Текст книги "Болшевцы"

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 39 страниц)

Друзья и трудности

У Карасихи развалились старые полусапожки. В Мытищи итти далеко; деревенские сапожники запросили за обсоюзку полусапожек столько, что в Москве за такую цену новые хоть на выбор покупай.

– Пойду к Савину, авось, уважит ботинки за московскую цену, – решила она.

«Купить-продать» за прилавком считал деньги.

– Здравствуй! Как торговля? – поласковее сказала Карасиха.

– Ничего, расторговался, за новым товаром вот посылаю.

– Может, для меня осталась парочка…

– Для дорогой кумы у меня всегда припасено. Гляди, как раз на твою ногу, – сказал «Купить-продать», показывая пару новых ботинок.

– Мне не к спеху, – схитрила Карасиха, любуясь товаром.

– Твоя забота, Настасья, а ботинки важные.

– Цена сходная ли?

Лавочник загнул такую цену, что верхняя губа у Карасихи приподнялась, зуб-резец сердито выступил наружу.

– Живота у тебя нет, кум, – закричала она. – В Москве ботинки на выбор вдвое дешевле.

– За морем телушка – полушка.

Карасиха, положив руки на бедра, браво прошлась перед прилавком:

– Без башмаков буду, а у тебя не куплю. Ты себя за деньги купишь-продашь, проклятый.

На улице она долго ругала Савина.

– Пойди, Настенька, в коммуну, хотя бы вон к разореновскому зятю. Починят хорошо и дешево, – убедительно посоветовал ей Грызлов. – На квартиру-то не носи – там не возьмет, – добавил он.

Со времени женитьбы Гуляев жил у жены в Костине.

– Какие они сапожники? Ихнее дело насчет карманов, – проворчала Карасиха, но все же собралась и понесла ботинки в коммуну.

Молотки в сапожной постукивали, как цепы на току. Карасиха, низко поклонившись всем, оглядывалась – где он тут, танькин-то муж?

– Что, старая?

– Мне бы нашего костинского Гуляева. Обувку принесла! – сказала она.

Молодой мастер с веснущатым лицом взял ботинки, поковырял и сказал:

– Гуляев нынче в городе… Починить тебе? Обладим. Приноси завтра семь гривен.

Карасиху тут же взяло сомнение – не смеются ли над ней, – уж больно что-то дешево. Она мялась у двери и вопросительно глядела на мастера.

– Чтой-то ты, старая, на молодых заглядываешься?

Карасиха улыбнулась, высморкалась в передник и осторожно сказала:

– Носки не забудь прикинуть, озорник.

– Сделаем – мое почтенье!

– Подметки смени, набойки тоже не забудь, – уже более смело сказала Карасиха.

– Крепче твоей головы ботинки будут, носи и вспоминай коммунских мастеров.

Карасиха низко поклонилась. От радости она готова была побежать, но направилась к выходу степенно. Веснущатый мастер сказал вслед ей:

– Ты бы зашла в кооператив, помолодилась, купила бы чего для праздника, много товару привезли.

Карасиха давно знала, что в коммуне открылся свой кооператив. Еще зимой потешались мужики – вот-де, мол, будет дело: и председатель вор и лавочник вор – допустили кота до сала, укараулит – и горшочка не найдешь. Она не больно теперь верила этим разговорам. Хоть и правильно, что коммунские – воры, а не видно, чтоб воровали где-нибудь. Все собиралась сходить посмотреть новую лавку, да что попусту смотреть? Карасихе копейка трудно достается.

«А что, – решила старуха, – и вправду посмотреть?» Она Пошла прямо из мастерской в кооператив. Остановилась у порога. Верно, товару много – и мануфактура, и ботинки, и калоши. А народу – того больше. Коммунские девки, мужики и бабы из Костина, из Мытищ и других деревень. «Что-то как набежали – или дешево? Неужто одна я, старая дура, не знала До сих пор, где дешево покупать?..»

Карасиха настойчиво протолкалась к прилавку и долго приглядывалась к паре ботинок, стоящей на виду. Наконец робко приценилась – как, мол, дороги ли?..

– Пять пятьдесят.

