Текст книги "Болшевцы"

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 39 страниц)

Осминкин сообразил, что этот вопрос он задал, пожалуй, напрасно. Он машинально пошарил в кармане и вытащил махорку.

Курносый демонстративно достал пачку папирос. Закурили.

«Сейчас начнется», догадался Осминкин.

И Курносый начал:

– Темнишь, Виктор!

– Я? – Виктор пожал плечами. – Мне темнить нечего.

Курносый усмехнулся:

– Я думаю, и работать разучился? Руку мимо ширмы сунешь?

– Попробуем! – отшутился Виктор.

– Это хорошо. Нам деловые нужны, – опять усмехнулся Курносый. – Ну, пошли, что ли? – сказал он, обращаясь к своим.

Виктор понимал, что разговор с ними будет, вероятно, не простой. Рассказать всю правду? Скорее всего не поверят ни одному слову. Отовраться как-нибудь? Сказать, что убежал из коммуны? Можно… А что потом? Хорошо бы не пойти с ними, остаться… Но Курносый повернул в переулок, и все тронулись за ним. Осминкин шел в середине, словно арестант.

– Витька! – услышал он знакомый голос.

Осминкин остановился. По Мещанской бежала сестра.

– Витька, там пришли к тебе… Идем! Человек ждет! Обязательно, говорит, нужно!

Витька кивнул Курносому:

– Где будете?

– Приходи к часовне, – не поворачиваясь, бросил Курносый, и Витька с облегчением пошел за сестрой.

– Может, агент? Милиция? – спросил Осминкин, когда они остались одни.

– Не похож! – отозвалась сестра. – Разве я стала бы звать, если агент!

– Дура, – обозлился Витька. – Что же, ты всех агентов знаешь?

– Не похож на агента! Мать говорит – позови! – упорствовала сестра.

Пройдя к воротам, Осминкин открыл калитку и, пригнувшись, чтобы в окно его не видели, прошел к сеням. Там из-за притолки он заглянул в комнату. Около стола сидел Мелихов.

«Вот тебе на!»

Осминкин вошел в комнату.

– Гуляешь? – осведомился Мелихов. – А я был тут поблизости, решил – зайду, навещу…

Осминкин не знал, что отвечать. Мать грела самовар, кричала из кухни:

– Что же ты, Витя, не объяснил мне? Радость-то какая!

Она вошла в комнату, с умилением глядя на Мелихова.

– Сердце на место встало. А то приехал сын и не говорит – откуда. Поел и на улицу. Думаю, опять к ворам пошел, а тут вы как раз. Вот как обрадовали!

Мелихов поднялся.

– А чайку, чайку-то как же? – заволновалась мать.

– Спасибо… В другой раз попьем. Итти я должен. У меня к тебе, Виктор, слово есть. Я вот что тебе предлагаю: поедем ко мне? У меня тут в Москве квартира, семья; я тебя познакомлю, а завтра вместе в коммуну тронем… А?

– Нет, – решительно отказался Виктор. – Мне тут дела надо всякие устроить.

– Какие же дела?

– Да нет, не дела, а просто я дома хочу побыть. Ведь вы меня сами отпустили.

– Не горячись, парень!.. Разве я тебе не от сердца предлагаю? Конечно, ты в отпуску… Можешь и дома оставаться. Я только тебе по дружбе советую. Ведь не мед на улице-то… Я думаю, как для тебя лучше. Погостил бы у меня… Граммофон послушал бы… А согласиться или не согласиться – твое дело.

Витька вспомнил сцену у часовни. Он знал, что самое лучшее теперь уехать, но тогда все скажут: струсил, слягавил, и ему не будет назад возврата.

– Нет, я останусь, я сам завтра рано приеду. Я и отца еще не видал, – вдруг уцепился Витька за неожиданную для него самого причину.

Мелихов еще выжидал, переминался с ноги на ногу. Мать стояла в дверях и умоляла глазами чужого человека, чтобы он взял с собой сына. Она хотела бы уговорить Виктора, но не осмеливалась и только вздыхала. Сын понимал ее.

– Нет, все-таки останусь, – сказал он совсем твердо.

И, проводив Мелихова до ворот, еще раз крикнул ему вдогонку:

– Завтра чем свет приеду.

