Текст книги "Болшевцы"
Автор книги: Сборник Сборник
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 39 страниц)
Гуляев исподлобья смотрел на Сергея Петровича и старался угадать, какую тайную цель преследует доктор своими невинными с первого взгляда вопросами. По собственному опыту Леха знал, что следователи часто пользуются таким приемом: долго расспрашивают о разных посторонних вещах, а потом, равнодушно глядя в сторону и покуривая папироску, вдруг спросят между прочим: «А не помните ли вы, какой звонок в этой квартире – электрический или ручной?» – «Электрический», уверенно отвечает домушник. «Электрический, – подхватывает следователь. – А как же вы утверждаете, что никогда не были в этой квартире?»
– А ты что любишь, Гуляев?
Сергей Петрович спросил его вне очереди, через два человека, и Гуляев, не подготовившись к ответу, растерялся. Любил он голубей. Давно, еще в детстве, расстался он с ними, но воспоминание жило в нем до сих пор. Воспоминание это настигало его всегда неожиданно и в самых разных местах – в шалмане, в тюрьме, даже на «работе». Перед ним вставал темный чердак с прогнившими балками, паутиной в углах, широким столбом пыльного света, идущего через слуховое окно, и мягкий горловой говор голубей, гуляющих по облупленной крыше. Он видел вечерний сумрак над ветхой деревянной каланчой – белый голубь, мигая хрустким крылом, уходит все выше и выше в теплое небо и вдруг блеснет розоватой позолотой. Значит, за городом, за пологими холмами, еще не зашло солнце.
– Что же ты молчишь, Гуляев?
Ребята притихли, понимая, что Леха подготовляет какой-то необычайно дерзкий ответ. И Гуляев не обманул их:
– Я старых баб люблю…
Неудавшийся разговор с Гуляевым был не последним из огорчений, которые свалились в этот день на Сергея Петровича.
Завхоз Медвяцкий сидел в кладовой и разбирал яблоки. Ему помогал конюх: он накладывал антоновку в железную мерку.
– Не столько сожрали, дьяволы, сколько напортили. И когда этому конец будет? – сказал Медвяцкий Сергею Петровичу, заглянувшему в кладовую.
– Чему? – поинтересовался тот.
– Когда вас унесет отсюда – вот чему. Ведь это разбой средь бела дня. Яблоня их не трогала, выстаивала, сколько ей положено, и на вот… – Он горестно ткнул в кучу яблок толстым пальцем: – Это что такое?
– Яблоки. – Притворяясь, будто совсем не понимает гнева Медвяцкого, Сергей Петрович надкусил спелую антоновку.
– Я сам знаю, что яблоки. А кто им велел их трогать? Вы понимаете, что это такое? Это хулиганство – вот что. И я буду жаловаться. Я прямо скажу: вы их распустили. Разве так воров надо держать?
– А как же?
– А вот я бы вам показал. Они бы у меня узнали, – воодушевился Медвяцкий.
– Постойте, – оборвал его Сергей Петрович. – Вы говорите – хулиганство. Скажем – так. Но по сравнению с тем, что они еще вчера делали… И, наконец, кто из нас в детстве яблок не воровал?
– Ты слыхал? – обратился завхоз к конюху. – Тоже детей нашел. Таким жеребцам пора в упряжи ходить.
– Вы меня не понимаете. Ведь многие из них в первый раз очутились за городом, в первый раз видят природу, т. е., я хочу сказать, давно не жили нормальной жизнью. Им ведь привыкнуть надо. Понимаете?
Медвяцкий с нескрываемой злобой смотрел на Богословского:
– К чему привыкнуть? Что вы городите?
Сергей Петрович повернулся и вышел из кладовой.
«Что это я ему, правда, говорил? Выходит, точно яблоки воровать можно», огорченно раздумывал Богословский.
Но и это огорчение было еще не последним.
Не все детдомовцы относились к бутырцам плохо. Но все же между ними и парнями из Бутырок отношения с первой же встречи установились недружелюбные.
Бутырцы ведь были настоящими урками. Ведь это таким, как они, подражал и завидовал беспризорный!
До приезда бутырцев детдомовцев притесняли костинские ребята. Они мешали играть в футбол, отбирали у них мяч, случалось, даже прогоняли с поля. В первом же столкновении костинцев с Осминкиным, Чумой и Хаджи Муратом костинцы забили отбой и обещали больше коммунским не мешать. Вот что значит настоящие урки!
