Текст книги "Болшевцы"

Автор книги: Сборник Сборник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 39 страниц)

Первый мастер

А Умнов все так же захаживал к Филиппу Михайловичу и все так же посматривал на Шурку. Шли дни и недели, но дальше этих красноречивых взглядов дело не двигалось. Мешали этому и нерешительность Умнова и кокетливая увертливость Шурки. Поэтому иногда Умнов приходил в кузницу бледнее обычного и с такими тихими, грустными глазами, что даже дядя Павел сокрушенно покачивал головой:

– Эх, жижа грибная! Жениться бы теперь тебе! В самую пору.

В ответ на это Умнов хмурился и наваливался на работу с таким остервенением, словно на ней старался выместить всю свою тоску и обиду.

Однажды вечером дядя Павел надел новый пиджак и, заправив брюки в ярко начищенные сапоги, пошел к Филиппу Михайловичу. Вид у него был торжественный. Сев у стола, он выразительно крякнул и почему-то строго посмотрел на Шурку. Сел и Филипп Михайлович. Они выжидающе помолчали несколько минут, и, когда тишина в комнате стала тягостной, дядя Павел неожиданно выпалил:

– А Сашка-то Умнов – башковитый малый!

Сказав это, он чрезвычайно смутился. Дорогой он тщательно продумал свою тонкую речь с такими хитрыми ходами, против которых по его мнению не устоять было ни Шурке, ни Филиппу Михайловичу.

«Как кувалдой с плеча хватил», подумал он и крепко потер ладонью о колено. Но Филипп Михайлович ловко отвел внезапный удар:

– Озорной он. По огородам лазил, две свиньи убил, вином тоже грешит. А был слух – будто заготовки украл.

Сказано это было таким тоном, точно о малознакомом и неинтересном человеке. Такое отношение к его любимцу взорвало дядю Павла. Забыв о своей хитрой стратегии, он пошел напрямик:

– Это ты о Сашке? Ну, брат, нет. Может, и был такой, был, да весь вышел.

– Понимаем! – неопределенно ответил Филипп Михайлович.

– Понимать тут много не нужно. Парень весь как на ладони. Парень важный, а мужик будет и того лучше.

Филипп Михайлович усмехнулся и посмотрел на зардевшуюся Шурку.

– Понимаем! – еще раз повторил он. – Только какая неволя девке за вора итти?

– Это ты дело говоришь. За вора и я не посоветовал бы. Дочь твоя – хороша, скажу прямо. Ну, и Сашка у меня – куст малиновый. Своему делу мастер Сашка у меня.

– Молода еще, зелена, – вступилась мать, входя в комнату. Она, видно, подслушивала.

«Те-те-те… пошел разговор… зацепился», усмехнулся про себя дядя Павел, солидно оправил борты пиджака и сказал шутливо:

– А давайте спросим самое голубушку. Сашка так и наказал мне: «Не захочет Шурка, так не сватай». Ну-ко, голуба, держи ответ.

Шуркины щеки так сильно покраснели, что дяде Павлу показалось, будто он чувствует их нестерпимый жар. Потом ее ресницы дрогнули, закрыли глаза.

– Пойду! – чуть слышно сказала она и отшатнулась за спину матери.

Через день будущий тесть поднес дяде Павлу и Умнову по стакану вина. Теща спросила жениха:

– Что у тебя есть? Какие прибытки?

Дядя Павел весело ответил за Умнова:

– Весь тут. Ни дому, ни крыши. Кузнец-молодец, сила да храбрость.

Все засмеялись.

Домой дядя Павел и Умнов шли в обнимку и пели:

 
За девку черноокую,
За чорта, за купца!
 

Дядя Павел шептал:

– Ты теперь полный хозяин будешь. Всему делу голова.

Умнов не сразу понял, о каком хозяйстве говорил мастер.

– Постарел я, сынок! Руки, ноги у меня трясутся, вижу худо. Женю и оставлю тебя в кузнице мастером.

Дядя Павел покрепче обнял Умнова за шею, положил свою седую голову ему на плечо и затянул грустно:

 
Она, моя хорошая,
Забыла про меня!
 

Женив Умнова, дядя Павел ушел по инвалидности с работы и оставил Умнова вместо себя мастером. Парень стал старшим над Калдыбой и Королевым. Старые товарищи и враги долго не хотели подчиняться. Калдыба кричал:

– Не хочу слушаться Сашки!

