Текст книги "Рассвет Полночи. Херсонида"

Автор книги: Семен Бобров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

460 В Л. Коровин тельное из созданного в этот период – цикл стихов на начало нового века (№ 1-2, 98-99)63 и стихи, посвященные цареубийству в ночь с И на 12 марта 1801 г. (№ 12, 18, 21)64 и восшествию на престол и торжествам коронации Александра I (№ 21-25, 30-32). Некоторые из этих стихотворений (по меньшей мере № 1, 18 и 29) имели хождение в списках еще до своей публикации в 1804 г. В 1803-1804 гг. Бобров был занят подготовкой четырехтомного «Рассвета полночи», практически полного на тот момент собрания своих стихотворений. С его стороны это было дерзостным предприятием, поскольку из здравствовавших тогда литераторов подобными многотомными собраниями обладали лишь маститые старцы М.М. Херасков («Творения». Ч. 1-12. М., 1796-1802) и Н.П. Николев («Творения». Ч. 1-5. М, 1795-1798), а издание стихотворений Г.Р. Державина остановилось в 1798 г. на первой части65. Почти одновременно с Бобровым стали издавать собрания сочинений признанные литературные лидеры своего времени Н.М. Карамзин («Сочинения». Т. 1-8. М., 1802-1804) и И.И. Дмитриев («Сочинения и переводы». Ч. 1-3. М., 1803-1805) и претендовавший на такую роль П.И. Голени– щев-Кутузов, влиятельный масон, куратор Московского университета и член Российской академии («Стихотворения». Ч. 1-4. М., 1803-1810). Бобров не обладал ни служебным положением, ни весом в обществе, ни сколько-нибудь широкой литературной известностью. В лучшем случае помнили два десятка его стихотворений пятнадцати и двадцатилетней давности. Большей части столичной публики он был совсем неизвестен. Годы, проведенные на юге, отдалили его и от литературных кругов. И вот – он являлся с четырехтомным собранием, включавшим более 250 стихотворений разных жанров и объем– 63 См.: Алътшуллер 1977. С. 119-124. 64 См.: Коровин 2004. С. 60-67. 65 Четыре тома «Сочинений Державина» вышли только в 1808 г., пятый -в 1816 г.

Поэзия С.С. Боброва 461 ную поэму в восьми песнях. Это не могло не расцениваться как заявка на первостепенную литературную значимость, а кем-то и как посягательство на иерархию действующих сочинителей. В первой известной эпиграмме на Боброва высмеивается именно желание писателя выдать «собранье полное стихов», заведомо не востребованное публикой: Рифмушкину Рифмушкин говорит: «Я славою не сыт: Собранье полное стихов моих представлю, По смерти я себя превозносить заставлю, Изданье полное – прямой венец труда! Нет нужды в справке, Остаться я хочу, остаться навсегда...» Приятель возразил: «У Глазунова в лавке»66. Забавно, что эта эпиграмма принадлежит перу графа Д.И. Хвостова, который будет славен плодовитостью и разорительной страстью «отдавать в печать» свои сочинения: только «полных» собраний он издаст три. В 1804 г. (эту дату Хвостов поставил под эпиграммой при ее первой публикации в 1821 г.) его собственная несчастная репутация только созидалась, он чутко воспринимал происходящее в литературных кругах и в данном случае выразил общее, а не только свое недоумение. И.И. Мартынов, автор рецензии на первую часть «Рассвета полночи» (это был первый печатный отклик на сочинения Боброва), также обратил внимание на невыигрыш– ность ситуации, в которой поэт выступал перед публикой: «...В кругу ценителей Художеств есть свои предрассудки. В кругу ценителей Словесности они так же находятся. Трудно дарованию собрать на свою сторону голоса, когда оно идет само собою, не опираясь на благосклонность предубеждения, 66 Русская эпиграмма второй половины XVII – начала XX в. Л., 1975. С. 140. Адресат эпиграммы здесь не указан.

