Текст книги "Болшевцы"

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 39 страниц)

Когда подошли воспитанники, дядя Андрей застегнул ворот на рубахе, поправил складки за поясом и приосанился:

– Ребята! Сапоги вот. Для вас привезены.

– Ну-ка, что за сапожки? – заинтересовался Гуляев.

– Рвань…

– А выбрать можно! Хороший есть сапог.

– Дайте мне слово сказать, – взмолился дядя Андрей. – Вы себе сами хозяева. Можете разобрать эти сапоги сейчас, как они есть – дырявые. Но по-моему лучше бы так: каждому я дам по паре. Вы маленько почините их под моим наблюдением и потом каждый свою пару носите. А кто всех лучше будет работать у меня подручным – тому, вроде как в награду, отдадим хромовые. Идет?

– Обманываешь!.. – усомнился Хаджи Мурат.

– Нужно мне тебя очень обманывать, – спокойно ответил ему дядя Андрей. – Ну, кто ко мне подручным?

– Хромовые? – переспросил Гуляев.

Он колебался.

– Ладно, я согласен.

– Это каждый согласится, – позавидовал Хаджи Мурат. Все успели разглядеть среди хлама несколько хромовых пар. Когда рассаживались по табуретам, Гуляев подошел к Хаджи Мурату и, наклонившись к нему, прошептал на ухо:

– Сапоги будет распределять инструктор, и ежели ты опять забузишь сегодня, то я тебе вот что… Понял? – и он погрозил кулаком.

Хромовые сапожки Гуляев решил не упускать.

Понемногу воспитанники осваивались. По коридору пошла стукотня.

Удача с ремонтом сапог внушила ребятам чувство самоуважения. Каков бы ни был ремонт, но он был сделан собственными руками. Все щеголяли в обновленной обуви, хвастались друг перед другом своими успехами. Многие, удовлетворившись достигнутым, отлынивали от новой работы. Неплохо узнавший повадку своих сапожников, инструктор решил посоветоваться с Сергеем Петровичем.

– Велико дело кожа… Ну, попортят, ну, поуродуют, зато своими руками делали. Уж если у кого сапог выйдет, того не оторвешь от дела, будет сапожником, – горячо убеждал Богословского дядя Андрей.

Он все-таки опасался, что его могут не поддержать: что там ни говори, а кожа – добро, зря переводить ее не годится, она денег стоит… Но Сергей Петрович вполне согласился с ним.

Для первого раза дядя Андрей отпустил товар одному Гуляеву. Тот несколько дней усидчиво горбатился на табуретке. Инструктор подходил к нему, указывал. Но Гуляеву только досаждало это. Что он, сам не понимает? И он делал не так, как показывал инструктор, а как хотелось самому. Все с нетерпением ждали первой пары сапог. И – ахнули: это были огромные сапожищи, с подошвой толщиной в два дюйма, с квадратными каблуками, прямые, негнущиеся голенища высились, как чугунные трубы. Весили они пятнадцать фунтов.

Гуляев с нежным и гордым отцовским чувством смотрел на дело своих рук.

– Да, – ввернул Хаджи Мурат, – на Петра Великого как раз.

– Не для господ сработаны, – с достоинством пояснил Гуляев. – На каждый день.

– А кто же их носить будет?

– Я сам! – угрожающе огрызнулся Гуляев.

Хаджи Мурат не верил, а Гуляев изо всех сил защищал честь своих сапог, доказывая, что размер и вес их были предусмотрены и объясняются наступлением зимних холодов – чем толще портянки, тем лучше. А хромовые для этого мало годятся. Гуляев решил немедленно продемонстрировать полную пригодность своих сапог и надел их, обернув предварительно каждую ногу мешком.

Он разулся только вечером. Утром он снова надел эти же сапоги.

Вторую пару, сделанную Лехой недели через две, все единодушно признали верхом изящества и легкости. Весила эта пара только двенадцать фунтов.

Ключи тети Симы

На кусок хлеба, жирно намазанный маслом, накладывались квадратики пиленого сахара. Это было пирожное. Сахар и масло похищались из кладовой понемногу, но постоянно. Этому мелкому хищению содействовала рассеянность воспитательницы Серафимы Петровны, наблюдавшей за хозяйством. Память у тети Симы, как заметили болшевцы, была плохая. Она постоянно забывала ключи от кладовой на столах и на подоконниках, хотя уверяла Мелихова, что хранит их, как зеницу ока.