Королев же только улыбался.

Умнов по обыкновению приходил на работу раньше всех, осматривал инструменты, знакомился с заказами. Когда приходили остальные кузнецы, раздавал им нужный материал и указывал, что делать.

Летом Умнову дали удостоверение – «мастер коммуны». Удостоверение это он получил утром в кабинете Сергея Петровича.

– Заслужил ты, Умнов, – сказал Сергей Петрович. – Тебе многое доверила советская власть, и ты оправдай это доверие.

Ребята хлопали его по плечу: «Первый мастер из нашего брата».

Умнов в коммуне стал знаменитостью. О нем говорили в общежитиях, на собраниях, его ставили в пример другим, смотрели ему вслед с завистью и уважением.

Но скоро не меньшее уважение приобрел у коммунаров и Осминкин. Умнову пришлось несколько потесниться.

Начало этому положил футбольный матч всесоюзного значения, о котором Осминкин вычитал в газетах. Как страстный футболист Осминкин горячо заинтересовался им. Он каждый день просматривал газеты, отыскивая в них все, что печаталось о подготовке к матчу, и целыми днями говорил только о нем: «Вот бы получить отпуск – посмотреть!»

Скоро из Москвы на его имя пришла бумажка. В ней просили Осминкина явиться в Совет физической культуры, назначили день и час. Для Осминкина это было неожиданностью. Зачем он им там понадобился? Он недоуменно вертел в руках вызов, спрашивал Богословского, но так и не получил ответа на свой вопрос.

В назначенный день ему выписали увольнительную. Он послал телеграмму матери. Он знал, что мать постарается сделать так, чтобы Виктор повидал не только ее, старуху. Была в Москве одна девушка, которую всегда хотел видеть Осминкин. Мать считала ее его невестой. «Может, динамовцев посмотреть успею, вот было бы здорово!» думал Осминкин в вагоне.

В Совете физической культуры Осминкину предложили пройти комиссию.

Держали Виктора недолго. Отчеканивая каждое слово, он старательно отвечал на вопросы. Доктор выслушал его, пощупал, проверил дыхание, давление крови и сказал, как на призыве:

– Годен!

– Куда ж это я годен? – поинтересовался Осминкин.

Ему сказали:

– Играть за сборную РСФСР, – и удивились, что он этого не знает.

– За сборную РСФСР? – переспросил Осминкин даже без волнения – так был уверен, что ослышался.

Человек за столом подтвердил.

– Я? Не может быть! – не верил Виктор, когда человек кончил объяснять, что он, Виктор Осминкин, будет играть за сборную РСФСР против команд других союзных республик.

Ему все еще казалось, что эти люди, узнав от кого-то о его страсти к футболу, решили над ним подшутить.

Через час он получил нужные инструкции и бумаги. Ему уже давали советы, как себя держать до матча: «Не очень утомляться!..» Да разве он не знает!

Осминкин вышел из зала и бегом сбежал с лестницы. Люди, идущие наверх, шарахались в стороны, не успев разглядеть его сияющее счастливое лицо.

Влезая в трамвай, он хотел погасить улыбку, но, протянув кондукторше рублевку, вдруг засмеялся:

– Давай на все!

– Вы что, пьяны, товарищ? – грозно осведомилась кондукторша.

Виктор покорно принял сдачу и, убегая от любопытных взглядов пассажиров, протиснулся на переднюю площадку: пусть немножко обдует ветерком.

«Домой! – подумал он почти вслух. – Вот мать обрадуется!»

У Мясницких ворот Осминкин сошел с трамвая.

«Пройдусь, а то больно разволновался».

Ноги несли его к вокзалу. Он все еще пробовал спорить с самим собой: «Ну, зачем мне сегодня в коммуну? Успею и завтра», и продолжал шагать к Северному.

– До Болшева и обратно! Впрочем, дайте только туда, – сказал он в окно кассы.

В коммуне уже привыкли к тому, что команда болшевских футболистов, встречаясь с другими командами, нередко одерживает победы. Но эти победы, как и все, что касалось спорта, людям, мало искушенным в его особой организации и жизни, представлялись делом хотя и славным, но домашним, маленьким, вряд ли особенно интересным кому-нибудь за пределами коммуны.

