Текст книги "Рассвет Полночи. Херсонида"

Автор книги: Семен Бобров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПАМЯТНИКИ

Семен Бобров Рассвет полночи а В двух томах Том второй Издание подготовил В. Л. КОРОВИН Херсонид МОСКВА НАУКА 2008

УДК 821.161.1 ББК 84(2Рос=Рус)1 Б72 РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ СЕРИИ «ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПАМЯТНИКИ» В.Е. Багно, В.И. Васильев, AM. Горбунов, Р.Ю. Данилевский, Н.Я. Дьяконова, Б.Ф. Егоров (заместитель председателя), ИМ. Казанский, Н.В. Корниенко (заместитель председателя), Г.К. Косиков, А.Б. Куделин, А.В. Лавров, И.В. Лукъянец, АД. Михайлов (председатель), Ю.С. Осипов, MA. Островский, И.Г. Птушкина, Ю.А. Рыжов, И.М. Стеблин-Каменский, Е.В. Халтрин-Халтурина (ученый секретарь), А.К. Шапошников, С.О. Шмидт Ответственный редактор Д.П. ИВИНСКИЙ ТП-2007-1-259 ISBN 978-5-02-035591-0 © Коровин В.Л., составление, ISBN 978-5-02-035667-2 (т. 2) подготовка текстов, статьи, примечания, 2008 © Российская академия наук и издательство «Наука», серия «Литературные памятники» (разработка, оформление), 1948 (год основания), 2008 © Редакционно-издательское оформление. Издательство «Наука», 2008

ХЕРСОНИДА, ИЛИ КАРТИНА ЛУЧШЕГО ЛЕТНЕГО ДНЯ В ХЕРСОНИСЕ ТАВРИЧЕСКОМ. Лирико-эпическое песнотворение. Вновь исправленное и умноженное Часть четвертая Рассвета полночи

ВСЕПРЕСВЕТЛЕЙШЕМУ, ДЕРЖАВНЕЙШЕМУ ВЕЛИКОМУ ГОСУДАРЮ ИМПЕРАТОРУ АЛЕКСАНДРУ ПАВЛОВИЧУ САМОДЕРЖЦУ ВСЕРОССИЙСКОМУ ГОСУДАРЮ ВСЕМИЛОСТИВЕЙШЕМУ и прочая, и прочая, и прочая. Всеподданнейший Семен Бобров.

Живейшим солнцем озаренна Страна Престола ТВОЕГО, – Благоцветуща, – оживленна Влияньем неба своего, Прекрасна в ужасах Таврида, Где чада славились Атрида, Где предок ТВОЙ увидел свет, – Должна ли в сей дышать картине, Как в лоне естества цветет? – МОНАРХ! – и слабый образ ныне И дивный подлинник его Ждут токмо взора ТВОЕГО.

ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ МЫСЛИ Вот некоторое изображение Херсониса – в лучший, летний день! – и туда луч рассвета полночи недавно проник– нул и воззвал его из мрачности. – Неоспоримо, что в сем опыте найдется много старого и уже известного; но сыщется ли в свете вещь, которая вдруг бы теперь приняла тело новое и от естественного отличное? – Разве было бы таковым одно исчадие природы или некое воздушное явление. Давно твердят, что под небом нет ничего нового. Всё, как прежде, так и ныне, подобно самому себе? – Покрой одежды только переменяется, а сущность всегда постоянна в наготе своей. – Такового изменения в сем опыте требовала самая вводная повесть о магометанском мудреце, который из утра, полудня и вечера составил для воспитанника своего нравственную жизнь; а свойство азиатских собеседований несколько подкрепило намерение пера, хотя также не новое. Не меньше и Гений Таврических старожителей способствовал к сему. Если бы некоторые лица, сколь они слабо или точно ни выставлены, не отживляли сего сочинения тенями своими, то бы тогда, конечно, было только сухое или голое описание красот Таврического дня. Сие творение писано белыми стихами. Но я не отрекался счастия, если оно произвольно снабжало мое перо, как неким подарком, равнозвучием, которое само собою иногда выходило. – Известно, что славнейшие английские писатели Шекеспир, Мильтон, Лддисон, Томсон, Экензайд и мудрый певец ночей священных Юнг, также некоторые немецкие – Клопшток и другие, давно пренебрегли сей готический убор стихов. Клевещут, будто бы они были не в силах сочинять стихов с рифмами. – Сим великим, обширным и творческим умам рифма стоила непреоборимых трудов! – можно ли поверить? – их образцы всегда неподражаемы. Но что