Прежде чем отдать найденные ключи, ребята наведывались в кладовую.

А тетя Сима жаловалась на прожорливых крыс. И в этот раз, заговорившись, она оставила ключи на столе. Почиталов взял ключи и, насвистывая, пошел в кладовую. Он уже предвкушал удовольствие от «пирожного», но в кладовой было пусто.

Почиталов перестал свистать и степенно подошел к Мелихову.

– Ключи вот на столе брошены, – лениво сказал он. – Возьмите, Федор Григорьевич. А то ведь народ у нас разный – долго ли, в сахар залезут.

Серафима Петровна хватилась ключей, когда надо было собирать чай. Она клохтала, точно наседка, растерянно вертела головой.

– Я говорю, тетя Сима, у вас память короче куриного гребешка, – вяло поддразнивал ее Умнов.

– Ключи ищете? – спросил, входя в столовую, Мелихов.

– Не порядок такую вещь бросать, где попало. Благодарите Почиталова. Нашел и сейчас же доставил.

Тетя Сима пошла в кладовую. Вернулась совсем огорченная. Она часто моргала, ключи тревожно звенели в ее руках:

– Как хотите, Федор Григорьевич, а сахару больше нет. Утром еще было немного, а сейчас хоть бы кусочек!

Озадаченный Мелихов пожал плечами.

– Ничего едочки, – крякнул он. – Месячную норму съели за полмесяца!

– И масла нет, – упавшим голосом добавила тетя Сима.

Мелихов порозовел.

– Ну, что ж? – рассерженно сказал он слушавшим этот разговор болшевцам. – Когда пусто, когда густо, когда нет ничего. По мне – ешьте месячную норму хоть в один день, а двадцать девять суток поститесь. Дело ваше… Как вам лучше.

Сели пить чай без сахара.

В коммуне уже существовали выборные из воспитанников, помощники воспитателей – «доверители» – и две хозяйственных комиссии – продуктовая и вещевая. Работали в этих комиссиях Андреев, Васильев и Смирнов. Теперь они почувствовали себя совсем неважно. Были все основания думать, что дело не кончится гневными словами Мелихова. Если начнут разбирать причину нехватки продуктов, кто же поверит, что руководители комиссии не знали о систематическом хищении масла и сахара!

– Сегодня общее собрание, – почти приказал Мелихов и сердито вышел из столовой.

Стало ясно, что готовится взбучка. Очевидно, кто-либо выслежен и будет уличен на собрании. Сахаром «баловались» почти все, даже те, кто в прежней жизни не любил никаких сладостей, предпочитая им водку. Было бы величайшей несправедливостью заставить отвечать за всех одного или двоих. У всех вдруг вспыхнула против Мелихова злоба.

– Сахару пожалел, усач!

– Себе, небось, не жалеет!..

– За кусочек сахару в Соловки отправляет.

Вновь возникало то круговое, блатное единомыслие, которым держался воровской мир и которое здесь, в коммуне, за последнее время несколько расшаталось.

Посредине длинной комнаты стоял массивный, с порванным сукном биллиардный стол, вдоль стен – некрашеные скамейки. В углу чванно лаком блестел рояль. На стенах в нарядных рамах висели холсты, изображавшие кровных рысаков, фаворитов Крафта. Всегда аккуратный Мелихов на этот раз заставил собравшихся подождать его. Опоздал он умышленно, в этом Богословский не сомневался.

В памяти Сергея Петровича встал недавний случай.

Одной черной дождливой ночью он и Мелихов обходили спальни и застали воспитанников за картами.

– Отдайте карты, – потребовал Мелихов. Но карты мгновенно исчезли.

Вновь и вновь воспитатели сталкивались с воровской «круговой порукой», которая сковывала у воспитанников языки. Восторжествовав раз, другой, неписаный закон этот мог укорениться и разлагать коммуну изнутри. Недаром Погребинский не уставал говорить об этом. Момент был ответственный. Мелихов тщетно искал нужное слово или действие, которое принесло бы победу. Сергей Петрович с надеждой взирал на него. Мелихов высоко поднял руку и крупно шагнул вперед. Его лицо побледнело.