В довершение всего Осминкин вступился за детдомовца, обиженного Котовым во время игры в футбол, и крепко помял Котову бока. Влияние детдомовских главарей – Умнова и Котова– явно пошло на спад. Малыши все меньше чувствовали необходимость подчиняться им. Умнов и Котов затаили злобу против бутырцев.
Случилось так, что настала очередь детдомовца Андреева убирать общежитие.
– Брось, ребята рюх нарезали, – сказал ему Умнов. – Идем в городки играть!
Это услышал Гуляев.
– То есть как это брось? – возмутился он. – А убирать кто же будет?
Тогда ввязался Котов. Хоть он и не любил Умнова, но тут у них интересы были общие.
– А тебе что за дело? – крикнул он Гуляеву. – Откуда такой взялся здесь командовать? Захотим – будем убирать, захотим – не будем. Не тебя спрашивать!
– Нет, уберете!
– Не будем!
– Сейчас же убирать! И всегда будете убирать! Поняли? А кто посмеет отказываться, я тому…
– Ах, так! – завизжал Котов. – За вас работать? За женихов работать? Слышите, что говорит? За них работать! Вот что придумали… Ловко! Айда все в лес!.. Пускай поищут себе мальчиков!
– Повизжи! – рассвирепел Леха Гуляев. – Повизжи, так я тебе…
Возмущенные детдомовцы всей оравой выскочили из общежития и ушли в лес. Там они долго и звонко кричали, спорили. А Гуляев и Осминкин собрали бутырцев.
– Вот тут, выходит, какие порядки. За них, пацанов, убирать, что ли? Этого не будет!.. Хоть отправляться назад!
Спальни так и остались неубранными.
О сходках «больших» и «маленьких» Мелихов и Богословский узнали позже всех. В сущности это был развал. «Хорошо, что сегодня должен приехать Погребинский», встревоженно подумал Сергей Петрович.
Волновался и Мелихов, но не терял своего обычного спокойного вида.
Погребинский приехал поездом только на другой день. Со станции он пришел пешком.
– Мы тебя вчера ждали, – обрадованно здоровался Богословский. – Такие дела тут!.. Немедленно нужно принимать меры.
– А вы с Мелиховым здесь на что? – спросил холодно Погребинский.
– Поговорить надо, – уклонился Сергей Петрович.
– Пойдем, поговорим, – согласился Погребинский. – Вот и ребята кстати здесь.
Сергей Петрович хотел было объяснить ему, что надо бы им сперва потолковать с глазу на глаз, но Погребинский слегка хлопнул его по спине и подтолкнул к общежитию:
– Идем-идем, Петрович.
Они прошли в спальню, окруженные болшевцами. Погребинский сел на табуретку.
– Ну и грязища у вас. Хлев! Что же вы это? – сказал он брезгливо. – Кровати не убраны, одежда разбросана.
– Некому убирать, – проворчал Умнов.
– Ну, понятно. Вы ведь не можете. Вы же белоручки, барышни. Вам няньки надобны… Стало быть, я буду вам убирать? Мелихов будет приходить вам убирать? Так?
– Мы и сами можем… Это маленькие отказались. Очередь… – отрывисто сказал Накатников.
– Я знаю, он будет, – подтвердил Мелихов. – Но почему вы не пришли ко мне или к Сергею Петровичу, когда увидели, что есть такие, которые отказываются?
Ему не ответили.
– Плохо, совсем плохо… – осуждающе сказал Погребинский. – «Маленькие» и «большие», а где же коммуна? Значит, не выходит у вас, значит, не годитесь вы… Не сможет коммуна существовать.
Тягостная тишина стояла в спальне. Если бы кто-нибудь заговорил, зашумел, стало бы легче, но все молчали.
– Ну, что ж, ребята? Что будем делать? Как поправлять станем? – заговорил опять Погребинский. – Обсудим, что ли? Может, вместе и придумаем что-нибудь? Как по-вашему? Ведь совсем плохи дела!..
– Надо собрание, – неуверенно сказал Накатников.
– Вот и я думаю, – подхватил Погребинский. – Ну что же, если сами предлагаете, сейчас и начнем.
Перешли в так называемую крафтовскую контору. Мелихов сел рядом с Сергеем Петровичем, широкое лицо его было угрюмо и как будто осунулось.
