Текст книги "Хёвдинг Нормандии. Эмма, королева двух королей"

Автор книги: Руне Улофсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 44 страниц)

Глава 7

Был человек по имени Торкель Высокий. Он приходился сыном Струт-Харальду, ярлу Сконе. Вместе с братом своим Сигвальдом он храбро сражался против Хакона ярла в Норвегии. Но флот под водительством Сигвальда оказался разгромлен в битве при заливе Хьерун-гаваг в 994 году; Сигвальд и Торкель остались в числе немногих уцелевших. Молодой годами, Торкель казался равным бывалым воинам благодаря росту и силе.

Сигвальд отправился в Англию и поступил на службу к королю Этельреду. Он оказался в числе датчан, убитых по приказу короля в 1002 году.

Торкель остался служить конунгу Свейну. Он снискал большую любовь короля, и говорили о нем, что он равно и храбр, и мудр. Со временем сделался он хёвдингом сорока двух кораблей. Король Свейн назначил его воспитателем своего сына Кнута, родившегося в 995 году, и между Торкелем и молодым принцем завязалась крепкая дружба.

У Торкеля было двое младших братьев, Хемминг и Эйлиф. Все трое ходили со Свейном Вилобородым на Англию спустя год после убийства датчан, но их надежды отомстить за брата не сбылись. Король Свейн и знать не хотел никакой личной мести, которая ослабила бы общую силу войска. Кроме того, Торкель не смог разузнать, кто именно совершил преступление против его брата. Главная вина лежит, разумеется, на короле Этельреде, но месть ему – дело самого короля Свейна, чья сестра, зять и племянник оказались в числе жертв. А еще Торкель не хотел, чтобы его месть пришлась вслепую, и решил подождать какое-то время.

В следующий поход на Англию Торкеля не взяли. Король Свейн решил, что Торкель нужнее дома, в особенности с той поры, как сделался воспитателем Кнута. И время шло, а Сигвальд оставался неотмщенным, и Торкеля огорчало такое дело.

Торкель и его люди думали, что король Свейн доведет начатое до конца и завоюет Англию. Как видел и он сам, и все, кто туда плавал, Англия созрела, как яблоко: достаточно потрясти – и упадет. Но король лишь позволял то одному, то другому проходимцу собирать положенную дань или ходить за добычей, отчего обескровливалось королевство, которое конунг Свейн мог бы своими руками подчинить Дании.

Торкель часто пререкался со Свейном конунгом на этот счет.

– Не твоя забота учить меня, что мне делать и когда, – отвечал король, когда Торкель приходил к нему и надоедал в сотый раз.

– Но Англия как спелое яблоко, – начинал Торкель.

– Мне самому виднее, когда поспеет это яблоко, – обрывал его король. – И раз уж я сижу где сижу, то, на мой взгляд, собирать урожай еще не время.

– Переспелые яблоки быстро портятся, – отвечал Торкель Высокий. – У нас с братьями в Англии одно-то яблочко давно созрело. Если теперь не снять – пропадет.

– Да-да, твой брат Сигвальд, – устало отвечал король.

Об этой кровной мести он слышал уже многие годы. Сам Свейн принял крещение и был уже не столь усерден в старых обычаях – против же кровной мести епископы его в особенности предостерегали: «мне отмщение», сказал Господь…

– Теперь я уже знаю, где искать убийцу Сигвальда, – продолжал свое Торкель. – Так что отпусти меня.

– А что Кнут? – упирался король. – Ты думаешь оставить его на чужих руках?

– Ему уже тринадцать лет, пошел четырнадцатый, – напомнил Торкель. – Кнут уже взрослый и поедет со мной. Это будет ему лучшим воспитанием, чем дома смотреть на отца, что сидит сложа руки.

– Да как же тебе не стыдно!

– Прости меня. Но не я один гадаю, годен ли еще королевский меч или совсем заржавел. Да и Кнут не видел меча в руках отца последние пять лет.

Король Свейн собрался уже показать свой меч в деле распустившему язык хёвдингу, но увидел, что клинок и, правда, ржавый. И сам расхохотался:

– Так ты решил, что если раздразнишь меня, то я прямо сейчас же и отправлюсь в Англию. Но моя боевая слава вся в рубцах и ранах, и что ей наскоки молодого петушка!

Однако речи Торкеля запали ему в сердце. Торкель забрал себе слишком много власти. Хорошо бы отделаться от него. Неизвестно еще, что этот человек вкладывает в голову его сына. Не будет добра, если воспитатель учит сыновей презирать отцов…

– Кнут останется со мной, – решил король. – Он прибудет в Англию в свое время, но не оруженосцем кровника. А сам можешь отправляться и не надоедать мне.