12 Херсонида нужды? – я при слабых силах покусился им следовать. Кажется, пример никому не отъемлем. – Правда, что слух наш, приученный к звону рифм, неохотно терпит те стихи, на конце коих не бряцают равнозвучные слова; но мне бы казалось, что рифма никогда еще не должна составлять существенной музыки в стихах. Если читать подлинник самого Попия, то можно чувствовать у него доброгласие и стройность более в искусном и правильном подборе гласных или согласных букв при самом течении речи, а не в одних рифмах, так как еще не служащих общим согласием музыкальных тонов. Бесспорно, что наш язык столько же иногда щедр в доставлении рифм, как италианской, после которого и признают его вторым между европейскими языками, наипаче по приятности. Но если кто из стихотворцов, хотя несколько любомудрствующих, чувствует ту великую тяжесть, что ради рифмы, особливо при растяжности слов, всегда должно понизить или ослабить лучшую мысль и сильнейшую картину и вместо отживления, так сказать, умертвить оную, тот верно со мною согласится, что рифма, часто служа будто некоторым отводом прекраснейших чувствований и изящнейших мыслей, почти всегда убивает душу сочинения. Один из таковых парнасских слово-судителей торжественно объявил, что рифма, кажется, не что иное, как ребяческая побрякушка или простонародное треньканье при работе. Когда дружное бряцание стекол или черепьев в руках двух забавников бывает слышно вместе или в каком-то сообразил, то малоумные дети прыгают от радости; также, чем живее бывает треньканье между простолюдинами, тем, говорят, дружнее выдерживается ручная работа; и потому-то чем богатее и чище рифма, тем дивнее искусство для простодушного слушателя или читателя; но какой это, – продолжает он, – завидной способ и нарядной пример для нашей словесности? – разве это ручная работа! Сие сравнение слово-судителя несколько смело. Можно сказать о рифмах умереннее и заключить о них по крайней

Предварительные мысли 13 мере то, что совместнее, кажется, им шуметь в имнах или песнях, каковые случатся быть предметом в роде эпопеи. Так поступал Флориан в некоторых своих образцах прозаических поэм; но и тогда рифма не должна владычествовать над областию мыслей или связью предложений. Буало давно сказал: La Rime est une esclave et ne doit qû obéir – рифма, как рабыня, должна только повиноваться. Таким образом, и в сем опыте песнотворения, представляемом в белых стихах, конечно, лучше можно было употребить рифмы там, где их требовали иногда песни, имны и другие подобные статьи оного, если бы только сей образ нравился вкусу наших читателей. Впрочем, не благодарить ли судьбе просвещения за то, что некоторые из наших отважных и бойких умов согласились оставить и сей образ готической прикрасы? – Сия отвага учинена, может быть, для попытки или забавы; но сожаления достойно то, что они и в сем случае из одной крайности поскользнулись в другую. – Начав употреблять дактило– хореи, ясно доказали, что они едва еще ведают точные законы римской древней меры. Как же это? – У них в стихе короткие буквы часто тащат за собою двух или трех согласных, как будто слепые ведут зрячих. Известно же, что две согласные требуют предыдущей стопы долгой, так как зрячим лучше идти напереди слепых. Признаюсь, что, храня правило легкости в течении слова, я не осмелился бы последовать столь недостаточному примеру не только в знании римской меры, но и в употреблении русской прозы, кольми паче по образцу некоторых смельчаков пуститься на дактило-хореические слоги с рифмами. Мне казалось, что тогда слышно будет только скорое, но неловкое бряцание без силы и знания точных римских правил; почему я и узнал, сколь было бы тяжко и вредно вплетаться в сии неразвязные оковы, из которых после надлежит вырываться с отчаянием! – Римляне разумели великую тонкость в стихотворческой музыке; напротив того мы, так слабо судя о сем искусстве, находим в своих руках токмо недостроенную их лиру, или арфу. Как ни