462 В Л. Коровин на блистательность занимаемого им места» {Мартынов 1804. С. 33). Мартынов видел в Боброве не начинающего автора, а едва ли не первого поэта современности, открывающего новые горизонты, но с самого начала должен был занять позицию защитника, апологета. К этому подталкивала и новизна поэзии Боброва. Мартынова как критика отличали взвешенность и осторожность суждений, ему не чужды были классические воззрения, прекрасно гармонировавшие с его преподавательской деятельностью в Педагогическом институте. При этом он чувствовал новаторскую сущность поэзии, которую собирался защищать, и был в затруднительном положении: стихи ему нравились, но похвалить их можно было, лишь поступившись обычными «правилами». Необходимо было разъяснить свое отношение к ним. Дело облегчалось тем, что Мартынов только что выпустил свой перевод трактата Псевдо– Лонгина «О возвышенном» (СПб., 1803) и хорошо усвоил его идеи (в примечаниях переводчика – в параллель к тому, что цитировал греческий автор, – он привел примеры из русской литературы). Непосредственно перед статьей о Боброве Мартынов поместил переводную заметку А.А. Писарева «О критике», завершающуюся таким образом: «Правила суть средства хорошо выполнять то, что критика предписывает дарованию, оставляя ему всю свободу делать еще лучше. Тот хорошо делает, кто, следуя правилам, делает лучше. Тот худо делает, кто, следуя правилам, делает хуже. Нет ничего обыкновеннее худых сочинений, писанных по правилам, – так как нет ничего труднее и необыкновеннее хороших сочинений, писанных не по правилам»67. Н.И. Мордовченко писал, что «эти общие положения (...) не остались в "Северном вестнике" только теоретическими декларациями, а явились в качестве руководства для критической практики»68. В пер– 67 СВ. 1804. Ч. 2. Апрель. С. 28-29. 68 Мордовченко Н.И. Русская критика первой четверти XIX века. М; Л., 1959. С. 68.

Поэзия С.С. Боброва 463 вую очередь это относится к рецензии на «Рассвет полночи» и, может быть, исключительно к ней. Вот что пишет Мартынов: «Лирическое стихотворство (...) воспаряет под облака, гремит, восторгает читателей, но в сих действиях повинуется законодателям. Смело можно сказать, что г. Бобров во многих своих произведениях им повинуется; а во многих – одной своей Природе и Гению. Он идет по следам, ежели есть они; прокладывает сам себе стезю, если еще оной не было, и последнее чаще в нем примечается, нежели первое» {Мартынов 1804. С. 33-34). Далее, поскольку «примеры лучше рассуждений», он приводит отрывки из стихов Боброва и дает волю своему восторгу. Восхищает его именно «отвага» поэта: «Встречал ли кто у наших Поэтов-самозванцев такую отважную черту? Я воображаю всю громаду вселенныя, взлетаю меж светил небесных в глубокую ночь и вижу этот бледный висящий день при наступлении рассвета! (...) Какая отважность в мыслях, в выражениях! какой прибор слов! какая новость в изображении! (...) Здесь высокие предметы и чудесные их действия, как бы нарочно, но впрочем без всякого принуждения, подобраны к произведению в нас необыкновенного впечатления» (с. 35-38). Оправдание «отваге» Боброва, попирающего «правила», критик видит в новизне и неподражательности его творений, ведь «возвышенное» – область риска и эксперимента. Неудачи и «излишества» здесь почти неизбежны, и Мартынов между похвалами с видом беспристрастия указывает на них, например, говоря о словотворчестве своего героя: «Иногда творческий талант Поэта– живописца чувствует недостаток в языке, как он ни обилен; и потому сам изобретает слова. Напр(имер), Поэт называет моря гороносными, как кажется, по кораблям, по ним плавающим; в другом месте море называется гробом водосланым от соленой воды; кровомлечное лице, светлолучный и пр. Так составлял слова Пиндар, Омир! Правда, иногда Поэт вольность сию простирает до излишества, как, например, когда говорит: "в одежде скорби слезошвенной" или "музы в плаче растопленны", но кто не простит ему сей вольности?» (с. 39).