Карасиха дрожащими руками развязала узелок, достала две салатного цвета трешницы, подала продавцу, получила ботинки, сдачу и выбежала из кооператива. Жалела, что не спросила – по чем ситец и нет ли стекла для лампы. Сколько же она переносила лишнего Савину за зиму… – прикинула Карасиха, и сердце у нее заныло от огорченья. Занятая своими мыслями, она не приметила шедшего навстречу Разоренова.

– Откуда? – спросил он.

– Из коммуны, батюшка. Обувку в починку носила, к празднику обнову купила и все за шесть рублей двадцать копеек.

– Может, краденое? – хмуро спросил Разоренов.

– Не ведаю, батюшка, не ведаю, ботинки без паспорта. Коммунский кооператив ботинки за пять рублей пятьдесят копеек продает по красной цене, а «Купить-продать» – двадцать для кумы запросил.

– Дура ты, – сказал Разоренов, – купила, обрадовалась… Да они у тебя через три дня развалятся…

Вчера Разоренов узнал наверняка про единственную свою дочку Настю: сошлась с коммунским. Он закричал на нее, затопал ногами. Но Настя, опустив глаза, твердо сказала:

– Люблю Горбатова и буду с ним жить, – хлопнула дверью перед носом отца и ушла.

«Прокляну! – думал Разоренов. – Родного отца, мать бросает. Прокляну!» И всюду – не только дома – не глядели бы ни на что глаза: жизнь пошла так, хуже не бывает. Несколько дней назад райземотдел зачислил за коммуной строительный участок со сносом костинских домов, и сельсовет согласился. Понадобится другой строительный участок, и тогда могут снести дом Разоренова.

Тусклые глаза его обратились к церкви, крест которой красновато блестел, отражая зарю. Неужели бог допустит, чтобы около церкви вырос четырехэтажный дом и песни коммунаров слились со святым звоном?

«Изничтожить, взорвать бы это проклятое гнездо!»

Разоренов готов был заплакать. В эту минуту он хорошо понимал, что пройдут годы, истлеют его кости, но ненавистная, враждебная ему жизнь будет течь своим чередом.

Коммуна окрепла. Не только Разоренов чувствовал это. Отходило время шуточек и улыбок, время откровенных злобных выпадов. А ведь прошло всего около трех лет.

– Сколько надо жить в коммуне, чтобы стать полноправным гражданином? – чуть ли не на каждом собрании спрашивали болшевцы руководителей.

– Дело не в том, сколько лет жить, а дело в том, как их прожить. Советским гражданином делается тот, кто ведет и чувствует себя именно как советский гражданин, – слышали они в ответ, попрежнему беспокоились и ждали.

И вот теперь стало все ясно.

– А в этом году у нас будет выпуск, – сказал Богословский на последнем собрании воспитанников. – Лучшие, те, кто проявил себя на производстве, овладели специальностью, порвали с прошлым и даже вошли в комсомол, – получат профбилет. А с некоторых снимется и судимость. Если… если коммунары в связи с приходом девушек окажутся на высоте.

– Если выпустят, тогда, что же, я смогу уехать и уйти куда хочу? – недоверчиво спрашивали ребята.

Все как-то не верилось им в предстоящий выпуск.

После прихода девушек была организована трикотажная мастерская. Пока в ней работали главным образом вольнонаемные. Коммуна переходила на производство предметов спорта – коньков, спортивной обуви и некоторых других предметов.

Сергей Петрович с беспокойством отмечал, что девчата первой партии не перестают приносить много хлопот. Особенно тревожила его Нюра Огнева. Нельзя уже было сомневаться, что между нею и Малышом налаживаются хорошие серьезные отношения. Уступая ее просьбам, Сергей Петрович отпускал ее вместе с Шигаревой несколько раз в Москву, к родственникам, как уверяла Огнева.

Каждый раз подруги возвращались из поездки радостные, с дорогими подарками. Коммуна завидовала. «Что это за родственники, которые делают такие подарки?»

