Текст книги "Хёвдинг Нормандии. Эмма, королева двух королей"

Автор книги: Руне Улофсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 44 страниц)

Торжество поднялось в ее душе: как преобразился Лондон за время сильного правления ее нового короля Кнута! И в этом преображении есть и доля ее заслуг. Или даже – в этом новом рождении города! Да процветает он и впредь…

Пожалуй, Лондон не так уж плох! Но сначала нужно отправиться к собору святого Петра, посмотреть, как продвигается строительство Кнутовского дворца. Он тоже назван Вестминстер в честь собора, в отличие от монастырских церквей.

Потом она не забыла посетить своего банкира и обсудила вопрос об инвестициях, которые намеревалась сделать в его новую англо-нормандскую судоверфь и склады для нее в Саутуорке.

Она заметила, что улица вымощена булыжником. Это хорошо – хоть Слейпниру и не нравится. Пусть себе дальше продолжает спокойно трусить. Иначе в толчее и не получится. Обычно она оставляла свою свиту далеко позади, но сейчас ей пришлось ехать чуть медленнее. Хотя и быстрее, чем Кнут, который был не больно-то хорошим наездником. Пока ее дружинники, громко крича, очищали для нее дорогу, она надеялась, что Кнютте-малыш в хорошем настроении уже добрался до Уордроубского дворца.

* * *

Ее временный переезд в Лондон имел две цели. Одной она уже достигла: расквиталась с Эдгит. А сносно устроившись в Уордроубском дворце и закончив важнейшие дела, она приготовилась достичь и второй.

Для этого она приказала вызвать Торкеля Высокого. Из Винчестера Торкель «бежал» в Сэндвич, сославшись на срочные дела на флоте. Те, кому необходимо встретиться с правителем, должны были искать его там. По примеру своего высокого хозяина он тоже уютно оборудовал свой корабль хевдинга и теперь мог принимать знатных гостей прямо на борту судна.

О срочных делах на флоте Торкель позволил Эмме думать все, что ей заблагорассудится. Не жаловался он и на то, что его потревожили, просто взял и приехал, как только получил ее вызов.

Эмма намеренно назначила встречу на поздний вечер. И сигнал «Туши огонь» раздался, едва он прибыл. Эмма приказала накрыть стол в своих покоях, а затем отослала слуг: вечером они ей больше не будут нужны, убрать со стола они смогут и утром.

– Эти слова уже обрели крылья, – заметил Торкель и взял гроздь черного винограда. – С таким же успехом ты могла бы сказать, что этой ночью ты собираешься соблазнять «королевского лейтенанта».

Эмма улыбнулась, но не ответила, что, мол, ей хотелось бы, чтобы эти слова долетели до самого Винчестера.

Стоял мягкий бархатный сентябрь. Было довольно тепло, но не жарко, именно так, как бывает английским сентябрем. Дождливое лето отмыло Лондон и сделало его почти чистым. Эмме уже почти не приходилось жаловаться на вонь. Возможно потому, что заработали сточные канавы, устроенные по ее и Кнута распоряжению. Лондонцы обычно не очень-то прислушивались к королевским советам, но когда они впустили Кнута в свой город, он сразу же научил их послушанию…

В такой вечер было грешно оставаться дома. Но обитателям Уордроубского дворца выбирать не приходилось.

– Ну, так удастся это королеве? – спросила она, глядя поверх края кубка.

Торкель уже успел забыть только что сказанное им. Виноград был действительно роскошным, а его мучила жажда. Да, похоже, он проголодался.

– Разве королеве что-либо не удается? – пробормотал он, выплевывая косточки. – Из того, что она замышляет?

– Ты так думаешь? Вот уже три года и сто тридцать восемь дней я не могла и прикоснуться к своему любимому Торкелю.

Он молчал, задумавшись об этом и, правда, немалом сроке и рассматривая ее с новой нежностью. И озабоченное поначалу лицо засияло тихой улыбкой. А она же молилась богу, имени которого не решалась назвать, чтобы он еще раз улыбнулся ей так же открыто и с таким же восхищением, как в тот раз в этом же доме, когда они встретились впервые.

Быть может, ей придется напомнить ему об этом? И она начала невольный монолог: о встрече, о его перине в ее комнате на Вульфсее, об их первой любовной встрече на борту его качавшегося корабля.