– Занавесь, мать, окошко, чтобы со двора не видно было, – попросил он, вернувшись в комнату.

Мать достала из сундука праздничный шерстяной полушалок и завесила окно.

– Ты бы вышла, посмотрела, хорошо ли я закрыла! Глазасты, проклятые! – сказала она дочери.

Осминкин притворился усталым, потянулся:

– Ты мне, мать, постели, я должен рано ехать.

– Будить тебя?

– Сам проснусь… А то – побуди!..

Вечеринка

Лыжи слегка проваливались в свежий снег. Дышалось легко. Чинарик и Гуляев бежали через Костино к морозному тихому лесу. Василий Петрович Разоренов взглянул в окно и нахмурился:

– Полюбуйтесь, вон жулье разгуливает!

Церковный причт за рождественским столом Разоренова был уже под хмельком.

– Да, – вздохнул поп, – до каких порядочков дожили – воров в коммуну организуют!..

– Им жулики-то – родные братья, – поддакнул дьячок.

Повторяя на разные лады эти мысли, гости и хозяин чувствовали глухое раздражение не столько против самих жуликов, сколько против большевиков, против страшного для них слова «коммуна».

Певчий, молодой бритый мужик, по прозвищу «Божья Дудка», до сих пор скромно сидевший с краю стола, тоже ввязался в беседу.

– Жулик жулику рознь, – сказал он. – Есть жулики, которые от тяжелой жизни воровать пошли. Намедни я был у них в кузне – лошадь ковал. Мастер у них хороший – может учить…

Василий Петрович и поп строго поглядели на певчего, потом друг на друга: ясно, что певчий – легкомысленный человек.

– Все это до весны – и кузня и сапожничество, – сказал Василий Петрович. – Пригреет солнышко, инструмент растащат и сами разбегутся. А какого человека из-за этой рвани обидели, – вздохнул Разоренов. – Душевного человека обидели.

Всем было понятно, что хозяин говорит о Медвяцком, уволенном из совхоза.

Вскоре духовенство собралось уходить. Ему нужно было, обойти с крестом костинских мужиков.

– Кому сегодня рождество, а для нас, пастырей, самая страда, – пожаловался поп.

Василий Петрович проводил их до калитки. Гуляев и Чинарик обежали окрестные костинские поля и леса. Было тихо, бело. Снег, беззвучный, легкий, как мыльная пена, спадал с ветвей от малейшего шороха. Из Костина доносился праздничный звон. На обратном пути болшевцы опять проходили через деревню. В избах плясали, пьяные голоса ревели песни. На улице, по еловым аллейкам, гуляли девушки, угощаясь кедровыми орешками. Одна с любопытством посмотрела вслед возвращавшимся на лыжах парням и визгливо спела частушку:

 
Не стой на льду —
Лед провалится!
Не люби вора —
Вор завалится!
 

Болшевцы не обиделись. Они даже приветливо помахали бойкой девке варежками и крикнули:

– Приходите вечером к церкви.

С костинскими девушками у них постепенно устанавливалась дружба.

Они нагнали изрядно подвыпившего дьячка Левонтия. Дьячок шел, размахивая руками и рассуждая вслух:

– Марфа – подлая! Блудная вдова! Гривенник сунула, как мальчишке. Где это слыхано, чтобы духовному лицу – гривенник? – выругавшись, он ненадолго успокаивался. Потом вновь глубокая обида хватала его за сердце.

– Марфа – стерва! Грешница, – начинал он снова, – я плюю на твой гривенник. Вот как я твой поганый гривенник, – и он бросил монету в снег, плюнул, а потом, одумавшись, стал искать ее в пышном сугробе.

– Вот, козлиная борода, – удивился Чинарик, – обобрал православных да еще лается.

– Эй, пославь христа, семишник дам.

– Ему теперь не до христа. Он святой водички хватил.

– Аферисты, карманники, – ворчал дьячок, прибавляя шагу;

Болшевцы нагнали его. Лыжи разъехались, и Гуляев с размаху ударил дьячка концом лыжи в пятку. Дьячок присел. Чинарик взял его под руку.

– Так, значит, Марфа-то – стерва? – спросил он дьячка.