– Вы мелкие, неблагодарные люди! – загремел он на всю спальню. – Вы не заслуживаете того, чтобы тратить на вас нервы и силы. Живите, как знаете… Я завтра же уезжаю… и навсегда!

«Что он говорит… Нелепость какая», подумал неприятно удивленный Сергей Петрович. Мелихов круто повернулся и ушел – оскорбленный, суровый.

С минуту никто не произнес ни слова. Потом чей-то грубоватый голос начал с угрозой:

– Если ты, Митька, не отдашь карты…

Все закричали, замахали кулаками, обвиняли в чем-то друг друга. Два паренька подскочили к Богословскому. В руках у них были карты.

– Нет, сами заварили кашу, сами и расхлебывайте, – отступил от них Богословский. – Несите Федору Григорьевичу, а я не возьму…

В ту же ночь делегация из нескольких парней отнесла во флигель к Мелихову карты и заодно обещала от всей спальни больше никогда не играть. Неожиданный этот результат показал Богословскому, что иногда воспитателю приходится пользоваться любовью воров к театральному, эффектному жесту.

И сейчас, ожидая его, Сергей Петрович предполагал, что готовится новый, не менее внушительный выпад.

Федор Григорьевич вошел, ни на кого не глядя. Болшевцы поспешно избрали президиум.

– Прошу слова, – спокойно сказал Мелихов. Слово было дано.

– Сейчас мы проверили кладовую и твердо установили, что крыс там не было. Крысы, съевшие сахар, – двуногие и бесхвостые крысы. Грызуны эти сейчас сидят передо мной и смотрят на меня, точно на врага. А враги-то они сами себе. Коммуна в опасности!.. Дело не в сахаре… Дело в другом. В том, что коммунары начали поворовывать. И где? У себя, в коммуне. Мне неинтересно, кто именно и когда воровал сахар. Я знаю, что воровал не один человек, а многие, может быть, все. И тем позорнее, тем отвратительнее и тем опаснее это. Значит, не дорога вам коммуна, и чужие вы ей.

Мелихов говорил резко, но искренно, просто и горячо.

– Вам доверено все. Вас считают хозяевами здесь, – продолжал он.

При последних словах Васильев насмешливо улыбнулся и, повернувшись к Андрееву, сердито зашептал:

– «Доверие»! Я ему сейчас покажу! Этот сахар ему боком выйдет.

Он сидел злой и заранее торжествовал.

И едва Мелихов кончил, Васильев взял слово. Он не вышел к столу, а говорил с места, раскосо посматривая на Мелихова, уверенный в поддержке всей коммуны:

– Вот вы, Федор Григорьевич, сказали насчет доверия. Хорошо… И Погребинский это же говорит… А если разобраться– очки втираете, зубы заговариваете… Не было нам от вас доверия и нет! За каждую пуговицу, которая хранится в кладовой, говорите, отвечает Смирнов. Отлично. За масло, за сахар – я и Андреев… А ключи у кого? У тети Симы. Доверяют, нечего сказать!

– Не доверие, а насмешка! – вырвалось у Андреева.

Мелихов старался овладеть собой. Удар был нанесен хитро, во-время, в самую точку. Злые смеющиеся лица парней говорили об этом. Вот, мол, когда обнаруживается чекистский обман… Вот когда обнаруживается правота тех, кто издевался над Накатниковым за его речь… Недаром еще в тюрьме предупреждали: ничему не верить в коммуне.

Все, что с таким трудом удалось до сих пор сделать, грозило рухнуть теперь от одного неудачного слова. Только бы не показать ребятам растерянности, выиграть время для размышления. Сергей Петрович видел благодушную, снисходительную улыбку Мелихова, ленивый его жест, с которым он вытащил из кармана портсигар. «Не понимает он, что ли?» нервничал Богословский.

– Вот что, друзья, – мягко сказал Мелихов все с той же простецкой улыбкой. – Устали… Занервничали… Может быть, перекурим?

Расчет был правилен. Объявили перерыв.

Богословский был убежден, что выступление Васильева было для Мелихова полной неожиданностью. Но когда они, закурив, начали совещаться, то Сергей Петрович почти усомнился в этом.

