Текст книги "Болшевцы"
Автор книги: Сборник Сборник
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 39 страниц)
I
Вечер. Низкие лучи солнца багряно освещали окна четырехэтажного дома, лохматые тени надвигались на землю. Вороны раскачивались на верхушках лип и берез. Богословский внимательно смотрел на убегавшую из-под ног дорогу. Прохладный ветерок поднимал пыль. Навстречу двигалась кучка ребят. «На прием, – подумал Сергей Петрович. – Группами пошли сами. А давно ли каждого приходилось уговаривать!»
А по широкой вымощенной дороге уверенно приближалась стайка ребят. Одному из идущих была уже знакома эта дорога, но сердце его было неспокойно.
– Шалавый, может, твоя коммуна похожа на тебя? Может, ты на пушку берешь? – спрашивал его низенький парнишка с красным носом, похожим на луковицу. Это был Кнопка – карманный воришка, приятель побывавшего уже в коммуне Сашки Шалавого.
– А зачем мне брать на пушку? – отвечал Шалавый. – Говорю – руки не свяжут и ноги не закуют.
– Нет, ты скажи нам по совести, жил ты в коммуне или трепишься? – интересовался другой парень, взломщик квартир Ванька Чубастый.
– Жил-то я жил, да как волк, одним глазом в лес смотрел. Не пускали меня в Москву из-за вина, а я самовольно уехал и на Грачевке остался…
– Да-а… Что ж – теперь концы в воду? – допытывался Ванька.
– Зачем так… Я насчет натуральной жизни хочу. Все обстоятельства обрисую Сергею Петровичу.
– А это кто же такой Петрович? – заинтересовался Кнопка.
– Человек такой – воспитатель. Фартовый дядя!.. Понимает тебя насквозь. Его вся Москва знает… У него при надобности для нашего брата глаза на затылке…
– Значит – лягавый! – пробормотал губастый Кнопка.
– Похоже…
– Что ж, живет там брашка-то, не ворует? – спросил Чубастый.
– Если Леха Мологин крест поставил… Он ведь какой, и то…
– Это рыжий? – удивлялся Чубастый. – Да что ты! Ведь я с ним сидел! Да он с малых лет…
– С малых, с малых! – подтвердил Кнопка. – Жизни-то нет?.. Куда попрешь?..
– Это верно. А ведь крупный вор, – согласился с доводами Кнопки Чубастый.
– А уж прочие и вовсе махру покуривают, привыкли!.. – гордился Шалавый, точно это было его личной заслугой.
– Ну, а ты? – припер его Кнопка.
– Что ж я?.. Ты уясни… Я сомневался. Думаю, жизнь для жулья что-то больно широкую раскинули… Заводов не пожалели, сами собой управляй. Думаю, что-нибудь тут не так. Вот после таких мыслей я и попал обратно в пропасть, – философствовал Шалавый.
– Что-то ты чудное лепишь… Прямо и веры нет, – процедил Чубастый.
– Зря… Тут ведь надо понять… Я сам только в тюрьме как следует разобрался.
Чубастый сплюнул и не ответил. Кнопка подмигнул ему: «Посмотрим».
Три спутника свернули на тропинку и пошли молча. Ветер утих. Ели протягивали ветки, как бы показывали дорогу. Трава под ногами была мягкая, как ковер… Ребята шли один за другим, изредка перекидываясь словечками. После шумного города здесь так покойно и тихо… Хотелось мечтать – и они мечтали, каждый по-своему, о какой-то перемене, о новой необыкновенной жизни.
В деревне, скрытой за парком, заиграла гармонь, поднялись звонко вечерние песни… И, точно соревнуясь с ними, хлынула торжественная музыка из огромного рупора комму некого радиоузла.
Пришельцы остановились в двух шагах от Богословского. Кнопка высморкался, повернул голову к спутникам и, убедившись, что они не возражают против его инициативы, вышел вперед, но заговорить оказалось труднее. Главное – с чего начать?
– Ты из каких будешь? Из наших? – набравшись храбрости, спросил он.
– Из ваших на все сто, – с улыбкой сказал Богословский.
– Ты – Сергей Петрович?
– А вы откуда меня знаете? Кнопка смутился.
– Мы… оттеда… слыхали… Шалавый рассказывал, – выпалил он.
– Сам-то Шалавый где?
