Ага, в этом уже есть намек, что ты склоняешься признать грабеж», – тотчас подумал Сергей Петрович.

– Если суд признает вас виновным, лет семь по пучите. А если еще чистосердечное признание… и вещи и деньги вернете…

– Дались вам эти деньги! – Воронов устремил взгляд в окно. – Семь да пять… многовато для молодой жизни. Выйду – Андрейке будет шестнадцать. Совсем взрослый. Жалко!

Он решительно встал, как бы прекращая разговор.

– Мне что, я отсижу, видно, судьба такая. А вот вы как?

– А что я?

– Невиновного засудили. Вы как будете жить после этого?

– Судить буду не я, а суд, – холодно сказал следователь, пряча листы протокола.

На другой день к нему в следственный отдел явился не совсем обычный посетитель. Привела его Таня Сиротина. Вошел он в маленький кабинет быстро, почти вбежал, сразу уставился на решетку на окне и громко неодобрительно хмыкнул.

Митин с любопытством на него смотрел. Маленького роста, сухой, с желтым морщинистым лицом. Очки без оправы с золотой дужкой и золотыми оглоблями. И во рту много золота. «Это еще что за птица? – подумал он, рассматривая вертлявого старичка. – Подпольный адвокат?» На лысой голове адвоката старая узбекская тюбетейка, в руке, как шпагу, острием вперед держит тонкую трость с рукояткой в виде обнаженной женщины.

– Здравствуйте, Сергей Петрович, – начала Таня, – я вот привела…

– Как бычка на веревочке, – подхватил гость. – Разрешите представиться: член-корреспондент Академии наук СССР Лежнев Константин Максимыч. Не тот Лежнев, который… ну, словом, царствие ему небесное, а Лежнев, пока еще здравствующий.

Говорил он уверенно, быстро, будто строчил из автомата. Обменялся через стол рукопожатием с Сергеем Петровичем, тут же сунул ему подержать трость и полез во внутренний карман пиджака со словами:

– Сейчас покажу документы. Одну минуту!

– Зачем? Не надо, Константин Максимыч. Я верю.

Он ему действительно поверил с первых слов. Вот тебе и подпольный адвокат!

– Нет-нет, уважаемый прокурор! Я не сын лейтенанта Шмидта, не Остап Беидер, пожалуйста, посмотрите. Все печати подлинные и подписи тоже.

Он выложил на стол несколько книжечек в коричневых и красных сафьяновых обложках. Митин улыбнулся:

– Не прокурор, а следователь. Печати, вижу, действительно подлинные. Садитесь, пожалуйста!

Академик сел на деревянный диванчик, галантным жестом показал на Таню Сиротину.

– Сия юная особа – жена декабриста… выражаясь, фигурально. Вы, надеюсь, понимаете меня? Было чрезвычайно приятно с ней вчера познакомиться. Неожиданно, но приятно! – начал строчить он. – Тем более, как потом выяснилось, много лет назад они с мамашей жили в одном со мной доме на Мясницкой улице. Соседи. Я и сейчас живу на Мясницкой, и в том же доме. Предупреждаю: у меня почти нет времени. – Он взглянул на ручные часы. Они тоже были золотыми. – В половине двенадцатого должен быть на Ученом совете. Горю, но счел долгом явиться к вам.

Он сделал короткую паузу, вероятно, для того, чтобы сменить диск в автомате.

– Это я виновата, – сказала Таня. Она смотрела на академика с обожанием.

– А-а! – махнул тот рукой и опять обратился к Митину: – Слушайте внимательно, и прошу не перебивать. Все, что буду говорить, охотно и с удовольствием изложу на бумаге. Но позднее. И прошу, даже требую мои свидетельские показания приобщить к следственному материалу. Вы меня поняли? Итак, суть дела: восемнадцатого мая сего года я с женой возвращался экспрессом из сибирского Академгородка в Москву. У жены куча багажа, у меня – минимум. На вокзале взяли такси. Приехали на Мясницкую, выгрузили багаж. Все великолепно! И вдруг хватились-забыли в такси японский киносъемочный аппарат. Мне не свойственна анекдотичная рассеянность ученых. Нет! Жена забыла. Каково? Изумительная оптика, масса приспособлений! Жена пьет валерьянку, я махнул рукой – все, номера такси не знаем, лицо шофера не запомнили… В переводе с пен на старые деньги вещь тысяч восемь стоит. Вы догадываетесь, к чему я веду?

Он сменил еще один диск.

– И что вы думаете? Через полчаса в передней звонок. Шофер такси вручает жене тот самый съемочный аппарат. Надеюсь, вам не нужно говорить, что шофера звали Степаном Вороновым? Как говорится, типичное явление наших дней. Я хотел ему дать денег – куда там! Категорически отказался и только разрешил пожать его благородную руку. Что я и сделал с величайшим удовольствием!