– Я помню каждое слово и каждый жест, – подытожила она. – И я рада, что помню и каждое слово, и каждый жест.

– И я тоже, – сказал он тогда. – Но если ты так хорошо все помнишь, то ты помнишь и наш разговор после кончины короля Этельреда? Тебе не кажется, что сказанное мной тогда было равнозначным восхождению на собственную плаху, шаг за шагом? И даже когда я встал на колени, чтобы положить на нее голову, мое сердце ныло от боли в надежде, что ты скажешь «нет»…

– Если бы я сделала так!

–.. и найдешь спасительные слова, чтобы вернуть меня к жизни! Но – ты не знала этих слов, никто из нас не знал их. И все же ты знала, что я совершенно прав: для нас не было иного пути.

Сердце ее болело, но одновременно и щебетало от радости. Он никогда так раньше не говорил. А она никогда не знала, что он так переживал их разрыв. Покажи бы он тогда это хоть бы чуть-чуть, и ей стало куда бы легче. Но он оставался как сталь, как лед. Нет, все было не так, она помнит, что тогда еще надеялась, что он так ожесточился лишь для того, чтобы суметь произнести смертельный приговор их любви.

– Мне очень хотелось бы, чтобы ты это сказал тогда – три года сто тридцать восемь дней тому назад, – сказала она, стараясь быть услышанной. – Я знаю, ты был прав, но тогда мне было бы легче признать твою правоту.

Она отпила немного вина – во рту у нее пересохло. Она не имела права расплакаться.

– Тогда я не решался, это правда, – ответил он. – Но, возможно, тебе легче теперь согласиться, сколь прав я был и после этого? В таком случае, я рад, что пришел. Что посмел.

И он вновь улыбнулся – так, будто вот-вот расхохочется!

– Торкель, – сказала она, – я не собираюсь преследовать тебя против твоей воли. Иначе ты сам стал бы презирать меня назавтра. И тогда я действительно потеряла бы тебя. Но мне все же интересно, удалось ли тебе за это время изгнать меня из памяти? В каком-то смысле я надеялась на это: ты ведь, поднявшись с плахи, обнаружил, что остался жить. Обрел Эдгит, точно так же, как я обрела Кнута. И я ни на миг не стану отрицать, что Кнут был для меня хорошим мужем. Мы получали радость от объятий, во всяком случае, я от его – и какое-то время я думала, что ему удалось заставить меня забыть тебя, похоронить, с тем, чтобы ты возродился в новом образе… Ну и вот. Вот я узнаю, что у Кнута была еще и Альфива. Черт бы тебя побрал, Торкель, почему ты не рассказал мне о ней еще в Руане! Когда я из-за нее ругалась с Кнутом, он только удивился и сказал: «Чего ты злишься? Она ведь была и до тебя, и я не могу понять, почему и я не могу любить вас обеих!»

Торкель рассмеялся:

– Это речи короля двух государств!

– И это совсем не смешно, – возразила Эмма, бросив ему в лицо гроздь винограда. – Но чем больше я пытаюсь понять, что имел в виду Кнут, тем чаще я спрашиваю себя, почему и я не могла бы любить двух мужчин – и делать это открыто? А сейчас, когда Кнут тайно взял с собой Альфиву в Данию, я больше не спрашиваю себя: сейчас я рассматриваю это как свое право. Кнут исчерпал право владеть мною единовластно, теперь он должен будет просто-напросто знать, что и у меня есть любовник!

Он поставил кубок и скатертью вытер губы.

– В твоих устах это звучит ужасно тонко, Эмма, – улыбнулся он. – Думаю, что с твоей логикой не согласится ни Кнут, ни любой из епископов.

– Но это так, – упрямилась она. – Ты согласен со мной? Кнут распутничает в Дании, а я вынуждена проводить свои ночи в одиночестве.

– Да-a уж, – протянул он. – Я должен сказать, что и я подумал нечто подобное, когда король вместо тебя взял с собой Альфиву.

– Что ты подумал? – Эмма затаила дыхание. А он вместо ответа развел руками.

– Что ты не будешь проводить ночи в одиночестве, – наконец выговорил он и вздохнул. – Сейчас, когда король все больше и больше тянет с возвращением.