14 Херсонида стараемся показаться бойкими умами, даже в не принадлежащих нам статьях; но всегда в глазах мастеров видны будут, так сказать, недоросли не только римского пера, но и своего. – Рассвет полночи в сем случае доселе еще остается некоторым сумрачным рассветом. – Шаг ума – не есть еще шаг Исполина, шаг Аполлона, или шаг Солнца, пока не возвысится полдень над главами. Читая в праотце велеречия и парнасского стройногласия Омире, а особливо там, где он в подлиннике изображает морскую бурю, раздирание парусов, треск корабельных членов и самое кораблекрушение или во время битвы стремление сулицы, либо стрелы, пущенной из рук богатыря; также читая в знаменитом князе златословия и сладкопения Виргилии полустишие: Vorat aequore vortex; или в Горации сии плясовые стопы: ter pede terra, – я тотчас чувствую чистое и свободное стремление гласной буквы, или короткой стопы, перед гласной же, либо одной согласной, или долгой стопы, и вопреки тому, а с сим самым стремлением и тайную гармонию, которая, конечно, происходит от благоразумного подбора буквенных звуков, чему единственно учит наипаче знание механизма языка. Словом: чрез самое произношение действительно ощущаю, каким образом шумит буря, крутится водоворот и поглощается корабль; или как стрела, пущенная из сильных рук, жужжит в воздухе, и проч. Отец российского стопотворения, беспримерный Ломоносов, показал в том лучший и поучительнейший для примера опыт, который в следующих стопах виден: Только мутился песок, лишь белая пена кипела. Но сия образцовая легкость, сие согласие и чистота меры, кажется, осталась без всякого примечания и едва ли принята в пример чистых дактилей, не потому ли, что сей пример краток и не похож на систему? – жаль!.. Мне скажут, для чего я, имев столь долгое и, так сказать, ропотное рассуждение о сем, – не избрал в облегчение себе

Предварительные мысли 15 прозу? – Не спорю, что это было бы лучше для сил. – Но всегда ли парнасское парение, без коего иногда нельзя обойтись, может терпимо быть столько в прозе, сколько в стихах? – При всем том менее ли также нужна гармония в первом, как и во втором случае? Кому не известна Геснерова проза в прекрасных идиллиях или Фенелонова во французском Телемаке! – Кто не почувствует превосходства оной в сравнении даже лучших стихов? – Таковые прозы едва ли подражаемы? Да не помыслит читатель, что я осмеливаюсь сими представлениями отвратить сотрудников от приятного навыка к парнасским нарядам! употребление, равно как и приученный к чему-нибудь слух, подобен тирану. Можно ли малосильному смельчаку восстать против тиранических сил оного и преодолеть их в короткое время? – Надобно, чтобы веками уполномочена была смелость Гения, которая бы противустала готическому введению. Время открывает глаза; время есть беспристрастный судия вреда или пользы; время истолковывает, что хорошо или худо в прежних обычаях. Любимое злоупотребление в словесности, так как и в прочих частях философии, и даже странность в самых общих модах долго, – долго сохраняется, пока самый вкус не наскучится тем и тончайшее око узнает нелепость введения. Но скоро ли это? – давно говорят, что навык – вторая природа. Однако рассуждать о возможных вещах – неужели преступление? Итак, из сего единственно вывожу, что, избрав род четверостопных белых стихов, я имел то намерение, дабы испытать ход моего песнотворения на четырех стопах и купно облегчить себя от наемных уз, и тем лучше привести в ощутительность меру сего, так сказать, едва не прозаического стопостремления. На сем-то основании построено мною сие небольшое здание. Я ведаю, что вкус и разборчивость просвещенной души не ищет в сей (простите мне сие выражение) готической штукатурке ничего такого, в чем иные льстятся найти славу пиитического ремесла. Следственно я уже и спокоен, когда

