Текст книги "Хёвдинг Нормандии. Эмма, королева двух королей"

Автор книги: Руне Улофсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 44 страниц)

Глава 8

– Когда я вижу этого статного молодца, – шепнула Эмма, – я спрашиваю себя, зачем поспешила укрыться в Лондоне. Неужели приятнее сидеть теперь в этой клоаке, чем оказаться его пленницей?

Одна лишь сестра Эдит слышала шептание Эммы. Обе устремили свой взгляд на Торкеля Высокого, который как раз входил в Уордроубский дворец. Победитель!

– Боже правый, – прошептала в ответ Эдит, украдкой оглядывая королеву: краска залила всю кожу Эммы, обнаженную праздничным нарядом. – Только бы проклятия госпожи Эммы этому разбойнику не достигли его, – прибавила она.

– Аминь, – благоговейно кивнула Эмма. – Но чего же еще он заслуживает, после того как разграбил мою страну! Пожалуй, я возьму обратно свое поспешное «аминь». Пусть катится ко всем чертям…

Проклятие исторгали лишь губы, а сердце желало иного. Эмма даже не успела осознать, каким образом при виде мужчины откликнулось все ее тело. Кожа пылала, голова закружилась. Влага, неожиданно переполнившая ее лоно, заставила ее сжать бедра, и она подумала, что в этом месяце такого еще не бывало.

Ее разум корил и порицал ее: ты съела что-нибудь непотребное, ты заразилась чумой, ты… Она глубоко вздохнула и решительно отвела взгляд от мужчины, которого ей следовало бы ненавидеть. Она на всякий случай кашлянула, а затем указала вперед:

– Вон едет ярл Утред, – не часто увидишь его при дворе.

– Да, – согласилась Эдит, – наверное, у него не было лучше повода, чем теперь?

Это была правда: король Этельред должен был обручить с ним свою дочь Альгиву. Ей пятнадцать лет; а Утред уже успел извести двух жен, там, в Нортумбрии… Затем появился Ульфкелл, сильнейший в Восточной Англии; он получит Вульфхильд, которая была на два года старше Альгивы. Как только заключат мир, быть свадьбе. И тогда же шестнадцатилетняя Эдгит обвенчается с Эадриком Стреоной.

Странные браки уготовил король Этельред своим дочерям, думала Эмма. Ни одного иностранного княжеского рода, ни одного! Этель, его четвертая дочь, стала вдовой одиннадцати лет от роду – ее худородный супруг Ательстан не вернулся с войны. Оставалась только Эльфрида, ей еще только десять лет и она изъявила желание сделаться монахиней.

И все же у Этельреда была еще одна дочь – от брака с Эммой! Годе исполнилось полтора года, она родилась здесь же, в осажденном Лондоне. Нескоро наступит ее черед выйти замуж по воле Этельреда. Ясно, что Эмма тоже скажет свое слово в этом деле…

Мысли, бродившие вокруг всех этих брачных связей, привели Эмму в себя. Для верности она встала на почетном месте и позвала к себе Эдит; будет лучше, если она поприветствует рослого викинга, когда сзади нее будет скамья.

Была Пасха, светлый апрель 1012 года. Но радость Воскресения не чувствовалась в Лондоне, и Эмма была не в состоянии ощутить сияние весны. И все же, вдруг блеснет луч надежды? Ведь чудовищный долг наконец-то собран. Витан был призван в Лондон, чтобы окончательно примириться с Торкелем Высоким. Но надежды так часто рушились в былые времена: никто не решался поверить в то, что Англия отныне дождалась мира.

Едва Эмма со своей свитой очутилась в Лондоне, как Торкель и его воины тотчас осадили город. Один только Лондон оказывал сопротивление Торкелю. И Лондон выстоял, тогда как Оксфорд был сожжен, а Винчестер распахнул свои ворота врагу. Кентербери захватили, Нортгемптон сгорел дотла. И лишь Лондон еще напоминал свободную столицу, поэтому здесь собрались и побежденные, и победители.