– Кого в председатели выберем? – спросил Мелихов. Ребята называли кандидатуры воспитателей. Мелихов отвел:
– Этого не должно быть. Самим решать, самим и вести.
«А если они что-нибудь не так?» – подумал Сергей Петрович.
Собрание раскачивалось с трудом. Хотя уже собирались и не один раз, когда устанавливали дежурства по кухне и очередь дневальства в спальнях, но тогда все происходило как-то иначе.
– Чья была вчера очередь – Андреева? – помог Мелихов.
Ребята подтвердили в несколько голосов.
– Так пусть он и расскажет теперь, почему отказался от уборки.
Андреев, круглоголовый плечистый паренек лет шестнадцати, поднялся, потом сел. Лицо его было красно.
– Я не отказывался, я согласен, – мямлил он… – Только если убирать, так всем убирать. А то говорят: вы пацаны, вы теперь всегда будете женихам убирать. Это я не согласен.
– Кто говорит? – спросил Погребинский.
– Все говорят, – глухо сказал парень и замялся.
– Да кто все? Гуляев, Осминкин?
Парень открыл рот, точно рыба.
– Ну, Котов, Умнов тоже… Все говорят, – сказал он растерянно.
Накатников издал какой-то нелепый звук и сейчас же пригнулся, чтобы стать незаметнее. Мелихов уловил это движение.
– Хочешь, Мишаха, поговорить?
– Нет, я ничего… Я потом, – отказывался Накатников.
– Я вот что скажу, – вдруг, осмелев, крикнул он резким, надтреснутым голосом. – Я так понимаю. Безусловно нас здесь собрали. Может быть, он сейчас вор, а завтра трудящийся… Я так понимаю… Не должно быть у нас здесь никаких ни «больших», ни «маленьких». Я вот так понимаю.
Он говорил, что в коммуне должны все вместе строить новую свою жизнь и помнить, что остались в тюрьмах товарищи. Он повторял все, что слышал от Погребинского, от Мелихова, от Сергея Петровича, с чем всегда был не согласен и что сейчас представлялось ему очень правильным, а, главное, своим личным убеждением.
Это была в его жизни первая речь. Он закончил ее высоко взведенным тенором:
– Довольно, пофилонили! Хватит дурака валять!
Никто не ожидал ничего подобного. Гуляева душила злость, Мелихов улыбался. Котов перешептывался о чем-то с Умновым, оглядываясь на Погребинского.
Погребинский встал:
– Да, прав Накатников. Кто может ему что-нибудь возразить? Кто с ним не согласен? Кто не будет работать? Таких нет. Кроме Умнова и Котова здесь таких нет.
– Не моя была очередь… Может, я буду, – вызывающе крикнул Умнов.
– А как же? Конечно, будешь! А ты что думал? Тебе особенный заведут устав? «Вожаками» заделались тут с Котовым! «Паханами»! Мальчиков поделили… А теперь не нравится? Теперь кончилось, так вы бузу завели? Ребятам головы стали дурить? Что ж, не нравится – не держим, пожалуйста. Идите туда, где на «вожаков» спрос. А нам не надо, мы как-нибудь и без «вожаков» обойдемся.
Котов прикрыл глаза рукой. Умнов собрал лоб крупными складками и смотрел в одну точку.
– Никаких атаманов в коммуне нет и не будет. Зарубите себе на носу. Никаких «больших», никаких «маленьких». Общее собрание – всему голова. Управляющий коммуной и его помощники – ваши руководители. Решение общего собрания – закон. Постановления будем проводить в жизнь через передовиков, через актив. Все должны подчиняться собранию. Все отвечают за каждого. Принимать будем в коммуну только тех, за кого поручится собрание. И если кто-нибудь станет нарушать наши порядки, заводить свои, разрушать коммуну, – пусть? не обижается, пусть не пеняет после, когда его на общем собрании попрут за двери коммуны грязной метлой. Правильно будет так?
Коммунары возбужденно переговаривались, их смеющиеся лица, одобрительные восклицания и шутки свидетельствовали о том, что сказанное Погребинским им понравилось.
Собрание затянулось почти до рассвета.