16 Херсонида сие онемение рифм не огорчит приученного к обыкновенным звонам их слуха и не заставит о них сожалеть. Читатель! позволь мне признаться в шутку! у меня таврическое ухо; а таврические музулъмане не любят колокольного звона. Равным образом не противны будут здесь некоторые вновь составленные речения. Словоискусники могут уверится, что если многим, особливо неизвестным вещам не дать нового и особого имени, то нельзя и различить их с другими в свете. При том же обыкновенные, слабые и ветхие имена, кажется, не придали бы слову той силы и крепости, каковую свежие, смелые и как бы с патриотическим старанием изобретенные имена. По сей самой причине я часто выводил отметки как для известной точности и объяснения вещи, так и для избежания труда в продолжительных поверках, каковых бы требовали некоторые не весьма знакомые, там встречающиеся собственные и существительные именования. Гораций без сей сколь необходимой, столь и полезной отваги, с каковою он созидал новые определительные названия вещам, всегда бы на парнасском своем отличном пути находил отчаянную бедность в своем языке. – Сие, по моему мнению, одолжение недостаточному языку гораздо простительнее, нежели суетный ввод многих чужестранных слов без нужды, как то: рельеф, барельеф, мораль, натура, девиз, фронтиспис, ангажировать, азард, фрапироватъ, пикировать, так же как и странный перевод чужих речений при достатке и силе своих. – Известно, с каким негодованием и не– терпеливостию просвещеннейшие из англичан чувствуют, когда иностранные слова празднуют у них в чужом покрое; они тотчас перерождают их в собственные, хотя и весь язык их, правду сказать, почти заемной. Мы пред ними имеем в том превосходнейшую выгоду; напротив того, и в сем случае не уважаем себя и не жалеем еще быть учениками, или сами не хотим сбросить повязки с глаз своих, чтоб учиниться мастерами. Кстати при сем можно упомянуть, что мы, пренебрегши драгоценный вкус нашей древности, по крайней мере

Предварительные мысли 17 вырывающийся из-под развалин старобытных песен или народных повестей и особенных поговорок, – пренебрегши самое богатство древней нашей словесности, которую, кажется, вместо присвоения чужих сокровищ, лучше бы можно было ныне с помощию времени вновь усыновить, – пренебрегши все сии драгоценности, не перестаем по сию пору пресмыкаться в притворе искусства и, никогда не растворяя собственных красок, пишем чужою кистию, и даже с надменной радостию и жадностию хватаем чужие слова, как будто клад, и присвояем вкус не только в иноземной одежде, но и свое родное одеваем на чужую стать. Я говорю о точном национальном вкусе. Сумнительна и подложна та красавица, которая к природным прелестям еще занимает пригожство от румян, притираний и проч. – Можно сказать, что мы в сем отношении, так сказать, ленясь протвердить отечественные зады, пленяемся более складками чужих азбук или чужими уроками. Забывать вовсе коренный, матерний славенский язык с неким горделивым небрежением есть то же, как своенравно подвергаться участи блудного сына или бесчувственности осляго жребяти. Неблагодарность к родителю всегда гибельна. О! если бы собственное святилище познания и вкуса поспешило открыться, а мера и осторожность только бы управляла!.. Наконец должен я признаться, что примечаемая в сем песнотворении, особливо же к концу оного некоторая унылость в слоге не будет угодна многим весельчакам; это правда; – но если сие не что иное, как естественное действие обыкновенного оборота дня, которое трогает чувствительную душу, то кто действительно ощущает силу утра, полдней, наипаче же вечерних часов и сумрака, тот оправдает сей плод чувствования – сие излияние пера. Что касается до нынешней перемены названия книги, то я для того сделал оную, что прежде данное имя ей Таврида некоторым образом смешивало понятие как о песнотворении, так и о самом полуострове; ибо имена Таврида и Таврия, употребляемые иногда как одно и то же, означают

18 Херсонида полуостров; следовательно здесь слово Таврида не может уже не произвести некоторой обманчивости в понятиях. Сей-то ради причины я превратил Тавриду в Херсониду, тем более что и Илиада не значит страну Илионскую, но песнь об оной. Итак – вот возможная корысть, которую при случайном обозрении сей скифской страны взоры мои некогда приобрели, память соблюла, воображение дополнило, а особенный некий дух назидания одушевлял и учреждал! – вот образ труда, коего снисходительное принятие обратится мне поистине в торжественное знамя воздаяния и коего венец, может быть, ожидает еще в мрачной отдаленности будущего! – наконец – вот некоторое изображение Херсо– ниса – в летние сутки!