А тут вдруг одного из их футболистов берут в команду РСФСР! Значит, все его знают, ценят, значит, он один из лучших!

После ужина в столовой Осминкина качали.

– Чемпион! – надрывался легко воспламеняющийся Хаджи Мурат. – Чемпион! Качать чемпиона!

Умнов вместе со всеми радовался этому признанию заслуг Осминкина. Самого его подкарауливала беда.

С одним из последних наборов в коммуну пришел молодой домушник Громов. Его назначили в кузницу, но работал он плохо, даже к горну частенько нетрезвым становился. В свободное время Громов ходил по коммуне нарядно одетый, а когда были деньги – удачливо играл в карты. Он сразу же примкнул к Королеву и, когда у того отношения с Умновым обострились, шепнул:

– Мы этого Умнова враз скрутим… Есть средство… Покажем, какой он мастер…

– Ну? – заинтересовался Королев.

– Сманить играть в карты… Напоим, тогда весь наш будет.

– Не пойдет! – усомнился Королев.

– С умом взяться, так пойдет.

С этого дня в кузнице кто-нибудь неизменно заводил разговор о картежной игре, о крупных выигрышах, о прошлой жизни. Так тянулось около недели. Наконец Громов прямо предложил Умнову попытать счастье и к немалому удивлению получил согласие. Собрались в Костине, в избе братьев Немухиных. Выпили. Умнов захмелел больше всех.

Громов льстиво нашептывал ему на ухо:

– Начальство ты – лучше не надо, слов не найдешь… Поставь дядя Павел другого человека, мы, может, совсем отказались бы, а с тобой можем…

Начали играть в карты. Умнов проигрался, спустил двести рублей своих денег и сто занятых тут же у Калдыбы. Он хотел играть еще, Королев вдруг наотрез отказался.

– Наши обычаи знаешь? – хитро напомнил Громов.

И словно не прожили ребята три года в коммуне, не распрощались с прошлым, словно Королев и Калдыба не были хорошими производственниками, а Умнов – комсомольцем и начальником цеха.

– Я не хочу играть. Не заставишь, – Королев бил кулаком по столу. – У меня денег нет.

– А я требую. Куда деньги девал? Ты – лгун. Я найду сейчас, – и Умнов полез в карманы Королева.

Тот молодцевато, чтобы все видели, стал среди комнаты и поднял руки. Умнов обшарил все его карманы, но денег не нашел.

– Саша, – спросил Королев, – не забыл порядки наши старые? Что полагается тому, кто заподозрел своего и ошибся? Ты помнишь, что такому полагается?

Умнов молчал.

Тогда Королев со всего размаха ударил Умнова по лицу, сначала правой рукой, потом левой. Умнов не повел пальцем в защиту. Из носа его сочилась кровь. Королев ткнул ему в зубы. Умнов стоял как парализованный, опущенные руки его висели мертво.

Участвовавший в игре Немухин побожился, что найдет у Королева деньги, и действительно нашел. Деньги лежали в коробке из-под папирос за подкладкой пиджака Королева. Теперь Умнов, в свою очередь, мог бить обманщика, и он дважды ударил Королева по скулам. Тот свалился.

На улице загорланили.

– Убили! Коммунского Королева убили!

Собрался народ. Умнова увели жена и тесть. Он скоро заснул. Приходил Сергей Петрович, но разбудить его не смог. Утром с опухшим лицом, с заплывшими глазами Умнов стоял в кабинете Сергея Петровича и тупо смотрел вниз, на ножки стола.

– Ну, на кого же ты похож? – спрашивал Сергей Петрович. – Был вором – стал кузнецом, доработался до мастера. Как же это ты так распоясался?

Умнов смотрел вниз и молчал.

– Говори, рассказывай!

– Уйду я…

– Куда уйдешь?

– Уйду, дядя Сережа, из коммуны. Не буду я больше ее позорить.

Сергей Петрович написал бумажку, свернул и подал ее Умнову.

– Дом два на Лубянке знаешь? Поезжай и подай там эту бумажку. Постой, – Сергей Петрович запечатал письмо в конверт. – Возьми с собой подушку.

– Подушку?

– Да, подушку. Там кроме матраца ничего нет. И если есть небольшое одеяльце, тоже захвати.