Красивая внешность Нюрки, ее модные платья сокрушали сердца многих болшевцев, но все уже знали, что Малыш собирается на ней жениться. Предстоящая свадьба вызвала много толков и сплетен. Это ведь не то, что женитьба Гуляева на костинской девушке. Подсчитывали, со сколькими коммунскими парнями путалась Нюрка, предрекали ее замужеству страшную развязку: по возвращении из Соловков первый муж Нюрки несомненно отомстит Малышу… Но некоторые ожидали свадьбы с радостью. Эти обсуждали подробности совместной жизни Нюрки и Малыша, вплоть до жилища, обстановки и будущих детей. Малыш хотел сыграть свадьбу скорей, но Нюрка не торопилась. В мастерской их места были все также бок о бок, но работала Нюрка по-старому – плохо и мало. Случалось, что и хулиганила, ругала воспитателей, коммуну, тайком напивалась. Малыш хмурился, вечерами не выходил из клуба, играл на своем кларнете.

Тоска, покинувшая было Нюрку после признания Малыша, снова овладела ею. Однообразие ежедневного труда утомляло ее. Не покидала надежда, что все это временное, не настоящее, что придет час, когда Малыш скажет ей: «Побаловались, Нюрка, и хватит. Давай резанем вместе в Москву».

Малыш на работе каждый день перевыполнял норму и в минуты откровенности мечтательно рассказывал Нюрке о преимуществе скрипки над кларнетом. Может быть, он делал это на зло?

В Москве Нюрка и Маша заходили в магазин.

– Покажите нам креп-де-шиновое, – приказывала Маша.

– К вашим услугам, – присвистывая от усердия, отвечал частник.

На прилавок бесшумно ложились хвостастые легкие платья.

– Терракот… Хороший тон… последняя мода-с.

Маша наваливалась на прилавок, сравнивая тон платьев. Нюрка, прижимая чемодан к прилавку, незаметно открывала его.

– Вот это покажите, – указывала Маша стэком на самые верхние полки.

– Извольте-с.

Продавец услужливо лез по лестнице вверх. В это время Нюрка неслышно тянула в чемодан платье за платьем. А когда продавец слезал, в магазине не было ни покупательниц, ни платьев на прилавке.

На Лесной Нюра и Маша заходили к «купчихе».

Их встречал бородатый мужчина в фартуке и сапогах, служивший дворником при доме, и его мать, костлявая старуха.

– Пожалте, барышни, – кланяясь, приглашал «дворник», – для вас в лепешку рад. Мать, ставь самовар.

В шалмане кроме Шигаревой и Огневой бывали и другие воры.

Маша стучит стэком по столу:

– Здорово, ребята.

Воры ласково улыбаются:

– Здравствуйте, красавицы. Ну, как в вашей коммуне?

– Чай с сахаром пьем, – шутливо отвечает Маша.

– Житуха! Устроились в коммуне, а сами все попрежнему. Поди-ка излови вас…

– Принимай, купчиха, – говорит Огнева, кидая бабке чемодан с шелковыми новенькими платьями, карманными часами, кружевами.

Торопливо называет цену.

Бабка лезет за пазуху, пугаясь, как бы не передумали.

– Дешево отдаете, девки, – возмущались жулики.

– Скорей, скорей, мать, – понукал дворник, недовольно поглядывая на жуликов.

Поздно возвращались в коммуну загулявшие подруги. «Прокат» мчал их третьей скоростью, огни автомобиля стлали по кривой каменистой дороге лимонный веер света. Маша целовала Огневу, угощала шофера водкой, горланила песни. Не доезжая Болшева, останавливали машину, вылезали, щедро. расплачивались с шофером. И опять идет день за днем. Скоро ли в город?

– Пойдем в парк, – зовет Маша Огневу после работы.

Но Огнева не хочет итти. У нее болит голова. Впрочем, в действительности причина ее дурного настроения иная: в Москве она заходила в Проточный. Там, где прежде был шалман, цветет в распахнутых и промытых окнах чужая, неизвестная жизнь. Почти все знакомые воры в тюрьмах или в ссылке, или здесь, в коммуне. «Куда бы я теперь пошла с тобой, Валька», со слезами думает Огнева. Ей кажется, что Валька жива, здесь, с нею.

– Ну и чорт с тобой, – ругается Маша. – Не хочешь, пойду одна.

Огнева с минуту непонимающе смотрит на нее.