Раньше Эмме казалось, что в Винчестере они жили слишком скученно и тесно. Но что бы она теперь сказала о Уордроубском дворце, возле собора святого Павла! Король отказался выстроить королевский дом в Лондоне, все ожидая удобного случая сделать это поблизости от Вестминстера. Но, конечно же, не находилось ни времени, ни случая, и теперь двор не мог разместиться в Вестминстере даже летом. Как, впрочем, и нигде больше. Запертые в Лондоне, как мыши в мышеловке, и свободные, – как те же мыши! Теперь-то уж настанет конец?

Покончат и с нехваткой еды. Лондон был отрезан от окружающего мира, и торговля практически вымерла. Дворецкий и сенешали мало что делали, поэтому забот было хоть отбавляй.

Если бы полагались только на Лондон, то все приглашенные умерли бы с голоду. Но Утред привез с собой из Дарема вдоволь еды, а Торкеш и его братья, как и Олав сын Харальда, тоже добыли продовольствия для оскудевшего стола. Мягкое жаркое и копченое мясо дельфина и кита стояли вперемежку с вином и пивом.

Эмма захлопала в ладоши.

– Угощайтесь, любезные соотечественники, – громко потчевала она, стараясь перекрыть гул голосов. – Вы заслужили этот пир.

– К чертям собачьим это краденое пиво, – проревел Ульфкелл Сниллинг.

– Потише ты, – выкрикнул ему Олав Норвежский, – пей тогда вино, его я везу из самой Аквитании.

– Ну уж точно украл его там, – упорствовал Ульфкелл. – Да ладно: лишь бы оно не было из моего собственного погреба.

Теснота вынудила дворецкого ввести новшество: пирующие сами наполняли себе тарелки у необъятной буфетной стойки, а затем присаживались где попадется или оставались стоять. Таким образом, они избежали споров о почетных местах, тем более что в зале присутствовали также вожди победителей, и было известно, как обидчивы викинги, когда речь заходит о почестях. Сегодня только один король удостоился своего высокого места, а рядом с ним усадили Торкеля. Эмма должна была сидеть с ними вместе, но она медлила, тянула время. Эдит наложила себе груду лакомств, и они стояли в оконной нише, угощаясь из одной тарелки; вино им подливали слуги.

– Новые зятья короля уже навеселе, – отметила Эмма и отпила вина из бокала.

– Может, им необходимо заранее подкрепиться, – пробормотала Эдит, пережевывая кабанье жаркое, – не каждый же день они… или ночь… – Эдит запуталась в предложении, а Эмма погрузилась в воспоминания. Эдит она уже не слушала.

Не пытался ли Этельред усмирить сопротивление собственной персоне, когда выдавал дочерей за преданных ему людей? Многие роптали после разгрома королевского флота, считая, что с этим королем пора кончать, каким бы он ни был помазанником, увенчанным короной. До короля не могли не дойти эти разговоры. Он и сам бесконечно устал управлять этой неуправляемой страной. Он поговаривал с Эммой об отречении; ведь есть же взрослые сыновья. Но детей внезапно становилось все меньше. Эгберт умер еще шестнадцатилетним. А в этом году Эдреда и Эдгара унесла чума. Оставался один Адельстан, самый старший и полноправный наследник, но он был тяжело болен и вряд ли уже поправится. Затем был еще Эдмунд, двадцати одного года; о нем думала Эмма как о будущем короле. Исполненный сил, смелый и привлекательный; ничего не осталось в нем от того застенчивого двенадцатилетнего мальчугана, каким впервые увидела его Эмма. Эдмунд скоро сделался центром притяжения для отпрысков знатных родов, и Эмма знала, что они прозвали его «Железнобокий». Но король с Эдмундом жили не в ладу! Эдмунд был откровенен в своих суждениях и заставлял отца выслушивать их. Король гневался, распекал сына по любому случаю. А Эдмунд бросался прочь из дома, на поиски приключений.

Из всех оставшихся сыновей, получалось, рассчитывать на наследование престола мог только девятнадцатилетний Эдви. Но он был слаб и духом, и телом. Эмма даже рассчитывала, что Эдви станет монахом, но он все никак не мог определиться…

Итак, Эдмунд, единственный, о ком могла идти речь, был все же не из тех, кому Этельред пожелал бы уступить свое место.

