Текст книги "Болшевцы"

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 39 страниц)

«Дефективные»

Погребинский знал и раньше, что не во всех детских домах удачно практиковалось обучение ремеслам. Знакомство с материалами Наркомпроса дало ему добавочные сведения о недостатках в детдомах. Когда детдому нехватало денег, некоторые воспитатели сокращали прежде всего инструкторов по ремеслам. Трудовые процессы иногда совсем выпадали из программы воспитания. В тех случаях, когда труд применялся, он зачастую был направлен на производство пустяковых вещей: склеивание пакетов, плетение корзин.

Получалось так, что Наркомпрос в своих методических инструкциях совершенно правильно считал основой перевоспитания труд, а ряд педагогов проводил на практике эту установку чисто формально, для внешнего соблюдения чуждого им метода.

Были случаи, когда иной нерадивый педагог, чтобы не загружать себя работой над трудно воспитуемыми, давал им огульную характеристику: «В силу крайней дефективности совершенно не поддаются перевоспитанию». И старался сплавить их в дом заключения для взрослых. Среди педагогов оказалось немало работников старых приютов, домов призрения. Лишенные возможности применять в полном объеме прежние, не оправдавшие себя способы воздействия на воспитанников, они плохо доверяли новым приемам, да и не всегда понимали их.

Сведения о беспризорниках были неутешительны. Работники детских исправительных учреждений часто давали такие характеристики:

«Чилкин Александр Петрович, семнадцати лет. Бесчетное число раз приводился за кражу, имеет четыре судимости за грабежи и множество побегов. Помещался в диспансере для наркоманов. После шести месяцев лечения выпивает сразу по бутылке водки, курит анашу, впрыскивает морфий. Отличается повышенной сексуальностью, педераст. Неоднократно замечался в изнасиловании ребят. На исправление надежд нет».

«Гребенников Василий Александрович, восемнадцати лет. Кокаинист-алкоголик. Изодрал в исправдоме одеяло и проломил табуретом голову надзирателю. Заявил, что, как только выйдет на свободу, первым долгом убьет воспитателей. Крайне развращен. Имел половую связь с проституткой, у которой родился от него ребенок. Опрятно одевается. Вырвал здоровые передние зубы, чтобы вставить „для форса“ золотые. Сложившийся преступник. Безнадежен».

Погребинский поспешил увидеть как можно скорее этих «безнадежных». Он выбрал для посещения один из таких детских домов, куда обычно посылались наиболее испорченные улицей ребята.

Ему посчастливилось попасть прямо на занятия. Человек тридцать ребят, возрастом от тринадцати до шестнадцати лет, расположилось в самых разнообразных позах на обычных школьных скамейках. Перед ними восседал преподаватель, человек пожилой и неряшливый. Седеющая его борода свалялась, уши так заросли, что, казалось, там пауки сплели тенета. Обитал он тут же, при доме, и выглядел непринужденно: суконные тапочки на босу ногу, ворот рубашки расстегнут.

Погребинский сел рядом с ним и стал наблюдать. В классе не чувствовалось дисциплины, ученики занимались плохо. Одни что-то вырезывали на столах перочинными ножами, другие перешептывались, третьи рисовали что-то запретное – Стоило преподавателю взглянуть в их сторону, как они мгновенно прятали кусочки картона, нарезанные из папиросных коробок.

Обгрызая ногти, преподаватель медленно говорил:

– Уходя в школу, Ваня получил от матери десять копеек на булку. Но Ваня проиграл деньги в карты и остался без булки. Правильно ли поступил этот мальчик?

Шум не утихает.

– Воробьев!

Никто не поднялся.

– Воробьев! – громче повторил преподаватель. – Ты вот, – указал он на большеголового мальчишку с узкими, точно сдавленными плечами.

– Я не Воробьев!

– Уже?

– Я Отто фон Грюнвальди, американец, – вызывающе ответил тот, покачивая огромной головой.

Преподаватель устало откинулся на спинку стула:

– Ну, скажи ты мне, фон американец, – который третьего дня был племянником литовского помещика, а от рождения – крестьянским сыном Воробьевым, – скажи мне, правильно ли поступил мальчик Ваня?

– Какой?

– О котором я рассказывал.

– Чего рассказывал?