– Не знаю…
Сергей Петрович заметил смущенье ребят. Он стал пристально рассматривать каждого. Шалавый спрятал глаза под козырьком кепки, съежился, стараясь укрыться за спиной Кнопки. Богословский узнал его.
– Так… Вернулся!.. – тихо сказал он.
Сашка через силу выдавил:
– Пришел…
– Надолго? – поинтересовался Сергей Петрович.
– Навсегда, веришь?
– Что ж не верить, я-то, вот, видишь, верю, а вот как коллектив – не скажу.
– Знаю, Сергей Петрович, знаю, что коллектив – сила… Доказать надо, чем хошь, докажу!..
Чубастый и Кнопка впервые слушали такой разговор.
– Вернемся, – шепнул Чубастый.
Но Кнопка слушал Сергея Петровича.
– Вернемся! – еще раз прошептал ему на ухо Чубастый.
Кнопка повернулся к нему и так же тихо ответил:
– Валяй. Я не пойду!
Сергей Петрович подошел к Кнопке:
– Ну, что замолчал? Говори, как тебя зовут?
– Кнопка! Из Таганки кличка пошла. Как к собаке, пристала…
– А человеческое имя есть у тебя?
– Зови любым, у меня их, как блох. Вот Сигизмунд – имя хорошее. Сидел я с одним поляком: деловой парняга, грабитель. Его Сигизмундом звали.
– Ну, а родное твое имя? Как мать звала?
– Чорт паршивый – вот как она звала.
– А ты кто? – обратился Сергей Петрович к Чубастому.
– Я? Обыкновенный человек, не имеющий паспорта. Пришел сюда потому, что в жизни коренная ломка произошла. Ни законов, ни честности у нашей брашки не стало. Да и родных – хоть шаром покати…
– А на судах только и слышишь: «Отец у тебя рабочий, а ты – паразит!..» – дополнил, хихикая, Кнопка.
Богословский развернул переданный ему Кнопкой клочок бумажки и прочитал вслух: «Видом на жительство служить не может».
– Ну что ж, пойдем, Сигизмунд? – сказал он, поворачиваясь к коммуне.
– Пойдем…
Сквозь густые заросли парка пробивались электрические огни общежитий. Узкие полоски света скользили по лицам ребят. Было легко дышать, легко итти по лесной недавно проложенной дороге.
В комнате заседаний приемочной комиссии на столе среди вороха разных «дел» лежал вырванный из тетрадки клочок бумаги. На нем было неразборчиво нацарапано:
«У приемочную комиссию
От Александра Шалавого
Заявление
Прошу разобраться в моей просьбе, как я еще раз в коммуне и раньше жил в ней, как золотая серединка. Потом ушел как малосознательный, а завалился как паразит. К тому же прошу сделать из меня человека для натуральной жизни. Сам я обязуюсь на прошлое не оборачиваться и в приеме же прошу не отказать».
Из цехов доносились стальные голоса машин, солнце играло на стенах, зайчиками прыгало по потолку. В коридоре толпились ребята. Кнопка с замиранием сердца заглядывал в механический цех. Ему было и радостно и тревожно: он впервые видел завод.
Шалавый и Чубастый тоже были здесь. Они пошли втроем меж длинных рядов блестящих, покрытых лаком револьверных и токарных станков. И за каждым станком мерещились им знакомые лица, узнающие их глаза.
Грохот трансмиссий и вагонеток, лязг барабанов, удары парового молота, клекот машин, человеческие голоса – все сливалось в одну чудесную, никогда не слышанную Кнопкой песню.
У большого пресса Кнопка остановился. Он узнал одного из недавних своих товарищей. Тот узнал его тоже. Из-за грохота прессов и жужжания моторов голосов не было слышно. Они улыбнулись друг другу, пожали руки. Товарищ что-то прокричал Кнопке, но тот не понял. Потом они оба стали рассматривать громадную машину. Этот пресс был раза в три больше Кнопки.
Вот если бы Кнопке когда-нибудь научиться управлять им!
II
Кроме Шалавого и двух его спутников в коммуну пришло еще несколько девушек и парней. У каждого из них было здесь много знакомых. Почти все они знали Гуляева, Накатникова, Новикова, Огневу. «Старики» советовали «новичкам» осмотреться, не торопиться в выборе квалификации.
Кнопка уже не удивлялся вслух, а переживал все, что видел, молча, внутри.