Эмма без особого рвения напоминала королю о его обещании, данном ее брату: король уверял тогда, что наследование престола в первую очередь будет узаконенным для его сыновей от второго брака. Но в ответ король лишь посмеивался, и она прекратила расспросы. Эдварду было еще только девять лет. И вопреки ее ожиданиям, он выжил, хотя был бледненьким и рыхлым. Альфред скорее походил на королевского наследника, но мальчишка семи-восьми лет едва ли привлечет Витан в эти бурные, неспокойные годы. Так что Эмма заставила Этельреда выкинуть мысли об отречении из головы. Раз уж она стала королевой Англии, то и Этельред пусть посидит еще как король. На этом фоне переплетение судеб его дочерей с местной знатью все равно было в ее интересах.

Теперь, когда долг окончательно собран и передан викингам, у Этельреда нет больше причин добровольно отказываться от престола. Но можно ли положиться на этого Торкеля? Обмен деньгами, сокровищами и документами происходил со всей серьезностью, сопровождаясь ревностным целованием креста и мощей святых.

Любопытно было наблюдать за этими разбойниками, выказывающими такое благочестие, – ведь за это зрелище, пожалуй, уплачено около пятидесяти тысяч фунтов! Эмма полагала, что Пасхальная неделя должна бы использоваться на что-то лучшее, нежели на подсчет монет и взвешивание золота и серебра, оценку стоимости мехов и кож. Подчас между англичанами и датчанами вспыхивала ссора по поводу отдельных предметов. Но в итоге длинный Торкель возвышал свой голос и решал, что будет так-то и так-то.

И вот приспел последний день Пасхальной недели, и гости собрались на этот пышный пир, в подтверждение того, что все обиды остались в прошлом. Обе стороны изрядно напились, и их уже волновало все меньше и меньше, откуда взялись подарки и что у кого украдено. Неужели назавтра викинги вспомнят, что обещали убраться из Англии?..

Эмма выглянула во двор. Там веселилась свита. Наверное, датчане под Гринвичем празднуют не меньше. Может, они приносят и кровавые жертвы? Эмма сомневалась в действенности крещения, будто бы совершавшегося в Темзе, уж не говоря о том, что вода в реке вряд ли была чистой поблизости от неряшливого Лондона. Но ее почитаемый архиепископ Эльфеа, как рассказывали, проявил большой дар убеждения в плену и трудился в Гринвиче как сущий Иоанн Креститель.

– Прошу прощения, если я помешал королеве.

Она быстро обернулась. Это был Торкель Высокий. Эмма забыла, что ей следовало бы встречать его сидящей. «Враг, враг!», – думала она, вглядываясь в точеные черты лица и чарующую улыбку. Его плащ был богато украшен золотом и драгоценными камнями, не уступая королевскому. Где это он украл такой плащ?

– Я думала об архиепископе, – ответила она. – Он мой добрый друг, и я огорчена, что он до сих пор находится в неволе.

– Архиепископа выпустят на свободу сегодня же, – сказал Торкель, – как только мы вернемся в лагерь. Но может быть, на то воля Божия, что он находится, как вы выразились, в «неволе», королева Эмма. Ибо я не думаю, чтобы кто-то другой обратил ко Христу столько язычников, начиная с первого дня Троицы. Пожалуй, даже сам святой Петр не окрестил столько народу.

– То, что Эльфеа крестит действительно многих, – это я слышала, но вот обратил ли он их в истинную веру?

Торкель Высокий прищурился и рассмеялся.

– Королева Эмма считает, что крещение не действует на датчан?

– Почему же, я сама, как известно, датчанка. Но что-то незаметно, чтобы христианство сделало кого-нибудь из них мягче нравом. Возможно, я еретичка, раз я думаю, что крещение недействительно, если оно не ведет к духовному преображению. Лучше уж добрый и честный язычник, приносящий жертвы Одину или Фрейру, чем лукавящий душой христианин. Вот удача, что мы говорим по-датски, потому что так епископ Лондонский не поймет нашего разговора. Видите, он пытается подслушивать…

Торкель Высокий покосился через плечо, и епископ Эльфхун резко отвернулся, да так, что выплеснул вино себе на облачение.