А Гуляев решительно заявил:

– Ну, святой отец, идем в милицию. За оскорбление гражданки Марфы ответ держать.

Дьячок струхнул:

– Голубчики! Я пошутить люблю.

– Хороши шутки, рыжий чорт. Богу служишь, а деньги любишь?

– Какие деньги – медяки одни, – жаловался дьячок, прикрывая свободной рукой карман. – Отпустите, голубчики, – ласково попросил он.

– Ладно, вали, беги, старый хрыч, пока у меня душа добрая, – великодушно согласился Гуляев и на прощанье поддал дьячку коленом.

– Дешево отделался, – кричали болшевцы, – моли бога за нас!

Левонтий подбежал к церкви, закричал: «Караул! Грабят!» И, дергая веревку сторожевого колокола, стал исступленно бить в набат. Изо всех изб выбегали перепуганные бабы и мужики.

«Горим!» закричали где-то на другом конце деревни.

Все бежали к церкви, озираясь по сторонам, не полыхает ли где пламя, не вьется ли где столбом страшный сизый дым.

– Будет мордобой, – мгновенно оценив создавшееся положение, сказал Чинарик. – Ты лыжи-то скинь, – посоветовал он Гуляеву и сам сбросил лыжи с ног. Бежать было поздно.

Вокруг дьячка собралась толпа.

– Жулье распоясалось! – кричал дьячок. – Среди бела дня грабежом занимаются!

– Брешешь! – крикнул Чинарик.

– Кто врет – милиция разберет, – бойко сказал какой-то мужичок с плешью на макушке, – второпях он даже шапку забыл надеть. – Я сам видел, как воровские руки в дьячков карман лезли.

– Жулье, а, как порядочные, на лыжах катаются! – злобно крикнула только что подбежавшая Карасиха.

– Чего разговаривать, веди в милицию!

– Давно пора за решотку.

В толпу вошел Разоренов.

– Распустили жулье! На власть плохая надежда, она жуликов балует, – сказал Разоренов.

Было тихо. Все словно ждали, кто же первый поднимет руку. Болшевцы стояли рядом, готовые защищаться.

– В коммуну их отправить. Пусть свои поучат, – сказал певчий Божья Дудка.

– В коммуне-то их за эти дела жирными щами кормят! – крикнул Разоренов.

Божью Дудку поддержали было еще несколько мужиков.

Может быть, так и не вышло бы то, чего хотела душа Разоренова, если бы к Гуляеву не подскочил тщедушный мужичок «Купить-продать». Он, яростно вращая глазами, замахнулся и ткнул тщедушным своим кулачком Гуляева в зубы.

Гуляев вскипел:

– Ах ты, водохлеб пермяцкий! – и хлестким ударом сшиб мужичонку с ног.

Божья Дудка испуганно подбежал к Гуляеву.

– Не дерись… Убьют! – закричал он, но Гуляев, не разобравшись, смахнул и Божью Дудку.

Толпа сдвигалась. Гуляева ударили сзади по голове. «Дело дрянь», тоскливо подумал Чинарик и оглянулся. Со стороны коммуны на звон набата бежали ребята.

– Наших бьют! – громко и радостно закричал он и, сбросив варежки, кинулся на мужичка без шапки.

– Я покажу тебе, сукин сын, как мы дьячка грабили!

В толпу врезались подоспевшие болшевцы. Мужики подались назад. Раздергивая плетень, они вооружались кольями. Кто-то бежал по улице, размахивая вилами. Драка разыгрывалась не на шутку. Болшевцы понимали – дело их плохо. Придет милиция – прощай, коммуна! Крепко их подсидели кулачки!

Но пропадать – так не дешево! Они прижали мужиков к паперти, когда прибежал запыхавшийся Богословский. Он подбегал то к одному, то к другому болшевцу, но его не слушали.

– Отойдите, дядя Сережа… Попадет и вам невзначай! – предостерегающе крикнул Чинарик.

Сергей Петрович растерялся. Это была горькая минута его жизни. Неужели погибло все, неужели пропали все труды!

К нему подошел Разоренов, уверенный и важный.

– Наделала нам хлопот ваша коммуна, – вздохнул он. – Волки-то сбросили овечью шкуру. Смотрите, как распоясались. Послал за милицией.

– Из-за чего началось?