В парке весело – много молодежи, играет баянист. Маша в темно-малиновом платье, в соломенной шляпе. Она понимает, что все эти коммунские кузнецы, столяры, башмачники восхищены ею, дорогим ее платьем, стоит пожелать – любой из них с радостью сменит свои рубанки на нее, Машу, на хмельную, разудалую. Пальцы баяниста бегают по клавишам:

 
Милый, купи ты мне да-ачу-у…
 

Высокий, широкоплечий парень кружит деревенскую девушку. Ее платье то поднимается зонтом, то плавно ложится. Девушка прижимается к парню, не спускает глаз с его огрубелого лица.

– Ха-ха! Влюбились друг в друга, – громко и презрительно крикнула Маша.

Девушка испуганно отшатнулась от кавалера. Маша усмехнулась:

– Гуляете? – и подмигнула парню. – Пойдем.

Парень поежился, улыбнулся, посмотрел виновато на костинскую девушку и покорно пошел за Машей.

В конце липовой аллеи на скамейке сидел Эмиль Каминский. Он пришел в коммуну с той партией, в которой был Малыш.

Как и Малыш, он с трудом представлял себе, что мог когда-то жить иначе…

Маша остановилась возле него:

– Привет комму некому интеллигенту…

Каминский посмотрел куда-то мимо нее, на молодую березовую поросль.

– Чего привязалась к человеку? Пойдем, – торопил обеспокоенно парень, отнятый Машей у деревенской девушки.

– Не твое дело, – огрызнулась Маша и села рядом с Каминским так близко, что почувствовала теплоту его тела.

– Можно, интеллигентик?

Каминский слегка отодвинулся и обратился к парню:

– Как, Вася, с заготовками?

– Наладилось, – смущенно, боясь взглянуть на Машу, ответил тот и ковырнул песок носком ботинка.

– Мужские шьешь?

– Мужские и дамские. А ты как? – Василий заметно оживился.

Он и Каминский приехали в одно время.

– Да так же. Работу хвалят, – Каминский зевнул. – Спать, что ли, итти?

Маша обозлилась: «Дьявол, нарочно. Будто не женщина с ним, а пень».

В общежитии Маша ни с кем в тот вечер не разговаривала, даже с Огневой. Ложась спать, так рванула свое темно-малиновое платье, что оно с треском распоролось по шву. Давно, с самого начала, подмечала она, что ребята как бы избегают ее. Тогда она думала, что, быть может, воспитатели запретили им бывать с ней. Но чего же было бояться сегодня Каминскому? Ведь Сергей Петрович не видел. Они не боятся, а просто зазнались, не хотят с нею водиться.

«Ну, погодите же, – думала Маша. – Выкину номер. Покажу вам коммуну. Будете знать».

Утром она дождалась, пока болшевцы уйдут на работу, и пошла в трикотажную – позже всех.

Гнам – спец-трикотажник, гладко выбритый и наутюженный, – важно ходил по вновь организованной мастерской. Он услышал в машине фальшивый, хрипящий звук… «Нитку рвет», определил Гнам опытным ухом.

Он повернулся, чтобы посмотреть, где именно неисправность, и смущенно протянул:

– О-о-о!

Перед ним, помахивая стэком, стояла Маша в бюстгальтере, шелковых чулках и трусах. Гнам развел руками, возмущение распирало его:

– Голая женщина на фабрике… Какой стыд!

– Давай, немец, работу, – издеваясь, властно приказала Маша.

Ее голубые глаза смотрели уверенно и вызывающе.

– В Германии много женщин, – визгливо закричал Гнам, – всяких женщин. Такая женщина не может работать.

Гнам бегом пустился по мастерской.

Маша погуляла между машинами, презрительно поморща нос перед хихикающими вольнонаемными трикотажницами, а вышла на улицу.

Сергей Петрович осматривал с прорабом место предполагаемой стройки дома. Мишаха Грызлов складывал тяжелый бут в штабеля. К полудню у него всегда лежала в кармане заработанная трешка, а у мерина была добрая порция овса. Он прислушивался к разговору прораба с Сергеем Петровичем.

– Условия строительства очень тяжелы, – говорил прораб.

– И все-таки мы должны уложиться в лимиты, – возразил Сергей Петрович.

– Доставка песка с Подлипского карьера обойдется в тридцать тысяч.

– Надо поискать здесь.

– За рекой много песку, но как его доставить? Может, лодку приспособить? – неуверенно предложил прораб, сам понимая, что это не выход.

«Ишь, песку нет», подумал Мишаха.