– Позвольте мне смиренно согласиться с вами, королева, но для меня лично значило очень много, что архиепископ встретился на моем пути. Я и раньше считал себя христианином и лишь допустил, чтобы об этом оповестили остальных – по причинам, которыми я сейчас не буду вас утомлять. Епископ Эльфеа за эти месяцы научил меня многому, чего я не знал прежде. Да, я могу утверждать, что он обратил меня и что он первый научил меня постигать Христа. Так что мое крещение стало настоящим. Даже если в тягость, когда воин со шрамами целую неделю ходит в белой сорочке и вызывает смех у своих парней! Но вскоре многие из них последовали моему примеру и стали столь же усердно внимать словам Эльфеа, как и я.

– Это было как роды, не правда ли? – засмеялась Эмма. – Сначала видна лишь голова, а затем появляется и все остальное.

Торкель Высокий, казалось, не оценил ее шутливого настроения в столь серьезном вопросе. Она была уже готова извиниться, но он промолвил:

– На самом деле я заговорил с вами, королева Эмма, не ради теологических диспутов. Я пожелал поднять чашу за вашу красоту. Многие хвалили ее, но я всегда думал, что они преувеличивают. Теперь же я понял, что им, скорее, не хватало нужных слов.

Она тоже подняла свой кубок, и оба торжественно выпили. Она не имела ни малейшего понятия о том, что в нем было, ноги ее подогнулись, и ей захотелось сесть.

– Король не понимает по-датски, – сказала она, допив до дна, – и это прекрасно, потому что он чрезвычайно ревнив, хотя и не очень-то ценит мою, как вы сказали, красоту. Так что ваши слова меня порадовали.

Они радовали ее больше, чем она могла бы признаться в этом. Вот уже десять лет она была королевой Англии. Она родила троих детей и, казалось, была очень несчастна. С точки зрения других, разумеется, это было не так. Но она частенько смотрела на себя в зеркало и думала: красота моя напрасна, и я старюсь без радости. Этельред знай себе спит со всякой, кто допустит его до себя. Скоро, наверное, моя очередь…

Эмма отвлеклась от своих мыслей и взглянула на статного датчанина.

– Теперь твои люди покинут Англию, как было обещано? Уплывут домой?

– Не все они «мои», но вожди их торжественно поклялись оставить эту страну. Возможно, не все так спешат домой, ибо не всех их там ждут с радостью.

Тень промелькнула по его лицу, и она поняла, что он из их числа.

– Как я поняла, норвежский принц нежелателен дома, в Норвегии? – спросила она, чтобы из деликатности не касаться его собственной судьбы.

– Да, Олав Толстый, – нехотя произнес он и взглянул на своего друга. – Он открыт для любых предложений. Пожалуй, он отправится на Юг. Однако он поговаривал и о том, чтобы остаться в Англии.

– Что?!

– Нет-нет, – заторопился Торкель, – не как враг, разумеется, а на службе у короля.

– У короля уже раньше были подобные слуги, и он не горит желанием иметь их еще, – твердо ответила она. – И тем более он недоволен тем, что мы стоим и разговариваем по-датски, а он ничего не понимает. Мне надо бы прекратить притворяться, что я не замечаю его косых взглядов, и поблагодарить вас за доставленную нашим общением радость. Еще только одно: не могли бы вы взять меня с собой в Гринвич, к архиепископу?

Торкель Высокий выглядел удрученным. Охотнее всего он ответил бы отказом. Лагерь кишел веселящимися победителями и был не слишком подходящим местом для королевы. Но если он пошлет ее в сопровождении преданных ему людей, то ни с ней, ни с архиепископом, скорее всего, ничего не случится. У него была надежная дружина, которая не станет напиваться в такой день.

Он не сумел бы отказать… Но словно для того, чтобы освободить его от обязательства, она внезапно отошла от него и села.