464 В Л. Коровин В 1805 г., после выхода «Херсониды», Мартынов опубликовал еще две статьи о Боброве. Первая принадлежит студенту Педагогического института И.Т. Александровскому, лучшему ученику Мартынова первого выпуска. Это «Разбор поэмы Таврида» {СВ. 1805. Ч. 5. Март. С. 301-311), написанный еще до появления второй редакции поэмы и прочитанный на публичном испытании студентов 15 февраля 1805 г. Александровский тоже увидел в Боброве поэта, прокладывающего «особенную стезю»: «Прочитав Тавриду, нельзя, кажется, не сказать, что автор сей книги отворяет новую дверь в российскую поэзию. Всякой предмет описывает он не подражательным, а свойственным себе образом. Сколь ни смелы, сколь ни отважны таковые предприятия в глазах обыкновенного человека; но то, что многим кажется невозможным, и всем трудным, бывает удобно и легко для гения. С великим духом, с пламенным воображением, с твердой решимостью пускается он в обширное море изобретения – и счастливо достигает желанного пристанища» (с. 301-302). Однако Александровский настроен более критично и больше учителя уделяет внимания тому, в чем видит погрешности. Так, его «останавливают слишком сложные слова, каковы суть: шахматно-пегий, баг– ровоцветный и подобные; слишком новые и непонятные термины, как-то: смерчи, плежущий, понурый и другие; а иногда и противусильные ударения...» (с. 302). В стихах, обращенных к Создателю – «Но что реку? Лишь Ты восхощешь, / Шатнется мир на ломкой оси» – эпитет «ломкий» кажется ему «умаляющим всемогущество Божие» (с. 308). Осторожные замечания Александровского не остались без возражений, и в журнале Мартынова появилась вторая статья, принадлежащая Л.Н. Неваховичу, – «Мнение о разборе 2-й песни Тавриды» {СВ. 1805. Ч. 8. Август. С. 144-159). Полемические цели автора здесь заявлены сразу: «Защищать Тавриду не нужно. Но открывать красоты там, где, может быть, иные по скорости заключают об них иначе – есть долг приятнейший всякого любителя Словесности» (с. 145). В частности, его занимает осужденный Александровским

Поэзия С.С. Боброва 465 эпитет «ломкий». У Неваховича уместность его не вызывает сомнений, и доказательству этого посвящена большая часть статьи. В заключение он счел нужным поговорить о тех же «правилах»: в поэме Боброва «есть слабости, но такового рода сочинения должны рассматриваться не слегка, а с особливым тщанием (...) Самые первые Поэты иногда предварительно не знают тех правил, которые другие извлекают из бессмертных их творений. Они писали по вдохновению природы, удостоившей их своей любви; другие находят в их произведениях правила, по которым природа открывает красоты свои. Таким образом чада выведывают у матери своей тайны, коими привлекают на себя ея благодеяния» (с. 158-159). По замечанию П.Н. Беркова, этой статьей «Не– вахович поставил в очень неловкое положение (...) Мартынова, так как безоговорочным печатанием этюда Александровского Мартынов как бы соглашался с его содержанием и, в частности, разделял мнение Александровского относительно отмеченных им недостатков Боброва»69. Поэтому издатель сопроводил статью примечанием: «Сие мнение послужит хорошим уроком молодому рецензенту Тавриды. (...) Издатель приносит благодарность за такое участие в его трудах» (с. 159). Обсуждение поэзии Боброва, инспирированное Мартыновым, имело определенный общественный резонанс и надолго запомнилось70. Поэт мог, казалось бы, торжествовать успех, тем более что это был не единственный одобритель– 69 Верков П.Н. К истории русско-польских культурных отношений конца XVIII и начала XIX века. I. И.Т. Александровский, профессор российского языка и словесности в Кременецком лицее // Известия АН СССР. Серия 7. Отд. общественных наук. 1934. № 9. С. 712. 70 Так, А.А. Палицын писал в «Послании к Привете» (1807): «Я очень помню то, с какими похвалами / Таврида славилась недельными листами» {Поэты 1790-1810. С. 769). Запоздалый след этого обсуждения находится в стихах юного А.С. Пушкина из «пасхального» письма 1816 г. дяде Василию Львовичу: «Да не воскреснет от забвенья / Покойный господин Бобров, / Хвалы газетчиков достойный...».