– Дьячка ваши ограбили.

Приехала конная милиция и прекратила драку. Разоренов настаивал, чтобы всю коммуну отправили в отделение.

– Деревню разнесут! Разбойники!

Но милиция взяла с собой только двух зачинщиков – Гуляева и Чинарика. Они прошли мимо Сергея Петровича, истерзанные, в кровоподтеках. Гуляев крикнул ему:

– Прощайте!

Они прощались с коммуной. Их новая, едва возникшая трудовая жизнь разбита вдребезги, навсегда.

В коммуне наступил унылый вечер. Кое-кто еще переживал воинственный пыл, легкомысленно хвастаясь успехами боя, но у большинства уже не было обычной развязности. Торжествующее Костино буянило, шум доходил до болшевцев, и от этого тоскливее становилось на душе.

– Что будет с арестованными?

– Или всех или никого – вот как нужно было требовать, – приглушенно говорил Умнов.

Все соглашались с ним. По обычаям коммуны судить виновников должно общее собрание, но кто же посмел бы судить товарищей сегодня? Или всех или никого!

Ребята знали, что Сергей Петрович хлопочет об арестованных, но никому не верилось, что их удастся освободить. Их считали пропащими.

В общежитие зашел Сергей Петрович.

– Не расходитесь, – сказал он, – приедет Погребинский.

– А что с арестованными?

– Свободны. Сейчас придут.

Эта весть порадовала болшевцев, но предстоящий приезд Погребинского встревожил их.

Гуляев и Чинарик пришли оба черные, как трубочисты: в отделении милиции их заперли в угольном сарае. После недавней прогулки по широким снежным полям сидеть в темном сарае было горько и оскорбительно. И, главное, разве они виноваты, что произошла драка?

– Все люди – сволочи, – сказал Чинарик.

– Будем воровать до гробовой доски, – поклялся Гуляев. – С лягавыми нам сапог не шить…

Велика была их обида и злоба. Ах, если бы изловить когда-нибудь этого проклятого дьяка!..

– Мильтоны! Мильтошки! Фараоны египетские! – кричали они на милиционеров в щели сарая.

Милиционеры словно и не слыхали их. Тогда они стали бить кулаками в ветхие стенки. Под мешками с углем нашлись поленья, и яростная, разрушительная работа пошла быстрее. Вероятно, они разнесли бы этот старенький, вздрагивающий под их ударами сарайчик, если бы неожиданно не открылась дверь.

– Выходите. Вас берет коммуна, – сказал милиционер.

И вот они вернулись… Они не успели еще досказать свои приключения, когда за окном прошумел автомобиль. Приехал Погребинский. После короткой беседы с Мелиховым и Богословским он зашел к воспитанникам.

– Ну, справили поповский праздник? – спросил он, едва за ним закрылась дверь.

Никто не ответил.

– Расскажи, Чинарик, глубок ли у дьякона карман!

– Не знаю… не лазил.

– Так ли? Ну, а ты, Гуляев?

– Я этого дьячка пришибу когда-нибудь.

– Довольно, пошутили, – оборвал его Погребинский. Он снял кубанку и присел возле кровати.

– Вы, сознательные члены трудовой коммуны ОГПУ, полезли драться с пьяными мужиками… Стыдно, позор! Вы должны были не допускать драки. А вы что сделали? Коммуну «защитили», «чести» ей прибавили? Никто, мол, о нас худого слова не скажи. А на деле-то худшим ее врагам пошли на помощь…

– Там певчего избили, – продолжал Погребинский. – Приходил жаловаться к Сергею Петровичу, чуть не плачет. Последние портки на теле. За какой грех? Он-то чем перед вами провинился? Так вот подумайте, что он о вас теперь скажет. Да всякий, не только он, кто вам добра хотел. Бандиты, скажут, только и всего. Прав, мол, Разоренов – горбатого только могила исправит… И выходит, Васька Разоренов нам всем морду наколотил! Не только вам. И мне, и Мелихову, и Богословскому. А вы ему в этом помогли!..

Чорт знает, как все у него повертывается! Их «геройство» на поверку оказывалось такой ошибкой, из-за которой невозможно посмотреть этому человеку в его насмешливые глаза.