Вновь обсудили порядок дежурства, составили новые списки и вывесили их к концу собрания на стенке. Подняли вопрос о плите, которую надо переложить, о негодных кастрюлях; решили, что пол нужно мыть не меньше четырех раз в месяц. Решили выбирать еженедельно одного парня в «контроль», который бы следил за порядком, будил болшевцев по утрам, наблюдал, чтобы не нарушались правила коммуны, помогал воспитателям. Погребинский подчеркнул, что выбирать, разумеется, надо самых лучших. Для начала на первую неделю выбрали Накатникова.
Разговор с Погребинским, которого так хотел Сергей Петрович, произошел, когда ребята уже улеглись. Втроем перешли в кабинет к Мелихову.
– Все, что случилось без нас и помимо нас, говорит, что мы сами еще плохо разобрались в том, что здесь делается, – начал Погребинский. – Мы не овладели положением. Надо яснее видеть разницу между детдомовцами и бутырцами. У каждого из бутырцев по две-три судимости, у каждого срок – самое малое – годика три. Это не беспризорники. Они великолепно все соображают. Вот вам пример – Накатников. Помните, Мелихов, как он вел себя в Москве, а сегодня – смотрите. Эти больше чем кто бы то ни было привыкли презирать и ненавидеть работу, а работать все-таки будут, если сумеем правильно подойти к ним. А у детдомовских ребят и положение иное, да и помоложе они. Думается мне, что на практике мы это недоучли. Взять хотя бы тех же Умнова и Котова. «Они, дескать, не такие испорченные», рассуждала бы тетя Сима… Возможно, даже наверное, и это очень для нас важно. Однако это, как видите, ничуть не мешает им быть среди своих «вожаками» и срывать дисциплину. Бутырцы поприжали их, высадили из «паханов» и… хорошо!
«Да, – подумал Сергей Петрович, – это верно. Но сколько же придется учиться, чтобы правильно разбираться во всем этом?»
Согласился с Погребинским и Мелихов.
– Конечно, мы промахнулись, – сказал он. – Мы больше полагались на то, что детдомовцы – давно существующий коллектив.
Погребинский улыбнулся:
– Потому мы его и взяли сюда в Болшево, и это еще скажется во всем. Однако это коллектив, имеющий свои особенности, и не учитывать их нельзя. Кстати, все можно было бы рассосать сразу же на общем собрании. Почему вчера, как только узнали о том, что случилось, не собрали парней?
Упрек показался Сергею Петровичу совершенно незаслуженным. Собрания не созывали только потому, что поджидали приезда Погребинского. Сергей Петрович хотел сказать об этом, но вспомнил фразу, которой встретил его Погребинский днем: «А вы на что здесь?» Вспомнил и промолчал.
– Промахнулись, конечно, – опять сказал Мелихов. – Мы с ребятами в прятки не играем, без них коммуну строить не собирались. Мы все вопросы выносим на общее собрание. Но откладывать его не следовало и на один день.
– Вообще собрания надо созывать как можно чаще. Особенно теперь, пока нет мастерских, – подтвердил Погребинский. – И чем острее вопросы, тем, может быть, даже лучше, – продолжал он. – Более здоровые элементы при нашей поддержке всегда возьмут верх. Втягивать ребят в интересы коммуны, заставлять их чувствовать себя ее хозяевами, отвечать за нее – лучше этого пути нет. Да вы сами это знаете лучше меня. Активистов надо выдвигать широко и смело. Но, разумеется, не передоверять им руководство, не выпускать из-под своего контроля, а по тенденциям «вожачества» нещадно бить! Сейчас актив – просто мало понятное ребятам слово. Со временем из активистов могут действительно выработаться помощники… Что касается решений общего собрания, то они должны быть законом для всех. Для всех – и для нас! – подчеркнуто заключил Погребинский.
– А если неправильное решение? – поинтересовался Сергей Петрович. – Можем, разумеется, отменить?
Погребинский насмешливо прищурил глаза:
– Плохо будет наше дело, Петрович, если понадобится отменять! Не должно быть ни одного неправильного решения! Какие же мы руководители, какой же у нас авторитет, если мы не добьемся, чтобы были правильные решения? Будем обсуждать до тех пор, пока собрание не согласится с нами. В один раз не добьемся – обсудим еще раз, еще десять раз!
Ложась спать, Богословский улыбался, вспоминая выступление Накатникова:
«Верно… Наломали мы тут дров… А, пожалуй, ребята не уйдут».