Он подобрал упавшую на пол кисть винограда, которую она бросила ему в лицо. И не поднимая глаз на Эмму, принялся за ягоды.

«Я должна посвататься?» – некогда спрашивала она у него. Но прежде чем сделать это вновь, надо знать, считает ли он себя сам тем мужчиной, который разделит с нею ложе. Ведь он не ответил на ее вопрос, удалось ли ему изгнать ее из своей памяти? Быть может, она сама виновата; она совсем заговорила его. Как бы мала не была ее гордость перед ним, Эмма все же слишком горда, чтобы спрашивать его об этом еще раз. По крайней мере, сейчас этого делать не хотелось.

– Увы, я стала такой старой в твоих глазах, – вздохнула она, передразнивая Торкеля. – Ведь у тебя сейчас есть кое-что получше.

Нахмурившись, он искоса посмотрел на нее.

– Я что-то не совсем понимаю?.. Это мне в пору сказать тебе такие слова – вот я и говорю!

– Я передаю лишь слова Эдгит, – тихо ответила она. – По ней выходит, будто ты сравнивал ее и меня, и разница была в ее пользу. Да, она намекала даже еще на кое-что!

Эмма не собиралась касаться этой темы, но переполненная воспоминаниями о потерянной доверительности между ними, не смогла удержать себя.

Он вновь умолк, а потом поднял взгляд и пристально посмотрел на Эмму;

– Если это последнее, что я смогу сказать тебе, то я отвечу тебе – я ни полслова не говорил о тебе с Эдгит. Возможно, я злоупотребляю ее доверием сейчас, но я должен сказать, что она действительно пыталась заставить меня признаться в любви к тебе – или хотя бы подтвердить то, что, ей казалось, она знает. Я не считал, что должен был отказываться от тебя, и она могла воспринять мое молчание, как ей заблагорассудится. Но мне кажется, Эдгит унаследовала способность своего отца никому не доверять и все просчитывать, и на этот раз она рассчитала правильно: ее ложь ранила тебя. Словно целилась в темноте, а попала в яблочко.

Да, так оно и было. Эмма подумала о том же и успокоилась.

– Я никогда по-настоящему не думала о тебе так плохо, – сказала она. – Извини за то, что я обидела тебя.

– Нет, – сказал он, покачав своей тяжелой головой. – Хорошо, что ты высказалась. Эдгит злая, мне жаль, что я вынужден говорить об этом. Она любит делать другим плохо. Ее вина в том, что я сейчас говорю: я не имел ничего против того, чтобы ложиться с нею, ведь тогда я мог мысленно быть с тобой – и в твое лоно сеял я всякий раз. Хотя это была и не ты! Вас нельзя и сравнивать друг с другом. В моих мыслях ты – арабская кобылка, изящная в кости, сильная, правда, строптивая, это-то и влечет… Эдгит же – да, она как… йоркширская тягловая лошадь. Вот мое сравнение, если ты хотела его услышать, но если ты расскажешь об этом Эдгит, я сверну тебе шею! Все же Эдгит мне жена перед Богом и людьми…

– Обманутый Кнутом… И долго ты строил Иосифа перед женой Потифара?[43]43
  Потифар – царедворец Фараона, начальник царских телохранителей. Особенно он отличал своим доверием Иосифа и даже вверил ему управление своим домом, но по клевете жены своей, которой не удалось соблазнить Иосифа, заточил его в темницу.


[Закрыть]

– Звучит как по Библии, но я недостаточно хорошо знаком с ней, чтобы понимать, что ты имеешь в виду? Возможно, догадываюсь. Но – хотя я и вынужден был показать тебе свою слабость, это еще не означает, что я собираюсь совершить с тобой двойное прелюбодеяние. Видишь – я все же кое-что знаю из библейского учения? Да, я хочу – но имею ли я право? Что я отвечу Кнуту, когда он спросит меня? И что ты сама скажешь?

– Я скажу то же, что и Кнут: ты был и до него…

Он кивнул и полный ожиданий посмотрел на нее.

– Правдивый ответ, без сомнений… Он подойдет и для Эдгит.