Умнов все понял. Он вышел из управления коммуны и остановился на дороге. Легкий ветер качал вершины елей, прямых, как свеча, зачесывал верхушки берез. Прошла группа вольнонаемных трикотажниц, провезли бочку воды, из распахнутых окон клуба вырывались звуки рояля – ко всему этому Умнов привык.

Коммуна, семья, работа, комсомол навсегда определили его путь. Не вор он больше и не лодырь. Провинился, значит, нужно отбывать наказание.

– Куда? – спросила жена.

– Сидеть.

– Где сидеть?

– В тюрьме.

Шура изумленно развела руками. Прибежал Филипп Михайлович, теща.

– Ну, чего вы смотрите на меня? Чего смотрите? Сказал – дай подушку и одеяло! – закричал Умнов.

– Да кто тебя гонит? – недоумевал Филипп Михайлович. – Не езди и все!

Умнов завернул туго подушку в одеяло, перетянул сверток ремнем и поехал в Москву.

По возвращении он еще крепче прежнего взялся за работу.

Пока его не было, Королев беспросыпно пьянствовал вместе с Громовым, дважды подрался, кричал среди улицы, что он сожжет коммуну. Его отправили на комиссию МУУРа. Громова исключили из коммуны.

Калдыба работал за мастера цеха и встретил Умнова хмуро:

– Не обломали тебе там ноги?

– Нет, Ваня. Становись-ка на свое место. Потом поговорим.

– Я, может, дороже тебя… Квакает, селезень!..

Умнов не ввязался в спор. Семь суток на Лубянке как бы подытожили какую-то часть его жизни, он стал осторожнее в выражениях, деловитей с кузнецами. Приучал друзей называть его Шуру – Александрой Филипповной.

Спустя несколько дней по возвращении Умнова с гауптвахты к Богословскому пришел исключенный из коммуны Громов. Он стоял перед Сергеем Петровичем, наклонив голову, надвинув низко на лоб пеструю кепку:

– Сергей Петрович, да неужели никак нельзя?

– Не надо было пьянствовать, других за собой тянуть. Не ценил коммуну. Кроме того – не нужда воровать погнала. Из баловства: родители – ведь торговцы? То-то оно и видно.

– Не буду больше. Возьмите обратно, – виновато бубнил Громов.

– Ребята тебя из коммуны выгнали, у ребят и обратно просись, – сухо заключил Сергей Петрович.

В дверь постучали. Вошел худощавый незнакомый Богословскому человек в военном плаще.

– Я агент ХОЗО ОГПУ, – отрекомендовался посетитель.

– Садитесь, – пригласил Сергей Петрович. – Что скажете?

– Прошлой ночью в парадном у двери своей квартиры я нашел пьяного в сиреневой ковбойке, с пробитой головой, – говорил агент. – Перевязал ему голову, оставил ночевать у себя. Пока я спал – он забрал все ценные вещи и ушел. Особо жаль именные, даренные коллегией ОГПУ часы. Не часы – память украл, подлец. – Посмотрев в упор на Сергея Петровича, он добавил. – А вор-то – воспитанник вашей коммуны.

– Не может быть, – мягко и внушительно возразил Сергей Петрович.

Лицо его было спокойно, и лишь концы пальцев вздрагивали, выдавая, чего стоит ему это спокойствие.

– Парень, пока я его выхаживал, сам сказал мне, что он из коммуны.

Пальцы на столе дрогнули сильнее. Сергей Петрович сунул руки в карманы тужурки:

– Не допускаю я этого. Но мы, понятно, сделаем все, что можем.

Агент ХОЗО встал, одернул плащ, кивнул головой и ушел, ни разу не взглянув на Громова. А тот стоял спиной к столу, уткнув нос в окно и внимательно разглядывал давно знакомую улицу.

– Слышал? – обратился к нему Сергей Петрович. – Я не верю, что это сделал наш болшевец. – Сергей Петрович прошелся от стола к двери, прикрыв лицо рукой.

– Хочешь назад в коммуну? – спросил он, опустив руку.

– А как же…

– Блатную Москву знаешь?

– Ну? – выжидающе произнес Громов.

– Найди вора.

По опухшему лицу Громова поползла злая усмешка:

– Я не агент угрозыска.