– Что ты там орудуешь руками под партой? Опять нарисовал карты и прячешь?

Воробьев иронически скривил губы:

– Проиграл – значит, отдай.

– А разве играть хорошо?

– Насильно не заставляют.

Паренька, много видавшего за недолгую жизнь, явно смешили нравоучения преподавателя.

– Егоров, – обратился тот к другому, – скажи ты.

– Не хорошо играть, – заученно прокричал беловолосый толстяк, передав соседу квадрат картона.

– Нехорошо, – удовлетворился преподаватель ответом.

– Сейчас я раздам вам картинки, вы их посмотрите и верните мне.

Один рисунок изображал кузнеца, бьющего с размаху по наковальне, другой – полуголую танцовщицу.

Воспитатель положил перед собой часы и следил, отмечая время, которая картинка рассматривается дольше. На кузнеца смотрели вскользь и поспешно сбывали другим. Танцовщица вызывала несомненный интерес.

Преподаватель записал что-то в свой блокнот.

– Что это вы записываете? – полюбопытствовал Погребинский после урока.

– Да вот повышенный интерес к сексуальным темам,

– Для чего же вы это записываете?

– Статистика непогрешима. Понадобится.

– Например?

– Опубликую в журнале.

– Что же дальше?

Педагог начал заметно багроветь.

– Если вы явились инспектировать меня, тогда так и говорите. Я, батенька, двадцать семь лет занимаюсь этим делом. Я измучен! – закричал вдруг он. – Измучен до последней крайности. Вы же не Грюнвальди, чтобы задавать мне бестолковые вопросы.

Погребинского неудержимо подмывало сказать ему: «Ага, вы измучены? Ну что же, ведь, наверное, вы или один из ваших коллег выносили неумолимые приговоры воспитанникам: „Чилкин – не поддается воздействию“, „Гребенников – безнадежен“. Чего же вы хотите от безнадежных? Институтских сентиментов?»

Но издерганный трудной работой службист, не знающий ни концов, ни начал своих обязанностей, вызывал сочувствие. Погребинский уверил его, что спрашивает серьезно, чтобы перенять опыт.

Воспитатель смягчился. С горечью и жалобой он говорил:

– Мне прислали страшно трудных детей. Что я могу с ними поделать? Я вынужден ограничиться ролью статистика, отмечающего пороки ребят и собственное бессилие. Они смеются над теплым словом. Я не могу добраться к их душам. Они сбегут при первой возможности. В других домах – благополучней, а мне очень тяжело.

Он оказался очень словоохотливым и сообщил массу любопытных фактов из жизни правонарушителей. Он перечислял специальные книги, называл типы воспитательных учреждений. Одного лишь не мог сказать: какой практический результат приносят его знания и практика?

– Некоторые на моих глазах бросили воровство, но что с ними произошло по выходе из дома – трудно сказать.

– Может быть, надо усилить обучение ремеслам? – осторожно осведомился Погребинский.

Преподаватель согласился:

– Конечно, необходимо, но как-то все не удается по-настоящему наладить: то инструментов нехватает, то денег на материалы не дают, хороших инструкторов по ремеслам тоже нет; ведь нужен не просто мастер, но и педагог.

Погребинский зашел в спальню. Большинство воспитанников лежало на койках. Другие рисовали. Уже знакомый большеголовый сидел на столике больничного типа и пристально смотрел в дверь.

Он отметил появление Погребинского громким и равнодушным криком:

– Шухер!

Замелькали, исчезая, те же квадраты картона, какие-то баночки.

– Что это у вас?

– Где? – невинно осведомился большеголовый.

Десятки настороженных, вызывающих и насмешливых глаз выжидали в тишине, как поведет себя посетитель, может быть, присланный на должность воспитателя.

Погребинский вдруг почувствовал, что сейчас для него решается многое. Сумеет ли он найти правильный тон, не сфальшивит ли? Не ожидает ли его судьба незадачливого воспитателя?

Он взял большеголового подмышки, снял со стола и занял его место.

– Постоишь, тут старше тебя есть.

Потом долго сидел, болтая ногами, разглядывая ребят.

Дав тишине как следует отстояться, он соскочил на пол, подошел к ближайшему, сидящему на кровати парнишке и, не спуская с него глаз, протянул руку:

– Дай сюда карты.