– Торкель, – поднимаясь, сказала она, – прошлый раз ты, отказываясь от меня, заботился обо мне же. Тогда ты был прав – и я должна поблагодарить тебя за доказательства твоей любви. В таком случае, на этот раз ты отказываешься не ради меня. Если потребуется защищаться, Кнута я возьму на себя. А что касается церковной епитимьи, то мы ее уже выстрадали…

– Три года и сто тридцать восемь дней, – добавил он.

– Аминь, – сказала она. – Подожди – я сама разденусь. Я хочу…

Она чуть было не сказала, что хочет, чтобы он сравнил ее и Эдгит. Но посчитала излишним вмешивать сюда Эдгит, может случиться и так, что он в последнюю минуту повернется и исчезнет. Как Иосиф. Ей не очень-то хотелось почувствовать в роли жены Потифара себя: скользкое сравнение?.. Голой стояла она перед ним. Потом сделала некий пируэт, сама себя презирая за это. Но, к счастью, он не понял.

– Я бы поставил тебя на вращающийся постамент. – У него перехватило дыхание. – Ты стала прекраснее, чем была. Как тебе это удается – ведь совершенно не видно, что твое тело произвело на свет четверых детей?

– Мужчина с плохим зрением – хороший мужчина, – пошутила она и помогла ему снять одежду.

Глава 5

Лишь к Пасхе 1020 года Кнут возвратился в Англию. Не многое успел, да и хотел рассказать он о своем длительном отсутствии и его причинах. Ведь должна была состояться срочная встреча с Витаном, а до этого Кнуту предстояло многое сделать. Встреча должна была проходить в Чичестере в середине апреля.

В неясных выражениях доложил король Кнут своим подданным и о поездке в Данию. Сказал лишь, что ему удалось отвести большую беду, угрожавшую Англии с датской стороны. Но сейчас его положение там укрепилось, и все они могут смотреть в будущее спокойно и с уверенностью.

Торкель отметил, что Кнут очень немногословно говорил о Норвегии, а о прочем Севере вовсе ничего не сказал.

Новым было то, что Кнут привез с собой в Англию Ульфа сына Торгильса и теперь мог сообщить Витану, что отдал ему в жены свою сестру Эстрид. Ульф, в прошлом советник шведского конунга, вернулся в Данию и поступил на службу к Кнуту. Так что Эстрид после своего короткого и постыдного бегства в Нормандию восстановлена теперь в правах; что же касается того, годится ли Ульф в герцоги, – это покажет будущее. Пока Кнут называл Ульфа «ярлом», по причине, скрытой от Торкеля. Такой же чести удостоился и сводный брат Торкеля, его брат по оружию, Эйлиф, тоже вместе с Кнутом прибывший в Англию.

Годвина, быстро взошедшую звезду, расхваливали за храбрость во время похода короля Кнута на восток. А еще до отъезда он получил почетный титул ярла. Сейчас же король сделал его ярлом Уэссекса, владения, которое после восшествия на престол он оставил за собой. Тем самым Годвин тут же стал «одним из четверых сильных» всей Англии. А чтобы еще больше подчеркнуть вступление новых людей во внутренний круг приближенных к королю Кнуту, Годвин был помолвлен с Гютой, сестрой ярла Ульфа.

Но славную новость Торкель узнал из того, что король сообщил на встрече в Чичестере. Торкель почувствовал себя отстраненным; он явно больше не пользуется полным доверием короля. И все же официально король хвалил своего «лейтенанта» за хорошее правление в его отсутствие и попросил его, как и прежде, заверять королевские письма первым после короля.

Самым же потрясающим на встрече все же оказалось отстранение Этельвеарда, эльдормена Девоншира, назначенного на эту должность Кнутом сразу после коронации. Общепринятым считалось, что свое повышение Этельвеард получил в награду за то, что выдал принца Эдви. Этот младший из взрослых сыновей короля Этельреда был предан одним из своих же королевских родственников.

Если слух этот был правдив, то король Кнут таким образом осуществил свою политику наказывать предателей – даже когда оные своим предательством способствовали его победе. Как бы там ни было, Кнут изгнал Этельвеарда из страны.