– Вот видите, Сергей Петрович… – успела вставить Таня.

Академик вскочил с дивана, лицо его приобрело темно-желтый оттенок, вероятно, оно покраснело, глаза за очками стали колючими, голос зазвучал на высокой поте:

– Как это понимать, я спрашиваю? Интересные нынче пошли преступники: возвращают аппарат стоимостью не меньше восьми тысяч старыми деньгами и отнимают чемодан, в котором, возможно, ничего нет! Что это, психологический феномен? Ваше оружие – логика, достаточно ли оно отточено? Я хотел написать об этом в таксомоторный парк, отметить, так сказать, поступок, достойный советского человека, так он и слушать не хотел! Смеется и говорит: «Пустяки!» Хорошенькие пустяки! Обязательно напишу!

Он сильно закашлялся, на висках вздулись толстые вены – видимо, это был больной человек. После кашля он едва отдышался, затем взглянул на часы и схватился за голову:

– Что я делаю?! – И следователю: – Обязательно все изложу в письменном виде и пришлю вам.

К Тане он сделал несколько мелках церемонных шажков, почтительно поцеловал ей руку и исчез за дверью. Стало тихо.

– Вот, – перевела дыхание Таня, как будто это она только что вела скорострельный огонь.

Следователь тоже вздохнул.

– Что ж… случаи, неплохо характеризующий Воронова, – начал он после небольшой паузы. – Академик правильно определил: психологический феномен. Но не больше. И неплохой человек под влиянием непонятных для нас причин иной раз совершает плохие поступки. Был пьян, временное помутнение рассудка…

– Да не пьет он! Какое там помутнение?! Бог с вами!

Женщина смотрела на него с таким неподдельным отчаянием, что Митину стало не по себе. Настроение у него и так со вчерашнего дня было скверным, а тут еще она со своим академиком. В нем начало закипать раздражение, с которым он уже ничего не мог поделать. Напористый ученый по-своему, конечно, прав, возражать ему трудно, но вместе с тем его визит был откровенным давлением па правосознание следователя, а этого Сергей Петрович не любил.

И Таня… Сколько ей, вероятно, понадобилось энергии и душевных сил, чтобы уговорить академика приехать защищать случайного для него шофера. Ученый в ее глазах был образцом порядочности, чуткости и гуманности, а он, следователь, сидящий за столом у окна с решеткой, – черствым сухарем, чиновником, которому недоступны простейшие движения сердца. Хорошо, допустим, Таня бьется за своего Степана, а что заставило старого, больного, предельно занятого академика жертвовать своим временем? Или эту Машу Зыбину, мать двенадцатилетней пионерки ехать из Рузы в Москву? Впрочем, тут естественная признательность за спасение дочери. А только ли признательность?

Он нахмурился, перебирая на столе бумаги. Поднял глаза на Таню. У той на лице были боль, отчаяние и одновременно робкая надежда, что этот человек поймет ее, должен понять…

– Почему вы так смотрите на меня? – не выдержал он. – Академик прав, и вы правы, согласен Но ведь прав и я! Даже Воронов, ваш Степан, на допросе сказал, что ему не в чем упрекнуть меня. И это действительно так. Закон опирается только на факты, поймите это. Думаете, мне легко? Но я вынужден оперировать фактами. А все факты против Воронова. Вот, к примеру… – он порылся в памяти, выхватил первое подвернувшееся, – золотые часы марки «Заря» Воронов показывает одно, Симукова – другое, а пострадавшая сразу назвала их своими. А часы – уличающее обстоятельство! Вот вам и психологический феномен: часы отнял, а аппарат вернул…

Она слушала его с предельным вниманием.

– Значит, только факты?

– Именно! Чувства – категория весьма непрочная: сегодня вам кажется, что вы чувствуете одно, завтра – другое. Разве не бывает так? Поэтому для закона и важны только факты. И в этом его сила, благо и справедливость.

– Могу я узнать?.. – Она замялась.

– Все, что угодно!

– Что о часах говорили Степан и эта… Симукова? Пли вы не имеете права мне это говорить?

– Нет, почему же, все уже записано в протоколы, поэтому пожалуйста.

И он коротко пересказал ей разноречивость их показаний.

– Спасибо. До свидания, Сергей Петрович, – сказала женщина и поднялась с дивана. На ее лице была написана решимость.