Тот растерянно смотрел по сторонам, ища поддержки. Из угла кивнули, кивок говорил: «Отдай, чорт с ним, беды бы не нажить».

Мальчишка, присмирев, слазил за подкладку одеяла, вытащил с десяток карт.

Разоружение началось полное.

На столик поставили баночки с разведенным порошком из кирпича и с сажей. Передали кисточку с привязанным к лучинке пучком волос, предупредив:

– Человеческие. Из Фартовского надрали: волос у него жесткий, как у поросенка.

Даже при помощи жалкого инструмента и самодельных красок рисовальщик сумел придать фигурам особенное выражение. Пиковая дама походила на худую и строгую гадалку. Бубновая блондинка чем-то напоминала молодую сводницу. Короли были властны, валеты – развязны и хлыщеваты, особенно трефовый.

– Молодец. У кого рисовать учился?

– Так, сам балуюсь.

Одобрение непонятного пришельца звучало лестно. Большеголовый хмуро сказал:

– Он только руку набивает. Вон Колесо – тот мастак.

Подкатилось без вызова некое чумазое существо, действительно необычайно кривыми ногами напоминающее колесо. На обрывке александрийской бумаги была изображена обыкновенным углем танцовщица, которую показывали в классе. Художник окончательно раздел ее и мастерски выполнил изгиб тела, падающего навзничь с заломленными руками.

– От нечего делать, – поведал автор.

– Рисунки и карты я заберу, – строго сказал Погребинский.

Никто не возражал.

Погребинский увидел стоящий на полочке игрушечный дом. Он тоже выдавал руку мастера. Крыльцо, карнизы, наличники из тонкой драницы просвечивали кружевной резьбой.

– Чем резано?

– Травлено каленой иголкой.

– Эго можно взять? – с некоторой уже нерешительностью спросил Погребинский. Ему казалось – хозяин пожалеет вещь: выделка ее потребовала дьявольского терпения.

– Семка, твой дом берут.

– А пущай, – сонно и равнодушно ответил некто, укрытый одеялом. – Еще сделаю.

– Почему вы, ребята, плохо работаете в мастерской? У вас золотые руки.

– Кабы чему дельному учили, – глухо отозвался с постели владелец дома.

Другой добавил:

– Хорошо в клетке, да не как на воле. – Широко зевая, он совсем по-щенячьи проскулил: – Эх, воля – Крым – пески, туманы, горы, только и свет увидишь.

– У нас и стихи пишут, – похвастался большеголовый.

Погребинский вышел. После него долго молчали. Наконец большеголовый раздосадованно вымолвил:

– Вот и еще трепач. А вы уши распустили… Где у нас картон, идиоты?!

Перед тем как пойти к члену коллегии за последними указаниями, Погребинскому захотелось посмотреть, чем беспризорников прельщает «воля».

У котла

Вечером он переоделся в штатское, оставив на себе только неизменную кубанку. Он заглядывал в темные подъезды домов. Там попадались скорченные фигуры беспризорников, слышались ругань, шопот. Беспризорники встречались на бульварах, у витрин магазинов. Погребинский не останавливался. Ему хотелось обязательно посидеть с ребятишками возле асфальтового котла.

Он увидал его за полночь на Трубной. Вокруг котла были разбросаны поленья дров. Ветер перекатывал с боку на бок оставленное рабочими железное ведро. Оно глухо громыхало по камням. Ребятишки жались к небольшому костерку, загораживая его от ветра.

Один – голый, в лохматой кавказской папахе, выжаривал над углями вшей из рубахи. Другой грязной тряпкой перевязывал чугунного цвета палец ноги. Лучшее место у огня занимал самый взрослый. Он лежал навзничь, вытянув длинные худые ноги в грязных лаковых штиблетах, чахоточно кашлял и после каждого приступа кашля матерно ругался.

Погребинский раздвинул повелительно ближайших, сел в круг, поджав по-турецки ноги.

Парень в папахе с уважением посторонился, деловито спросил:

– Контрабандист?

– Мал, чтоб знать, – ответил грубовато Погребинский. – Пожрать бы.

– Продай-Смерть! – хрипло позвал длинноногий, не меняя позы.

Из темноты вынырнул оборвыш. Тонкие его руки заканчивались в кистях синими острыми култышками.