– Значит, не хочешь в коммуну…

Громов молчал. Кончики его ушей багрово рдели. Осторожно оправил на голове кепку, засунул под нее кусочек вылезшего бинта и пошел к двери.

– Что ж… поищу, товарищ Сергей Петрович, – протянул он. – Счастливо оставаться.

Когда Громов ушел, Сергей Петрович вызвал Умнова и Осминкина и рассказал им о краже:

– Езжайте в Москву… Ищите. Пятно надо смыть. А вечером соберем экстренное собрание коммуны.

Через полчаса Умнов и Осминкин уже сидели в поезде.

– Неужели наш парень? – недоумевал Умнов. – Он крутил толстыми пальцами кузнеца пуговицу на рубашке Осминкина. – В душу, гад, плюнул, ежели наш.

Осминкин только что возвратился с матча. Сборная РСФСР постояла за себя. Он весь еще был полон впечатлениями этого выдающегося состязания, радовался, что, будучи в команде представителем коммуны, не осрамил ее, сумел оказаться на должной высоте. Тем отвратительнее казался ему факт, сообщенный Сергеем Петровичем.

– Облазим притоны. Может, не наш, – сказал Осминкин. – Ну, а если наш… – и он медленно сжал кулаки.

В шалмане на Лесной гулял парень в сиреневой ковбойке. Он расшвырял по столу огурцы и стаканы, разбил бутылку с вином, выволок за рукав из соседней комнатушки слепого гитариста и потребовал:

– Затележивай «Яблочко»… Пей, дед, за все уплачено.

В другой комнатушке пили трое урок. Они шептались, хмуро косились в открытую дверь, им не нравилась шалая гульба соседа, а тот сгреб со стола два стакана, бутылку и, шатаясь, подошел к уркам:

– Пейте со мной…

– Поди прочь! – отрезал угрюмый малый с худым изношенным лицом.

– Ребята, да я весь ваш. Никогда не ишачил. Из коммуны ушел. Не могу!

– Не можешь, – насмешливо крикнул другой. – А я вот месяц назад сам просился в коммуну. Приема нет. А ты был и ушел. Через таких вот, как ты, не взяли. Сам не живет и другим не дает.

Гуляка оторопело отступил назад:

– Ребята, люди! Жулики! Та шо ж вы мине… или я сявка? Может, думаете, я уже и воровать разучился? Смотри, – нырнув рукой в глубокий карман штанов, он высоко взметнул над забинтованной головой золотыми часами. – Чистое золото!

Выходная дверь пронзительно взвизгнула. С улицы в прокуренную духоту плеснуло свежим воздухом. В дверях стояли Умнов и Осминкин.

Рука с часами дрогнула и медленно опустилась.

Хозяин притона – бородач-дворник – пригляделся к вошедшим.

– Старым знакомым! Давненько не были, – начал он и осекся.

Осминкин холодно посмотрел на него.

Вечером в коммуне, как и сказал Богословский, происходило экстренное собрание. К самому концу собрания в переполненный клуб пришли пять человек. Председатель усердно звонил в колокольчик:

– Голосую. Виноваты или не виноваты мы в краже, но раз на нас легла эта грязь, в нас тычут пальцами – надо собрать между собой деньги и возместить убытки потерпевшему. Так? Голосую.

Поднялась густая щетина рук.

Тогда запоздавшие прошли на сцену. Среди них были Умнов и Осминкин. Они подошли к Сергею Петровичу.

– Этих двоих надо бы взять в коммуну, – сказал Осминкин, – хорошие ребята. А вот этого… – Осминкин грубо схватил за рукав и толкнул на край сцены парня в сиреневой ковбойке. – С этим делайте, чего заслужил. Это он обокрал агента.

Парню в ковбойке хотелось беспечно и нагло посмотреть в глубину зала, крикнуть что-нибудь циничное, дерзкое – все равно ведь теперь. Но десятки глаз, переполненных обидой и злобой, лишали его воли, сковывали язык.

Сергей Петрович оглядел парня долгим недоумевающим взглядом: сиреневая ковбойка, на голове бинт.

Вспомнилось, как утром Громов просился в коммуну, старательно натягивая на глаза кепку… «Исподличался, изолгался вконец…»

Общее собрание направило Громова на комиссию МУУРа, требуя сурового наказания.