Маша зашла в обувную. Она представляла себе, как ребята, увидев ее почти голую, бросят работу, столпятся, выражая восторг и изумление. Помахивая стэком, с горделивой усмешкой она будет цедить насмешливые слова.

– Ты что? Платье потеряла или рехнулась? – сказал Гуляев.

Никто и не подумал бросать работы. Кто-то насмешливо фыркнул:

– Заголилась, дура…

Она подошла к Малышу:

– Спляшем… Я не хуже твоей Нюрки танцую.

– Отойди, не мешай, – коротко сказал Малыш.

– Иди отсюда. Иди – люди работают, – предложил Гуляев.

Маша потерянно улыбалась. Гнам убежал, а здесь никто даже не смутился, никто не подошел к ней.

Она вышла из обувной. «Лучше бы смеялись… Да ну их, все здесь лягавые», думала она вяло.

– Маша!.. – крикнул Сергей Петрович, увидев Шигареву, – простудишься. Что ты, маленькая? Няньку тебе надо? Видишь, ветер какой.

– Тьфу, – плюнул Мишаха, – бесстыдница!.. Что делает! Совести нет.

– Что, разве плохая я? – выставив грудь, деревянным голосом из последних сил спросила Маша.

– Иди, иди, – с отцовской настойчивостью повторял Богословский. – Иди, оденься. Заболеешь.

«А нелегко им тут, – подумал Мишаха, – экий народ, каждого обломай, уговори!.. Нет, нелегко им… Вон и песку нет».

Мишахе вдруг очень захотелось чем-нибудь помочь Сергею Петровичу, которого он уважал за обходительность, с которым вместе заседал в костинском сельсовете. Да чем он мог бы ему помочь в таком деле? Вот разве сумасшедшую девку вожжами связать. Да у них не вяжут.

В следующий отпускной день Нюра и Маша снова поехали в Москву. В этот день с ними увязались Мысков и Тумба. На Сухаревке Нюрка предложила «побегать». Мысков и Тумба переглянулись. Им стали понятны богатые подарки нюркиных «родных». Они колебались. Но шум улицы, витрины сретенских магазинов пьянили их. Знакомый им воровской азарт Нюрки и Машки, их смелость и ловкость толкали Мыскова и Тумбу попытать старое счастье.

– Только немного, – согласилась Тумба.

– Стоит ли, девочки, – слабо протестовал Мысков, но те уже стали нырять из магазина в магазин.

В Мосторге, обнаглев от неудачи в предыдущих магазинах, Нюрка взяла с прилавка два куска шелковой ткани и передала Мыскову. Мысков заколебался, но, сообразив, что Нюрка приехала без пальто, спрятать ей некуда, может легко «засыпаться» и навсегда потерять коммуну, сунул ткань под шинель.

Ночью в лесу, недалеко от коммуны, состоялась пьянка. Весть о гулянке и воровстве облетела на другой же день коммуну. Дядя Сережа явился в женское общежитие. Нюрка лежала на постели с опухшими и мутными глазами. На подоконнике стояла пустая водочная бутылка.

– Что это? – спросил он.

– Уксус пила, хочу похудеть! – ответила она и засмеялась.

Вечером Мишаха шел огородами. Бледные звезды мигали на сумеречном небе. Болшевцы медленно сходились к тому дому, где у них устраивались собрания.

За штабелями Мишаха разделся и скользнул в пруд. Ноги увязли в липкой тине. На свободном от водорослей пространстве Мишаха достал дно. Правильные круги пошли по воде. Вынырнув, он отдышался и, подняв обе руки, принялся внимательно рассматривать и нюхать что-то зажатое в пальцах.

«В самый раз, – говорил он сам себе, выходя на берег, – в самый раз будет».

Одевшись, он постоял немного, потом пошел к дому, куда сошлись болшевцы. В открытые окна слышался невнятный гул голосов.

Сперва Мишаха ничего не мог понять. Он видел только Накатникова, костинского зятя и Богословского – Мишахе хотелось теперь же подойти к Богословскому и поговорить с ним, но потом он решил обождать конца собрания. Парень, сидевший председателем, говорил:

– Итак, утверждается следующий список коммунаров, которых общее собрание выдвигает на выпуск. Голосуем в целом, – и он стал читать фамилии, знакомые Мишахе.

