Текст книги "Болшевцы"

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 39 страниц)

Заказ

Мелихов шумно вздохнул и оглядел сидящих перед ним воспитанников. По его лицу каждый из них почувствовал, что в коммуне произошло что-то необычное.

– Нам, колонии вчерашних воров, – начал он медленно, опустив глаза и сдвинув брови. – Нам, колонии вчерашних воров, – повторил он, – нам было оказано величайшее доверие. Красная армия дала нам заказ. Как мы ответили на эту большую и пока еще незаслуженную честь? Может быть, поднатужась, мы выполнили заказ раньше срока? Или блеснули перед заказчиком сапогами исключительного качества? Нет, мы не оправдали оказанного нам доверия. Мало того: мы допустили преступление. Мы обворовали Красную армию, – Мелихов стукнул ладонью по столу. – Из кладовой украдено пять пар заготовок.

В комнате наступила тишина. Было слышно, как шумели за окнами деревья, покачиваясь на ветру.

Мелихов медленно переводил взгляд с одного воспитанника на другого. Недалеко, почти напротив него, сидел Умнов. Он сидел красный, насупленный, видимо, нервничал. Мелихов внимательно посмотрел на него. Умнов низко опустил голову.

– Ну? – произнес Мелихов. – Кто скажет?

С задних рядов сорвался Дединов. Сощурив голубые холодные глаза, он крикнул резким голосом:

– Какой гад смеет позорить коммуну? Дайте мне, я его уничтожу!

Под ребятами заскрипели скамьи и табуретки. Мелихов ожидал от них вспышки гнева. Но никто не встал и не поддержал Дединова. Выкрик его прозвучал, как выкрик плохого актера со сцены.

Стало понятно, что сейчас правды не добьешься.

Мелихов встал,

– Мне все ясно, товарищи! Кто взял, тот придет ко мне. Можете расходиться. – Мелихов ушел.

Через несколько минут он из окна своей комнаты наблюдал следующую сцену.

Сначала к лесу прошел Умнов. Потом, озираясь, последовал за ним Дединов. Почиталов бродил, видимо, поджидая кого-то. Увидя Дединова, он сразу направился к нему, и они вместе, о чем-то оживленно разговаривая, скрылись в лесу. «Опытные воры так не сделали бы», усмехнулся Федор Григорьевич.

Умнов из леса пошел прямо к Мелихову. Он взялся за скобку двери и в нерешительности простоял так минуты две.

– Входи, Саша, я знал, что ты придешь.

Умнов вошел, стараясь не смотреть на Мелихова.

– Я, Саша, знаю, кто украл заготовки, – печально сказал Федор Григорьевич.

– Кто?

– Ты и еще…

– Кто еще?

– Еще Дединов и…

– За себя скажу, а за них не знаю, – процедил сквозь зубы Умнов.

– Пригрозили, значит, – не удивляясь, сказал Мелихов.

Умнов не понимал, как можно говорить с ним так ласково после того, в чем он сознался.

«Это напоследок, – думалось Умнову, – перед отправкой в тюрьму».

– Ну иди, – отпустил его Федор Григорьевич и, когда Умнов был в дверях, деловито распорядился:

– Пошли ко мне сейчас Дединова.

С Дединовым Мелихов разговаривал с полчаса.

По уверениям Дединова крал заготовки из кладовой Умнов. Почиталов стоял «на стреме», а Дединов только сбывал.

Мелихов не рассказывал болшевцам признаний ребят. В дни, когда бродяжий бог – Балдоха все настойчивее шатается по всем углам коммуны, нашептывая ребятам удивительные истории об удивительных краях, нужна осторожность. Может быть, достаточно одного незначительного толчка, чтобы вся коммуна рухнула и разбежалась.