Коммуна вернула нас к жизни

Вдень выпуска Богословский осматривал клуб, украшенный зеленью и кумачом. С самого утра его не оставляло неопределенное беспокойство, точно он забыл сделать что-то важное. Может быть, пустяк, какую-нибудь предательскую мелочь. В нужную минуту чего-нибудь не окажется под руками – и будет испорчено все торжество.

В зале разгуливал ветер, раскачивал занавес, шевелил плакаты, лозунги и красную скатерть на длинном столе с толстыми, свежеокрашенными ножками. Вымытый пол отсвечивал еще полосками сырости.

«Как будто бы все в порядке», вслух подумал Сергей Петрович. Одинокий голос его странно прозвучал в пустом зале.

Он присел к столу, достал из кармана список выпускников и в сотый раз перечитал его, задумываясь над каждой фамилией. Гуляев, Накатников, Умнов, Румянцев, Беспалов – еще около тридцати фамилий. Нелегко было отобрать эти тридцать пять человек. Нужно знать наверняка, что выпускник, очутившись на воле, не вернется обратно в шалман, не нанесет этим удара коммуне. Ошибка здесь так же недопустима, как в расчетах при постройке железнодорожного моста. Эти тридцать пять были надежны.

Правда, выпуск еще не означал полной реабилитации. Вопрос о снятии судимости решено было поставить только через полтора-два года; человек, проверенный сначала в коммуне, Должен был подвергнуться новой, еще более серьезной проверке «волей». «Мы прививаем коммунарам любовь к труду и отвращение к паразитизму, – говорил Погребинский. – Мы воспитываем в них волю к новой жизни. Пока парень находится в коммуне, он на каждом шагу чувствует могучую поддержку спаянного коллектива, находится под его контролем. Но вот мы выпустили человека в жизнь. Не везде и не сразу удастся ему найти такую же могучую опору, такой же сплоченный коллектив. Блатной мир обязательно попытается вернуть к себе бывшего правонарушителя. И мы должны проверить, достаточно ли закален наш парень, достаточно ли крепка его воля к новой жизни, его решимость противостоять искушениям».

Снова и снова продумывал Сергей Петрович каждую кандидатуру. За каждой фамилией стоял живой человек. И не только Богословский – весь коллектив думал о том же самом. Вспоминали все – и какую-нибудь пьянку, и высокую выработку в мастерской, работу в драмкружке, и случайную драку…

Только бы не допустить ошибок. В числе выпускников было пять таких, которые не нуждались уже ни в какой дополнительной проверке. Пять человек выпускались сегодня полноправными гражданами Советской страны с одновременным снятием судимости. Графа о судимости в их документах будет чистой.

Книжный шкаф сиял протертыми стеклами. Сергей Петрович взял с полки знакомую книгу в синем переплете. На полях книги мелко лепились карандашные записи и вопросительные знаки, а в конце – во всю ширину страницы – красным карандашом было написано: «подлость». Страница в этом месте была слегка порвана: с такой яростью писал когда-то Сергей Петрович это короткое слово.

С особенным чувством перелистывал сегодня он эту книгу: «…преступление составляет явление естественного порядка, философы сказали бы: необходимое явление, аналогичное рождению, смерти, психическому заболеванию, печальной разновидностью которого оно является…» Так писал ученый, всемирно известный итальянец Ломброзо. А один из его бесчисленных последователей ставил точку над «и».

«Преступник-рецидивист есть прирожденный дегенерат, и пытаться исправить его значит бесполезно тратить силы и время».

«Да, верно. Преступление – явление естественного порядка… для капитализма», думал Сергей Петрович, с неприязнью закрывая книгу. Он никогда не мог читать без внутреннего протеста и возмущения эти буржуазно-ограниченные труды ученых, сваливавших на природу преступления своего класса. О лицемерах же, мелких последователях и популяризаторах Ломброзо, Богословский думал и говорил просто с ненавистью.

Капитализм заразил в большей или меньшей степени каждого человека болезнью зоологического индивидуализма и паразитизма. В коммуне собраны люди, у которых все эти черты выражены очень резко. Но эти люди в большинстве по происхождению своему близки пролетариату. И сегодня тридцать пять человек бывших воров, алкоголиков и кокаинистов будут возвращены в жизнь. Что же остается от «теоретических» изысканий буржуазных ученых мужей? Разве не разбивается вдребезги их утверждение? Преступность есть продукт капитализма, производное от частной собственности. Уничтожьте причину – капитализм, и неизбежно, хотя и не сразу и не автоматически исчезнет и его следствие – преступность…

Все попытки уничтожить преступность в прошлом оканчивались неудачей. Но иначе и не могло быть. Потому что эти попытки были почти всегда лицемерны и всегда утопичны.