«Это которых увольнять будут, – понял Мишаха, – значит, останется их здесь меньше. Тогда зачем же собираются строить большой новый дом, и почему председатель говорит о предстоящем сокращении, точно это ему в радость?»

Потом ребята вновь зашумели. Мишаха прислушивался – ему стало ясно, что говорят уже о другом.

Около покрытого кумачом стола сидели девки – одну из них Мишаха узнал сразу – та самая, которая ходила голой, когда он перекладывал бут. У другой – ораторы называли ее Нюркой – лежало под глазами два резких синих круга, лицо ее показалось Мишахе больным и усталым. В зале стало тихо. Поднялся Погребинский. Он говорил, что коммуна только для тех, кто хочет подчиняться ее законами работать в ней, что Шигарева и Огнева не сдержали своего обещания – воруют и пьянствуют, что среди старых воспитанников коммуны нашлись люди, которые, вместо того чтобы хорошо повлиять на девчат, сами разлагали их. И это когда? Накануне выпуска! Стыд! Позор!

«Воровок судят, – сообразил Мишаха. – Правильно, – ожесточенно одобрил он, – таких не только что выпустить, а еще и наказать как следует. Ишь, что выдумала, бесстыдница – голой ходить».

Когда все высказались, встала Огнева и начала говорить что-то тихо и неразборчиво.

Весь этот день перед собранием она провалялась на кровати, курила и думала о предстоящем суде. И чем больше думала, тем настойчивее к ней подступал страх. Все, что угодно – только не это, только не собрание.

Перед тем как раздался звонок на собрание, она совсем решила бежать и уже завернула было в узелок свои вещи, но, шагнув к порогу, почувствовала, что не уйти. Маша сказала:

– Погоди, Нюра, может, еще ничего.

Сергей Петрович выступал несколько раз, пытаясь сдержать прорвавшийся гнев коммунаров, но всякий раз отступал под его натиском. Временами, когда гул голосов обрушивался с особенной силой, Нюрка сжималась, точно от холода. От усталости она почти ничего не понимала, но когда к ней подошел Малыш, прошептала тихо и горько:

– Что же и ты не кричишь? Я и с тобой ведь путалась.

– Нюрка, – едва вымолвил Малыш.

Она опустила голову и отвернулась. Ее, Шигареву и Мыскова – старого болшевца за потачку – собрание постановило исключить из коммуны.

– Мертвую, но оставить Нюрку в коммуне! – закричал Малыш с отчаянием.

Но ребята уже толпились, уходя, в дверях. Немногие оглянулись на этот крик.

«Строгость, большая строгость», подумал Грызлов с опасливым уважением. Теперь, когда решение состоялось, оно казалось ему справедливым и правильным.

– Сергей Петрович! – окликнул он выходящего вместе с другими Богословского.

– Ты чего здесь?.. Тебе-то что полуночничать? – удивился Богословский.

Он покидал собрание со сложным чувством. Его радовало единодушие и непоколебимость, проявленные коммунарами на этом собрании, и было грустно, что не удалось выправить, сберечь Шигареву и Огневу. В интересах будущего, в интересах всех девчат, еще сидящих по тюрьмам и живущих в коммуне, приходится сейчас итти на это отсечение.

– Гляди, – сказал Мишаха, протягивая руку к свету из окна: чистый желтый песок лежал в ладони Мишахи.

– Далеко нашел? – спросил Сергей Петрович, любуясь песком, сразу поняв все.

– В церковном пруду.

– Как же мы его возьмем?

Мишаха помолчал. Вокруг столпились болшевцы. Они с любопытством и даже с почтением осматривали Мишаху.

– Церковный пруд выше большого. Спустить воду из малого в большой – какой труд, – сказал Мишаха и поглядел на ребят, ожидая их одобрения.

Сергей Петрович задумчиво потрогал пальцем песок.

– Выйдет ли? – усомнился он.

– Чего не выйдет, – обиделся Мишаха, – даровой песок под рукой, только бери.

– Ну, спасибо, Грызлов. Коммуна у тебя в долгу, – с чувством сказал Сергей Петрович, – коли не поздно тебе – пойдем, чайком угощу. – И, вспомнив крик Малыша, подумал: «А может, еще не потеряли девчат… Посмотрим!»