Яростно наступает солнце на потеплевшую землю, настойчиво поднимается к солнцу трава, кудрявятся березы, ели и сосны выгоняют длинные бледно-зеленые побеги. На рассвете в парке отчаянно щелкают соловьи, зазывно кукуют кукушки. Воспитатели работают и днем и ночью, в мастерских, в общежитиях и на общих собраниях, толкуя с ребятами о заказах, о том, как важно выполнить их, помочь государству, и какой позор и бесчестие падут на коммуну, если заказы не будут выполнены в срок. Ходит по коммуне бродяжий бог – Балдоха, топчет ногами и заказы, и честь коммуны, и каждого коммунара. Нелегко добиться победы на избранном коммуной пути. Так думал Мелихов.

А Умнов переживал трудное время. Отношения с Королевым у него все обострялись. Другие ребята, работавшие в кузнице, видели, с какой симпатией относится дядя Павел к Умнову. Может быть, поэтому они держали сторону Королева. Один раз на работе Королев вздумал точить кинжал. Он точил его, посматривая на Калдыбу, и оба загадочно улыбались. Умнов насторожился. Отточив кинжал, размахивая им, Королев пошел плясать лезгинку. Умнов дважды отходил в сторону, остерегаясь кинжала, но Королев умудрился все же задеть ему кисть руки. Ребята в один голос заявили, что Королев сделал это нечаянно. Умнов старался не показать вида, как ему обидно и больно. Все его ненавидят, нет у него здесь друзей. После перевязки он уже на работу не выходил.

«Махнуть в Ташкент», однажды вслух подумал Умнов, греясь на солнечном припеке. Это горячее солнце ему показалось нездешним. Он закинул к нему лицо и улыбнулся. В кузнице кишки рвать, на кой чорт все это надо Сашке Умнову? Экая невидаль– кузнецом стать. Хапнуть побольше и завить горе веревочкой. Пусть Калдыбы и Королевы гнут спины, ежели это им нравится. Вот только денег надобно раздобыть. Проститься с дядей Павлом – и чорт их всех побери!

На станции Умнов выпил вина и в кузницу пришел пошатываясь. Его встретили смехом.

– Лизнул, щенок! – издевался Королев.

– Молчать, инвалид! – крикнул Умнов. – Я лучше тебя подкую лошадь. Ты, мразь, ты с зависти лопнешь. Сколько вас таких, сушеных, на фунт пойдет? Девку хотели отбить?

Умнов хохотал зло и пьяно.

Королев схватил обломок рессоры и бросился на Умнова. Но его предупредил дядя Павел. Кузнец решительно вытолкал Умнова из кузницы, сгреб его за воротник и потащил в общежитие.

– Чорт, окаянный ты парень, – ругался дядя Павел. – Где ты нахлебался? Человека хочу из тебя сделать, главным мастером собирался Умнова поставить, а Умнов копейки не стоит.

После пропажи заготовок всем стало ясно, на какие деньги кутил Сашка. Вечером несколько воспитанников коммуны собралось у Мелихова.

– В три шеи таких. Выгнать из коммуны! – требовали они.

Дединова, который куда-то съездил и вернулся с пропавшими заготовками, ребята считали чуть ли не спасителем.

Мелихов знал дело лучше ребят, но ему нелегко было смягчить их гнев.

Спустя несколько дней мастерские все же остановились.

Временному их закрытию предшествовали отчаянные попытки дяди Павла и дяди Андрея восстановить дисциплину. Они находили своих молотобойцев и сапожников в лесу валяющимися на траве, греющимися на солнце, а то и сражающимися в карты. Осминкин облазил все костинские поля, выбирая подходящую для футбола площадку.

Даже Гуляев занимался в эти дни главным образом тем, что слушал в лесу трели и посвисты малиновок и дроздов, искусно разбираясь в многообразном птичьем гомоне. Все чаще и чаще Мелихов и Богословский при обходе спален обнаруживали пустые койки.

Воспитатели понимали – нужно дать ребятам отпуск. Это было уже в сущности решено. Но собрания еще не было, и в мастерских об этом не знали.

Не знал об этом и Королев.