Эмма задала этот вопрос не задумываясь. Она понимала, что король Этельред ни за что не позволит ей отправиться во вражеский стан. Надо было найти уловку… Может, напоить короля допьяна, пока еще не поздно? Или попросить Эдит соблазнить его; он, как и его отец, был охоч до монахинь, но до сих пор тщетно пытался получить доступ в келью Эдит… Нет, что она несет, – она, наверное, совсем опьянела. Одно то, что Эдит последовала за ней и разделила ее «пленение», уже было самопожертвованием с ее стороны.

Как бы то ни было, выйдет страшный скандал, если она уедет из Лондона без разрешения. Король может обвинить ее в обмане – или, по крайней мере, в том, что она поставила заключение мира под угрозу. Было ясно: если датчане найдут королеву Англии в своем лагере, то они захотят, пожалуй, повысить цену выкупа. Чтобы помешать этому, Этельред будет вынужден потребовать за нее знатных заложников, и все это, по всей вероятности, станет посмешищем и позором на ее голову. А что, если и Торкель Высокий будет вынужден остаться заложником по ее прихоти? Нет, даже и думать нечего: Торкель будет презирать ее.

– Что тебе делать в Гринвиче, – станет допытываться король. – Я могу послать за архиепископом своих людей, – днем раньше, днем позже, – это теперь не имеет значения. А ты едешь к Торкелю Высокому, ты, верно, хочешь соблазнить его в Лондоне?

Ей казалось, что на слышит наяву ворчание короля, и она была уже близка к тому, чтобы резко возразить: да, с Торкелем она переспит в другой раз, но сейчас дело касается именно архиепископа.

Конечно же, все это было нелепо: ей нечего было делать в лагере датчан, и она только поставит всех в неловкое положение. Но мысль эта засела у нее в голове, и она все продолжала думать: если сегодня вечером она лично не вызволит Эльфеа, то ему не выйти из плена живым.

Разумеется, и эта мысль была нелепой. Но она породила другую мысль, которая вовсе не показалась ей глупой: нужно попросить Эдмунда сопровождать ее! Да, Эдмунд Железнобокий был уже, слава Богу, взрослый в свои двадцать два года. И он не нуждается в получении отцовского согласия, чтобы отправиться, куда захочет. И потом, насколько представляла себе Эмма, он был вовсе не прочь уколоть своего отца.

Однажды в крепких объятиях Эдмунда она поняла, что никакая она ему не сестра. И когда она напомнила ему о том, что Церковь и пророк Моисей говорят о возжелавшем жену своего отца, то он ответил, что охотно взял бы на себя этот грех. Отец в этом случае должен будет винить самого себя, раз он держит такую красавицу-жену в черном теле.

В тот раз для нее это было сильным искушением: он был неотразим, ему тогда исполнилось восемнадцать, а она была всего на пять лет старше его. И она малодушно винила себя за свою ежемесячную муку, следя впоследствии, чтобы никогда не оставаться с ним наедине.

Теперь Эдмунду скоро будет двадцать два года, а она все так же на пять лет его старше. И все же она была уверена, что стала более желанна теперь, когда ее тело созрело. Никто бы и не догадался, что она родила троих детей. И Торкель сказал только что, будто…

Она рисковала тем, что отдавала себя во власть Эдмунду, но цель стоила того, чтобы рисковать ради нее. Двойная цель. Конечно, она стремилась вызволить архиепископа, но она не могла отрицать, что вместе с тем искала общества Торкеля. Если Эдмунд проявит чрезмерную назойливость, она во всем ему признается. Одобрит ли Эдмунд, что его использовали в качестве мостика в ее темной игре?

Да, Эдмунд был не из тех, кто ходит кругами да вздыхает; он был сыном своего отца, а еще более – внуком своего деда, как она понимала. Эдмунд был горяч и никогда не отступал, не достигнув желаемого. Он, должно быть, скоро утешится и будет довольствоваться тем, что прелюбодействует с ней мысленно.

Важнее было то, что думает о ней Торкель Высокий.

Вдруг она услышала, как один из епископов спрашивал Олава, женат ли Торкель. Эмма прислушалась. Олав медлил с ответом, и епископ, казалось, все понял и сказал:

– Он, вероятно, женат «more danico»?