466 В Л. Коровин ный отклик. В журналах Мартынова сотрудничали литераторы Вольного общества любителей словесности, наук и художеств (ВОЛСНХ), и в их кругу Бобров пользовался сочувствием, даже, по выражению исследователя, «почитался и пропагандировался»71. Многие из членов ВОЛСНХ были его сослуживцами по Комиссии составления законов (в разное время здесь служили А.Х. Востоков, В.В. Попугаев, Н.А. Радищев, А.П. Бенитцкий, Ф.И. Ленкевич и др.). Их объединяли определенные демократические убеждения и общность социального положения: большинство членов ВОЛСНХ, как и Бобров, были неблагородного происхождения, не имели состояния и должны были зарабатывать на жизнь интеллектуальным трудом. Первая критическая статья в «Журнале российской словесности», фактически являвшемся печатным органом общества, была посвящена «Херсониде» и выдержана в самых возвышенных интонациях: «Херсонида есть творение Гения. Словесность наша может ею гордиться так же, как сочинениями Ломоносова и Державина. Везде чистый и непринужденный слог, везде виден Гений и смелая кисть живописца – везде видно, что поэт писал с Природы и был вдохновлен ею. (...) Счастлива страна, которая имеет таких поэтов!»72. О поэме с теплотой отозвался и Востоков в своем «Опыте о российском стихосложении»73. В 1807 г. Бобров оказался одним из главных вкладчиков в альманахе А.П. Бе– нитцкого и А.Е. Измайлова «Талия», в 1809 г. сотрудничал в их же «Цветнике». 19 октября 1807 г. Бобров стал и формальным членом ВОЛСНХ, причем принят был заочно и 71 Мордовченко Н.И. Указ. соч. С. 116. 72 (Брусилов Н.П) «Херсонида... соч. г. Боброва» // Журнал российской словесности. 1805. Ч. 1. № 2. С. 113-120. 73 Востоков одобрял опыты Боброва с белым стихом, замечая, что он один «осмелился в дидактических поэмах по английским образцам свергнуть с себя узы александрийского стиха – и имел в том успех» {Востоков А.Х. Опыт о русском стихосложении. 2-е изд. СПб., 1817. С. 30).

Поэзия С.С. Боброва 467 единодушно74. «Своим», однако, в этом кругу он не был. Тем важнее были исходившие из него сочувственные отклики. Наконец, едва ли не самым важным для Боброва стало высочайшее одобрение его трудов. «Херсонида», посвященная Александру I, была поднесена императору, и автор 21 марта 1805 г. был пожалован перстнем стоимостью 700 рублей75. Поднесена поэма была, вероятно, при посредничестве М.Н. Муравьева, замечательного поэта и тонкого ценителя поэзии, чьи суждения пользовались общим уважением. Его внимание само по себе много значило для Боброва. Вскоре он адресовал Муравьеву стихотворение «Весенняя песнь» (№ 277) и посвятил полемическое сочинение «Происшествие в царстве теней» (1805). Однако, несмотря на многочисленные по тем временам печатные похвалы автору «Рассвета полночи», решающими для формирования его литературной репутации оказались иные обстоятельства. 5 По выходе «Рассвета полночи» Бобров выдвинулся в число первых поэтов своего времени и сразу же оказался втянут в споры о языке, являвшиеся главным пунктом литературной борьбы 1800-1810-х годов. Начало им было поло– 74 Сохранились записка Боброва к тогдашнему председателю общества Д.И. Языкову от 19.10.1807 и запись в протоколе заседания того же дня (см.: Алътшуллер 1964. С. 239). По смерти Боброва на одном из заседаний ВОЛСНХ было прочитано его стихотворение, о чем тоже есть запись: «Прочитано: С.С. Бобров. Вопль музы по кончине нашего Марона Михаила Матвеевича Хераскова. – Найдено в бумагах покойного автора и прочитано А.А. Писаревым» (Отдел рукописей Научной библиотеки СПбГУ. Д. 204. Л. 18-18об. № 13. Протокол заседания от 28.5.1810). Текст стихотворения неизвестен. Подробней об отношениях Боброва с ВОЛСНХ см.: Коровин 2004. С. 79-86, 120-122. 75 РГИА. Ф. 468. Оп. 1. Ч. 2. Ед. хр. 3922. Л. 212.