Оставшись один, Сергей Петрович вдруг почувствовал глубокую душевную усталость. Было ощущение, что во время встречи с академиком и затем в разговоре с Таней у него внутри что-то туго натянулось и никак не хотело расслабляться, хотя он и прилагал сейчас к этому усилия. Он вспомнил, как, рассказывая женщине о показаниях Воронова и Симуковой, одновременно думал, что тут он, пожалуй, все же не прав: вряд ли Воронов мог подарить часы Симуковой. Поссорились они в тот вечер крупно и окончательно. И если бы она взяла часы, то в этот же вечер не стала бы собирать свои вещи, чтобы навсегда уйти от Степана. У них был настоящий разрыв. Воронов сказал о нем Тане. И скорее всего, часы подарил бы ей. Ведь любит-то он ее, а не Симукову.

А часы тем не менее оказались у Симуковой… Сергей Петрович чувствовал, как, плутая в этом лабиринте, он зашел в глухой тупик. А может, Воронов сделал просто широкий жест на прощание? На него это похоже. Любит одну, а дарит другой? Шут их разберет! Или не хотел дарить Тане вещь, добытую грабежом? Боялся, что вид часов на ее руке всегда будет напоминать ему о топ ночи? Нет, это был не подарок, просто он избавился от часов…

Избавился? А почему же тогда и от других похищенных вещей не избавился таким же путем? Сунул бы их Симуковой, и дело с концом… Нет, совать другие вещи опасно, тогда надо объяснить, где их взял ночью, открыться ей…

Опять колебания, предположения, сомнения… Сергей Петрович поморщился. Он в последнее время все чаще и чаще ловил себя на том, что его отношение к Воронову как-то исподволь, почти незаметно менялось. Например, он стал ему кое в чем верить. Что-то в этом грубом парне, с легкостью употреблявшем в разговоре крепкие выражения, малообразованном и примитивном, наперекор всему вызывало доверие и расположение. Воронов просил не писать в протоколе, почему он совершил побег, ссылаясь на то, что «там все равно не поверят», а он, следователь, ему поверил. Всегда принято считать, что побег из-под стражи с риском для жизни является косвенным подтверждением виновности подозреваемого – иначе он не побежал бы. А тут зыбкий и романтический мотив – желание якобы только сказать любимой женщине, что ты не виноват, – вдруг приобрел убедительность. «Чепуха! Детские сказки для бедной принцессы», – пытался уверить себя Митин. И не мог. Ставя мысленно Таню и Воронова рядом, помня историю их трудной любви, он начинал верить тому, что только этот мотив и заставил пария выпрыгнуть из окна в больничный сад. Поэтому и не стал он скрываться, а сразу поехал в Старую Рузу, хотя и мог предполагать, что его, конечно, обгонят и будет ждать в засаде именно там.

Следователь помнил, как, прочитав в отделе кадров приказы, он, не задумываясь, уверенно положил еще один штрих на портрет неизвестного еще тогда преступника. Как же, неуживчивый, с необузданным характером, всюду прибегающий к физическому насилию! С какой иногда легкостью мы наклеиваем на людей ярлыки, как бываем бездумно категоричны в определениях! А между тем он сам же признался Тане, что на лесной дороге возле пионерского лагеря поступил бы точно так же с сынком врача, как и Степан. Понравилось ему и поведение Воронова, когда тот вышвырнул из такси мерзавца, издевавшегося над женой. Вот тебе и необузданный характер! За внешней грубостью, оказывается, скрывается нетерпимость к несправедливости, злу и пошлости.

И что еще примечательно: о происшествии с мерзавцем Воронов даже не пытался рассказать, этот случай из него вытянул сам следователь. И еще: другой на его месте не преминул бы продемонстрировать свою честность, сообщив о возврате японском кинокамеры, а он промолчал. «Скромный он», – сказала Таня. Таким он и оказался.

А какая боль прозвучала в его словах, когда он говорил, что Андрейка будет совсем взрослым к его выходу из тюрьмы! Мальчишка ведь чужой ему, он только лишь собирался его усыновить.

И «само собой отказался» поехать в Серпухов с Митькой-Хоботом снимать «жирный навар». И в Люберцы бы не поехал, даже если бы и не был в отпуске, – в этом следователь, сам дивясь своей убежденности, тоже уже не сомневался. Митька-Хобот удивленно вскинул брови, узнав, что следователь интересуется Вороновым. «Неужели сорвался? Ведь он же штымп чистой воды!» На воровском жаргоне «штымп» был синонимом порядочного человека, чуждого преступному миру.

Самое же главное, что испортило настроение Сергею Петровичу, были последние слова Воронова о том, как он, следователь, будет жить после того, как засудят невиновного. Сказанные просто, без рисовки и упрека, словно продиктованные глубокой озабоченностью о его нравственном состоянии, они запали Митину в душу. Ни один из подследственных еще ни разу не спрашивал его об этом.