Это старый скандинавский способ: жениться без священника и церковного благословения.

– Скорее «more canico», – ответил Олав. И оба они долго хохотали над сказанным.

Эмма пыталась разгадать смысл шутки. «Канико» могло означать каноника – даже если в таком случае острота была вычурной с точки зрения языка. Не собирался ли Олав намекнуть, что Торкель предпочитает мужчин? Эмма без конца слушала россказни о том, как обстоит с этим дело у монахов; она пробовала выпытать у Эдит, как ведут себя монахини, но добилась немногого… Когда же Эмма решила, что ей не по вкусу наклонности Торкеля, она сообразила, что «канико», скорее всего, связано с собакой: Торкель был женат собачьим образом – это звучало непонятно, но было забавнее.

Достигнув разумения в своих долгих и суетных мыслях, она решила разыскать Эдмунда и посвятить его в свои планы. И в это самое время ярл Утер упал со скамьи и опрокинул стол.

В поднявшейся суматохе оказалось несложно поговорить с Эдмундом без помех.

* * *

Хоть на миг оказаться за стенами Лондона! Даже если прогулка окажется короткой.

– Как я ненавижу этот город, – жаловалась Эмма. – Он весь так отвратительно пропах. Его зловоние не оставляет меня даже во сне.

Эмма скакала верхом на той лошади, которая предназначалась для архиепископа. На обратном пути она должна была пересесть в седло к Эдмунду, как он грозился, многозначительно поглядывая на нее. Но при архиепископе Эльфеа он ничего не сможет сделать, и Эмма не воспринимала его угрозы всерьез. Если она захочет, то поедет с Торкелем; найдется ли такой сильный конь, который сможет нести на своей спине и Торкеля, и ее?

– Но здесь-то запах еще хуже, – возразил Эдмунд. – Из-за осады все отбросы оставались лежать под стенами города. И никто не осмеливался выйти наружу, чтобы вычистить реку; в Темзе накопилось больше дерьма, чем обычно.

Да, река превратилась в одну стоячую гущу, подумала Эмма. Что-то вроде кровяного супа. С клецками: то там, то сям плавали вспухшие тела животных, вверх брюхом.

Они взяли лошадей в конюшне возле рыночной площади в Вестшипе, затем пересекли Соборную площадь и по перекрестным улицам добрались до улицы Темзы. Торкель с Эдмундом помогли Эмме сесть в седло, а сами пока еще шли пешком, ведя коней под уздцы. Эмма неожиданно поняла, почему они так идут, когда чуть не разбила голову о фронтон дома. Строго говоря, это был нависающий над улицей второй этаж. И так было повсюду в этом перенаселенном городе: улицы, сначала неимоверно широкие, впоследствии были застроены выпирающими наружу домами, так что между зданиями еле пробивался дневной свет.

Этот квартал между Епископскими воротами и рекой был построен довольно недавно; он выгорел во время сильного пожара в 980-е годы. Но многие строения еще выглядели весьма древними. Эдмунд считал, что сырой воздух с Темзы способствовал тому, что дома здесь «высеребрились», как он выразился.

Они проехали по мосту через Уэлбрук и вскоре оказались перед крепостной стеной. Там они повернули направо и доехали до Лондонского моста. Мужчины оседлали коней, и спутники со стуком проскакали по деревянному настилу. Эмма и Эдмунд посмеивались над тем, как им удалось провести короля и ускользнуть от него. Торкель Высокий был посвящен в их планы и тоже заранее отправился в путь, чтобы освободить архиепископа; король же остался необычайно доволен этим. И все же Торкель недоумевал.

– Что за спешка, почему надо забрать Эльфеа именно сегодня вечером? – спрашивал он.

– Архиепископ самый главный в Витане, – отвечал Эдмунд. – Его подпись должна стоять под мирным договором. А кроме всего прочего, я считаю, что тебе самому следовало бы понять это и привезти его с собой в Лондон еще утром.

Торкель поморщился.

– Это люди Эйлифа, а не мои, совершили эту глупость с осадой Кентербери, – ответил он неубедительно. – Я не охранял архиепископа, но согласен, что мне надо было позаботиться об этом.