468 В Л. Коровин жено книгой А.С. Шишкова «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка» (СПб., 1803), вышедшей незадолго до «Рассвета полночи» и расколовшей литературную общественность на два враждующих стана – «архаистов», ратовавших за «славенский» язык, православную веру и «нравы отечественные», и карамзинистов, основывавшихся на идее прогрессивного развития языка и общества. Это противопоставление, по словам исследователей, «...представало в этот период как неизбежная альтернатива, по отношению к которой невозможно было оставаться нейтральным. Любая литературная позиция так или иначе вписывалась (в сознании эпохи) в эти рамки»76. Бобров был причислен к «архаистам», и не совсем безосновательно, поскольку в «распре о языке» (выражение В.А. Жуковского) успел принять непосредственное участие. В «Предварительных мыслях» к «Херсониде» он, выражая солидарность с Шишковым, сожалел о забвении «коренного, матернего славенского языка», а в ноябре 1805 г. выступил со специальным полемическим сочинением, написанным в жанре диалога в царстве мертвых, – «Происшествие в царстве теней, или судьбина российского языка»77 Поводом к его созданию послужила кончина издателя журнала «Московский Меркурий» П.И. Макарова, чья крайняя позиция в споре о языке, вызывающая галломания и самоуверенная критика книги Шишкова вызывали раздражение в кругу «архаистов». В «Происшествии...» он выведен под маской Галл ору сса. В его 76 Лотман ЮМ., Успенский Б.А. Споры о языке в начале XIX века как факт русской культуры («Происшествие в царстве теней, или судьбина российского языка» – неизвестное сочинение Семена Боброва) // Успенский Б.А. Избранные труды. М., 1994. Т. 2. С. 346. 77 Это сочинение было впервые издано и всесторонне прокомментировано Ю.М. Лотманом и Б.А. Успенским в 1975 г. (переизд. см.: ПЦТ). Список другой, видимо, более ранней его редакции под заглавием «Суд в царстве теней» находится в РГАЛИ (Ф. 195. Оп. 1.Ед. хр. 5622).

Поэзия С.С. Боброва 469 споре с Баяном (олицетворение мужественной, прямолинейной и, пожалуй, незамысловатой старины) судьею выступает Ломоносов. Он осуждает новомодную манеру речи Галлорус– са и сочинения почитаемых им авторов. Однако критических замечаний судьи удостоились не только авторы, в разной степени причастные к созданию «нового слога», но и Державин, и даже сам Бобров. О слоге же В.А. Озерова и Н.М. Карамзина судья отозвался с одобрением, отметив лишь безнравственное содержание стихов из повести «Остров Борнгольм» («Законы осуждают...»). По существу Бобров в «Происшествии...» не присоединился ни к одной из двух противоборствующих партий: показательно само наличие фигуры посредника в споре между Баяном и Галлоруссом. На роль такого посредника Бобров и претендовал, выказывая умеренную поддержку Шишкову и высмеивая крайности «нового слога», осуждаемые самими карамзинистами (деятельность склонного к эпатажу Галло– русса-Макарова среди них не пользовалась безусловным одобрением). Однако даже умеренной поддержки одной партии было достаточно, чтобы другой «Происшествие...» было расценено как очередная вылазка врагов, тем более опасная, что Бобров только что выпустил четырехтомное собрание сочинений и в периодической печати ему расточались похвалы (правда, хвалили поэта в основном за «необыкновенность» его творений, которая с позиций ка– рамзинистского культа «естественности» выглядела сомнительной и становилась удобным объектом критики). Реакция не заставила себя долго ждать. «Одной из особенностей литературной борьбы начала XIX века, – пишет Л.О. Зайонц, – было стремление полемистов превратить противника в своеобразную сатирическую маску. Образам Галлорусса и Варягоросса приписывалось определенное социально-культурное амплуа. В сатирической литературе архаистов оно персонифицировалось в маску "щеголя". Что касается карамзинистской сатиры, то в ней аналогичной по функции "сниженной" маской стал образ поэта-пьяницы,