– Продай-Смерть, гони булку!

– Гад буду – одна! Самому охота.

– Не сдохнешь. Тут вот человек пропадает.

Калека со вздохом передал булку, зажатую подмышкой. Погребинский разделил ее пополам с ним и принялся честно изображать голодного.

Он кивнул на култышки:

– Где угораздило?

– Трамвай отхряпал.

– Плохая, значит, жизнь?

– Рачья. Совсем убогий. Работать не могу. Только и дела, что на стреме дрогнуть.

– Что это за прозвище у тебя?

– Разным кормлюсь. Когда жулики в шалмане загуляют до зеленых ангелов – подай им веселого. Хожу с ящиком – билеты продаю. Кому выпадет с хозяйкой-старухой спать, кому – себя стрёлить. У всякого – судьба.

Длинноногий вежливо дождался, пока гость насытится, потом осведомился:

– Или горишь?

– Кто теперь не горит, – пожаловался Погребинский.

– Чека, – вздохнул парень в папахе. – Говорят, всех брать станут, и без дела которые.

– Работать, что ли, заставят? – предположил Погребинский.

Перемогая кашель, чахоточный отрывисто говорил:

– Один конец. В тюрьме воля снится. На воле – скоро придут ночи… длинные, темные… сырые.

Приступ сухого кашля стал трепать его. Перестав кашлять, он приказал:

– Продай-Смерть, давай сказку.

– А стремить кому?

Длинный, не поднимаясь, толкнул ногой голого мальчишку в папахе:

– Иди.

Продай-Смерть угодливо согнулся над лежащим главарем.

– Какую сказывать?

– Все равно.

– Тогда я лучше свою быль.

Он не рассказывал, а скорее пел, гнусавя и вздыхая:

– По Симбирской губернии течет долгая река Свияга. Мимо нашей деревни загибается, во темном лесу скрывается. Роса по травке сверкает, на реку туман пущает. Камыши к воде пригибаются, а язи в воде бултыхаются. Тут закину я леску волосяную, восходит солнышко…

Вожак ткнул рассказчика ногой.

– Опять про язей ноешь, – захрипел вожак. – Вались ты к чорту со своим солнышком…

Он выругался длинно и бессвязно.

– Новую давай.

Калека с готовностью предложил:

– Тогда я про разбойников.

Он завел бесконечно о какой-то пещере на берегу моря, стены которой увешаны коврами, о шайке бандитов, разъезжающих на белых конях, о красавице, зарезанной атаманом. Минутой позже красавица обнимала старого миллионщика.

– Чего клеишь, – не утерпел вожак, – зарезали ведь ее.

– Которую?

– С бриллиантами.

– А эта – под чадрой! Понимать надо, – невозмутимо поправился Продай-Смерть.

В сказке рекой лилось вино, сверкало золото, соблазняла вкусная пища. Неуемный вымысел захватил слушателей. Послышался вздох:

– Пожить бы так.

– На том свете в лазарете, – отрезал длинноногий. – Кончай, Продай-Смерть.

На последнем слове сказочник всхлипнул:

– Терпенья нет. Может, веселую? Веселой никто не захотел.

Светало. Огонь замирал. Лица ребят сделались пепельно-серыми. Погребинский встал:

– Куда ты? – окликнули его.

– Скоро увидимся, – ответил многозначительно Погребинский.

Чахоточный понял это по-своему:

– В тюрьме места хватит.

Пути и помощники

Через несколько часов Погребинский докладывал члену коллегии ОГПУ о своих наблюдениях и о возникших за эти дни намерениях.

Член коллегии не возражал.

– В основу нужно положить указание Феликса Эдмундовича о доверии, свободной обстановке, внимании к живому человеку, – подчеркнул он. – Тут можно значительно использовать опыт детских домов. Но… никаких «просветительно-культурнических» иллюзий. Пролетарская диктатура не шутит. Воры начинают понимать, что воровать безнаказанно им не позволят. От наших домзаков возьмем их дисциплину. Самое главное – это труд. Труд и доверие. Вот на этих началах и будем работать.