К ЕДИНСТВЕННОМУ ДРУГУ ПРИРОДЫ 10 Пускай Гельвеция блаженна, Чистейшей твердью осененна, Под благотворною звездой Пленяет дщерей меонийских Вершинами хребтов Альпийских, Покрытых вечной сединой, Пленяет звучными брегами Своих излучистых ручьев Иль сребряными зеркалами Пучинородного Лемана – Пускай Сатурнова держава, Где Тибр и Эридан шумит, Возможны краски истощит Для тонкой Аддисона1 кисти! Пусть Темзы на брегах туманных Взор тайный Экензайда2 ищет Равнин Фессальских, толь желанных, Или селений сил лесных, Где нимфы ликовали тайно 20 В часы златые с древним Паном На сено-лиственных брегах! – Я в Херсонисе много-холмном Под благодатным небосклоном, Где и тогда, – как Водолей В других пределах обретает Замерзший в чаше ток своей, – 1 Аддисон, славный английский писатель, в одном изящном своем письме к лорду Галифаксу с лучшим стихотворческим искусством изображал красоту Италии. 2 Экензайд, другий знаменитый английский сочинитель, писавший поэму о удовольствиях воображения.

20 Херсонида Херсонида. Титульный лист издания 1804 г.

К единственному другу 21 Нередко дух весны летает, Нередко ландыши растут, – Там я, уединясь в долинах, Или на стланцовых вершинах, Найду Гельвеции места, Найду Сатурновы брега, Найду Темпийские луга. Доселе музы перст трелистой Не строил арфы здесь сребристой; Быть может, – ни один ток чистой Парнасских плясок не твердит, Ни ключ кипящий не струит Певицы песни, сердцу лестной, И в мере не бежит небесной, Какую чувствуя в стихах, Находим нову жизнь в словах. – Быть может, – скрылись в давни веки Иные не воспеты реки; Ключ нем их, – ключ их спит незримо; Но лоно тоще, – неключимо; Но по искусству муз, конечно, Уснувший ключ шумел бы вечно. – Быть может, – ни одна скала, Ни холм не высит здесь чела, Ни лес, что злаком их венчает, Ни сад пустынный завсегда Зеленых глав не воздымает, Которые бы иногда Особенно воспеты были Устами пылких песнословов. – Живущий гул средь горных кровов Еще не повторяет мер Девяточисленных сестер, Сей гармонической дружины, Сих милых дщерей Мнемозины.

22 Херсонида Блаженна будет муза та, Что испытает силы духа, Да возвеличит иногда В восторг потомственного слуха И в изумление очес Сей живописный мир чудес, Сии бессмертные долины, Сии ключи, скалы, пучины. Они бессмертны; – в сих летах Не сами ль зрели очесами, Как несравненная в царях ЕКАТЕРИНА с полбогами, На полдень славы поступив, Подобно Ольге возрожденной Иль внуку Ольги просвещенной, До черных волн свой путь свершив, Стопой священной их почтила, И светом взоров озарила? – Бессмертны, коль монархи вновь Прольют на редки толь картины, На тучные холмы, долины Со взором творческу любовь. Сладкопоющая камена1 Дай Аддисона меру сил! Дай ту воображенью цену, Что Экензайд в стихах открыл! Дай Томсона, – жреца природы, – Дорический напев и строй! – Когда сии друзья свободы Из мрачной готфской сети той, – Что своенравна рифма ставя Так называется муза по искусству в пении; и потому камена значит певицу.

К единственному другу 23 И столько сил твоих убавя, К паденью клонит иногда, – Тебя изъяли навсегда, Дерзну ль сии расторгнуть узы, Сии железа нежной музы, Что с убиеньем красоты Доныне с стоном носишь ты? Дерзну ль в дыхании свободном Тебе отверзти лучший путь, Дабы твоя младая грудь Была в движеньи благородном? – Дерзну ли гладкий след просечь Без ужаса укор суровых, Дабы удобнее протечь С тобою поле зрелищ новых, С тобою рай красот другой И живописей мир с тобой? Сладкопоющая камена Тебе иный убор готов; Сия постыдна разве смена! Восстань! – изыди из оков! А ты, – природы друг отменный, Услыши глас ея смиренный! Она здесь с скромностью берет Приморску арфу в робки длани; Она поет сердечны дани; Она предметы те поет, Что злато-пурпурна денница, Что полдень, облеченный в зной, И что вечерня червленица, Покрыта рдяной темнотой, В пределе сем усыновленном, В сем Херсонисе оживленном Могли в ея биющусь грудь