Какого-либо сопротивления со стороны могущественных в Юго-западной Англии родичей Этельвеарда даже не успело появиться. В июне скончался Люфинг, архиепископ Кентерберийский, и Кнут тут же избрал своим исповедником и ближайшим советником Этельнота вместо Люфинга. Новый архиепископ был свояком изгнанного Этельвеарда.

То, что каноном установлен иной путь избрания архиепископа, короля Кнута как бы не касалось. Конечно, папа утвердит это избрание и при том без особых трудностей. Папа знает, церковь еще слаба в странах, где правят недавно обращенные язычники.

Во всяком случае, архиепископ Вульфстан Йоркский признал своего нового кентерберийского коллегу 13 ноября.

Как раз перед этим архиепископ Вульфстан освятил новую церковь близ Ашингдона, она была построена на средства Кнута и воздвигнута в память о кровавой битве, имевшей место за четыре года до этого. Великую процессию возглавляли Кнут и Торкель вместе при большом стечении епископов, аббатов и монахов со всей Англии. Освящение казалось счастливым знаком: эта церковь была первой, построенной во время правления Кнута, и король сам оплатил ее постройку.

От ярла Ульфа Торкель узнал немного больше о ходе событий на Севере. То, что Кнут сосредоточил в своих руках такую власть, беспокоило тамошних королей. Не только Олава Норвежского – тот вообще вышвырнул всех ярлов датского конунга и теперь имел повод для беспокойств, – но и Олав Шведский боялся слишком сильного датского владыку. Хуже того, датский король стал еще и королем Англии.

Связи между Швецией и Норвегией укрепились, когда король Слав взял в жены Астрид дочь Олава. При этом разгорелась борьба между обоими королями за спорные части Норвегии. Другая дочь конунга Олава была замужем за великим князем Новгорода, Ярославом, а звали ее Ингегерд.

– Над Балтийским морем собираются грозовые облака, – полагал Ульф.

– Боюсь, что раньше или позже грянет гром. Ни немцы, ни поляки, ни русичи не радуются от того, что Кнут собирает урожай с их берегов и сидит в гаванях, которые они почитают своими.

– Да, какого черта ему надо было делать в Витланде? – поинтересовался Торкель. – Ему следовало бы заняться укреплением своей власти на западе.

– Полагаю, – ответил Ульф, – что Кнут не хочет отдавать ни дюйма земли, которую король Свейн считал своей. Он испытывает какой-то страх перед духом своего отца.

– В таком случае ему следует больше всего бояться Норвегии.

– Он это и делает. Но не знает также, как больно, когда вдруг наткнешься на норвежцев. Однажды ему это придется попробовать, если он хочет, чтобы неугомонный дух Свейна Вилобородого оставил его в покое…

* * *

Перед самым Рождеством Эмма заметила, что у нее прекратились месячные. Кнут должен был возвратиться из Дании на празднование йоля[44]44
  Языческий праздник середины зимы.


[Закрыть], но прислал весточку, что «вновь задерживается». Что означает это «вновь»? Если речь идет об одном-единственном месяце, то можно ребенка, которого она носит, было бы считать преждевременно рожденным, причем от короля Кнута – даже если Эмме и будет трудно объяснить, почему беременность стала заметной так рано.

Отвары, приготовляемые ею вместе с сестрой Эдит, раньше помогали, когда было нужно, и она избегала зачатия. Но на этот раз семя Торкеля прорвало все преграды.

Эмма пила отвар из ягод тисса, впрыскивала настой пижмы. Пробовала арнику и – осторожно – можжевеловое масло. Поднимала свою кровать до тех пор, пока не начинали ныть руки. Скакала на Слейпнире без седла до тех пор, пока не испугалась, что у нее кишки вывалятся. Но выкидыша не получалось, никакого кровотечения, кроме как из ссадин от езды верхом.

Она разыскала Эдит и пожаловалась ей на свою беду. Но когда Эдит услышала, что эти «естественные» средства не помогли плоду выйти, она больше не захотела слушать никаких вопросов о мерах более действенных.

– Одно дело – никогда не зажигать свечу, а другое – гасить уже зажженную, – сказала Эдит. – Учение Церкви в этом пункте звучит ясно: ты больше не хозяйка жизни, которую носишь в себе. Сейчас ты должна уповать на милосердие Божие – и, возможно, еще больше на милость самого короля.