Погребинский продолжал свой доклад:

– Надо использовать неписанные законы профессиональной этики и склонность воров к романтике как орудие перевоспитания. Воры ненавидят «лягавство» – измену своим. Направим эту ненависть против тех из них, кто попытается дискредитировать поведением устав учреждения, у которого еще нет имени. Воровскую спайку, основанную на страхе, будем стремиться переработать в товарищеское чувство к живущим в этом учреждении.

Член коллегии согласился:

– Делайте, но еще раз напоминаю, не умаляйте трудностей.

Возвращаясь к практическим советам, он продолжал:

– МОНО изрядно балует ребятишек опекой, дает все готовое. У воров и без того достаточно много паразитических наклонностей. Пусть они все для себя делают сами. Хочешь надеть сапоги – сшей! Нужен сапожнику табурет – сделай! Заставляйте на первых порах производить вещи, не требующие большой затраты труда и времени: вор экспансивен, ему захочется как можно скорее видеть результаты своей работы. Вы понимаете, конечно, что дело здесь не в сапогах. Их можно сделать быстрее, лучше и дешевле на фабрике, чем в кустарной мастерской нашего учреждения да еще неумелыми руками. Дело в радости, которую испытывает преступник, почувствовавший себя впервые в жизни трудящимся, дело в трудовом энтузиазме, которым он несомненно заразится. Такие качества нельзя оценить деньгами!

Член коллегии говорил без пауз, легко. Должно быть, он много думал о программе и уставе нового воспитательного учреждения.

– Никакой охраны, принуждения, решоток не должно быть. Полная добровольность пребывания в коллективе. Высший закон для коллектива – постановление общего собрания. Мы скажем им: вот жилые дома, которые вы сами построили, вот мастерские, которые вы оборудовали, вот ваши инструменты, инвентарь, одежда, пища… Все это – ваше! Берегите приобретенное вами производство, имущество, умножайте его. Приближайтесь через это к социалистическому пониманию труда, управляйте собой сами… Высшая награда для члена коллектива – решение общего собрания, что человек исправился и свободен в выборе местожительства, профессии. Если он оправдает такое доверие, с него снимается судимость, и даются права гражданства.

– Не разбегутся они у нас без охраны? – спросил полушутя Погребинский.

– Для того вы и поставлены, чтобы не разбежались. Все зависит от вашего уменья заинтересовать их новой жизнью.

– Один вопрос, – обратился Погребинский, – как мы назовем наше учреждение?

– Назовем это учреждение так, как советовал Дзержинский: «Трудовая коммуна бывших правонарушителей».

Погребинский занялся организационными хлопотами. Прежде всего нужно было определить место будущей коммуны. Место требовалось особенное: в стороне от Москвы, чтобы нейтрализовать соблазны большого города, но в то же время достаточно близкое для деловых сношений и постоянного наблюдения. После долгих разъездов Погребинский остановил выбор на бывшем имении Крафта, в котором помещался совхоз ОГПУ. Здесь находилось все, что могла дать природа, – лес, пруд, река. Недалеко – станция Болшево Северной железной дороги.

Если ехать от Болшева до Москвы поездом, то это занимает не больше получаса времени.

Затем предстояло решить нелегкую задачу – каким образом добиться того, чтобы первые пришедшие в коммуну уже встретили там известный установившийся распорядок коллективной жизни.

Погребинский надумал переселить в Болшево сначала один из детских домов, дать воспитанникам несколько обжиться там, а затем привезти к ним партию воров из тюрем. Он облюбовал коммуну малолетних правонарушителей имени Розы Люксембург. Возглавлял ее Федор Григорьевич Мелихов – энергичный, седоусый мужчина с крупным педагогическим стажем и опытом. Как у многих старых педагогов, у него были недостатки, но этот честный специалист подкупал верностью и большой любовью к своему делу.

Мелихов согласился заведывать новой объединенной коммуной, но ему нужно было дать помощника.

Хотелось отыскать такого молодого работника, который, будучи свободным от педагогических предрассудков прошлого, мог бы в то же время усвоить лучшие стороны опыта Мелихова. Найти второго кандидата оказалось несравненно труднее.

Вечером, когда Погребинский сидел дома, в дверь постучали.

– Москва – ив самом деле большая деревня, – сказал тенорком вошедший посетитель. – Целый день бродил, насилу попал к тебе, Матвей. Что такой злой? После пятилетней разлуки надо бы, кажется, поласковее встретить.