470 В Л. Коровин творящего в запойном бреду, маска Бибруса»78. Не менее важными компонентами этой маски были низкое происхождение и «семинарская» ученость. Никому эта «маска» так хорошо не подходила, как Боброву. Он происходил из «священнических детей», не раз высказывал свои демократические убеждения, был весьма учен, мрачен и, вероятно, действительно не чужд соответствующему пороку. Его образ сильно способствовал сложению «маски» Бибруса, и не случайно именно он получил это прозвище. По предположению М.Г. Альтшуллера, Бобров сам «подсказал» его своим литературным врагам в переведенной с английского статье «О воспитании младенцев»79. «Карамзинистов, творивших новый литературный миф, меньше всего интересовала житейская сторона вопроса. "Маска" Бибруса, сформировавшись в середине 1800-х годов, прочно закрепляется за Бобровым и благополучно переживает его. Она продолжает существовать независимо от его биографии и даже вопреки ей»80. Речь шла о принципиальных разногласиях карамзинистов и Боброва во взглядах на сущность поэтического творчества, в главном обозначенных еще самим Карамзиным в предисловии ко второй книжке «Аонид»: «Поэзия состоит не в надутом описании ужасных сцен Натуры, но в живости мыслей и чувств. (...) Молодому питомцу Муз лучше изображать в стихах первые впечатления любви, дружбы, нежных красот Природы, нежели разрушение мира, всеобщий пожар Натуры и прочее в сем роде. Не надобно думать, что одни великие предметы могут вос– 78 Зайонц Л.О. «Маска» Бибруса // Ученые записки Тартуского ун-та. Вып. 683. Тарту, 1986. С. 32. 79 «...Кормилица императора Нерона, будучи весьма пристрастна к пьянству, вселила гнусный навык сей и в знатного питомца своего, который напоследок столько известен стал по сему пороку, что народ очень часто, замечая в нем оной, вместо Тиберия Нерона называл его Биберием Мером (Biberius Мего)» {Лицей. 1806. Ч. 3. Кн. 3. С. 86-87). См.: Алътшуллер 1964. С. 243. 80 Зайонц Л.О. «Пьянствующие архаисты» // Новое литературное обозрение. № 21 (1996). С. 231.

Поэзия С.С. Боброва 471 пламенять стихотворца и служить доказательством дарований его: напротив, истинный поэт находит и в самых обыкновенных вещах пиитическую сторону»81. Намек на Боброва был прозрачен. Однако речь шла не столько о нем, сколько об общих, принципиальных для Карамзина вопросах – о том, что, о чем, а главное, ради чего следует писать. Для него поэзия Боброва неприемлема не в силу каких-то ее несовершенств или «погрешностей» (против «слога», например), а по принципиальным соображениям, поскольку чужда «умеренности» и не укладывается в рамки концепции «прекрасного» как единства «добра», «красоты» и «пользы»82. По замечанию Л.О. Зайонц, «если Карамзин видит в литературе средство преобразования действительности, то для Боброва поэзия – способ ее осмысления»83. Карамзин, однако, имел в виду лишь его ранние «юнги– анские» стихи (другие в 1797 г. едва ли были ему известны) и не стремился лично задеть давнего знакомца. В 1800-х годах, когда Бобров принял участие в спорах о языке, а имя его как автора «Рассвета полночи» и «Тавриды» получило общелитературную известность, противоречие между ним и молодыми карамзинистами обострилось. Самым непримиримым оппонентом выступил К.Н. Батюшков. Именно он в первую очередь «повинен» в создании 81 Аониды, или собрание разных новых стихотворений. Кн.2 . М., 1797. С. V-VIII. 82 О проблеме «возвышенного», о «прекрасном» и «образе творца» в представлении Карамзина см.: Кочеткова Н.Д. Литература русского сентиментализма. СПб., 1994. С. 105-154. С предисловием ко второй книжке «Аонид» ср. также рассуждение Карамзина об оде И.-Г. Гер дера «Бог»: «Тут не бурнопламенное воображение юноши кружится на высотах и сверкает во мраке, подобно ночному метеору, блестящему и в минуту исчезащему: но мысль мудрого мужа, разумом освещаемая, тихо (...) несется ко храму вечной Истины и светлою струею свой путь означает» (Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. М., 1987. С. 72 (Лит. памятники)). 83 Зайонц Л.О. «Пьянствующие архаисты». С. 232.