Тревожное и неспокойное состояние еще усугубилось разговором с начальником следственного отдела, состоявшимся в тот же день после допроса Воронова. Владыкин напомнил ему, что сроки истекают, прокурор ждет обвинительное заключение и торопит с передачей дела в суд. Сказано это было обычным деловым тоном, каким говорят о служебных делах, а Митин неожиданно для самого себя вдруг внутренне весь ощетинился и напружинился, как перед дракой.

– Что-то у меня, Николай, рука не поднимается писать заключение, – сдерживая себя, с кривой усмешкой сказал он. – Сомнения одолели.

– Не понимаю.

Сергей Петрович чувствовал себя в положении ученика, который не в состоянии ответить учителю, почему у него не решается простая задача.

– Сложно все… и непросто, – начал он. – У меня получается, что не мог Воронов ограбить, понимаешь? Морально, нравственно не тот тип. Такие не грабят. Не похож он на грабителя, понимаешь?

– Не понимаю, и понимать не хочу! Похож – не похож, разве это аргумент? Ох уж эти мне рефлектирующие интеллигенты! Картина ясная, улики собраны, все говорит за то, что ограбил он. Чего тебе еще? И побег к тому же… Отбрось все сомнения и садись за обвинительное заключение.

– Дай мне еще дня два, – попросил Сергей Петрович. – Хочу подумать, разобраться, еще раз взвесить… Пойми, я же не чиновник, в конце концов!

– Взвешивать будет суд, у него и весы в руках. Богиню правосудия как изображают? С повязкой на глазах и с весами в руке.

– А ну ее к дьяволу, твою богиню правосудия! Она мраморная статуя, а я – живой человек, – взорвался все-таки Митин. – И на одну чашу весов я кладу улики и доказательства. Понимаешь – я! От меня тоже в какой-то мере зависит, какая чаша перетянет.

– Да ты постой, не кипятись!

– Буду кипятиться! Сроки, прокурор… Я вижу, тебя больше беспокоит формальная сторона, а не существо дела. Да черт с ними, со сроками! Подождет прокурор!

– Прокурор-то, может, и подождет, а я не хочу больше ждать, понял? Я формалист, да-да! И хочу, чтобы у меня в отделе все дела проходили в срок и без задержки. Хорошо, давай по существу. Скажи вот прямо, без фокусов и высокой материи: ограбил Воронов пассажирку или ей это все приснилось в каком-то непонятном сне? А может, и сейчас еще снится… на больничной койке?

Владыкин тоже рассердился. Он тяжело заворочался в своем просторном кресле, толстые щеки у него вздрагивали.

– Не знаю… не уверен, – понижая тон, хмуро ответил Митин.

Вспышка у него уже прошла и он сидел на диване сгорбленный, зажав стиснутые руки в коленях.

– Ах, не знаешь? А на каком же, интересно, основании вы с Бабиным арестовали Воронова? Тогда иди, выпусти его. И что же ты ждешь? Иди! Только вот, что ты потом Укладовой скажешь? И прокурору тоже.

Оба замолчали. На душе у Сергея Петровича было мерзко, как в слякотную осеннюю непогоду. Он понимал, что его аргументы в защиту Воронова легко уязвимы и со стороны выглядят жалкими. Сознавать это было противно и унизительно, он чувствовал свою беспомощность и потому злился и на себя и на Владыкина.

Тот внимательно посмотрел на друга и сказал миролюбиво:

– Ладно уж, шут с тобой! Но, смотри, чтобы через два дня обвинительное заключение лежало вот тут.

Он сдвинул бумаги в сторону, как бы освобождая на столе место для будущего заключения. Митин поднялся с дивана.

– Хорошо, напишу, – буркнул он.

– А тебя тут по телефону искали из больницы, я разговаривал. Укладова хочет выписаться, чувствует себя нормально. Няни уже одежду ей выстирали, кровь отмыли.

– Пусть полежит, ничего с ней не станется!

Это было вчера. А сегодня явился академик со своими свидетельскими показаниями. Как говорится, час от часу не легче.

Митин сжал зубы, уставился неподвижным взглядом в угол. «Ну и пусть, – думал он, – пусть права Таня, прав академик, и Воронов, судя по всему, неплохой малый… Зато у меня улики, доказательства. Нельзя давать волю чувству симпатии и антипатии. Не имею права на такую роскошь. Закон есть закон. Ишь, заговорил, остро ли у меня отточено оружие! Тебя бы на мое место».

Настроение у него вконец испортилось. А тут еще жена с дочкой вчера уехала к приятельнице на дачу с намерением побыть там несколько дней. И ему совсем не хотелось возвращаться в пустую квартиру. И хотя рабочий день уже закончился, он продолжал сидеть в кабинете, одолеваемый невеселыми мыслями и прислушиваясь к надоедливому писку комара, от которого хотелось отмахнуться рукой.