– Не слишком ли ты жестока в вопросе об «учении» Церкви, – заупрямилась Эмма. – Ведь совершенно ясно, что рождение нежеланного ребенка куда более несправедливо бьет по женщине, чем по мужчине. Не говоря уже о самом ребенке. И почему разрешено скакать на лошади или поднимать тяжести, чтобы вытолкнуть из себя плод, и не разрешено воспользоваться лекарством, которое, несмотря ни на что, тоже Божье творение?

Эдит, задумавшись, швырнула свои сандалии об стену.

– Все, что делается не от веры – грех, говорит святой Павел, а моей веры не хватает больше, чем на езду без седла. Ребенок, который выпрыгивает от такой малости, не очень-то жизнеспособен и, вероятнее всего, все равно покинет твое чрево. Конечно же, я знаю действенные средства от твоих недугов, но они граничат с ведовством, а я не хочу, чтобы ты брала на себя больший грех, чем это необходимо.

Эдит отвернулась к кипящему котлу и залила водой скорлупу от грецких орехов.

– Что ты собираешься делать? – спросила Эмма, чтобы показать, что сдается.

– Буду красить шерсть, – отвечала Эдит, подняв штуку некрашеной ткани.

– Это пригодилось бы и для моей прядильни, – воскликнула Эмма. – Интересно, додумался ли мой управляющий до того, что за крашеную ткань можно получить больше?

Эдит рассмеялась и обняла Эмму.

– Моя дорогая королева, ты справишься и с этим – ты так легко можешь переключаться. Если дитя – Божий дар, то он будет не меньшим оттого, что он еще и дар любви. Носи дитя свое с уверенностью, Эмма, но все расскажи Кнуту до того, как он узнает об этом окольным путем.

– Говорят, хорошие советы дорого ценятся, – пошутила Эмма. – А твои, кажется, будут необычайно дорогими… Не бери в голову, я одна виновата.

– О нет, вас ведь было двое.

И Эмма ушла. «Вас ведь было двое» – ах, да… Торкель и она были вместе так часто, как могли, в эту прошедшую осень, действительно часто. Гуннхильд однажды пошутила, сказав, что влюбленные всегда найдут местечко, даже в самом людном доме. Конечно же, у Гуннхильд был личный опыт; и все же Эмме было бы любопытно узнать, удалось бы Гуннхильд побить ее в находчивости.

Конечно же, они были сумасшедшими! Вновь пробужденное желание заставило их забыть всякую осторожность и… и все же оставалось неутоленным. Но несмотря на их опрометчивость, насколько знала Эмма, их никто не поймал с поличным. Возможно, счастье всегда на стороне храброго – даже в любви?

И вот их объятья в конце концов сами оставили такое заметное доказательство – в один прекрасный день его увидят все и каждый. И вся ее – и его – «находчивость» тут же потеряет всякую ценность; они могли бы с таким же успехом предаваться греху на открытой площади. Само по себе это не потрясло ее, в глубине души она была счастлива носить в себе дитя Торкеля. Что бы ни случилось в будущем, она никогда не отказалась бы от месяцев бьющей ключом радости. Да и Торкель, всегда такой мрачный, словно помолодел и вновь обрел упругую поступь, которую она не видела вот уже многие годы.

Рассказать все Кнуту? Как это возможно – разве что предъявить свой выросший живот и назвать имя отца ребенка? Все, как было? Этого она никогда не сможет. Слов не хватит, а если хватит, Кнут в ревности убьет ее за эти бесстыдные плотские радости.

Ладно, пока еще у нее есть какая-то неделя. Только бы удалось заполучить Кнута в постель, когда он вернется, а ей удастся. Пока же едва ли есть смысл пугать Торкеля.

Но она забыла о езде в карете! Вот что должно вызвать выкидыш. Она еще и сейчас помнила ощущения от сотрясения всех внутренностей, когда впервые ехала в карете по английским дорогам.

Однако, если она и отделается от ребенка, Кнута все равно просветят, чем Торкель и она занимались все это время. В таком случае, может быть, лучше ей самой упредить события? И она едва скрывала свою радость от Торкеля, походя на Моисея, вынужденного закрывать свое лицо, чтобы отблеск божественного величия не навредил детям Израиля. Ей трудно было представить себе, что она сможет отказаться от Торкеля даже в будущем. И – почему она должна это делать? Разве Кнут отказался от своей наложницы Альфивы? Разве скрывал, что все это долгое время держал ее в Дании?