472 В Л. Коровин той литературной репутации Боброва, которая утвердилась в «арзамасском братстве» и впоследствии послужила главной причиной забвения его поэзии. Роль Батюшкова здесь не случайна. Он расходился с Бобровым буквально по всем пунктам и в теории, и в своей поэтической практике. Так, Батюшков стремился сделать русскую поэзию возможно более «сладкозвучной», с его точки зрения стихи должны были удовлетворять запросам «уха», а стихи Боброва «шероховаты». Батюшков важным достоинством считал «краткость», резко обрушивался на произведения, в которых видел признаки растянутости, осуждал «повторения», а размеры од Боброва (не говоря уже о поэмах) часто достигают 300-400 строк, и при этом он часто повторяет и цитирует сам себя. Батюшков отрицательно относился к белому стиху, а Бобров писал им больше, чем кто-либо другой из поэтов-современников (белый стих в сознании Батюшкова вообще ассоциировался с Бобровым: «Рифм я не знаю на моря и скоро, подобно Боброву, стану писать белыми стихами, умру, и стихи со мной»84). Наконец, Батюшков, хотя и не высказывался об этом в печати, испытывал антипатию к Юнгу, с которым поэзия Боброва ассоциировалась в силу инерции85. Батюшкову, в отличие от позднейших эпиграмматистов, сочинения Боброва были известны не понаслышке: стихи их не раз печатались рядом на страницах «Северного вестника», 84 Письмо к Н.И. Гнедичу, конец ноября 1809 г. {Батюшков К.Н. Соч.: В 2 т. М., 1989. Т. 2. С. 113). 85 В письме к П. А. Вяземскому от 5 мая 1812 г. он следующим образом охарактеризовал «Ночь на гробах» СА. Ширинского-Шихма– това: «Черствое подражание Йонгу, которому бы по совести и подражать не должно» (Батюшков К.Н. Соч. Т. 2. С. 213). Видимо, в первую очередь Боброва, а уже потом Ширинского-Шихма– това подразумевал Батюшков, когда писал в «Прогулке по Москве» (1811): «...Мы не станем делать восклицания вместе с модными писателями, которые проводят целые ночи на гробах и бедное человечество пугают привидениями, духами, Страшным судом, а более всего своим слогом» (Там же. Т. 1. С. 289-290).

Поэзия С.С. Боброва 413 «Лицея», «Талии» и «Цветника». Вероятно, он был знаком и с «Происшествием в царстве теней», что могло послужить непосредственным импульсом к созданию сатиры «Видение на брегах Леты» (1809). Не случайно имя Боброва упоминается уже в первых его строках: Вчера, Бобровым утомленный, Я спал и видел чудный сон!86 Фантастическая картина массовой гибели литераторов, открывающая сатиру, пародийна по отношению к прероман– тической поэзии «катастроф», в первую очередь – к стихам Боброва, а речь, с которою он выступает перед «адским су– диею», составлена из слов и целых строчек, извлеченных из его стихов (по большей части из «Столетней песни», № 1 и «Шествия скипетроносного Гения Росии...», № 292). «Кто ты?» – «Я – виноносный гений. Поэмы три да сотню од, Где всюду ночь, где всюду тени, Где роща ржуща ружий ржот, Писал с заказу Глазунова Всегда на срок... Что вижу я? Здесь реет между вод ладья, А там, в разрывах черна крова, Урания – душа сих сфер И все титаны ледовиты, Прозрачной мантией покрыты, Слезят!» – Иссякнул изувер От взора грозныя Эгиды. Один отец «Тилемахиды» Слова сии умел понять87. Предметом насмешек становятся плодовитость и ученость автора, обличающие его педантизм и сближающие с 86 Там же. Т. 1. С. 370. 87 Там же. Т. 1. С. 375.

474 ВЛ. Коровин Тредиаковским, не говоря уже о пристрастии к «ночам», «теням» и «темным» по смыслу выражениям. Примерно в одно время с сатирой Батюшков сочинил и эпиграмму на Боброва, где впервые прозвучало прозвище «Бибрис». Она появилась в «Цветнике» за 1809 г. (Ч. 3. № 9. С. 372): Как трудно Бибрусу со славою ужиться! Он пьет, чтобы писать, и пишет, чтоб напиться! Через год, уже после смерти Боброва, Батюшков перепечатает эту эпиграмму в «Вестнике Европы» среди других своих мелких стихотворений (1810. Т. 51. № 10. С. 127) и сочинит еще одну, оставшуюся в свое время неопубликованной: Я вижу тень Боброва! Она передо мной, Нагая, без покрова, С заразой и чумой Сугубым вздором дышет И на скрижалях пишет Бессмертные стихи, Которые в мехи Бог ветров собирает И в воздух выпускает На гибель для певцов; Им дышет граф Хвостов, Шихматов оным дышет И друг твой, если пишет Без мыслей кучу слов88. Здесь пародируются стихи покойного Боброва с устрашающими явлениями «теней». Его образу придан инфернальный характер. Показательно, что «бессмертные стихи» Боброва – «сугубый вздор», вздор в высшей степени, а сочинения Хвостова, Ширинского-Шихматова и неудачи самого Батюшкова – лишь его частные проявления. Для Батюшкова Бобров, может быть, самое одиозное явление в современ– 88 Там же. Т. 2. С. 132.