Он работал молотом, голый по пояс, он исходил потом, изнывая от жары. В распахнутые настежь двери кузницы виднелось голубое небо, вползали запахи прелой земли.

Королев высоко взметнул молот и, не ударив, опустил его.

Работа приостановилась. Все поняли: Королев что-то задумал.

Не глядя на сурово нахмуренное лицо дяди Павла, Королев медленно повернулся спиной к наковальне и пошел к выходу. Не дойдя до дверей, он озорно оглянулся, выдернул свою рубаху, торчавшую из наваленной в кучу одежды, повязал ее, точно пояс, на голый живот и, напялив кепку, вышел из кузницы.

Свежий ветерок обтекал струйками грудь, горячие лучи солнца приятно грели плечи. Назад Королев не оглядывался, но чувствовал – все смотрят на него.

Он заорал блатные частушки. Кто-то загоготал в спину, кто-то крикнул, кажется, Калдыба:

– Эх, Король, молодец!

Его догонял Сергей Петрович. Ребята около кузницы выжидательно притихли. Королев шел, попрежнему распевая, не оглядываясь, ничего не замечая.

Сергей Петрович тронул его за плечо. Королев лихо повернулся на каблуках. Сергей Петрович молчал.

– Четыре года сидел: весны не видел, дядя Сережа! Не могу! – неожиданно для себя заорал Королев.

Он вдруг стал бессвязно оправдываться, доказывать, нелепо размахивая руками. Сергей Петрович все молчал. Королев приостановился, передохнул, собрался еще что-то сказать и тоже замолчал.

Ребята около кузницы с любопытством ждали, чем все это кончится.

– Иди, – сказал спокойно Сергей Петрович, – на работу можешь не ходить.

– Выгонишь? – с иронией спросил Королев.

– Нет, просто погуляй, отдохни немного! – И Сергей Петрович пошел к правлению коммуны.

А Королев стоял недоумевая. Богословский отошел уже далеко, и только тогда Королев опомнился. Он приложил ко рту руки трубой и крикнул:

– Врешь?

Сергей Петрович остановился, оглянулся и отрицательно помотал головой.

Вечером на собрании уже все узнали об отпуске.

– Федор Григорьевич! – горячо говорил Осминкин. – Надо немедленно оборудовать площадку для футбола, место я уже выбрал… Очень удобный участок, но только его надобно за отпуск почистить и подровнять.

– Собери спортсменов, – советовал Мелихов. – Кто хочет играть, тот должен и площадкой заняться. А как же иначе? Рабочих, что ли, для вас нанимать?

Он помог Осминкину собрать спортсменов. Это было не так легко. Все знали, что площадки нет, что ее надо оборудовать самим, значит, кто хочет играть в футбол – должен работать.

Нехотя, лениво сошлись любители футбола в столовой, где Осминкин назначил собрание.

Осминкин перечислил все подходящие участки. Его нетерпеливо оборвали: «Переходи к делу!» Тогда Осминкин сказал, какой участок по его мнению является лучшим. Место подходящее, надо только слегка подровнять его, врыть ворота, натянуть сетку, купить мяч и камеры и, если можно, трусы и майки. Играть можно и в ботинках, даже босиком люди играют, но со временем, когда позволят средства коммуны, можно будет купить и буцы. Он попрекнул Леху Гуляева:

– Эх вы! Сапожники! Самого необходимого делать не выучились! Что бы вот вам буцы делать?

Мелихов пришел, когда принимали резолюцию, и внимательно выслушал все ее пункты.

– Вот, Федор Григорьевич, помогите! Насчет мяча… – передал ему Виктор листок с протоколом. – А площадку мы сами…

Мелихов вернулся к себе и достал из стола блокнот.

«Мяч» – записал он. Потом: «Камеры», сбоку поставил цифру 2. Потом, махнув рукой, приписал: «Буцы 10 пар». «Пусть пока десять, а там видно будет, – подумал он. – Выдадим самым лучшим игрокам».