Так уж ли точно, что никто не застал ее с Торкелем, тоже трудно сказать. Ведь, как и ожидалось, Эдгит тут же приехала в Лондон. Но даже если Эмма и запретила ей распаковывать в Уордроубском дворце свои сундуки и узлы, ей было стыдно отказать Эдгит и ее малышу в пристанище на время до отъезда дальше в Норфолк.

Эдгит тут же начала борьбу против Эммы, требуя от нее то одно, то другое. И Эмма не защищалась, только мурлыкала довольная, как сытая кошка, за что Эдгит также укоряла ее.

– Ты сама говоришь это, – улыбалась Эмма, – и я не собираюсь возражать тебе: я чувствую себя превосходно, в том числе и как женщина. Но поскольку ты обвиняешь в этом Торкеля, то я хочу спросить тебя, не стала ли ты сомневаться в собственной юной притягательности? Не думаешь же ты совершенно серьезно, что он, имеющий «кое-что получше», захотел бы наслаждаться моими «увядающими бедрами»?

На это Эдгит нечего было ответить, кроме как предъявить новые несвязные обвинения. Мол, Эмма возводит на нее напраслину: она, Эдгит, ни одним словом не подавала Эмме повода для подобных глумлений!

– Вы же живете здесь в Уордроубском дворце как муж и жена, – кричала она. – Об этом говорит каждый слуга. Так что, чему мне верить?

– Та, что так низко опускается, что расспрашивает слуг о ночном местопребывании своего мужа, достойна того, чтобы ее выдрали за уши, – ответила Эмма. – Почему тебе не спросить самого Торкеля?

Эдгит не то, чтобы казалась огорченной, она и вправду расстроилась. Очевидно, ей никогда не приходила в голову подобная мысль.

– Ты думаешь, он скажет мне правду? – спросила она почти жалобно.

Эмма готова была пожалеть Эдгит, но вместо этого ответила:

– А ты бы поверила ему, если бы он сказал «правду»? Какая бы она ни была?

– Фу, – заныла Эдгит, – ты злая женщина. Ой, у меня голова кругом идет, когда ты так говоришь – я ничего не понимаю.

Эмма отложила в сторону латинскую грамматику, которой надеялась заняться в тишине и покое. Сейчас, когда Кнут вернется домой, с ним явно придется все немного повторять – нельзя же представить себе, чтобы Альфива мучила его латынью.

– Эдгит, милая, – сказала она материнским тоном, который сама так ненавидела, – ты ведь точно знаешь кое-что о проделках твоего высокородного отца с другими женщинами, помимо… помимо твоей матери и меня?

– Да неужели? – неохотно ответила Эдгит и, черт, посмотрела на свои развернутые ладони точно так же, как это делал обычно Торкель.

– Неужели ты думаешь, что твоя мать или я когда-нибудь смогли бы так попрать собственное достоинство, чтобы призвать его к ответу за это? Или расспрашивать его – распутничал ли он с той-то и той-то?

Эдгит вскочила с места.

– Но это совсем другое дело! С теми женщинами он только делил ложе – он ведь не любил их?

Эмма вздохнула и изучающе посмотрела на Эдгит.

– Значит, ты думаешь, что Торкель любит – любит меня? Да, тогда действительно плохо… И ты уверена, что он ответит тебе, что это так, если ты спросишь его?

Эдгит больше не вертела ладонями, она теперь словно гребла. Если она и раньше не знала, так это или не так, то после этого вопроса, ей отнюдь не стало легче. Во всяком случае, вопрос запал в нее так глубоко, что она замолкла и задумалась.

– Но ты-то во всяком случае любишь Торкеля – если ты вообще способна любить кого-либо?

Эмма посмотрела поверх грамматики.

– Да, спасибо, я думаю, что да.

Когда позже Торкель пришел к вечерней трапезе, ссоры не было, по крайней мере, Эмма не слышала. Короткое обсуждение предстоящего на следующий день отъезда – и все. Потом, сославшись на головную боль, Эдгит с маленьким Харальдом удалились.