Голуби и финкиСолнце, до появления которого Леха Гуляев отложил свой побег, упорно пряталось за низкими тучами. Все время моросил дождь.
Многие бутырцы поговаривали о зимовке в коммуне как о неизбежном и само собой разумеющемся деле. Гуляев злобился, слушая эти разговоры. А когда его спрашивали, что он намерен делать дальше, он прямо отвечал: «Сбегу и воровать буду».
Все – и детдомовцы и бутырцы – верили в его неукротимость, относились к нему с уважением, даже с некоторой боязнью. Он чувствовал это и старался укрепить свою репутацию отчаянной головы, которой все нипочем. Держался он особняком, с воспитателями не разговаривал.
Сдвинув кепку и заложив руки в карманы, он ходил по коммуне, по улицам Костина, насмешливо посматривая на хмурых мужиков.
В одну из таких прогулок Леха пошел в компании с другими ребятами. Низкое небо было пасмурно, с утра шел мелкий дождь. Навстречу попалась телега. Огромный заросший бородой мужик сидел на ней, свесив ноги.
– Уйдите с дороги-то, охломоны, – лениво сказал он.
Парни посторонились. Гуляев продолжал стоять на самой середине колеи. Лошадь повела ушами, остановилась, выпустила из ноздрей две густых струи теплого пара.
– Посторонись, эй! – миролюбиво повторил мужик.
Гуляев ответил:
– Объедешь! Не барин.
– Так я же с телегой. Куды ж я объеду? Видишь, грязь!
– Вот по грязи и объедешь.
В голосе крестьянина появилась угроза:
– Уйди, говорю.
В его кулаке был зажат толстый кнут. Гуляев покосился на кнут, взял лошадь под уздцы и завел ее в грязь, сам вымазавшись до колен. Мужик сидел, вытаращив глаза. Потом он соскочил, стал чмокать и кричать, оглядываясь боязливо и растерянно на Леху.
А Леха вышел на обочину и зашагал дальше, сопровождаемый одобрительными шутками болшевцев.
Скука преследовала его. Дождь, грязь, этот испуганный мужик в телеге. Хоть бы драться полез, было бы веселее. Гуляев повернул назад в коммуну.
К вечеру дождь прекратился. Светлая полоска протянулась на западе. В лужах появился голубой отсвет. Деревья роняли капли, а светлая полоска все ширилась, точно солнце прильнуло к холодным тучам, и они таяли.
Тогда из деревни поднялись голуби. Они летели сначала плотной кучкой, потом разбились, и один – коричневый турман, – кувырнувшись, стремительно упал вниз ц* повис на струящихся крыльях над самой крышей коммуны. Это было как прекрасное, короткое видение. В следующую секунду голубь исчез за деревьями, и только потерянное перо все еще падало, медленно кружась, как осенний лист.
– Ты, значит, голубей любишь?
Гуляев вздрогнул. Сергей Петрович стоял перед ним. Леху так взволновал турман, бросивший на память перо, такое зло поднялось на Сергея Петровича, прервавшего неясные мечтания, что Леха не удержался и выругался.
– Перестань, – сказал Сергей Петрович и, помолчав, спросил: – Ты за что мужика обидел?
– Так…
– Плохо! Говори спасибо – не было топора у него.
– Боюсь я топора! Видали топоры. Я бы ему кишки выпустил.
– Выпустить кишки – это не штука, – ответил Сергей Петрович, закуривая. – Выпустить легко, а вот собрать – затруднительно.
– Это не наше дело. Наше дело – выпускать, а докторское – собирать, а то доктора с голоду вымрут.
– Ты, я вижу, бывалый… А как думаешь дальше жить?
– Тебя не спрошу.
– Воровать будешь?
– Дело прибыльное!..
– Из коммуны сбежишь?
– А тебе что? – закричал Гуляев и даже подпрыгнул от ярости. – Чего пристал?
Сергей Петрович с усмешкой поглядел на Гуляева, сказал раздумчиво:
– Голубей, значит, Гуляев, любишь? – и спокойно отошел.
С каждым днем он чувствовал себя с болшевцами уверенней и тверже. Ему казалось, что он начинает глубже понимать этих людей. Он учился на практике, перенимал опыт у товарищей-воспитателей. А у них было чему поучиться. Взять хотя бы недавнее событие с финками, произведшее на Сергея Петровича особенно сильное впечатление.