Торкель Высокий вышел, склонившись – не столько из смирения, сколько из опасения разбить голову о притолоку. Он был немалого росту, за что и получил кличку. А это почетное прозвище еще больше испортило его нрав, думал король Свейн; вот бы ему всыпали там как следует, сбили бы спесь.

Король обнаружил, что Торкель уже загодя готовился к отъезду. Потому что он немедля отправился со всеми «своими» кораблями, и каждый был оснащен и с полной командой на борту. Не ждал такого король. Но не было бы хуже – пришлось сохранять хорошую мину. Своего хёвдинга он потом накажет, когда тот вернется. А до тех пор мало проку датскому королю, если заговорят, будто вражда началась между ним и Торкелем.

К сорока с лишним драккарам Торкеля присоединились Хемминг и Эйлиф со своими кораблями; над обоими Свейн конунг не имел власти, корабли были их собственные. Но когда датских берегов достигли слухи, будто к Торкелю с братьями по пути присоединился флот Олава Толстого и все вместе они устремились в Англию, Свейн почуял недоброе. Похоже, плохо дело; неужели Торкель с братьями решили поделить Англию между собой? И с этим Олавом Толстым нехорошо выходит.

Позже Олаву может вздуматься пойти на Норвегию, когда он надежно закрепится в Англии. Олав был сын Харальда Прекрасноволосого, собравший за годы странствий вокруг себя много народу и кораблей и ходивший не без успеха на восток и на запад. Пожалуй, у этого Олава маловато власти – зато опыта хватает, а вкупе с немалым войском Торкеля Олав оказывается просто-таки опасным человеком.

Ясно, что Торкель давно уже стакнулся с Олавом. После победы над Олавом сыном Трюггви Свейн полагал, что Норвегия в надежных руках; оба сына Хакона ярла, Эйрик и Свейн, почитали конунга датчан как своего владыку. Но – сын Харальда Прекрасноволосого легко сумеет склонить обоих норвежцев на свою сторону – таких переменчивых и падких на все норвежское. Король беспокойно теребил свою раздвоенную бороду.

* * *

– Frere Robert – mon cher![21]21
  Братец Роберт – мой дорогой (фр.).


[Закрыть]

Эмма кинулась на шею брату – архиепископу Руанскому. В безумной радости оттого, что наконец увидела кого-то из родных, она, как ребенок, была готова ногами обхватить его талию и повиснуть на брате. Но вовремя остановилась. Она больше не дитя. И прежде всего обязана следить за собственным поведением. Она как-никак королева Англии. А король Англии наблюдает за встречей брата и сестры. К тому же она беременна – хотя прошла всего половина срока, но все-таки…

Помимо прочего, найти талию у ее брата казалось маловероятным. Его Высокопреосвященство весьма раздался даже против того, что она помнила.

Архиепископ мягко, но решительно высвободился из ее объятий. Он как бы отстранял ее, но смягчил свой жест тем, что, отодвинув ее на расстояние вытянутой руки, всмотрелся в ее лицо.

– В последний раз я глядел на тебя восемь лет назад, – вздохнул он. – Куда девались эти годы? На твоем лице их не видно!

– Как любезен столь сладкий обман, – отвечала она с гримаской, по-видимому изображавшей морщины. – Даже в устах священнослужителя!

– Я прежде всего твой брат, – напомнил он. – А братьям не пристало льстить сестре без необходимости. Но я в Англии не для того, чтобы притворяться простофилей: я вижу, королю уже невтерпеж.

Да, Эмма видит – и знает, почему: брат с сестрой беседуют по-французски, а Этельред этого языка не знает и знать не хочет. Тем не менее ему пришлось прибегать к услугам Эммы как переводчика во время его важных переговоров с Робертом, не говорившим по-английски. Ну и хорошо: пусть знает, о чем беседуют свояки.

Именно благодаря Эмме и произошла эта встреча.

Как только Свейну Вилобородому надоело самому обмолачивать Англию, сразу же начались новые набеги с Севера. Англия платила одну подать за другой, покупая себе мир. Но длительного мира не получала. Эмма уговорила Этельреда искать подмоги в Руане. Ведь был же заключен какой-то договор между Этельредом и ее покойным отцом. Да и сама она была живым залогом: неужто залог потерял цену?