В тот же день, вечером, когда Мелихов уже собрался ложиться спать, к нему зашел Осминкин. У Осминкина было расстроенное лицо:

– Не идет, Федор Григорьевич!

– Что не идет?

– Хаджи Мурат не идет в команду. Самый сильный игрок. Из него что-нибудь еще выйдет, а остальные – шпана… – Виктор огорченно махнул рукой.

– Я его насильно загонять не могу. Попробуй, еще поговори, постарайся убедить.

– Да разве таких убедишь! Привыкли на дармовщинку – в чужой карман! Ему лень на поле покопаться. А летом на готовое от них отбоя не будет. Я один, что ли, поле буду чистить? Это не дело, Федор Григорьевич!

– Не дело! – согласился Мелихов. – Надо поговорить, – повторил он.

– Да разве я не говорил? Всем говорил. Не слушают.

– А ты еще раз поговори. Я вот раз по двадцать в день одно и то же разъясняю. Ничего не поделаешь, приходится. Думаешь, большое удовольствие одно и то же долбить? А ведь долблю, иному месяц подряд в голову вдалбливаю. И, знаешь, в конце концов помогает.

Осминкин покраснел. Он вспомнил, сколько раз говорил ему Федор Григорьевич о всяких его скверных привычках и как сам он слушал в пол-уха, чтобы сейчас же забыть. А теперь вот он, Виктор, жалуется ему на «своих», на поразительную их несознательность.

– Поговорю еще, Федор Григорьевич, – пообещал он, торопливо выходя из комнаты.

Мелихов посмотрел ему вслед, улыбаясь, думая: «Этот парень крепко корень пустил!»

Выполненную часть срочных заказов решено было немедленно сдать заказчикам.

Мелихов встал рано. Из кухни к безоблачному небу только что поднялся первый сизый дымок. Нужно было поторопить с упаковкой кроватей, выполненных мастерской коммуны, чтобы не опоздать к утреннему поезду. Сдача заказа была поручена Накатникову и Румянцеву.

Мелихов посмотрел на небо, на Костино с его ветхими избами, на ярко зеленеющие поля… Что такое? На участке, намеченном Осминкиным под футбольную площадку, копошились какие-то люди с мотыгами, граблями, лопатами. Их было человек двадцать. Доносились их звонкие голоса.

«Коммунары, – удивился Мелихов, – но ведь еще не было даже звонка!»

Он поспешно прошел к площадке. Собранные в кучку пустые консервные банки блестели на утреннем солнце.

– После завтрака кончим! – кричал кому-то Осминкин.

– После завтрака тоже работа будет… Тут на весь день хватит делов.

Осминкин катил тачку, нагруженную черной землей. Он давно приметил Федора Григорьевича. На раскрасневшемся лице Осминкина сияла улыбка гордости и торжества.

– Как же ты их уговорил? Да еще ни свет, ни заря! Как же это они тебя послушались? – вполголоса спросил Мелихов.

Осминкин опустил тачку.

– Решили мытищинских вызвать на состязание!.. Стыдно гостей-то будет принимать на плохом поле, – сказал он тоже вполголоса и хитро подмигнул Федору Григорьевичу.

Упаковка кроватей была окончена. После завтрака Накатников и Румянцев тронулись к станции, сопровождаемые приятелями. Кровати сдали в багаж.

– Счастливо оставаться, работнички! – кричал Накатников в открытое окно двинувшегося поезда оставшимся на платформе товарищам. – Передадим поклон Москве!

– Не подкачайте!

– Будьте уверены!

Сидя в вагоне, приятели покуривали, слушая нарастающий с каждой минутой гул колес. В открытое окно вагона стремительно влетал теплый ветер, и зеленые пространства, плавно кружась, плыли навстречу им.

Иногда, посмеиваясь, они говорили:

– А вдруг не примут?

– Что ты! Работа отличная.