Произошло это событие так.
Ребята шли из лесу и о чем-то спорили. Из детдомовцев среди них был один Котов.
– Вы бы мяч погоняли, – добродушно посоветовал Мелихов, когда болшевцы поравнялись с ним.
– Надоело, – отвечал за всех Осминкин.
Должно быть, это было с его стороны неправдой. Он так увлеченно гонял с оравой детдомовцев и бутырцев мяч по костинским полям, так беспощадно бил по мячу, взметывая его выше сосен, что нельзя было ошибиться – игра в футбол всегда была для него радостью. Осминкин разорвал башмаки в восемь дней. Мелихов выдал ему другие.
– Хорошо ты играешь, Осминкин, – продолжал Мелихов. – Хорошо, даже отлично. Ты бы попробовал команду составить.
– Команду? – удивился Осминкин. Разве он тут собирается жить всю жизнь?
– Игра пошла бы организованная. Ведь это интересно. Надо столбы врыть, ворота сделать. Как думаешь?
– Что же, можно, – с деланным равнодушием согласился Осминкин. Предложение Мелихова было заманчивым.
Именно в этот момент Котов зачем-то нагнулся и выронил финку.
Мелихов знал, что воспитанники детдома имели финки. Сколько ни боролись с этим в детдоме, ничего существенного добиться не могли. Детдомовцы не расставались с финками и в коммуне. Бутырцы, прожженные воры, в большинстве своем не только не имели финок, но посматривали на маленьких финконосцев с насмешкой.
Накануне Почиталов подрался с одним из бутырцев и сгоряча выхватил финку. Бутырец презрительно пожал плечами и бросил драку.
– Что это у тебя? – спросил Мелихов, скользнув равнодушным взглядом по сконфуженному лицу Котова. – Я понимаю, хорошо иметь нож в лесу: прут вырезать, тросточку обстругать, а то и хлеба ломоть отрезать. Однако перочинный ножик лучше. Финку неудобно носить. Споткнешься – сам себе бок пропорешь. Хочешь – отдай мне финку, а я дам тебе перочинный нож? – предложил Мелихов.
Он вынул из кармана большой складной нож с пилкой, штопором, несколькими лезвиями. Болшевцы, понимающие толк в ножах, залюбовались им.
– Меняемся? – соблазнял Мелихов.
– Меняемся, – согласился Котов.
Отточенная, как бритва, финка перешла Мелихову, а великолепный его ножик – Котову.
– Харчи-то вам здесь нравятся? – перешел на другую тему Мелихов.
– Подходящие, – отозвался один из парней.
Мелихов заметил, что Осминкин толкнул Котова.
– В чем у вас дело?
– Завидуют ножику, – проворчал Котов.
– Пускай назад отдаст, – грубо крикнул Осминкин.
– Нож обратно я не возьму. Поменялись – значит, точка, – заявил Мелихов.
Вечером перед ужином его ждал сюрприз. На стуле, где он обычно сидел, лежало что-то, завернутое в газету.
Мелихов взял сверток в руки и показал Богословскому. В газете лежало несколько финок.
Мелихов понял, что все происшедшее за эти дни – драни между детдомовцами и «женихами», сходки «больших» и «маленьких», затянувшееся собрание – все это положило конец атаманству Котова и Умнова.
Понял это и Богословский. И еще понял он, как бесконечно многообразны пути воспитания доверием, как важна известная предприимчивость, находчивость, даже риск со стороны воспитателя, и недопустимы штампы. Почему не попытаться подойти хотя бы к этому нелюдимому, озлобленному парню Гуляеву со стороны его наивной страсти к голубям?
После дождя несколько дней стояла ясная и сухая погода,
Гуляев не спешил с уходом. Все ждал, когда исчезнут лужи, подсохнут тропинки, точно бежать в Москву предстояло не по железной дороге, а тайгой.
Москва тянула его. А в коммуне удерживала та репутация, которую он завоевал. Так и жил на распутье. Воровать не ходил. Вокруг ни пивных, ни шалманов не было, в деньгах особенной нужды не чувствовалось. Один раз, правда, вышел он к дачному поезду, потолкался по платформе, но в карманы не лазил: публика по виду была неденежная, и почему-то не хотелось воровать вблизи коммуны.