– Вы всегда так отвечаете, – вы, викинги, – прошипела Эмма. – Всегда кто-то оказывается более виноватым, чем вы. Надеюсь, вы хоть командуете своими воинами?

– Мы, морские хевдинги, равны между собой, – ответил Торкель, – и несем равную ответственность за все сложные решения.

– Что-то не похоже! Кентербери…

– Кентербери не считался столь уж важным делом в наших глазах, чтобы его судьба решалась совместными усилиями, – прервал он. – Но если бы мы держали совет об этом заранее, то я думаю, что архиепископ не сидел бы там, где он сидит сейчас. Конечно, легко быть умным после того, как дело уже сделано: мы, скорее всего, неверно представляли себе, что значит Кентербери в этой стране.

– Тут не о чем больше спорить, – вмешался Эдмунд. – Должен сказать, что будь я на месте Торкеля, я бы взял в плен архиепископа – и именно за то, что он собой представляет. А также сделал бы все, чтобы захватить Лондон.

Торкель благодарно взглянул на Эдмунда. Иначе ему бы одному пришлось обороняться от этой злобной дикой кошки, чего он не одобрял и к чему вовсе не привык.

Дружина Торкеля скакала впереди и сзади, поблескивая, словно льдом, своими доспехами. Эмма обдумывала слова Эдмунда и наконец решила, что он прав; взбучка за отсутствие любви к английскому «делу» откладывалась. И все-таки она хотела, чтобы последнее слово осталось за ней;

– Я рассчитывала получить ответ о том, кто же несет главную ответственность в датском войске, но я его не услышала. Поэтому я не могу быть уверенной, что твои люди завтра исчезнут из Англии, ибо тогда они, возможно, уже не будут «твоими», и я считаю, что…

Она никак не могла договорить; или, точнее, она поняла, что дальше продолжать этот разговор бессмысленно. Шум пирушки, доносящийся из лагеря, заглушал ее слова; они еще даже не доехали до часовых. Торкель выкрикнул пароль и пришпорил коня. В мгновение ока он был уже далеко впереди. Спутники испуганно спрашивали, что там происходит, и торопливость Торкеля тоже указывала на то, что шум из лагеря необычный и настораживающий.

Выкрики свидетельствовали о том, что датчане трезвостью не отличались. Казалось, будто толпа людей образовалась вокруг некоего центра, и там, в этом центре, один или несколько человек отбивались от окружающих.

Эмма видела, как Торкель прокладывал себе дорогу через толпу, не слезая с коня. Он пробивался, расталкивая людей ножнами, – то справа от коня, то слева. Когда это не помогало, его жеребец вставал на дыбы, работая передними копытами, словно двумя таранами. В просвет, расчищаемый Торкелем, устремлялась его дружина, удерживая проход свободным: их господин мог при надобности снова выйти из кольца.

Эмма и Эдмунд оставались верхом, держась на расстоянии от толпы, и могли хорошо видеть происходящее. Кто-то впереди стоял на возвышении и пытался произнести речь, но слова его тонули в шуме толпы.

– Это же архиепископ, – воскликнула Эмма. И в тот же миг кусок ткани, брошенный ей, заслонил от нее происходящее.

– Накинь на себя этот капюшон, – посоветовал ей Эдмунд и помог ей спрятать лицо. Эмма делала это неохотно, она хотела посмотреть, что же происходит вокруг архиепископа, так что Эдмунду пришлось проявить настойчивость. Он заметил, что этот капюшон бросил Эмме один из людей Торкеля, и понял: женщине находиться здесь вечером опасно, особенно если она – королева Англии. В душе Эдмунд негодовал на себя за то, что не был столь же решителен, как Торкель, и не поскакал напролом через толпу. С другой стороны, он был здесь чем-то вроде «гостя», потенциальный враг, который может легко превратиться в пленника, если его узнают…

Итак, Эмма была достаточно укутана, и капюшон скрывал ее лицо. Сердясь, что ей помешали, Эмма тем не менее поняла, в чем дело: она проворно перекинула одну ногу через спину коня и сидела теперь верхом, как мужчина. Для тех, кто не вглядывался в нее пристально, она вполне могла сойти за монаха.