– Они уж давно толкуют о ключах, – рассудительно говорил Мелихов. – Ключи придется им отдать. Я уже об этом думал. Если они захотят украсть – украдут… Разве замки для них задержка? Да теперь ничего другого уже и нельзя сделать.

А болшевцев между тем била лихорадка негодования.

– Доверят они тебе ключи – держи карман! – будоражил ребят возбужденный собственной дерзостью и успехом Васильев.

– Воры были – ворами и будем! Трепатня все…

– А на дьявола мне их доверие… Я и без ключей хаживал.

– До чего же ловко – заговорят, заговорят – ну, прямо вот слепым ходишь!

Показались Мелихов и Богословский.

– Думаете – изловили, прижучили? – начал Мелихов при общей напряженной тишине. – Они, мол, нам турусы на колесах разводят, а вот мы им – соли на хвост! Вон Васильев каким героем ходит. И Умнов тоже. Ты-то с чего? Эх вы, публика!

Мелихов выставил вперед грудь:

– Я уже не одну неделю думал об этом. Мы с Сергеем Петровичем много раз хотели передать вам ключи, но отложили. Отложили потому, что хотелось, чтобы вы сами доросли до этого, сами поставили этот вопрос. Ну вот… Теперь то, к чему мы стремились, случилось. Товарищ Васильев, подойди сюда!

Васильев подошел – непонимающий и смущенный.

– Прими, товарищ Васильев, ключи, – торжественно, подчеркивая каждый слог, произнес Мелихов. – Отныне тебе доверяется все имущество нашей коммуны. Мы все – и воспитатели и воспитанники – поручаем тебе его и верим тебе.

Васильев почти машинально протянул руку. От волнения она у него дрожала, и ключи тихо позванивали.

Это было важное событие в жизни коммуны. Его долго помнили все. Отчужденность, которую замечал Мелихов по отношению к себе со стороны бутырцев, явно шла на убыль.

– Что ж, сделаем и еще один шаг, – говорил Мелихов Сергею Петровичу. – Попробуем теперь смелее давать им отпуска в город.

В Москву болшевцев тянуло. В отпускной день необыкновенное возбуждение овладело коммуной.

В проходной комнате, где помещалась спальня старших, то-и-дело шныряли люди. Коммуна брилась, чистилась, прихорашивалась.

Размахивая увольнительной запиской, через комнату промчался Осминкин. Волосы его торчали лохмами во все стороны. Лицо выражало восторженность.

– В Москву! – орал он во все горло. – Все ли там в порядке?

Он шел в отпуск в первый раз.

Взял увольнительную и Накатников. В городе у него не было ни родных, ни знакомых. Он просто решил не отставать от компании. Ему было весело, и он напевал какой-то плясовой бурный мотив.

В углу на койке лежал, отвернувшись к стене, приятель Накатникова – Васильев. С тех пор, как ему вручили на собрании ключи, он стал много солидней. Но сегодня с утра он начал как-то особенно мрачнеть. Ходил среди общего радостного волнения, повесив голову, огрызался на болшевцев. Сегодня он не походил на самого себя.

Накатников подошел к койке приятеля и окликнул:

– Косой, в Москву едешь?

Широкая спина оставалась неподвижной. Накатников дернул Васильева за рукав.

– Едешь, Косой, в Москву, что ли?

Васильев резко повернулся к Накатникову. Голос его прозвучал хрипло:

– Шары гонять или воровать? Зачем мне в Москву ехать?

Он опять повернулся лицом к стене.

– И потом… не все ведь едут. Мало ли что может понадобиться… Ключи-то ведь у меня, – прибавил он.

Накатников знал характер своего приятеля и больше к нему не приставал. Однако ответ Васильева поразил его необыкновенно: «Не в ключах тут дело».

Действительно… Зачем он сам, Накатников, собрался в Москву? В городе ему делать решительно нечего. Внезапно он понял и мрачность Васильева и явную зависть его к тем, кто имел в Москве родственников.