– Тебя-то мне и надо. Зайди на минуточку! – закричал Сергей Петрович, завидя Гуляева из окна. Все эти дни он исподволь наблюдал за ним.
Гуляев, поднимаясь по лестнице, старался вспомнить проступок, о котором, вероятно, будет сейчас нудный разговор.
– Вот тебе деньги, – сказал Сергей Петрович, – а вот увольнительная записка. Поезжай на Трубу, купи голубей.
Леха взял деньги, записку спрятал в картуз.
«Ну, вот и ушел – сам выпроваживает из коммуны да еще денег на дорогу дал», цинично подумал он.
Сергей Петрович остановил его:
– Ты все-таки… того… не задерживайся… – Он вдруг почувствовал всю ответственность предпринятого шага.
Гуляев неопределенно повел плечом и вышел из комнаты.
На станцию его провожали товарищи.
В лесу поднимался острый спиртовой запах гниющей хвои. Провожающие, удивленные наивностью Сергея Петровича, просили Леху кланяться на воле «корешкам». Он добросовестно старался запомнить все поклоны. О дальнейших своих планах говорил уклончиво.
Гуляев сидел в пыльном дачном вагоне.
Поезд, отстукивая, набирал скорость,
– Чудят, – сказал хриплый бас. – Набрали воров и чудят.
На соседней скамейке сидел толстый человек в бекеше и ругал скучным голосом коммуну. Голова у него была круглая, выбритая, синяя цветом; он рассказывал о небывалых кражах, будто бы совершенных болшевцами.
– А вот недавно мужика зарезали на дороге среди бела дня. Мужик говорил: посторонитесь. А они его ножом.
– Зачем ты, гражданин, врешь? – в упор спросил Гуляев.
Сосед побагровел и кашлянул. Гуляев повторил вопрос.
– Как это вру? – закричал толстый. – Я и сам видел.
– Видел ты, как же! Никто мужика не резал. В грязь его загнали – это верно.
– Да ты-то откуда знаешь? – подозрительно спросил толстяк, оглядывая Гуляева.
– А я сам оттуда, – торжественно сказал Гуляев.
Толстяк остался сидеть с полуоткрытым ртом.
Леха вышел на площадку. Он долго стоял под упругим ветром. «Ездят вот такие в поездах, трепятся, позорят. Вынуть у дьявола кожу, – думал Леха. – Знал бы тогда. А ну его к шуту… Свяжешься – и вовсе тогда начнет рассказывать, что его самого резали».
Весь день ждал Сергей Петрович Леху, выходил на опушку, смотрел на грязную дорогу. Гуляев не возвращался.
Мелихов успокаивал Богословского.
– Конечно, это большая беда, что Гуляев не вернулся. Но зачем опускать голову? Обдумаем спокойно этот факт, – мягко, но настойчиво говорил он. – После тюрем и пыльной Москвы воспитанники наши впервые попали сюда, на простор. Мы сделали все, чтобы ельник и луг работали на нас. А вот с Гуляевым у нас осечка. Мы недостаточно поработали над ним. Рискнули… Ну что ж, и неудачи приносят пользу… На будущее учтем, будем осторожнее.
«Все это верно, – думал Богословский. – Он слишком рано доверился Гуляеву. Побег взбудоражит парней, коммуну залихорадит, и не один уйдет, вероятно, вслед за Гуляевым».
Особенно тяжела была деликатность Мелихова, который брал на себя ошибку Сергея Петровича. И все же несмотря ни на что Богословский не мог поверить, что Гуляев действительно не вернется. Он упорно продолжал ожидать его. Вероятно, во всей коммуне он был единственным, кто допускал еще возможность возвращения Гуляева. Среди болшевцев на этот счет не существовало двух мнений.
Первым на отсутствие Гуляева обратил внимание Чума. Это было на утро другого дня. Чума имел привычку просыпаться раньше других. Проснувшись, он подолгу лежал в постели, вглядываясь в потолок, по которому бродили вялые мухи, выкуривал несколько папирос. Он ждал, когда встанет очередной контролер, позвонит в колокол, разбудит других. Последним, нехотя, поднимался с койки и, не убирая ее, шел на кухню. Ребята ворчали ему вслед. Тогда он возвращался и кое-как набрасывал одеяло на постель.
Сегодня, проснувшись, он, как всегда, посмотрел на потолок, потом поискал папиросы и случайно взглянул на койку Гуляева.