Но гордость не позволяла Этельреду унижаться перед руанцами. Да и воспоминания о злополучной свадебной поездке не прибавляли уверенности. Преступления против датчан в Англии он стыдился, но не собирался извиняться за него в Нормандии. К тому же он имел точные сведения, что датский король использовал низовья Сены как опорный пункт в своих походах на Англию. Так чего ему ждать в Руане, кроме отказа и еще раз отказа?

Английский канал, кишащий норманнскими морскими конунгами, из тех, что живут грабежом и захватом пленных, препятствовал общению между правящими домами и не давал им поближе познакомиться. Мама Гуннор уже собралась в Винчестер как раз, когда Эмма должна была родить Эдварда. Но именно тогда случилось первое нападение короля Свейна, и руанский двор отговорил Гуннор от рискованной поездки. О покаянных настроениях Этельреда мало кто знал. Для Эммы же примирение с королем означало новую беременность. По ее просьбе архиепископ Роберт был готов приехать крестить маленького Альфреда, но воды к югу от Уэссекса были тогда слишком неспокойны.

Поскольку английским ополченцам по-прежнему не удавалось защитить побережье, Эмма подбросила королю мысль: не поехать ли ей самой попытаться договориться с братьями. На что было получено твердое «нет» – слишком опасна туда дорога. Но когда Эмма стала настаивать, сетуя, что так никогда и не увидит своих, король Этельред смягчился, но детей велел оставить в Англии. Неужели он подозревал, что она может не вернуться?

Тут разведчики Этельреда в северных водах предупредили о новом нападении, еще более мощном, чем прежние. Под воздействием этой вести Этельред разрешил Эмме написать герцогу Ричарду.

По причине этого-то письма и прибыл сюда архиепископ Роберт.

Как напряженно вглядывалась Эмма в эти глаза! То, что герцог Ричард прислал своего высокого брата вместо того, чтобы отправить письмо в ответ, – не означает ли это, что на военную помощь все же можно рассчитывать?

Но надежда быстро угасла. Роберт лишь выразил сожаление, что герцог Руанский не имеет таковой возможности: с оружием в руках он борется теперь против Одо, графа Шартрского.

Наконец и Эмма узнала – против того самого Одо, за которого выдали ее сестру Мод еще прежде, чем она сама прибыла в Англию! Но Мод умерла пять лет назад. А Одо не желает возвращать крепость, полученную им в приданое. Но Ричард настаивает, что крепость должна отойти обратно, так как Мод умерла, не оставив наследников…

И на подобную чепуху во Франции тратят силы и время!

– Я хотел бы побыстрее покончить со всеми отрицательными ответами, – суммировал архиепископ, – и от имени моего брата заверить, что у нас в Руане ничего не известно о каких-либо попытках нападения на Англию, тем более мы никак не поощряем подобные посягательства и не поддерживаем их.

– Даже не позволяете датчанам заезжать к вам в Нормандию зализывать раны? – запальчиво спросил Этельред. – И не позволяете им продавать на ваших рынках добычу, награбленную в Англии, как часто бывало и раньше?

– Я не знаю, как тут обстоит дело в последнее время, – отвечал Роберт. – Я лишь повторяю, что Нормандия, как и раньше, не пускает на свои берега викингов. И в особенности этих, о которых вы спрашиваете, кто бы они ни были и откуда бы ни направлялись.

Говоря, архиепископ сжимал в руке свой наперсный крест. Для того ли, чтобы подкрепить свои уверения, или же прося у Господа прощения за неправду, Этельред так и не понял. Устало кивнув, он поднялся и покинул зал приемов. Желания поближе познакомиться с шурином он уже не испытывал.

Роберт тоже поднялся. И, несколько озадаченный, уселся снова.

– Какова подлинная причина отказа Ричарда? – спросила без обиняков Эмма.

– В Руане никто не верит, что король сможет со всем этим справиться, – понизив голос, отвечал Роберт. – Если и прежде ему не удавалось. Мне тяжко говорить тебе об этом, прекрасная моя сестрица, но герцог полагает, что дни короля сочтены.

Да, и ей самой тоже так кажется. По крайней мере теперь, когда Ричард лишил ее последней поддержки.

Эмма смутилась и покраснела. Как глупо – оказаться до такой степени несведущей, чтобы посоветовать королю искать помощи в Нормандии!

– Значит, тогда все возвращается к состоянию до подписания трактата с Этельредом? – произнесла она безразличным тоном. – Насколько я понимаю, мой брат ведь не расторгал того договора?

Роберт украдкой улыбнулся и отвел взгляд.