В Москве они погрузили багаж на извозчика.

– Куда, Накатников? – хитро прищурив глаз, спросил Румянцев. – Тебе в Москве каждая подворотня знакома.

Накатников засмеялся и, хлопнув легонько ладонью по спине извозчика, крикнул:

– К Варварским. В мебельный склад ГУМа. Шевели, папаша!

Заведующий мебельным складом ГУМа отвел болшевцев в полуподвальное помещение.

– Вот здесь, – сказал он, – разложите ваши кровати, а я через полчаса зайду.

Ребята переглянулись.

– Стоит ли беспокоиться… Работа первый сорт!

У заведующего была добродушная лысина и близорукие глаза.

– Нельзя. Каждая работа должна быть проверена.

– Ладно, – согласились болшевцы.

В полуподвале было темно и душно. Ребятам хотелось скорей сдать кровати, чтобы до отъезда побродить часок по Москве.

Они сняли чехол с первой кровати и начали натягивать на раму брезент. Но тут произошел неожиданный казус. Петли брезента никак не хотели зацепиться за крючки. Деревянная рама поскрипывала от усилий.

– Вот чорт! – выругался Накатников, вытирая выступивший на лбу пот.

– Отставим пока – возьмем другую, – посоветовал Румянцев.

Но и с другой дело не ладилось.

Через полчаса к ним спустился заведующий, молча посмотрел на их работу и ушел.

– Р-работнички! – почти закричал Накатников, ударив ногой по кровати. – За такую работу бить надо!

Румянцев высасывал кровь из ободранного пальца, сплевывая на цементный пол:

– Приеду – душу из слесарей вышибу. Срамиться нас послали сюда!

Снова, кряхтя от натуги, они натягивали брезент. На смену злости пришло отчаяние. Отдыхая, они жадно курили, не глядя друг на друга.

Через два часа, когда снова пришел заведующий, они успели разложить только восемь кроватей.

– Ну ладно, – сказал он. – Можете итти.

Вернулись они в коммуну поздно, голодные и злые. На кухне, проглатывая ужин, они рассказали обо всем собравшимся ребятам.

– Из-за вас, чертей, кровь проливали, – закончил Накатников и, бросив на стол кусок хлеба, показал им свои ладони.

– Взгреть кого следует за это нужно, – согласились ребята.

Они рассказали Накатникову и Румянцеву происшествие, обнаружившееся в их отсутствие. Кто-то обокрал инструктора столярной – дядю Леню – пожилого, добродушного человека, недавно прибывшего в коммуну. У него украли охотничье ружье и одеяло.

Это была уже вторая кража. Раньше таких случаев не было в коммуне: может быть, помогал тот блатной закон, по которому кража у «своих» считалась тягчайшим, непрощаемым преступлением. Были случаи воровства в городе во время отпусков, были даже специальные тайные поездки в Москву на «дело», но краж в коммуне, если не считать случая с сахаром, не было ни одной. А теперь этот установившийся «закон» опрокидывался. Что если эти две кражи только сигнал, только начало? Что если завтра воровать начнут все – растащат коммуну по клочкам? Значит, уже стало проступать отношение к коммуне, как к чужому, постылому делу.

О новой краже Мелихов оповестил ребят в столовой.

– Это несчастье – другого слова не подыскать, – говорил он. – Кто же вы есть после этого? Тогда заготовки, теперь вот – квартира… Что ж, значит, нельзя быть по отношению к вам доверчивым? Только сила и страх могут вас удерживать?

Как нарочно, выдался славный солнечный денек, с таким веселым, ярким солнцем, с таким шалым звоном жаворонков.

– Не выходя из этой комнаты, нам нужно найти вора… Вы это понимаете сами. Так коммуна жить не может. Вор не боится тюрьмы зимой, он боится ее весной и летом. Но разве коммуна – это тюрьма? Разве не о ней уже идут рассказы, разве не о ней начинают мечтать молодые воры в Таганской, в Бутырках, в лагерях? Какая же безмозглая тупица кражей какого-то ружьишка, дешевой тряпки добивается того, чтобы создаваемое с таким трудом – вдруг рухнуло?