В эту ночь Эмма лихо забралась в постель к Торкелю и пробудила его в двойном смысле этого слова. Если он собирается уезжать вместе с Эдгит, то явно пройдет несколько дней, возможно, целая неделя, пока Эмма сможет вновь увидеть его.

Рядом с Торкелем она совсем забылась: и он заставил ее ужасно кричать в момент завершения. Что этот миг будет длиться столь же долго, как и салют при рождении королевского сына, она не ожидала. И хотя она едва не задохнулась под своей подушкой, Эдгит, наверняка, все слышала. Вероятно, Эдгит приходила подсматривать за ними…

Но позже ночью она не видела Эдгит; на следующее утро, когда она проснулась, Торкель и Эдгит уже уехали. Не удалось ей и обсудить с Торкелем, что тот рассказал своей жене; но пусть это останется при Нем. Так Эмма и заявила Торкелю.

* * *

Кнут не приехал в январе, он не приехал в феврале, не приехал он даже в марте.

Эмма была уже на пятом месяце, когда он добрался до Винчестера. Ледяной была встреча между королем и королевой. От его глаз ничего уже нельзя было скрыть, хотя она и храбро пыталась это делать перед двором и зеваками по дороге в собор и обратно. Никто точно не знал о случившемся, чтобы уверенно сказать: «Что я говорил!» Кнута она приняла в своих покоях, набросив на себя лишь восточный халат. Она присела в книксене так низко, как только смогла в своем положении.

– Мне сказали, что ты нездорова и поэтому не могла встретить меня вместе со двором, – начал он, не ответив на ее реверанс.

Эмма встала в профиль к окну и обнажила свой живот.

– Я хотела бы дать тебе возможность посмотреть собственными глазами, что я сделала, пока ты был в отъезде.

– Оденься, – посоветовал он, – ты так замерзла, что совсем синяя. Нет, даже кобылицы не носят плод так долго, чтобы этот ребенок был от меня. Так что хорошо, что ты показала себя во всей своей красе.

Она нашла его совет добрым, было действительно ужасно холодно. Чтобы ему ничего не мешало видеть ее целиком и полностью, она сняла шкуру, которая занавешивала окно.

Его руки все равно помешали ей набросить на себя накидку. Потом он сел к ней на постель и стал ласкать ее живот и то, что было выше и ниже его.

– Ты слишком красива, чтобы…

Его глаза были больше глазами конского барышника, чем любовника; она ускользнула от его пристального взгляда и последовала его совету.

– А все остальное не было для меня неожиданностью, – продолжил он. – Мне уже на Рождество сообщили, что в тесте, возможно, забродили дрожжи. Поэтому я и задержался в Дании еще немного, чтобы и тебе не пришлось лгать.

Он хмыкнул: да, уличному сорванцу удалось напроказить!

– У тебя верные слуги, как я понимаю…

У нее застучали зубы, но не от холода, а скорее от этого разоблачения. «Находчивость» Торкеля и ее! Значит, в ее окружении есть некто, кто следит за ее месячными и знает, когда они прекратились. И мысленно она прошлась от камеристки до прачек.

– Вернее, чем моя жена, как я убедился. Он с любопытством наблюдал за ходом ее раздумий во время натягивания чулок, ловя ее довольные взгляды искоса.

– Вызови камеристку, – предложил он ей. – Я все равно сейчас ухожу.

Напряженность положения разозлила ее.

– Жены не менее верны, чем их собственные мужья. Взял бы меня с собой в Данию вместо Альфивы, то знал бы, что ребенка я жду от тебя. Наихудшее поругание в том, что ты так гнусен, что даже не решился рассказать мне, что берешь английскую подружку с собой, когда меня оставляешь дома.

– Ребенок – мой, – ответил он. – Мне кажется, надо чуть-чуть поубавить твое властолюбие. Так что завтра же днем ты сядешь на корабль и отправишься в Руан. Там ты родишь нашего ребенка и вновь вернешься, когда он немного подрастет. А за это время я пущу слух, будто был здесь в Англии прошлой осенью совершенно тайно, чтобы переговорить с Торкелем Высоким о помощи английского флота, но я не хотел, чтобы мои враги в северных странах прознали об этом.