Ему представилась возможность случайной встречи с Кожаном, и смутные его опасения оформились в определенный образ. Кожан был чем-то вроде воровского аристократа. Красавец и щеголь, он служил образцом для подражания. Хромовая куртка блестела на нем, как латы. На бледном лице четко выделялись синевато-черные усы и тонкие яркие губы. Его улыбка уничтожала, голос звучал насмешливо. Он был носителем традиций и законодателем мод. Подражая Кожану, дорогомиловские карманники ходили в кожанках и синих галифе. С молодыми ворами этот блатной «лев» разговаривал покровительственно.

В свое время Накатникову трудно было привыкать к кокаину. Белый порошок вызывал у него рвоту. Насмешки и пренебрежительное пофыркивание Кожана заставили парня преодолеть отвращение. Однажды Накатников отказался от предложенного опасного дела. Кожан сладко улыбнулся, прищурил ничего не выражающие глаза, и одна эта улыбка заставила взять отказ обратно. Накатников терял перед вожаком весь свой задор и самоуверенность.

Что скажет Кожан, если Накатников вдруг встретится с ним в Москве? Он представил презрительную гримасу Кожана и Почувствовал, что обязательно скрыл бы свое поступление в коммуну. Но ведь скрыв это, он должен будет вести себя так, как будто ничего не переменилось, и даже, может быть, пойти на «дело». Накатников ощутил неопределенный страх и, чтобы справиться с неприятным чувством, запел еще веселее и громче.

Ему вспомнилась его недавняя речь, Погребинский… Коммуна нравилась чистой постелью, едой, простотой обращения Мелихова и Богословского, но это вовсе не значило, что он решил в ней остаться. Накатников был человек настроения. Он давно бы ушел, если бы не уверенность, что уйти можно в любое время. Успеется…

Он стоял у окна и пел. Мелодия отражала движение его дум. Он напевал то что-нибудь веселое, бравурное, то вдруг переходил на минорный лад. Потом круто повернулся на каблуках и пошел к двери.

– Помчал, ураган, – сказал ему вслед Почиталов.

В комнате Мелихова толпились обиженные – из числа прибывших в коммуну позднее. Их еще не отпускали в Москву. Они клянчили, настаивали, сердились. Перед кряжистым управляющим прыгал и кипятился маленький, тощий паренек и при каждом слове бил себя в грудь:

– Чем же мы хуже других, Федор Григорьевич? Почему же нас вы не пускаете?

Мелихов не громко, но веско доказывал парню, что отпускать его рано, что со временем поедет и он.

Накатников влетел в комнату, как ветер. Лежащие на столе бумажки вспорхнули от стремительных его движений.

– На, вот! – грохнул он, протягивая Мелихову увольнительный билет. – Возьми обратно. Не поеду.

Смятая увольнительная лежала в широкой и крепкой ладони. Мелихов бросил ее в ящик стола и искоса, с ласковой ухмылкой посмотрел на быстрого парня.

– Хорошо, Миша! – произнес он дружески. – Съездишь в другой раз!

И, немножко помедлив, прибавил:

– Вот расскажи-ка, пожалуйста, этому человеку, что Москва от него никуда не уйдет. А то он все не верит.

Раздав увольнительные, Мелихов пошел по коммуне. Он проходил мимо открытой кладовки. Васильев, пыхтя, переставлял там мешки с крупой и сахаром. Около двери вертелся щупленький, голубоглазый Дединов, по кличке «Херувимчик». Мелихов давно присматривался к Дединову: в хрупком этом парнишке угадывался холодный цинизм, вероломство и лживость. Дединов вертелся около кладовки, разумеется, не спроста. Мелихов уже миновал кладовую, когда услышал зычный, сердитый голос Васильева:

– Ложи назад! Ложи, говорю, назад, паразит!

Раздался слабый вскрик Дединова.

Потом снова с угрозой прозвучал голос Васильева:

– Так и знай! За каждый кусок голову расшибу!

Первой мыслью Мелихова было вернуться и сделать Васильеву внушение, потом он махнул рукой и двинулся дальше:

«Драка в коммуне – это плохо, – думал Мелихов. – Но если коммунар дерется, отстаивая имущество коммуны, и предотвращает воровство, так это, пожалуй, уже не так плохо».

Отпуск

Осминкин в десятый раз перечитывал свою фамилию, вписанную чернилами в печатные слова увольнительного бланка. «Куда? – спрашивал он себя. – К родителям?» Он представил себе, как мать всплеснет руками, заплачет. Все же решил ехать домой – пускай порадуется.