24 Херсонида С влияньем пылким Льва1 вдохнуть. Благотворящая природа, – Что на торжественных хребтах 130 В часы приятнейшие года, Что на цветущих берегах Карасских, Альмских и Качинских2, Что при живых струях Салгирских, При пышной злака пестроте И средь источников гремучих, Из уст бегущих скал дремучих, Ликует в полной лепоте, – Снабдила красок разнотою, Чем оттенить я не забыл 140 Рисунок слабою рукою Твоих садов, что ты взрастил, Твоих пригорков, рощиц юных, Твоих ключей сереброструйных, Где бдительный твой тихий взор Объемлет прелестей собор Иль в лучшие часы спокойны Находит зрелище Помоны, И где досуг бесценный твой Сретает года труд златой. 150 О друг природы, – обратися! Зри сей рисунок! – усмехнися! – Воззришь, – тогда коральный холм, Салгирский брег, – уклон гор мшистый, Дубрав благоуханных сонм, Кизилы, тополы тенисты, И манноносная ясень, И сосна, мещущая тень, 1 Изображение летних суток на сем полуострове относится ко времени месяца июля. 2 В Крыму известнейшией протоки Кара-су, Альма, Кана и Салгир.

К единственному другу 25 И величавые раины В оттенках неких сей картины Толико ж будут возникать, Расти, – дышать и процветать, А шумные ключи священны И их потоки искривленны Такою же начнут стопой Скакать средь песни сей простой, Как в подлиннике беспримерном, Неподражаемом, – бессмертном. Хвались, камена, ты судьбой, Хвалися долей непреложной, Что кроткой мудрости рукой Плод кисти твоея возможной Толико будет оживлен, Толико будет возвышен!

(ПЕСНЬ ПЕРВАЯ) Содержание Утро в Херсонисе. – Путешественники. – Меккские и мединские паломники. – Омар, шериф анатольский, с питом– цом. – Соленые озера. – Растения при оных. – Птицы. – Картина гор. – Назначение Чатырдагской вершины точкою зрения. Как там чело зари алеет? – Какой там пурпур пламенеет Средь сих пустынь, – средь сих долин, Средь шумных тростников пучин, На коих спят, с небес ниспадши, Ночных останки облаков, Объемля стебли бледно-злачны И от огней сверкая хладных? – Но чада естества ослабши Не все из моря вышли снов; Не все еще они сретают Пришествие царя светил. – Одни недремлющие птицы, Сладкоречивы филомелы, И бдительны бессмертны музы В тени лицеев многоцветных1 Возносят ранню песнь к востоку; Одни толпящись караваны Среди излучистых дорог 10 Лицей, так названный у древних афинян сад и место учения, где славные философы преподавали ученикам высокие свои уроки.

Песнь первая 27 Влекут со скрыпом плод торговли; Верблюды, вознося главу, Не быстрым, – но широким шагом Пути дневные сокращают; За ними сильные тельцы Ступают медленно, – но твердо И движут на колесах холм Под буковым своим ярмом. Восток во пламени сильнее; Заря белее; блеск алее; Огнистее горят тенисты Владыку ждущи облака. – Бегут пред ним и тонут бледны Средь бездны света лики звездны. – Се! наконец исходит день На реющих конях эфирных Среди своих колес румяных! – Час утра бьет; – колеса быстро Крутятся на туманных осях. Се! – златопламенно чело Подъемлется из-за холма, Чело великого царя! Се! в полной лепоте исходит, Одеян в огненну порфиру, Жених из брачного чертога! Его рубиновы власы, – Чтоб мира обнажить красы, До верхних облачков вздымаясь Из-под янтарного венца, – Рисуются живой картиной В объеме взора пробужденна! – Восточны ветерки бегут Вокруг алмазной колесницы,