По количеству и остроте воспоминаний, связанных у Погребинского с неожиданным гостем, последний и на самом деле заслуживал радушного приема. Он совсем не изменился: все таким же клинышком носит каштановую бородку, на нем, как и прежде, красноармейская гимнастерка и фуражка. Когда на одном важном участке Восточного фронта, где был Погребинский, тиф начал косить последнюю боеспособную красноармейскую часть – батальон особого отдела, – именно этот человек, беспартийный врач Сергей Петрович Богословский, спас положение. Не имея достаточного персонала и медикаментов, он все же сумел переломить эпидемию, проведя много суток без сна, в нетопленных тифозных бараках.

Сейчас он ходил вокруг Погребинского мягко и почти неслышно. Его задушевный голос и плавные, округлые жесты могли внести спокойствие в самую нервную обстановку.

– Рад, сильно рад, – озабоченно говорил Погребинский. – Вот поставлю чайник. Попьем чайку, былое вспомним. Подай-ка спички. Воры тут у меня, Сергей, завелись.

– Что-то я не понимаю.

– И я не все понимал сначала… Недавно всю ночь ходил по Москве, – я теперь часто хожу. Насмотрелся. Сколько хороших ребятишек пропадает. Первостепенное, важнейшее начинаем дело.

– Какое дело, Матвей?

Хозяину казалось, что его должны понимать с полуслова.

Впрочем, Богословский давно знал его, знал, что последовательный рассказ впереди.

– Видишь, поручили мне организовать коммуну для исправления молодых воров. Дело невиданное в мире, – начал Погребинский.

Богословский слушал, задерживая дыхание. Иногда, не утерпев, он шептал:

– Это – да, вот это замахнулись!

– Нужного работника не могу найти, – огорченно заключил Погребинский и помрачнел.

Богословский понял, что бывший его фронтовой начальник, лучший товарищ, помогавший ему определить политические убеждения, находится в трудном положении, может быть, не менее трудном, чем тогда на фронте, во время эпидемии.

Сергей Петрович расчувствовался. Он положил руку на колено Погребинского:

– Право, Матвей, ты не грустил бы. Если возникли такие высокие мысли, значит, найдутся и люди. Для такого дела многие себя не пожалеют.

Получив образование на гроши, бегая по урокам, Богословский впитал еще в юности лучшую часть взглядов передовой интеллигенции. Революция заставила многое пересмотреть, научила видеть классовую борьбу. Идея трудового перевоспитания социально-вредных людей захватила его не только смелостью, но и глубокой человечностью.

Он продолжал повторять:

– Найдутся люди, найдутся!

Погребинский вдруг быстро и внимательно взглянул на него:

– Между прочим, ты где сейчас?

– В уездном городке, километров тысячу отсюда.

– Лечишь?

– Да, врачую.

– И такой же все, как прежде?

– То есть?

– Ну, по ночам дежуришь, стонешь вместо больного, лишь бы ему легче стало? И по-прежнему тебя любят? – допытывался Погребинский.

– Да брось, вот еще… Погребинский встал, протянул руку:

– Ударили?

– Это на какую тему?

– Идем ко мне в коммуну работать!

– Да ты смеешься?

– Ничуть.

– Какой из меня педагог! Я оскандалюсь в первый же день.

– Научишься… Я тоже учусь.

У Богословского заметно дрогнули губы:

– Матвей, ты видишь сам, как затронуло меня это начинание. Знаешь, как я могу увлечься делом… А вдруг провалюсь?

– Что мы с тобой первый день знакомы? Вместе ведь будем работать.

Богословский смотрел, как за окном на дворе несколько рабочих, выстроясь шеренгой, тащили на плечах двутавровую балку. Они сгибались под ее тяжестью и шагали враз, медленно, чтобы сохранить равновесие. Сергея Петровича невольно захватило их напряжение. Когда ноша, дружно сброшенная с плеч, загрохотала на камнях, у него вырвался облегченный вздох, точно и сам он освободился от тяжкого груза.

– Ждал я чего-то необыкновенного от нашей встречи. Вот и сбылось. Ну, чем я буду полезен в коммуне? Разве хворь какую лечить?

– Бесполезного я не позвал бы, – ответил Погребинский удовлетворенно.