То, что делается в Советской стране по перевоспитанию преступников – в ее судах, домзаках, колониях, делается в истории человечества в сущности в первый раз. Потому что и социализм строится в истории человечества в первый раз. И в какой же яркой форме проявится мощь социализма, забота о людях, о выпрямлении, перевоспитании, росте сегодня в коммуне! Быть может, сегодня ещё не всем будет ясно в полной мере огромное значение сделанного. Но погодите, то ли еще будет в нашей изумительной стране! То ли еще совершит народ, руководимый такой партией, как партия большевиков, таким вождем, как великий Сталин!

Многому научился Сергей Петрович, многое передумал и пережил за время своей работы.

– И все в порядке, – повторил он громко и пошел к выходу.

Тревога, овладевшая им с утра, улеглась. Он мог спокойно ждать наступления вечера.

Тропинки, ведущие к клубу, были усыпаны свежим песком – желтые, хрустящие тропинки. Тишина стояла в коммуне. Ребята, которых встречал Сергей Петрович, выглядели серьезными и сосредоточенными. Они также напряженно ждали вечера.

В тихом безлюдном углу, под деревьями, сидел Накатников. Он готовил доклад. Толстая тетрадь лежала на его коленях.

– Идет дело? – осведомился Сергей Петрович.

– Идет, – быстро ответил Накатников.

В действительности дело шло довольно туго. Хотелось, чтобы слова доклада были особенными, необычными, не похожими на будничные.

Накатников проводил взглядом Сергея Петровича. Потом сказал вполголоса в просвет между стволами берез:

– Товарищи!

Так он начнет. А дальше? Накатников перебирал сотни других слов, и ни одно из них не нравилось ему. Чувства, волновавшие его сегодня, были сильнее слов. Он смог бы выразить эти чувства, если бы ему позволили доклад пропеть. Но где это видано, чтобы люди пели доклады?

Вот он, Накатников, бывший вор, готовится к поступлению в высшее учебное заведение. Он будет инженером – творцом и властелином машин, бывший вор, кутила, поножовщик. А что было бы с ним, если бы он не попал в коммуну?

Прошлое представлялось ему страшным. Оно было страшно своей дикой беспорядочностью, противоестественной бесцельностью, странным, необъяснимым теперь отсутствием чувства ценности жизни. И своей и-чужой… Может быть, это потому, что та жизнь и не была жизнью… Грязь, базар, водка, девки… Это была не жизнь, это была медленная смерть.

А ведь было время, когда каждую минуту он готов был бросить все, когда казалось, что коммуна – это капкан. Может быть, и ушел бы, если бы не «Матвей». Мысленно он ласково называл Погребинского по имени. Сколько ночей потратил он на Накатникова. Не он – может быть, никогда и не дожить бы Накатникову до необыкновенного этого дня.

Вот и попробуй выразить все это в коротком слове «выпуск».

Подошел Карелин, подошел незаметно – такие тихие были у него шаги – и спросил:

– Думаешь?

– Думаю, – вздрогнув, ответил Накатников.

– Да, брат, выпуск, – сказал Карелин.

Помолчал и повторил раздельно:

– Выпуск.

Тогда Накатников понял, что ему не нужно искать для доклада необычные, особенные слова. У каждого за словом «выпуск» стоит целая жизнь. Каждый по-своему поймет и почувствует огромный смысл этого слова. Ведь не в словах дело!

Карелин присел на пенек рядом с Накатниковым:

– А меня вот сомнение берет, – и, вздохнув, искоса посмотрел на приятеля.

– В чем? – удивился Накатников.

– Видишь ли, – ответил Карелин, разглядывая муравья, взобравшегося на листик. – Случай тут один был. Могут меня задержать…

Уже несколько дней ходил он, подавленный этой мыслью, тяжесть ее была не под силу ему. Он недавно пьянствовал.

О пьянке никто не знал кроме собутыльника. Карелин решил открыться приятелю.