– Запомните, бравые кулачные бойцы, – продолжал Погребинский, – запомните раз и навсегда: как бы вы правы ни были – вам не поверят. Доверие надо заслужить. А доверие кулаками не завоевывается. На кулаках-то и последнее можно растерять.

Слушая эту речь, ребята понимали прежде всего, что этот человек им поверил, верит и, видимо, будет верить. Погребинский оглядел лица болшевцев и, выдержав длинную паузу, продолжал более мягким тоном:

– Вот думали костинскую молодежь позвать сюда в гости, да разве кто теперь в такую компанию пойдет!

– Смотря зачем, – робко сказал Леха Гуляев.

– Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала, – повернувшись к Лехе, сказал Погребинский и, обращаясь ко всем ребятам, добавил:

– Я кой-что придумал для вас… Не драки устраивать надо, а… Скажите по совести, девки пойдут сюда? – перебил он себя.

– Будьте покойны! – уверенно ответили ребята, и их испещренные синяками и кровоподтеками физиономии расплылись в довольные улыбки.

– Ну, конечно, за таких молодцов они в огонь и воду, – засмеялся Погребинский. – Значит, дело решенное – организуем вечеринку?

Погребинский поговорил о том, как нужно эту вечеринку устроить и какое она может иметь значение для коммуны,

– Вечеринки вас на голову выше поднимут, авторитет создадут, – говорил он. – Все увидят, что болшевцы не только драться могут… Люди культурные, сознательные… мол, к ним зайдешь – есть чему поучиться, есть что послушать, да и посмотреть.

– У нас Карелин хороший балалаечник!

– Чинарик пляшет – ноги за плечи закладывает!

– Я буду распорядителем, – сказал Хаджи Мурат, – я трепаться мастер.

– Видите, сколько талантов зря пропадало, – смеялся Погребинский. – Ну, так залечивайте синяки, зачесывайте кудри, учитесь галантерейному обращению – ив поход.

– А пока я предлагаю, – сказал Сергей Петрович, – запретить болшевцам ходить в Костино. Нечего им там делать!

Предложение Богословского было неприятно. Не слышать девичьих песен и речей было тяжело. Но они чувствовали себя виновными и не возражали. В этот вечер девушки долго гуляли около церкви, напрасно ожидая болшевских кавалеров.

За подготовку к вечеринке взялись дружно. Вскоре вся костинская молодежь знала, что в коммуне организуется вечеринка.

– Рояль будет играть! – говорили костинские девушки.

И хотя они предпочитали веселиться под гармонику, им все же была приятно слышать о рояле. Это как-то облагораживало воров, и девушкам уже казалось, что они пойдут веселиться в «порядочную» компанию.

На обычные деревенские вечеринки девушки ходили в валенках, но в коммуну к городским ребятам в валенках итти было неудобно. Они обулись в башмаки, начистив их до блеска. А Таня Разоренова завилась у местного парикмахера и приколола на кофточку позолоченную ласточку с распростертыми крыльями.

Накануне вечеринки Гуляев тщательно отмыл сапожный вар с рук, разгладил свою чесучевую рубашку.

– Пропала Таня, – сказал Накатников, намыливая подбородок.

– Пропала, – согласился Калдыба.

– Не пропала, – с печальным вздохом пошутил Гуляев. – У меня нос картошкой, нужен я ей…

Девки – народ привередливый. Нужно пожарче печи натопить, в лампах стекла почище вычистить, чтобы светили лампы в этот вечер, как солнце. Все эти хозяйственные заботы взял на себя маленький Чинарик, но каждый болшевец считал необходимым все проверить самому. После драки с костинцами Чинарик был всегда чисто выбрит и вообще весь как-то подтянулся.

– Дядя Сережа, – докладывал он Сергею Петровичу, – к вечеринке все готово. Полы мыты, ребята бриты, гости будут. – И при этом степенно раскланивался, как гостеприимный хозяин перед гостем.

В общежитии нашлись новые таланты: силач, фокусник. Чинарик протестовал против чтения на вечеринках.

– У нас не училище, – возмущался он. – Если мы с девками начнем таблицу умножения считать, они разбегутся. Девке музыку дай, кавалера к танцу дай.