Родителей Осминкин не видал уже около года, а не жил у них давно.

Отец его – серебренник, профессия – не ахти какая доходная и очень грязная. Домой возвращался прокопченный, денег приносил мало: пил. Мать зарабатывала сама: стирала, мыла, стряпала у людей. Дома хозяйничала сестра.

Ушел Осминкин от родных, когда познакомился с Морозовым. Произошло это так.

Осминкин бегал в школу. Учился он в первом классе. Учился хорошо. Учительница так прямо и говорила матери:

– Отличный мальчик, примерного поведения и лучший ученик в классе.

Витька перешел во второй класс. Мать пообещала сшить к осени новую рубашку.

– В школу пойдешь – нарядишься!

Летом Витя повадился ходить к Крестовской заставе. По словам матери там жили самые отпетые золоторотцы. И действительно, ребята оказались на редкость шустрые. Они отчаянно резались на пустыре в «три листика», в «буру», в «двадцать одно». Витька пристроился к самым маленьким; сначала глядел, потом рискнул на пятачок и выиграл. Ему повезло, он теперь мог пойти в кино, купить мороженого.

В кино ребята бегали всей оравой, норовя проскользнуть бесплатно мимо зазевавшейся контролерши.

В это же лето Виктор пристрастился к футболу. Играли, правда, тряпичным мячом, но старательно и с азартом.

Домой он приходил со сбитыми ногами. Мать укоризненно качала головой:

– Смотри, не вздумай играть в башмаках!

– В каких? – удивился Виктор.

– А вот которые я тебе куплю. Только для школы и покупаю, а так – на вас разве наготовишься!

Осенью она сама повела Виктора в школу. На нем были новые башмаки и рубашка. Всю дорогу мать заботливо предостерегала:

– Смотри, не разорви!

Однажды Виктор в школу не пошел, не пошел и на следующий день.

Уже похолодало. На пустыре встречаться стало холодно, сыро – ни сесть, ни поиграть. Витька наладил ходить к новому приятелю Васе Морозову. Морозовых было четыре брата. Старший был выслан из Москвы; второй, Константин, занимался воровством и помаленьку приучал к этому Васюка, а самый младший из братьев чурался их, обходил. Любил, говорят, музыку и ездил куда-то в центр учиться.

Мать Морозовых – вдова (ее покойный муж содержал трактир) – боялась при сыновьях сказать лишнее слово. Сейчас же кто-нибудь из них на нее прикрикнет, попрекнет:

– Но-но, поговори! Тебе батька на детей деньги оставил! Куда деньги дела?

А деньги у вдовы одолжил ее родной брат, да так и не возвратил: мол, разорила революция.

Старуха боялась сыновей, боялась милиции. У нее всегда дрожали руки, и когда она нюхала табак, то просыпала его на засаленную бордовую кофту.

Дружбу Виктора и Василия одобрял Константин:

– Это хорошо, что корешками становитесь. У меня вот есть такой дружок, да его сослали, никак не могу узнать – куда. Да все равно узнаю. Человек не иголка – не потеряется.

Домой Виктор возвращался неохотно. Временами он даже жалел, что у него есть отец, мать, сестра. Он завидовал Константину и Василию. Не раз хотелось войти в дом с насупленными бровями, сказать матери что-нибудь обидное и дерзкое, как покрикивали на свою старуху Морозовы: «Заткни плевательницу!» или «Не суйся, куда не спрашивают!» Но всякий раз мать встречала его заботливыми расспросами о школе, совала кусок хлеба, иногда конфетку, и Виктор смягчался, ослабевал.

Он пил морковный чай и вдохновенно врал что-то про школу, про то, как его опять хвалила учительница. Придумывать каждый день новое надоедало, и он все чаще стал повторять одно и то же.

Мать покорно качала головой, потом переспрашивала:

– А ведь это она тебе еще на прошлой неделе говорила.

– Она любит одно и то же повторять! – вывертывался Витька без всякого смущения.

– Да и то сказать, вас много, а она одна, – успокаивалась мать. – Где на всех новое-то придумаешь. Трудная у нее должность. Ты учительницу люби!

– Я ее люблю, – говорил Виктор, правдиво глядя матери в глаза.

Открылось все это само собой.