Вечером, после окончания работы на фабриках, он пришел на приемочную. Первым обсуждался вопрос о Шалавом. Председатель комиссии зачитал его заявление… Саша стоял и теребил в руках серую, слишком большую для его головы кепку. Ему нечего было сказать сверх того, что он написал в заявлении. Но вопросы сыпались со всех сторон. Он хотел сразу ответить на все, недоговаривал, глотал концы последних слов:
– Кто я!.. Ясно – паразит. Одно ваше товарищеское… И вообще. Честное слово! Поверьте еще раз! Докажу!.. Вот увидите!
– Докажешь? – перебил его член приемочной комиссии, токарь седьмого разряда Дима Смирнов. – А если за твоей спиной есть которые еще ни разу в коммуне не были? Только мечтают. А ты вот опять только место займешь?
– Да я! Эх! Не сам я! Нутро, нутро!
– У нас у всех нутро ремонтировать надо, – сказал председатель комиссии, мастер цеха Георгий Бутырин. – Только одни сразу честно идут на это, а другие рассчитывают как-нибудь без ремонта – на скорость оборота госспирт – коммуна! И так прогниют, что и ремонтировать невозможно! Ты, брат, тоже, ох, какой гнилой!
– А ты разве не был такой же? – обиженно ответил Шалавый председателю, бывшему своему корешку.
– Кто у тебя был тогда прикрепленный? – спросил Бутырин после раздумья.
– Не было никого… Слаб был и в жизнь натуральную плюнул.
– Ты плюнул, а нам – коллективу – отвечать досталось. Ты думаешь что? Там о каждом человеке помнят, каждым интересуются. Краснеть за тебя пришлось, – горячо говорила девушка, только на днях выдвинутая женским собранием в члены приемочной комиссии.
– Ну, смотри, Саша! Я твой характер знаю… Из-за твоего характера сколько мы с тобой горя еще в прежнее время имели. Смотри же, опять здесь не наделай чего, – сказал Бутырин. – Можешь итти, – добавил он.
– Ну, а как же – слово товарищеское?
– Иди, иди, на собрании услышишь.
Следующей проходила комиссию девушка.
Как обычно, первые вопросы задавал председатель:
– Настоящая фамилия?
– Бубенчикова… Серафима.
– Сколько лет?
– Восемнадцать.
– Чем до прихода занималась?
Серафима скользнула лукавым взглядом по лицам членов приемочной комиссии и, слегка покачиваясь из стороны в сторону и улыбаясь, сказала:
– Воровала.
– Кто тебя выучил?
– Подружка с Усачевки и Петька Гриб. Он у вас в коммуне. Уже несколько месяцев. Они все здесь за дверями.
– Родные у тебя есть?
– Мать.
– Где она?
– Должно быть, живет где-нибудь.
– Где?
– Не знаю. Она меня восьми лет из поселка в городской детдом отдала. Там мне было плохо, я ушла, в кочегарке на станции у деда два года жила. А потом в хлебные края с ним уехала и там… с деревенскими ребятами в горелки играла. А когда возвращались оттуда, дед мой дорогой помер… Ну, потом на вокзале околачивалась, в женских уборных, уборщица была знакомая – Наташа. Я у ней сумки с деньгами прятала. А по вечерам к ней в комнату гости ходили, там я с Петькой схлестнулась. Он меня на Усачевку свел, там тоже такие были. Ну и все…
– А кто тебе про коммуну рассказывал?
– Никто… Петька. Он меня с Усачевки привез и заявление это писал.
– Что же он тебе все-таки о коммуне рассказывал? – интересовалась выдвиженка.
– Что? Я, говорит, Сима, кроме тебя никого не любил. Всех посторонних людей боялся и ненавидел. А теперь ко всем доверие чувствую. Даже деньги, говорит, свои имею. И прячу их от греха. Потому они честно заработаны. Я теперь, говорит, каждой честной копейке цену знаю…
– Правильно он сказал? – спросил третий, молчаливый; член комиссии, парень с голубыми глазами.
– Правильно. По себе сознаю. Как украдешь, никакой цены деньгам не чувствуешь.
– Дорогие, значит, для Петьки деньги стали, это хорошо, – сказал Бутырин. – Скажи нам, Сима, что ты можешь делать?
– Я? Петь могу.
– А еще?
– Еще… еще… шить…
– Когда же ты шить научилась? – поинтересовалась выдвиженка.
– Шить я научилась, когда с дедушкой в хлебные края ездила. А в коммуне Петька обещал на работу устроить.