– А вдруг выйдет кто-нибудь на собрании и скажет? – говорил он Накатникову.

Накатников немного подумал, потом подтвердил:

– Может… Обязательно скажет.

– То-то и есть, – заторопился, точно обрадовался Карелин. – Вот и берет меня сомнение.

– Самому заявить надо, – перебил его Накатников… – Коммунские правила знаешь. Собутыльник не скажет – все равно, теперь я скажу.

И Карелин не возмутился, услышав о таком намерении Накатникова.

– Я понимаю… Ну, что ж. Пойду к Федору Григорьевичу, – невесело сказал он.

Потом встал и пошел, кивнув головой Накатникову.

И ни тому, ни другому не пришло в голову, что подобный разговор между ними был немыслим два-три года тому назад, что тогда за намерение выдать товарища Накатникову грозил бы нож.

С полдороги Карелин вернулся:

– А как ты думаешь, надолго задержат меня?

– Попадешь в следующий выпуск.

– Видишь ли, какое дело. Думал, может быть, отложат еще выпуск… Успею, мол, докажу… А тут – видишь, какое дело.

Сокрушенно покачивая головой, он пошел, наконец, к Мелихову.

Можно было бы просто промолчать об этой пьянке. Собутыльник, оберегая себя, вряд ли выступил бы на собрании с разоблачениями. Но такой уж день выдался сегодня. Карелину хотелось выйти к столу президиума совсем чистым. А то уже лучше вовсе не выходить.

В голосе Мелихова он не услышал настоящего гнева.

– Хорошо, что догадался сказать сам, – одобрил он. – Больше за тобой ничего нет?

– Ничего.

– Может быть, вспомнишь?

Карелин побожился.

– Верю, – остановил его Мелихов. – Ну, что же с тобой делать? Напился ты – это безобразие, это плохо. Сам пришел, рассказал – хорошо. Ну, а как, думаешь, будет дальше? После выпуска намереваешься загулять?

– Что вы, Федор Григорьевич! Промашка вышла. Вы знаете – я и не пью совсем.

– Хорошо, – сказал Мелихов. – Запомни свои слова.

Карелин облегченно присоединился к выпускникам. Их можно было сразу отличить от всех других. Точно близость часа, когда скажут громко, на весь мир, что эти бывшие воры признаются Советским государством вполне равноправными гражданами, на которых не распространяются ни изоляции, ни аресты по подозрению, точно близость этого часа наложила на них особенную печать. Все они стали как будто старше, вдумчивее и серьезнее. Ребята разговаривали с ними почтительно, некоторые с затаенной завистью и сокрушением. Многие из них только по собственной вине, легкомыслию, недостатку выдержки и веры в то, что выпуск действительно будет, оказались вне этого первого списка. Сегодня им было о чем пожалеть.

– А на воле что думаешь делать? – спрашивал Котуля Беспалова.

Распущенность, проявленная Котулей после прибытия в коммуну девушек, отдалила для него выпуск.

– Работать буду, – с оттенком снисходительности говорил Беспалов. – В Москве не устроюсь – в Одессу махну, коммуна обещает достать работу. Теперь ведь я вольный.

– Теперь ты вольный, – соглашался Котуля. – А верно, что следующий выпуск будет через полгода?

– Чего же не верно? Ясно!

В следующий выпуск Котуля попадет обязательно. Он уж сумеет взять себя в руки и покажет, что не хуже их всех. Желание попасть во второй очередной список охватило многих.

Перед вечером по мокрому снегу зашипели автомобильные шины – съезжались гости, болшевцы встречали их у клуба. Приехали Серго Орджоникидзе, Шкирятов, Ягода. Увидев их, Накатников почувствовал свое тело легким, как пузырь. Попросту говоря, Накатников струсил. Шутка ли сказать – такие люди.

Гости внимательно осмотрели приземистый «крафтовский» домик, надворные его постройки и службы, в которых и до сих пор размещались мастерские, остановились около сарая, где была деревообделочная. Большая циркульная пила стоя-ла возле ворот. Для нее не находилось места в сарае. Желтеющие опилки свидетельствовали о том, что тут же на улице на ней и работали. Было заметно, что гостям это не нравится. Только при виде новой, отстроенной заботами дяди Павла кузницы их лица вновь просветлели, и у ребят отлегло от сердца.