Хаджи Мурат, вспомнив, что заготовки украл Умнов, наивно спросил:

– Ты, Сашка, хочешь, чтобы коммуны не было?

Умнов выругался.

Сразу же закричало несколько человек, не обращаясь ни к кому, но зная, что вор здесь, между ними.

– Возвратить хочет в тюрьму, паразит!

– Коммуну закроют из-за одного подлеца!

Мелихов поднялся и оборвал галдеж.

– Кто украл – подыми руку, – властно приказал он.

Ни одна рука не шевельнулась.

– Кто не воровал – подыми руку.

Все подняли руки.

– Так… Значит, украли и признаваться не хотим, – горько сказал Мелихов. – Я больше в коммуне работать не буду. Живите, как знаете, мне стыдно за вас, – бросил он резко.

Никто не проронил ни звука.

Мелихов медленно прошел по столовой и в мучительной неуверенности, что все получится, как надо, вышел на улицу.

Накатников подошел к Умнову и тихо, с угрозой спросил его:

– Твоя работа?

Умнов скрипнул зубами:

– Отстань…

Накатников сразу поверил ему и пошел к Почиталову.

– Ты? – он потряс Почиталова за плечо.

– Нет, ребята, – скороговоркой заверил Почиталов. – В прошлый раз был грех, а теперь – вот, ей-богу, нет.

– Ты? – спросил Накатников Дединова.

– Покажите мне вора, и я его сейчас же, при вас… убью.

День прошел тревожно. Вор не объявился. Следующим утром на столе стыл чай. Нетронутыми лежали ломти свежего хлеба. Ванька Королев в упор смотрел на Дединова: что-то возбуждавшее его подозрительность было в поведении этого парня.

– А что если я тебе сейчас десятка два зубов вышибу? – спросил Королев.

Закуривавший папироску Дединов бросил спичку и криво усмехнулся:

– Ты, Королев, дурак. Совсем слягавился…

Около Дединова сразу очутились Накатников, Гуляев, Румянцев.

Дединов отшатнулся. Он воровато, как попавшийся школьник, спрятал папиросу в рукав, посматривая на всех быстрыми испуганными глазами. И эта поза его была красноречивее слов.

– Ах ты, мразь, – взревел Королев, и его кулак угрожающе поднялся над головой Дединова. Но ударить ему не пришлось. Дединов метнулся в сторону, перескочил через скамейку и, толкнув раму, распахнул окно.

Первым, далеко за коммуной, настиг Дединова Королев. Он рванул его за рукав гимнастерки так, что швы треснули. Гуляев, бежавший почти рядом с Королевым, увидел заплаканное посиневшее от ужаса лицо Дединова.

– Стой! – закричал он, разом придя в себя. – Стой, не бей! Не трогай! Не тронь его!

Дединов лежал на сырой и липкой земле, прикрыв глаза, содрогаясь всем тщедушным телом, и тоненько скулил. Он знал, что такое блатные счеты.

Королев стоял, тяжело дыша, его глаза искали предмет, которым можно ударить.

– Хуже, чем он, наделаем, – угрюмо предостерег Гуляев.

Королев отодвинулся на шаг.

– Что ж с ним делать? – проговорил он.

– Ишь, гад, – подбежал запыхавшийся Накатников.

– Сирота казанская.

– Ну, молодой человек, нам некогда валандаться. Говори, где спрятал ружье, – сказал Гуляев. – Да раздевайся и разувайся. Коммуна тебя одела.

Дединов сказал:

– Под соломой в сарае…

Дрожащими руками он стал снимать гимнастерку, брюки, ботинки.

– Если ты еще хоть раз попадешься мне на глаза – живым не будешь. А теперь – марш!