В чисто вымытой и ярко освещенной столовой болшевцы встречали гостей, вежливо, по-городскому снимали с девушек пальто и складывали на рояль горой. «Про вешалку забыл», думал Чинарик огорченно, но зато заслуженно гордился освещением: три лампы «Чудо» сияли ослепительно.

– Вальс! – кричит Хаджи Мурат Карелину. – Кавалеры разбирают дам.

Чинарик фертом пошел в первой паре. Никто не думал, что он окажется таким ловким танцором.

Накатников пляшет с Леной Грызловой, Гуляев – с Таней, племянницей Василия Разоренова.

Таня довольна танцами, хотя ее кавалер неуклюже топчется и невпопад кружится. Она нежно говорит Гуляеву:

– Медведь неуклюжий.

– «Барыню», – кричат Карелину, – плясовую!

И в круг выходит Чинарик. Прижимая картуз к груди, он бежит, форсисто притоптывая каблуками, бежит мимо Клаши Ефремовой. Потом останавливается, его ноги выбивают мелкую дробь, затем вновь наступает на Клашу, раскинув руки. И вдруг, отбросив в сторону картуз, молодецки встряхнув головой, идет в присядку. Он то взлетит к потолку, то сядет у самых ног Клаши. И, наконец, властно стукнув правым каблуком, гордо выпрямившись, замирает. Тогда Клаша, томно помахивая над головой белым платочком, подбоченившись, идет мимо Чинарика, чуть задев его юбками. Чинарик вновь срывается с места, и они пляшут рядом, взявшись за руки.

А Карелин, не жалея струн и пальцев, «режет» на балалайке «Барыню». Когда Чинарик с Клашей кончили пляску, он громко провозгласил:

– Объявляю отдых и музыканту и ногам.

– Давайте споем, – предложила Лена.

У нее был хороший голос, и ей вовсе не хотелось отставать от Клаши Ефремовой. Она запела свою любимую «Рябину». Задушевнее ее никто этой песни не пел.

 
Как бы мне, рябине, к дубу перебраться,
Я б тогда не стала гнуться и качаться,
 

Пела она, лукаво поглядывая на ребят, и каждому из них в эти минуты казалось, что он-то именно и есть тот дуб, по Которому тоскует рябина.

Подтягивали все. Чуткое ухо Карелина мучили фальшивые голоса болшевцев.

– Нужно ребят петь учить. Послушайте, как они козла дерут, – пожаловался он Сергею Петровичу.

А Богословский думал о том, что скоро этим вечеринкам станет тесно в столовке и время позаботиться не только о хоровом кружке, но и о клубе. Он поделился своими предположениями с ребятами.

– Закручивайте, дядя Сережа, честное слово! Не подкачаем, – одобрил Чинарик.

– Драмкружок не плохо бы, – сказала Таня и смутилась.

Ей вспомнилось, что она в гостях у воров, и мать, узнав об ее самовольстве, быть может, больше уже никогда не пустит ее к болшевцам. Разговор перешел на театр, на пьесы, и Сергей Петрович постепенно овладел вниманием. Многие согласились работать в драмкружке. Сергей Петрович, вынув из кармана книжку рассказов Зощенко, сказал:

– А вот мы сейчас маленький экзамен устроим. Ну-ка, Хаджи Мурат, прочти нам что-нибудь. Посмотрим, какой из тебя актер выйдет.

Или книжка всем понравилась, или Хаджи Мурат оказался хорошим чтецом, но чтение затянулось. Чинарик сердился. Срывались выступления фокусника и силача.

– Кому скучно, могут итти фокусника смотреть, – предложил Чинарик.

Но сам фокусник так заслушался, что позабыл о своем номере.

Таня предполагала посидеть на вечеринке час-другой и не заметила, как время подошло к полуночи. Гуляев пошел ее провожать.

Дорогой он воспользовался случаем поговорить о своей любви.

– Все вы, ребята, одинаковые, – ответила она мягко.

На обратном пути Гуляев увидел, что в столовке попрежнему ярко светят три лампы «Чудо». За роялем сидел Карелин и настойчиво бил пальцем по клавишам.

– Костя, – для чего-то сказал Гуляев, – а я Таню провожал.

– Ну, и будь здоров, расти большой, – равнодушно ответил Карелин.