– А куда бы ты хотела пойти?
– К Петьке. Я с ним хочу.
– С ним нельзя… Он кочегаром в большой котельной. Там тебе тяжело будет.
– Нет, я хочу к нему…
– А если мы пошлем тебя на трикотажную к машине?
Сима опустила голову и задумалась. Ее золотые волосы завитушками свисали на лоб, щеки горели. Она попрежнему покачивалась из стороны в сторону. Из приоткрытой двери высунулось чумазое лицо Петьки. Сима увидала его.
– Ну, как же, пойдешь к машине? – спросил еще раз Бутырин.
– Ладно, пойду! – И Сима почти бегом рванулась к дверям.
Кнопку тесно окружили товарищи. Советы, пожелания и поучения не помещались в его голове. Он не помнил, как очутился перед столом, за которым сидели ребята – в большинстве знакомые ему по домзакам и «воле». Он поражался их перемене. Так ли разговаривали они когда-то в пивных, в шалманах, в камере? Он не знал, что рассказывать, как держать себя. Выручил Сергей Петрович. Он вошел в комнату и прямо направился к Кнопке.
– Сюда ты пришел, мы знаем – зачем, – сказал он. – Мы верим тебе и хотим только вот что сказать: отныне ты не Кнопка… И не Сигизмунд! Вот твое личное дело. – Сергей Петрович протянул ему документы. – И будешь ты теперь называться Николаем Петровичем Новостроевым. Это мы тебя по-настоящему назвали и хотим, чтобы также по-настоящему ты и жил. А что у тебя есть сказать, выкладывай сейчас.
У вновь нареченного Николая на лбу выступил пот. Все происходящее было чудом. Он поднял голову и несколько секунд смотрел на членов комиссии, на Сергея Петровича.
– Спасибо, – едва прошептал он. – Спасибо! Умру, а докажу!
III
Прием новичков утверждался общим собранием. Председатель приемочной комиссии зачитал список и предложил каждую кандидатуру обсудить в отдельности. Две с лишним тысячи людей сидело в зале. На кандидатуре Шалавого задержались долго, горячо обсуждали его поступки, остальные прошли легко. В заключение от новичков высказался Николай Петрович Новостроев.
– Ребята, я вот что… Не зря вот эти бумажки пишут… – И он дрожащими от волнения руками развернул домзаковскую справку. – Тут вот говорится: «Видом на жительство служить не может…» И верно, не может… и не должно! Я пришел, чтобы получить право на настоящий документ, вот как у Лехи Гуляева, по которому можно жить и по которому куда хочешь ступай – не задержат. Вы вот тут Сашку ругали, а я его хочу благодарить: он меня привел сюда… Вы сами знаете, как мне сейчас. Как будто десять лет в бане не был и вымылся… Мне здесь фамилию дали. Потому что я до сих пор человеческого имени не носил… Ну, я больше не могу говорить, потому что уж очень все ясно. Я вот только эту бумажку сейчас порву.
И в ответ бурно зашумел зал…
ГостьКоммуна выполняла полугодовой план. Ничто не могло помешать этому. Давно с торжеством освободилось оздоровленное четырнадцатое общежитие от позорной славы. Деятельно готовились к празднику. Мологин мало спал, забывал обедать, почти не уходил из клуба. Разве могли иметь значение «мелочи жизни» теперь, когда от клуба зависело столь многое? И это была его прощальная работа: он уходил в цех новой обувной.
Он еще спал, когда в комнату постучались. Мологин накинул пиджак и открыл дверь. Высокий человек в куцем демисезонном пальто с блестящими глазами на сухом втянутом лице перешагнул порог и бегло осмотрелся:
– Не узнаешь, что ли?
Этот дребезжащий голос, эти жесты, улыбка.
– Димка! Загржевский! Ты?..
Мологин рванулся к нему навстречу.
– Я самый, – подтвердил пришелец, приятно улыбаясь, и одновременно быстро, пытливо осматривая все в комнате.
Анна причесывалась, недовольно, подозрительно поглядывая на гостя.
– Жена, что ли? – спросил Загржевский таким тоном, каким спрашивают не о живом присутствующем человеке, а о фотографии.
– Да, знакомься, – сдержанно сказал Мологин.
Загржевский неловко, не сняв шапку, пожал руку Анны и сел возле стола, протянув ноги в чиненных башмаках.