Мать встретила учительницу на улице. Поклонилась. Учительница узнала мать Виктора:

– Жаль мне вашего мальчика. Он такой способный. Не надо было его в мастерскую отдавать.

– В какую мастерскую?! А разве он к вам в школу не ходит? – испугалась мать. – Где ж он, разбойник, пропадает? – закричала она в голос.

Вечером обо всем узнал отец. Он бил Виктора и допрашивал;

– На кого ты нас поменял? На кого?

Витька молчал, рукавом вытирал слезы.

– Отступись ты от него. Убить так можно, – упрашивала плачущая мать.

– И убью, – пообещал отец, больно ударив сына по голове.

На другой день Виктора из дома не выпускали. Мать ходила в школу. Учительница обещала принять Виктора среди учебного года. Вечером Витьку опять бил отец:

– Не будешь учиться – шкуру сдеру! Однако ученье так и не наладилось.

Весной Виктор переселился к Морозовым совсем. По старой привычке он еще заходил домой, но мать постоянно встречала его слезами и причитаниями, и Виктор, недовольный, уходил. До ворот его всегда провожала сестра и, нетерпеливо оглядываясь, жадными глазами следила за витькиными руками: она ждала, даст он денег или нет.

– Матери передай, – неизменно говорил Витька, сунув бумажки в руку сестре.

– Она не возьмет, – привычно отвечала сестра и торопливо убегала во двор – боялась, что Витька передумает, отберет обратно.

В критические минуты Морозов советовал Витьке:

– Иди ночевать к своим. Как бы не пришли по нашу душу.

Виктор покорно плелся к знакомому переулку, но медлил заходить в дом. Он несколько раз проходил взад и вперед по длинной Мещанской и, дотянув допоздна, тихонько стучал в дверь.

Отец, если был дома, сурово выговаривал матери:

– Чего ты гоношишься? Опять подлецу постель стелешь? Гони его, откуда пришел.

Виктор, сидя на кухне, смотрел веселыми глазами, будто отец ругал не его, а кого-то еще.

Иногда он приносил домой продукты. Мать отмахивалась:

– Полно, Витя, зачем нам?

Но велик был соблазн, и продукты она оставляла. Виктор стал уже совсем взрослым. Даже мать начала пугаться дерзкого взгляда сына.

– На кого ты злобишься? – спросила она его раз.

– Я? – удивился Виктор. – Да чего ж мне злобиться? Я сам себе хозяин. Вот с весны буду в футбол играть.

– Чего? – переспросила мать.

– В футбол буду играть. Понимаешь? Мяч гонять буду.

– Полно, ведь ты скоро жених. Тебе мяч гонять не пристало. Ремеслу бы лучше какому выучился…

Но гонять мяч Виктору не пришлось. Его вместе с Морозовыми арестовали вовремя кражи. В милиции, куда их привели, начальник сразу признал Морозовых:

– Вы опять тут?

И, повернувшись к Витьке, удивился:

– А ты, красавец, за что попал?

– С ними, – объяснил милиционер.

– Ишь ты! – еще более удивился начальник. – Что ж это ты, молодой товарищ, такими делами занялся? А? Сколько тебе лет?

– Много, всего не сочтешь!

Глаза Виктора смеялись, будто с ним шутили, и он только ждет, когда начальник разрешит уйти домой.

Но начальник вдруг нахмурился и придвинул лист бумаги:

– Что ж, будем писать протокол.

Виктор рассчитывал, что и на этот раз его выпустят, как выпускали раньше. Он упорно повторял, что он несовершеннолетний, случайно попал в эту компанию, но начальник, косо посмотрев на него, сказал:

– Хитер ты, братец! – И Виктор впервые познакомился с тюрьмой.

Воровал Виктор легко. Все шло как по маслу. Старший Морозов одобрял: «У тебя рука счастливая». Раз он обронил в квартире, которую только что «взяли», документы. Передав вещи Морозовым, Виктор вернулся в ограбленную квартиру и разыскал свой документ. Хозяева еще не возвращались. Из озорства Виктор прихватил банку с вареньем. Вечером он угощал Морозовых и все посмеивался, когда старший Морозов говорил, что вороной быть нельзя, а еще глупее – возвращаться. И кто это с собой носит бумаги кроме «липовых»?