На другой день в Костине все знали, что в коммуне была вечеринка и что многие костинские девки были там, пели, плясали вместе с ворами. Говорили, что Василий Петрович Разоренов потаскал свою дочь за косы, досталось от родных и Тане – его племяннице. Девушки, оправдываясь, рассказывали, что вечеринка была очень приличная – сам доктор, Сергей Петрович, читал им вслух книжки. Для полноты впечатления они позволяли себе немножко приврать.

– Потешные ребята в коммуне в этой, – говорили девушки, – Фокусник такие чудеса показывал – ума не приложить!

Удача первой вечеринки окрылила болшевцев. Они решили устраивать их еженедельно. Теперь уже без всяких приглашений по средам, как говорили в коммуне – «на огонек», из Костина шли девушки, парни, а иногда даже и старики. Особенно пристрастился ходить на вечеринки певчий Божья Дудка. Он подружился с Гуляевым и восхищался тем, как тот ловко поет песни. На первых порах Божья Дудка был в коммуне как бы за регента, и это очень льстило ему. Потом пришел на работу в коммуну приглашенный Погребинским опытный руководитель струнных оркестров Чегодаев. Это был страстный любитель музыки.

Нелегко ему пришлось в коммуне на первых порах. Ребята охотно наигрывали на гитаре блатные мотивы, но долгов время их никак не удавалось сколотить в кружок. Им было скучно разучивать какую-нибудь новую мелодию, не нравились инструменты, на которых требовалось лишь вторить.

Кое-кто из ребят начал поговаривать о том, чтобы поставить свой спектакль. Почему не попытаться? Выйдет!

Мелихов посоветовал, прежде чем браться за это дело, съездить в один из московских театров.

– Вам не мешает посмотреть, как это делается, – говорил он.

Совет Мелихова был принят с воодушевлением. Среди ребят нашлись и такие, кто вообще ни разу не бывал в театрах. Поездка в театр привлекала теперь внимание всей коммуны. Даже дядя Павел и дядя Андрей увлеклись этим делом. Они откровенно завидовали ребятам. Дядя Павел за всю жизнь только один раз был в цирке, а дядя Андрей даже и в цирке не был, хотя о театре поговорить любил и утверждал, что знает толк в этом деле, потому что у него был знакомый актер.

– Балуют вас, – говорили они. – Работать как следует еще не научились, а уж в театр везут.

– Не ворчите – и вас возьмем, – посмеивались ребята.

Наступил день поездки.

– Из руководителей с вами поедет тетя Сима, – объявил Мелихов.

Болшевцы запротестовали:

– Мы с инструкторами поедем.

– В театре вам необходим толковый руководитель, – убеждал Мелихов.

– Инструктора толковые.

– У нас дядя Андрей спец по театру! Он с актерами знаком!

– Мы его в драмкружок режиссером поставим.

– Ну уж нет, – возразил дядя Андрей. Он присутствовал при этом разговоре. – Вы лучше меня на работе больше слушайтесь. А в кружок вам кого другого придется поискать.

Мелихов уступил ребятам. В конце концов это только хорошо, что у воспитанников завязывается такая дружба с их инструкторами.

Инструктора, получив от Мелихова билеты, распределили их среди ребят.

– Мы на Мейерхольда идем, – сообщил дядя Андрей тем, кто должен был ехать вместе с ним.

– А мы на «Д. Е.», – говорил дядя Павел.

– «Д. Е.» – это значит «Даешь Европу», – объяснил Накатников.

– Ты куда? – спросил Гуляев Чинарика.

– На Мейерхольда! А ты?

– Я на «Д. Е.».

Не хотелось им расставаться в этот радостный и веселый вечер, а пришлось. Они разделили между собой махорку, которую держали в общем кисете. Дядя Андрей со своей группой уехал первым.

Подтянутые, праздничные, перепоясанные широкими военного образца ремнями, в зеленых рубахах, собранных на спине в сборки, ребята чувствовали себя необыкновенно хорошо. Ярко освещенное фойе, зрительный зал с высоким потолком, масса движущихся людей – все это восхищало, как-то по-иному приоткрывало новую жизнь, заставляло сильнее ценить ее.