Отчего возникла перебранка, Эмма так и не поняла. Но она видела, как Торкель пробился к архиепископу и сделал знак, что хочет говорить. Людская масса мгновенно умолкла, так что слова говорящего долетели и до Эммы. Может быть, это потому, что голос Торкеля оказался столь же могучим, как орган в соборе Олд-Минстера?

– Храбрые воины! Весь желаемый выкуп у вас в руках. И у вас нет никакого права задерживать более архиепископа. Он должен быть освобожден и уйдет своей дорогой.

– Нет, он должен заплатить выкуп за себя, – выкрикнул кто-то из задних рядов.

– Да он богат как тролль. Чисто из жадности упирается. Убейте его, если он откажется.

Проговорив это, злобный воин потряс бараньей лопаткой и снова принялся глодать ее, вырвав зубами кусок.

Торкель склонился, чтобы переговорить с архиепископом. Эмма разглядела, что тот стоял на пивной бочке, заменявшей ему кафедру.

Затем Торкель снова поднял руку и провозгласил:

– Архиепископ настаивает на своем: он не заплатит ни шиллинга. Тихо!! Дайте мне сказать: я лично отдам вам все, чем я владею, кроме своего корабля. Эльфеа – мой друг, и я уплачу вам за его жизнь и освобождение, чтобы вы не совершили чего-нибудь хуже прежнего.

– Не хотим твоих денег, хотим богатств христианского священника!

Последующее свершилось столь быстро и внезапно, что ни Эмма, ни Эдмунд не успели опомниться, Несколько человек резко стащили Торкеля с коня, а другие смяли его дружину. Воины оказались в тисках, и кони служили им теперь лишь препятствием. Как и следовало ожидать, архиепископ Эльфеа тотчас исчез с бочки: события развивались непостижимым и ужасающим образом.

Опьяненные люди набросились на архиепископа и принялись избивать его костями, с которых обгладывали мясо.

Одного человека звали Трюм. Он был все еще одет в белую сорочку, так как архиепископ накануне причащал его. Трезвым назвать его было нельзя, но голова у него была яснее других, и он растолкал тех, кто стоял и пинал священника.

– Разве вы не видите, что бедняга скорее мертв, чем жив? – зашумел он и наклонился к епископу. – Ай-яй-яй, как льется кровь… Ты скоро окажешься в раю. Но если тебе не помочь по дороге туда, то ты еще долго промучаешься, вроде тех разбойников на кресте!

Трюм вытащил из-под сорочки короткий железный топорик и ударил им архиепископа в лоб; это был последний, добивающий удар.

* * *

Совершенное преступление оказало на людей отрезвляющее воздействие. Наиболее благоразумные из них заставили безумцев отпустить Торкеля Высокого и проследили, чтобы убийцы были переданы в руки палача. То, что это злодеяние было совершено над священником, выглядело еще более непростительным, а, кроме того, подняли руку и на Торкеля Высокого, который все же считался первейшим предводителем датского войска.

Как только Торкель поднялся на ноги, первая же его мысль была об Эмме. Архиепископу он уже ничем не мог помочь; последнюю услугу оказал ему Трюм.

Никто не знал, где королева. И это было неудивительно; ведь никто толком и не догадывался, что она находилась в лагере, – никто, кроме дружины Торкеля, но у дружинников и без того было чем заняться и чего стыдиться. Скорее всего, Эдмунд вынудил Эмму как можно быстрее вернуться в Лондон. Действительно, он нахлестывал ее коня, того самого, на котором должен был возвращаться в Лондон архиепископ, и они мчались назад.

У задней двери в Уордроубский дворец он помог ей сойти и взял обоих коней под уздцы.

– Поднимайся к себе и никому ни слова о нашей поездке!

В эту апрельскую ночь Торкель и его люди несли стражу под открытым небом возле тела архиепископа Эльфеа. Время от времени кто-нибудь подходил к ним и пытался объяснить, что произошло, но Торкель слушал рассеянно, подбрасывая хворосту в огонь.