В тюрьму Осминкина брали не надолго: то верили его слезам и отпускали как малолетнего, то теряли протоколы, и Виктор мирно возвращался в переулок у Красной часовни. Опять начиналась привычная жизнь – грабеж, барышник, карты, вино, поимка… Витьке казалось, что никакой другой жизни и быть не может. Круг знакомых в тюрьме расширился. Виктор был уже не новичок: его знали в Грузинах, в Марьиной роще, на Бутырках.

Он не любил Замоскворечья. Однажды там поймали с поличным и били старшего Морозова, а Виктор стоял в толпе и, покусывая губы, все смотрел на избитое, окровавленное лицо Константина.

– Как бьют, проклятые! Ну их к чорту!

В двадцать третьем году Виктор сел крепко. Он перепробовал все свои штучки – совал следователю свои года, несознательность и прочее, но ничто уже не действовало, и его выдержали в Бутырках.

Осминкин пробовал навести справки, где Морозовы, но никто не знал. Матери Виктор не писал, хотя и не сомневался, что старуха, напиши он ей, придет украдкой и в узелке принесет махорки и лепешек.

«Пусть думает, что убили. Поплачет, может, легче станет».

А весна отцветала, осыпалась, ночи становились жарче, тюрьма казалась все томительней. Виктор из хлеба скатал шарик и гонял его по столу, разместив поле с воротами, и все подговаривал кого-нибудь из ребят сыграть о ним в футбол. Над ним посмеивались:

– Не воровское это дело. Желаешь в «буру»?

«Бура» Осминкину опротивела. Он знал наличный капитал и повадку каждого в этой камере, а новых не приводили.

И когда ему уже стало совсем невмоготу, когда он в тысячный раз обдумал все возможные варианты побега, его повели на Лубянку.

Люди все шли чужие, скучные; день был серый, дождь моросил. И все же пришли так быстро, что Витька пожалел.

Говорили с ним долго. Он прикидывал: стоит рискнуть или нет? И как ни прикидывал, все выходило, что стоит. Во-первых, можно удрать. Потом обещают волю – тоже надо посмотреть. И Бутырки надоели. Чем чорт не шутит? Виктор согласился поехать и жить в коммуне.

И вот теперь он ехал в первый раз из коммуны в отпуск.

На дорогу ему дали денег.

«Все-таки есть, значит, здесь к нам доверие», думал Осминкин, рассматривая увольнительную.

А сколько раз до этого слова воспитателей о доверии казались ему лицемерием.

«Чудаки, – улыбался Осминкин, – удивительные они чудаки. Кто и что может теперь заставить Виктора возвратиться назад в коммуну?»

До квартиры матери Осминкин добрался в сумерки. Матери дома не было. Сестра встретила радостно и все как-то выжидательно поглядывала на брата.

«Ждет денег!» рассердился Витька и грубовато спросил сестру:

– Мать скоро придет? А то мне некогда!

Мать притащила узел грязного белья – брала стирать на дом – и, увидев Виктора, опустила узел у порога.

– Здорово, мать!

– Ох, господи, а я-то думала…

– Думала, что я не вернусь?

– Полно, Витенька…

Виктор съел селедку – домашнее угощение, встал из-за стола, так и не рассказав ничего о себе.

– Пойду, с ребятами повидаюсь, – сказал он.

Мать не перечила.

Осминкин зашел к Морозовым. Старуха расплакалась и все расспрашивала Виктора про сыновей. Потом достала письмо от старшего. Тот сидел в тюрьме, просил, чтобы выслали ему белье.

От Морозовой Осминкин вышел грустный. У часовни заметил знакомых и замедлил шаг.

«Что сказать? – перебирал он в уме. – Сказать, что в коммуне – посчитают лягавым. Ожидай пера! Нет, надо сказать, что из тюрьмы».

Его встретили настороженно.

«Может быть, уже знают от кого-нибудь», промелькнула опасливая мысль, но отступать было нельзя. Виктор пожал протянутые руки.

– Где пропадал? – спросил Курносый.

– Да так, по разным местам, – небрежно сказал Осминкин.

И, чтобы опередить Курносого, сам задал вопрос:

– Морозовы где?

– Да ты же с ними сел? Что спрашиваешь?