Вот кого не ожидал к себе Мологин! Он разглядывал Загржевского, его до смешного куцое, точно на ребенка сшитое пальто, худые длинные руки.
– С Урала притопал, – рассказывал, поминутно оглядываясь, Загржевский. – Слышу – Алеха в коммуне. Э-э, думаю, двину туда! Тут, думаю, все как-нибудь…
– Ты иди, Анна, не волнуйся, – сказал Мологин, успокаивая ее взглядом.
В последнее время она сделалась очень нервной. Вероятно, в этом была повинна ее беременность.
– Пей чай, – предложил Мологин гостю. Он почти не слушал Загржевского.
Какую бездну давно похороненных воспоминаний расшевелил своим появлением этот человек! Тревоги бессонных воровских ночей, похмелье горячечного разгула, судороги страха – там, на даче в Филях, в проклятой лисьей норе, в которой пытался Мологин отсиживаться от неизбежного… Это вошло вместе с Загржевским, как его тень. Зачем явился он к Мологину!
Анна ушла. Загржевский придвинул ближе стул. Он округлил глаза и заговорил таинственным полушопотом:
– Не знаю, что делать. Завязался бы, да как? Заметут в момент, сам знаешь! Ушел, а оно выходит все то же. Цыганка видел в Москве. Помнишь? Говорит: «Может быть, поживем». Прямо не знаю.
«Ушел из лагеря, должен был чем-нибудь существовать, наверное, есть свежие дела», соображал Мологин. Ах, как знакома ему эта безвыходность, это кольцо, имя которому безнадежность. А парень-то не плохой! Уж и тогда, и в те годы, помнится, он тосковал об иной жизни.
– Присоветуй, Алеха, ты более опытный, – шептал Загржевский. – Итти мне сейчас с Цыганком в дело?
Мологин на секунду заглянул в его глаза. В них была загнанность, не задумывающееся доверие. Мологину вдруг сделалось смешно. Поистине трудно было вообразить большую наивность. Человек не догадывался даже о том, что Мологин теперь же должен и не может не рассказать всем об его приходе.
– Смеешься, – глухо произнес Загржевский.
– Ты – чудак! – Мологин слегка хлопнул Загржевского по костлявому плечу. – Ты бы еще мне самому предложил пойти с тобой на дело. Ведь я же в коммуне, понимаешь? Я завязался окончательно. Неужели так трудно тебе это понять?
– Ну что ж, «завязался». Это я знаю. А почему не посоветовать? Язык не отвалится, – мрачно бурчал Загржевский.
Нет, он не понимал таких тонкостей.
Мологин думал: Загржевский – энергичный, толковый парень. Он всегда восхищал Мологина предприимчивостью, ловкостью, уменьем организовать «дела». Каким полезным работником мог бы стать такой человек в коммуне! Конечно, с ним бы пришлось немало повозиться. Кто знает, насколько твердо его желание «завязаться», как устояло бы оно против привычек. Но ведь коммуна для того и существует, чтобы менять человеческие привычки. И если мог сам Мологин… А как бы замечательно было посадить когда-нибудь Загржевского в бюро, в актив!
Загржевский оглядывал неласковое, помолодевшее лицо Мологина, волосы, аккуратно зачесанные на лысину, узко подстриженную бороду.
– Ничего живешь, фрайером! Картин даже навешал…
Мологин перебил его.
– Вот что, просись в коммуну, – внезапно строго сказал он.
Загржевский покраснел. Смущенная улыбка скользнула по его щекам. Может быть, это и было его затаенным намерением? Может быть, только для этого он и пришел?
– Понимаешь, сюда ведь молодых берут. А я уж старый, – сказал он мужественно.
– Я старше, – перебил Мологин.
– Выйдет ли?
– У меня же вот вышло. Выйдет, если от души пойдешь.
Загржевский медленно, торжественно поднялся со стула. Он показался Мологину огромным.
– Будь я лягавый, последний гад! Ноги, руки отрежу. Только возьмите! Жизнь мне откроется.
Загржевский не договорил, махнул рукой.
– Да ты пей чай, – сказал Мологин.
Загржевский вздохнул и сел.
– Ну, смотри, Дмитрий. Сделаю все, что в силах. Но не потому, что мы – кореши. В коммуне корешей нет! А потому, что знаю, верю: идешь в коммуну – старому крест, – говорил Мологин, деля по-братски с Загржевским приготовленные Анной бутерброды.