Поэзия С.С. Боброва 475 ной поэзии, к тому же не лишенное некоторой выразительности, и потому он столь настойчиво к нему возвращается. «Антибобровские» выступления юного князя П.А. Вяземского, в отличие от батюшковских, были продиктованы интересами защищаемой им литературной «партии», а не принципиальными соображениями. В оставшихся неопубликованными в свое время «Запросах господину Василию Жуковскому от современников и потомков» (1810) Вяземский выговаривал ему за перепечатанный в «Собрании русских стихотворений» единственный опус Боброва: «По какому непонятному капризу не хотели вы нам показать лучшего нашего перевода из Горация, то есть оды к Венере Востоко– ва, а напечатали уродливейший, то есть Боброва "О ты, Бландузский ключ кипящий"?»89. Замечательно, что здесь Бобров противопоставлен Востокову, может быть, самому близкому из современных ему поэтов, в целом карамзинистами не слишком одобряемому. По отношению к Востокову Вяземский демонстрирует относительную широту и самостоятельность своих воззрений, а по отношению к Боброву, уже заклейменному Батюшковым, выступает как представитель определенной литературной группировки. Противников не смягчила даже смерть Боброва. В «Вестнике Европы», редактором которого тогда был Жуковский, вышел некролог, а сразу вслед за ним были напечатаны три эпиграммы Вяземского: «Объявление» («Разыгрывать на днях новейшу драму станут...»), «Быль в преисподней» и «К портрету Бибриса»90. Две из них прямо посвящены Боброву: Быль в преисподней «Кто там стучится в дверь? – Воскликнул Сатана. – Мне недосуг теперь!» – «Се я, певец ночей, шахматно-пегий гений, Бибрис! Меня занес к вам в полночь ветр осенний, 89 Вяземский П.Л. Поли. собр. соч. СПб., 1878. Т. 1. С. 1. 90 Вестник Европы. 1810. Т. 51. № 11. С. 247-248.

476 В Л. Коровин Погреться дайте мне, слезит дождь в уши мне!» – «Что врешь ты за сумбур? Кто ты? Тебя не знают!» – «Ага! Здесь, видно, так, как и на той стране, – Покойник говорит, – меня не понимают». К портрету Бибриса Нет спора, что Бибрис богов языком пел; Из смертных бо никто его не разумел. Адресат эпиграмм устанавливался безошибочно. М.И.Невзоров, например, специально заметил: «Исковерканное имя, название Певца Ночей (...) тотчас заставили меня думать, что эти две эпиграммы написаны на счет г. Боброва. Не я один, а и другие читавшие их то же думают; а г. Сочинитель может быть и радуется, что угадывают, на кого он целит»91. «Быль в преисподней» – вольное переложение шестистишия Вольтера «Qui frappelà? – dit Lucifer...». Вторая эпиграмма – оригинальная. Она явилась програмным выступлением, приобрела широкую известность и впоследствии пере– печатывалась под заглавием «К портрету выспреннего поэта»92. Однако в этих эпиграммах Вяземский в большей мере опирался не на сами сочинения Боброва, а на «критику»: прозвище «Бибрис» первым применил к Боброву Батюшков почти за год до Вяземского; эпитет «шахматно-пегий» позаимствован из статьи И.Т. Александровского, где он отмечен как неудачный (в «Херсониде» в описании «аспида» сложного прилагательного нет: «И выставляет пестру спину / И шахматное пего чрево»); глагол «слезит» уже был найден 91 Невзоров 1810. С. 63-64. 92 См.: Вяземский П.А. Стихотворения. Изд. 3-е. Л., 1986. С. 55 и 442. Ср. употребление слова «выспренний» у Карамзина, который на вопрос Гердера, кого он предпочитает из немецких поэтов, прореагировал так: «Клопштока, отвечал я, запинаясь, почитаю самым выспренним» (Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. С. 72).