– У сильных мира сего такое случается сплошь и рядом, не так ли? Насколько я знаю, твой король также никогда не спрашивал, распространяется ли действие договора, заключенного с нашим отцом, на Ричарда Второго.

– Но я думала, что гарантией был мой брак! А договор заключали с папского благословения.

– С тех пор у нас и папа поменялся, – небрежно бросил Роберт. – Договор по-прежнему в силе, доколе Нормандия не окажется в немирье с королем Этельредом. И оное немирье он имеет или будет иметь, и сам же окажется виноват. Сеющий ветер пожнет бурю.

Да-а… Напоминание о ветре, посеянном Этельредом в день святого Бриктия в 1002 году, заставило Эмму вспомнить о мощах Гуннхильд: она так и не получила никаких вестей о том, исправно ли было доставлено то, что она отправила. И она спросила, не знает ли Роберт что-нибудь об этом?

– Да, я чуть не забыл. Король Свейн получил любезно посланное тобой и выражает горячую благодарность.

– Хороша благодарность – отнять у меня Эксетер! – рассердилась Эмма.

– Он весьма сожалеет, но тогда он не знал, что ты смогла сделать для датского королевского дома. И что у вас в Эксетере такой никуда не годный управитель. Но он надеется, что сможет когда-нибудь вернуть тебе долг: теперь это несколько сложно, и он не посылает тебе никаких благодарностей, дабы тебя не скомпрометировать.

– Передай королю Свейну, если встретишься с ним, что буде я сподоблюсь столь высокой чести, то выцарапаю ему глаза!

Роберт расхохотался, а за ним рассмеялась и Эмма, – но никто бы не поручился, что смех этот был добрым. Ей вдруг стало совершенно ясно, что надо делать.

Через мгновение Роберт был уже серьезен. Он наклонился и взял руку Эммы. Повеяло ладаном.

– Тяжело тебе пришлось?

Нет, он не был вполне честен, говоря, что годы не оставили никакого следа. Эмма казалась измученной.

Она кивнула – да, тяжело.

– Немногие из моих ожиданий исполнились, – почти прошептала она. – Немирье, непокой, война. Ими отмечен каждый год. И омрачен. А более всего омрачен слабостью и бессилием короля установить мир в стране. Бесчестьем, которое мне приходится с ним делить. Потому-то я и уповала так горячо на помощь Руана. И упования мои ныне рухнули…

– Мы можем лишь молиться, чтобы Господь отвратил новые беды, – начал Роберт.

Но Эмма зарычала, не дав ему договорить:

– Довольно с меня вашей Божьей милости! Перед тобой не крестьянка, у которой дух захватывает от твоей набожности! Мало ли я молилась в эти черные годы, и много ли было мне помощи? Не надо мне извечного ответа наших епископов – что мы страдаем за наши грехи!

Он шикнул на сестру, та поняла и понизила голос: хоть они говорили по-датски и король ни слова не понимал, ей не хотелось бы дать ему повод войти и прервать их из-за того лишь, что они говорят чересчур громко.

– Что дети? – сменил тему Роберт.

Хоть Эмма и понимала, что брат пытается отвлечь ее от политики, равно как от теологии, но клюнула на это: и дети тоже – источник ее унижений.

– Насчет Эдварда мне нечего сказать. Все, что надо о нем знать, вы знаете. Но Альфред – хорошенький мальчик, ему уже пять. Я рада, что сумела уговорить Этельреда назвать его в честь Альфреда Великого. Похоже, никто в их роду еще не осмеливался на такое. А что первенца назвали Эдвардом – это от тоски короля по убитому брату. Неподходящее имя для будущего короля! С другой стороны, Эдвард хилый и болезненный, он, похоже, долго не проживет. Так что королем в один прекрасный день может стать Альфред. Если только до той поры сохранится английский престол…

Она говорила как в лихорадке. Он смотрел на нее удивленно – что ему до всех этих имен?

– Как я понял, – произнес он тихонько, – ты вновь носишь дитя?

– Увы, – злобно отвечала она голосом, срывающимся на фальцет, – и я проклинаю такую мою участь рожать ребенка за ребенком королю, которого я презираю!

– Ради Иисуса успокойся, – прошипел он, – король хоть и не понимает по-датски, но могут услышать другие, которые понимают.

Протянув к нему руки, она с мольбой взглянула на брата.

– Ведь вы с братом полагали, что в Англии мне предстоит нечто большее, чем рождение наследника? Я полюбила эту страну, этот Винчестер больше всех других мест на земле. Но что бы я ни делала – все утекает, как песок между пальцев. И дети Этельреда – я имею в виду, от его первого брака… Нет, об этом я не могу говорить…

Эмма тихонько заплакала, припав к его плечу. Он легонько похлопал ее по спине. Он знал, как мужчине утешить женщину, но – утешить сестру, и к тому же королеву?