Загржевский кивал головой, его рот был полон, он не мог ответить иначе.
Проводив Загржевского, Мологин пошел в клуб. До выпуска оставался день. Клуб был готов к празднику. Но всегда накануне подобных дней у всех возрастала нервность, начинало казаться, что подготовились недостаточно, все торопились использовать оставшиеся часы. Драмкружок в последний раз репетировал пьесу, синеблузники твердили куплеты, сочиненные поэтом-коммунаром, художники спешно дописывали плакаты, монтировали фотографии лучших ударников производства, кандидатов на выпуск. Все требовали у Мологина указаний.
Мологин стал помогать художникам. Он пересматривал еще не монтированные фотографии, откладывал ненужные, думал о выпуске, о переходе в цех. Он был при обсуждении списков на выпуск и премирование. Активисты выдвигали и Мологина. Они говорили о клубе, о работе комиссии. Но ведь он был «десятилетник». Нет еще и трех лет, как пришел в коммуну.
Понятно, его кандидатура на выпуск была снята. Вероятно, будет снята и на премирование. Конечно, он кое-что сделал, но ведь и все делают. Как-то пойдет работа на обувной? Его посылали в цех, чтобы он хорошенько освоился с производством, с практикой; уже был предрешен вопрос о назначении его в дальнейшем директором всей фабрики. Большая, нелегкая работа!
Мологин указал художникам, как нужно разместить отобранные фотографии, заглянул к киномеханику, к буфетчику, проверил еще раз, все ли в порядке. Все было в порядке. Потом вымыл руки и пошел в правление. Предстоящий разговор слегка волновал его. Вопрос о Загржевском не был обыкновенным, подобным тем, какие десятками решались на приемочной тройке. Переросток, медвежатник и «десятилетник», как и Мологин, вдобавок беглец, обремененный кучей дел. Его нелегко взять, да можно и не захотеть брать. Но ведь это было бы крупной ошибкой, – Мологин должен доказать это.
Богословский разговаривал с Каминским и Фиолетовым.
– Завтра не отобьешся: газетчики, кинооператоры! – с шутливым ужасом говорил он. – Вы уж смотрите, друзья, чтобы не толкались, не было суетни.
В белых летних брюках, в открытых рубашках собеседники были образцом чистоты и аккуратности.
– Погодите, дело есть, – напористо сказал Мологин, кладя свою шапку рядом с белой кепкой Сергея Петровича на горячий от солнца железный шкаф, в котором хранились денежные документы коммуны.
– Что еще такое? – заинтересовался Богословский.
Он ожидал каких-нибудь новых осложнений в подготовке к празднику. Последние два-три дня он только подготовкой к празднику и занимался.
Мологин рассказал об утреннем посетителе.
– Загржевский? Дмитрий? Знаю, – важно заметил Фиолетов.
– Мечтает парень завязаться. Надо бы взять в коммуну, – решительно сказал Мологин.
Несколько секунд длилось молчание.
– Это дело серьезное, – задумчиво произнес Каминский. Мологин согласился:
– Конечно, с ним легко не будет. Может, и не разогнется. А парень – фартовый, боевой парень. Такого разогнуть – за дюжину потянет! Лестное дело.
– Ты как его знаешь? – спросил Фиолетов.
Мологин усмехнулся:
– А ты как его знаешь?
Фиолетов засмеялся. Известно всем, откуда знает Мологин Загржевского. Но разве он потому хлопочет о нем? Мологин ждал, что скажет Сергей Петрович. Тот молча тер переносицу. Дело действительно большое и ответственное. Но если Мологин хочет взяться сам… Вряд ли Загржевский оказался бы труднее Мологина, а коммуна же справилась! Воздержаться, поосторожничать – Мологин принял бы это как недоверие.
«Нужно делать», подумал Сергей Петрович.
– Так разогнем, говоришь? – сказал он.
Мологин тряхнул головой:
– Надо попробовать.
– Будешь ручаться?
– Поручусь.
– Ну и заметано, – сказал Сергей Петрович. – Поставим на актив. Верно, Каминский? Будем просить коллегию. Думаю, согласятся. Ну, а как там у тебя клуб?
– В грязь не ударим!
– Смотрите.
Мологин надел шапку и, не прощаясь, ушел в клуб. Он взял на себя сейчас большую ответственность. Он понимал это, но был уверен в успехе.