Дединов пошел к видневшимся недалеко серым избам деревни Перловка. Ребята молча двинулись назад.

– Что вы с ним сделали? – спросил тревожно Мелихов, встретив их возле коммуны.

– Догнали, раздели и выгнали из коммуны, – лаконически сказал Накатников, потрясая одеждой.

Того, что случилось на пятый день «каникул», не предвидели ни Мелихов, ни Богословский. Был уже вечер, нежаркие лучи солнца падали на лужайку. Мелихов сидел на крыльце, смотрел на ребят, играющих на оборудованной их трудами площадке в футбол. Мяч взлетал к небесам, падал на землю. Тут же на крыльце с газетой в руках сидел Богословский. Игра прекратилась. К крыльцу шли Осминкин, Умнов, Королев, Гуляев.

– У нас дельце есть, Федор Григорьевич, – сказал смущенно Осминкин, перекладывая мяч из одной руки в другую.

– Какое дельце?

Богословский опустил газету.

– Видишь, какое дело… Заказы эти… на резаки… Они на срок ведь предоставлены, – начал неопределенно Умнов.

– Надо бы мастерские открыть, Федор Григорьевич! Погуляли, довольно. Всем ребятам желательно, – сказал Королев несмело.

При других обстоятельствах Мелихов мог бы подумать, что он ослышался или что коммунары шутят. Но ребята смущенно ожидали его ответа.

Ни Умнов, ни Гуляев не подозревали, как неожиданна была для воспитателей их простая просьба.

– Вот это я понимаю – коммунары! – весело воскликнул Мелихов. – Сергей Петрович, слышите? Мы знали, что вы не забываете о заказах. Эх, ребята, ребята! В сущности хороший вы народ!..

Через неделю коммуна праздновала день Первого мая. Подготовку к празднику начали за несколько дней.

– Вся республика празднует, весь рабочий класс, и мы будем, – настойчиво твердил Дима Смирнов, словно хотел кого-то в чем-то переубедить. Но все были согласны с Димой. Для многих это был первый революционный праздник, в котором они могли сами принять участие. Может быть, поэтому с такой страстностью обсуждали ребята, в каком часу надо встать в день Первого мая, где должна пройти колонна, где будет митинг, кто выступит докладчиком на собрании.

Доклад поручили делать Накатникову. Он не спал несколько ночей. Если бы не помог Сергей Петрович, он, может быть, так и не осилил бы этого доклада. Да и перед самым выступлением он несколько раз подумывал – не лучше ли все же отказаться. Ведь если Накатников провалится, стыд падет на всю коммуну. Однако и отказаться – не меньший стыд!..

Накатников сделал доклад. Он был прост и понятен. Право же, лучшего не сделал бы и какой-либо привычный докладчик! А ведь этот доклад делал свой парень. Вышло у Накатникова, может выйти и у других.

Накатникову шумно и долго аплодировали. Ребята гордились им.

Потом Мелихов прочел два письма.

Одно от Прохорова. Он просился обратно в коммуну. Обещал жить честно, и еще многое обещал в письме Прохоров. Он лежал в больнице: его порезали блатные друзья во время карточной игры…

Второе письмо прислал Китя из Бутырской тюрьмы. На воле погулял одну ночь, а под утро сел за кражу.

«Братцы, – на помятом листке бумаги карандашом нацарапал он, – кончилась, видно, моя жизнь. Хотел я из коммуны податься на Украину, да не подумал крепко – зачем мне итти туда. Спутал меня тогда Балдоха. И вышла мне теперь через него линия – в Соловки. Досиживаю я здесь последние дни, по ночам не сплю, все думаю: близко от меня хлопцы, да не видать мне вас. И такая тоска бывает, что сними ремень да на шею накинь.

Шлю я вам всем свой поклон и свой наказ: крепко надо любить коммуну, без коммуны все вы пропадете, вроде меня. Это я теперь понял. Простите меня и не поминайте лихом. Китя, ваш бывший коммунар».