Постель Лехи стояла прибранной и несмятой. Чума перевел взгляд на стенку. Знакомой шинели с измазанной полой не было на гвозде. Не было и измятой фуражки с надорванным козырьком.
«Вот оно что!» подумал он радостно. И вдруг громко, визгливо заулюлюкал:
– У-ю-ю-ю!
– Ты что? Чего сон тревожишь? – сердито высунул голову из-под одеяла Накатников.
– Вставай, паразиты! Леха не вернулся! – кричал Чума. – Видишь? Вон она, коечка-то!
Болшевцы оглядывали одеяло, подушку, железные прутья койки, точно видели все это впервые. Гуляева не было.
И сейчас же все вспомнили, как он с кошелкой шел к станции, как сидел в компании приятелей на платформе в ожидании поезда.
– М-да-а, – сказал кто-то многозначительно.
– А мы тут киснем! – заорал Чума. – Сапоги, видишь, научат шить! А у Лехи, небось, сейчас! – И Чума залихватски, хрипло пропел:
Сигаретка в зубах,
Сто червонцев в штанах,
И костюм на нем горит —
До чего ж шикарный вид!
– Леха, братва, сейчас в ресторан, а мы куда? Полы мыть! – Чума с отвращением выругался: сегодня была его очередь дневалить по спальне.
– Заткнись, – закричал Беспалов, красивый кареглазый парень, облизывая пересохшие губы, – чорт, душу не выворачивай!
Он крепко тосковал по вину.
– А что, в ресторан не хочешь? – измывался Чума. – Тогда мой за меня пол… Слышишь?.. Папирос пачку дам…
– Поди ты, – огрызнулся Беспалов. – Я в лес уйду…
– Э-э! – протянул Чума с презрением и насмешкой. – Я думал, к Лехе в Москву поедешь, а ты – в лес!
– И в Москву поеду, – угрюмо сказал Беспалов.
– Чума, дай мне папиросы… Я пол вымою, – предложил, приплясывая, Чинарик, прозванный так за малый рост. У него была привычка непрерывно отбивать одной ногой чечетку.
– Ладно. Помоешь – получишь, – согласился Чума.
Беспалов набросил шинель и выбежал на крыльцо. Застегивая пуговицы, он огляделся по сторонам и скорым шагом пошел к перелеску.
– Эй, обожди! – закричал сзади Чинарик.
От коммуны вразброд, в одиночку, спешили за Беспаловым ребята. Позади всех, надевая на ходу непослушную шинель, бежал Чума.
– Ну, что делать будем? – спросил Накатников.
Прислонившись к дереву, он начал свертывать папиросу. Руки его дрожали. Табак сыпался между пальцев в мокрую от росы траву. Чума сел рядом с ним.
– Леха не спрашивал, что ему делать, взял да и смотался. А у тебя что, мозгов нет?
– Ну, уйдем, а потом что? – сказал Накатников.
– Сигаретка в зубах, сто червонцев в штанах, – запел Чинарик.
– Дай папироску, – сказал он Чуме, садясь и обнимая Чуму за плечи.
– Ты не садись, тебе пол мыть надо! Ступай, тогда и покуришь, – строго заметил ему Чума.
– Что я, нанялся?
– Хочешь курить – значит, нанялся.
Чинарик постоял, подумал, хотел что-то ответить, но не сказал ничего и не спеша пошел к общежитию.
Из окна своей комнаты Богословский видел возбужденную суету ребят. Он сразу догадался о причине возбуждения. Это было именно то, чего он так боялся. Вот они, последствия ухода Гуляева! Он поспешно вышел из дому. На прежнем месте ребят уже не было. Они завтракали.
Богословский вошел в столовую. Чума кончал есть. Он почтительно приветствовал Сергея Петровича. В присутствии воспитателей он всегда держался ярым защитником коммуны. Его выступления на собраниях походили на выступления Накатникова. Он работал тонко, имел авторитет среди воспитанников. Разоблачить его было нелегко, но никто из воспитателей не заблуждался на его счет: Чуме можно было доверять меньше всех.
– Гуляев-то не пришел? – озабоченно осведомился Чума, незаметно толкая в бедро сидящего с ним рядом Королева. – Неужели решил дать драпу?.. Какая скотина… И голубков вам не привез!..