28 Херсонида Сопровождаемой куреньем. – Смотри! – какие там скользят Между зубцов Кавказских гор Златые полосы косые? Протягши нити света резки Сквозь тихи здешни перелески, Преследуют пужливу ночь, Сгоняют спящи тени прочь С тополевых листов сребристых; А там, – где дремлют стены мшисты Пустынных храмин под холмом, Дым ранний, серым вьясь столбом, Дерновы кровы покрывая, Крутит его в туманну твердь Иль стелется в сырой долине. Все восстает теперь из тьмы: Равнины, долы и холмы. Лишь нежна роскошь токмо спит; Она, протягшися, храпит, Страшась простуд от ранних рос, Отвсюду ложе заключает И, нежась на коврах персидских Или в мехах драгих сибирских, Во глубине пуховиков Часы драгие задушает. – Не тщетно ль утреннее солнце Проникнуть силится лучами Роскошны таинства любви Сквозь ухищренные подзоры? – Оно лишь мудрости сынов Сретает средь святых трудов, Иных – под тенью низкой кровли С собой беседующих тихо, Других – с резцом или серпом;

Песнь первая 29 Иных же в странствиях полезных, Что, встав с пристанищей ночлежных Или из перепутных ханов1, Идут в далекие страны И свежу росу рассекают; Или, воздвигшись от одра Еще до утренних минут, Остановляют голень томну И избирают первый холм В отдохновение себе. Там, где в сгущеннейших толпах В пути зрю движущися сонмы, Иные по святым обетам И по пророческим заветам Спешат еще на полдень в Мекку, Другие путь уже обратный Оттоле в дом отцев прияли. – Какая радость, восхищенье Написаны на их челе? – Как тяготу путей своих Они умеют облегчить И долготу их сократить! – Почерпнутые из Корана Отрывки умиленных песней Их шествие сопровождают. «О солнце, брат Пророка дивный, Горящий в куполах Медины Когда полмесяц в мрачну нощь Осеребрял навесы рощ, Какая тишина желанна Так называются в Таврии гостиные, или постоялые дворы, уготовленные на перепутье, или ночлег для проезжающих. 100 110

30 Херсонида Дышала, всюду разлиянна? Тогда ни кедр не унывал; Тогда ни кипарис священный Не сетовал, не воздыхал, Как он слезится, возмущенный, В иных несчастливых странах Среди пустыни на гробах. – Здесь осребренный он в блистаньи С весельем шум свой простирал, Что персть святую осенял, В небесном спящую сияньи. – Лик Божий! – озари ты там Великого Пророка храм И освети поля святые, Где под бесценною стопой В его дни иногда младые Иссоп, тюльпан, нарцисс, алой Ежеминутно возрастали! – Там были мы, – всё созерцали; О братья! – все мы зрели там – Гроб, – жизнь, – персть, – небо, – вечный храм; Ах! – тамо благодать купили; Там небо, – вечность мы пленили!.. О путь, – о путь наш, сократись! О дом отцев, – скорей явись! Каким восторгом упоенны Высокогруды наши жены, И черновласые сыны, И чернооки наши дщери, Исшед из скромныя стены, Исшед из одичавшей двери, С дрожащей сретят нас рукой И распрострут на наши чела, На утомленны члены тела Благоуханный свой алой?

Песнь первая 31 О путь, – о путь наш, сократися! О дом отцев, – скорей явися!» Так странники теперь поют, Спеша в пути благословенном Иль сидя на пригорках мшистых Или под тенью осокори. Кто там сидит на белом камне Подле младого человека, На тисовый опершись посох, В печально вретище одеян, С главой, открытой пред востоком, С брадой, сединой убеленной? – Чалма зелена покрывает Морщинное чело его; По образу столетний век Вложил в его чело бразды; Смиренны взоры говорят, Что укрощенный верой дух Исполнен неким вдохновеньем; Он часто очи обращает К единому предмету – небу; Лазурна твердь – то пища взоров, А храм Пророка – царство мыслей. Тогда питомец благородный, С которым он, как друг-отец, Напутствуя его для жизни, Ходил в священную Медину, Тогда младый Мурза, восстав И зря наставника в томленье, Остановляет мысль его И, персты к персям приложа, Почтенье воздает ему. «О мой Омар, – вещал Мурза, -