Каково же было удивление и радость болшевцев, когда они вдруг столкнулись в фойе с дядей Павлом, Гуляевым и другими товарищами по коммуне. Ребята изумленно стояли друг перед другом, не понимая, как это могло случиться. Потом все дружно захохотали.

– Это что же? Как же это у вас так? – кричали они, подталкивая под бока своих руководителей.

Дядя Андрей не менее ребят был удивлен этой встречей.

– А шут его знал, что «Д. Е.» – это Мейерхольд, – смеялся он.

Гуляев и Чинарик вытащили из карманов махорку и демонстративно вновь ссыпали ее в общий кисет.

Эта забавная история долго потом потешала коммуну, и постороннему человеку было непонятно, что ж произвело большее впечатление на болшевцев – спектакль или этот случай. Им было весело и от того и от другого.

Гуляева же театр настолько увлек, что он потребовал себе главную роль в пьеске, принятой к постановке драмкружком. Он мечтал об актерской славе. Ему поручили играть ответственную и эффектную роль французского офицера. Он добросовестно зубрил свою роль, не давая покоя ни себе, ни соседям по общежитию.

Увлечение театром поссорило его даже с закадычным приятелем – Чинариком. Произошло это незадолго до спектакля. В красном уголке шли последние репетиции. Гуляев расхаживал по сцене в офицерском мундире, гремя шпорами, поддерживая рукой кривую саблю. Он был доволен собой, своим костюмом и теми словами, которые он говорил пышной сестре милосердия, соблазнявшей его коварными улыбками.

– Чудная! Несравненная! – декламировал Гуляев, гордо выпятив грудь, – ты, жестокосердная! Положи руку на мое сердце, и ты почувствуешь, как оно горячо бьется. Так знай же, оно бьется для тебя!

– Вы коварны, вы меня обманете, – слабо защищалась сестра.

Офицерский монолог был длинен и горяч. Гуляев думал о том, как он будет блистать на освещенной сцене в день спектакля. Зрительный зал, будет кричать молодому актеру «бис». И вот в минуты этих мечтаний в красный уголок прибежал Чинарик. Он только что отдежурил на кухне. Он старательно вымыл и вычистил песком все кастрюли, аккуратно по ранжиру расставил их на полках, подмел кухню, снял длинной щеткой черную паутину и, взглянув на яркое сияние меди, на тусклый блеск алюминия, на чисто выметенный пол и протертые стекла в окнах, он вдруг умилился и притопнул:

– Ай да Чинарик, золотые руки! – сказал он сам себе, и ему захотелось похвалиться перед Лехой чистотой своей работы.

– Бросай свою волынку! – крикнул он. – Иди-ка посмотри, что я на кухне сделал!

– Отстань! – отмахнулся Гуляев и продолжал повторять свой знаменитый монолог.

Равнодушие друга обидело Чинарика.

– Не отстану, – заявил он вызывающе и нарочно стал приплясывать и петь перед носом будущего прославленного актера.

Тогда Леха тихо, но совершенно отчетливо и искренно сказал:

– Катись отсюда, паразит!

– Я паразит? – вскипел Чинарик. – Ах ты… белогвардейская морда!

И, не стерпев обиды, Чинарик ударил приятеля и кинулся бежать. За собой он слышал разгоряченное дыхание и звон шпор. В кухню они вбежали почти одновременно. Чинарик схватил топор. Гуляев, сбросив бутафорскую саблю, взял столовый нож. Мгновенно плотным кольцом их окружили ребята. Торопливо вошел в кухню Сергей Петрович.

– Бросьте! – Он перевел дух и стал проталкиваться в круг, чтобы встать между Лехой и Чинариком.

Но его не пропускали.

– Третий не лезь… – напомнил кто-то блатной закон.

«Неужели, как и во время драки с костинцами, я не найду, что нужно сделать?» подумал Сергей Петрович и вдруг, точно успокоившись, отошел к окну.

– Драмкружок организовали, артистами сделались! – крикнул он горько. – Оставался бы ты, Леха, в Москве.

Леха взглянул на Чинарика. Тот стоял совершенно белый, с пустыми глазами, с прикушенной нижней губой.

– Живи! – крикнул Леха. – Живи, гад!

И, скрипнув зубами, черкнув ножом по воровскому обычаю крест на подметке, с размаху переломил нож о колено.