32 Херсонида О мой возлюбленный Шериф1, Потомок мудрый чресл Пророка! Сиди – и отдыхай на камне! Сложи здесь время поприщ дальных! Твой дом отсель еще далек; 190 Сиди – и отдыхай на камне!» «Да осенит тебя, сын плоти! – Вещал Шериф ему смиренно, – Да осенит сей ранний облак, Грядущий с пурпурна востока! Да воссияет на главе Свет тихий, ныне восходящий До запада сумрачных дней!» Таков был утренний привет Сего почтительного старца. – 200 Признательный Мурза не мог Сердечных чувствий утаить. – Но старец продолжал еще: «Нет, – добродушный мой Мурза Нет, – не далек мой дом; он близок; Он близок всем земнорожденным. – Еще с начальным мы дыханьем Яд смерти черпать начинаем. – Лишь первый бой отдастся в сердце, То бой косы уже звучит. – 210 Мы, давши в мир сей первый шаг, Уже шагнули к царству смерти. – Но ты восточный сей багрец, Предтечу пламенна владыки, Зреть в жизни будешь долго-долго... 1 Шерифы происходят от поколения Магометова. Они одни имеют право носить толстые зеленые турбаны. По большой части упражняются в распространении учения своего праотца и законодателя. – Сей некогда поселился в Анатолии.

Песнь первая 33 Сие светило благотворно Чрез много лет катиться будет По тверди над твоей главой; А я, – о быстрое светило! – Почто толь скоро ты бежишь И приближаешь вечер мой? – Ах! – можешь ли еще помедлить? – Нет, – скоро я не буду видеть Сея небесной красоты; Знать, зрю последнюю денницу; Я вижу ясно пред собой Грозящу времени десницу; Я слышу, – слышу глас зовущий, Зовущий важно, – а куда...» Тут старец, речь свою пресекши, Был долго в мыслях углублен. – Слеза покрыла томный зрак; Небесный некий огнь играл В сверкнувшей влаге глаз его; Потом он паки возопил: «Ужасна мысль сия младым; Не так ли, – юный мой Мурза! Сия тяжеловесна мысль Ниц вержет их полет перунный; – Но гроб есть первый наш учитель... Ты после, – после всё узнаешь; Теперь часы под сень зовут. – Мурза – пойдем на южны горы! Се! – Пилигримы в юг идут, Конечно, Богу песнь воспеть И восприять покой врачебный! – И мы, уединясь в скале, С благодареньем вознесем К ближайшим небесам мольбу! Потом – в селениях твоих 2. Бобров Семен, т. 2 230 240

34 Херсонида Сойдем провесть грядущу ночь, А наконец, Мурза, – проститься, – Ах! – может быть, уже навек!» Так старец, небом вдохновенный, Вещал – и с камени восстал; Озрелся – и пустился в путь. Как быстро ласточка летает Вокруг грядущего отшельца? То над главой его порхает, То окрест вьется и щебечет, То отстает, – то упреждает, И долго в оборотах сих Сопровождает ушлеца. Пойду я к гладкой той равнине, Где сребро-серы нежны агнцы Под ясным и открытым небом Годичну пажить продолжают, Питаясь сланцом, лебедой. – Здесь, – здесь на злачном берегу При озере слано-кристальном Я сяду с утреннею арфой; Здесь будут странствовать глаза При разноте несметных зрелищ. Куда я взор ни обращу, Повсюду торжество ищу; Воззрю ль на мшистый холм? – гордится; Воззрю ль на тихий дол? – ложится И дышет врачевством прохлад. – Воззрю ль на дальний луг? – смеется; Воззрю ль на плоскости струисты? – Там вьются легкие пары Над неподвижностью озер, Где сланы хрустали, оседши,

Песнь первая 35 Во образе граненых камней Сребристым черепом лежат. – Едва золотогривый Лее1 В свое приимет ложе солнце И с раскаленного языка Испустит знойные истоки, Пары подъемлются с озер, Вода во глубине скудеет, А слано вещество густеет, Сребристым становяся льдом. Се! – быстрый луч скользит от солнца! – Какой багрец в сребре сем скачет? – Какие пламенные розы? Меж тем как белоперый лунь Плывет по синей высоте И ищет быстрыми глазами Добычи меж бессильных птиц Иль как неясыть утлогорлый Купается в водах Босфорских, Нырок по сланым берегам, Всплеснувши пегими крылами, Напрасно взором ловит рыб. – Сколь часто, как сии озера Еще в кристалл не превратились, Еще окрепла недовольно Их жидкость пред лицем лучей, Несчастный сей нырок стремится И, очарован бывши влагой, Пускается, – садится в влагу? Ах! – видно, он навек садится; Напрасно перышки пестреют; Они от соли леденеют. – Там темноперый легкий аист 1 Знак Зодиака. 2* 300 310