– Мне так жаль тебя, Эмма. Мне следовало бы выступить против вашего брака, мысль о нем отвращала меня, но в то же время… Ты еще не завела любовника?

Она покачала головой, уткнувшись в складки его сутаны. Белокурый локон, выбившийся из-под шляпы, щекотал ему подбородок. Так Роберт и стоял, не решаясь ничего сказать, покуда сестра, наконец, не выплачет свои горести. И вдруг вспомнил – мог и забыть:

– Эмма, поспеши перебраться в Лондон. Не думаю, чтобы на сей раз Винчестер пощадили!

Эмма вновь взглянула на брата, перестав плакать. Роберт на диво хорошо осведомлен. Стало быть, он знает о готовящемся нападении больше, чем делал вид в присутствие короля?

– Вообще-то чудо, что Винчестер щадили до сих пор, – отвечала она, вытирая слезы его поручами. – Я никак не пойму, что затеял король Свейн. Он опустошает все вокруг, но никогда не бьет по королю. Захоти он, мы бы уже давно стали его пленниками, а он – владетелем всей Англии.

И она рассказала о самом странном, что ей пришлось пережить. Датское войско с победой возвращалось на побережье после грабительского похода на более чем пятьдесят миль вглубь страны. По некой непостижимой причине ворота Винчестера оказались незаперты. С крыши дворца на Вульфсей Эмма видела, как строй тяжеловооруженных воинов прошествовал по городу, от Восточных до Западных ворот. И никто их не тронул. И сами они тоже никого не тронули – ни человека, ни скотину.

И это самодовольное глумление над Винчестером казалось хуже грабительского набега. Вызванное им уныние и опустошенность ощущались даже больнее. Может ли быть большим унижение народа, чем когда его вынуждают смотреть, как враги свободно разгуливают по столице?

– Так что ты прав, Роберт, в другой раз это добром не кончится. Монахи и монахини уже зарыли свои сокровища или переправили их в надежные места, если такие есть еще в этой окруженной морем стране…

Архиепископ встал.

– Мне уже пора. Я должен вернуться с отливом.

– Уже? – расстроилась Эмма. – Восемь лет я не видела тебя, а ты не можешь мне уделить больше времени, чем от прилива до отлива!

Он крепко обнял ее и прижал к себе.

– Я тоже не хочу в плен к датчанам!

– Но я даже не успела расспросить тебя, что творится дома! Передай хотя бы привет маме и…

Эмма принялась сыпать именами, пока он не поднял руки вверх и не сказал, что если она намерена еще продолжать, то ему придется передавать ее приветы со всех кафедр Нормандии.

* * *

Неудача Эммы не способствовала, разумеется, более тесной ее дружбе с королем. Но поразительно – после отказа Руана Этельред испытывал чуть ли не облегчение.

– А я что говорил, – клокотал он. – Теперь мне не надо кланяться и благодарить высокородных господ нормандцев! Все ты зря наболтала. Теперь судьбы Англии полностью в руках англичан!

Уверенность короля происходила из его очередного замысла, рожденного в мозгу Эадрика Стреоны.

После кровопролития 1002 года Эадрик попал в опалу и некоторое время отсиживался в тени. И вдруг появился снова. Припал к ногам короля в слезах и мольбе:

– Я уничтожен, – стенал хитрец, – я полагался на моих советников. Я давал моему любимому королю и господину худые советы, но и сам обманывался… Позже я стал думать: а может, я не ошибся? Король Свейн объявился так скоро после наказания датчан, что, видно, подготовился к походу еще прежде. Что сталось бы с английским королем и его домом, если бы мы не истребили заведомых убийц, подосланных в нашу страну датским королем, и не опрокинули таким образом его планов? Ибо чего добился король Свейн своими походами? Не власти же над Англией – таковая по-прежнему в надежных руках короля Этельреда.

Вот каковы размышления Эадрика, подытожил тот; и он вверяет их мудрости государя, который волен отвергнуть их или принять. Свою же судьбу он вверяет королю…

И король кивал, и икал, и крепко напился вместе с Эадриком. Он и сам хорошо понимал, что такое, когда человеку не везет. А собственные мысли его следовали теми же дорожками, что и рассуждения Стреоны. Так что сей последний мог считать себя прощенным – и кто посмел сказать, что Эадрик вообще был в немилости? Помолвка с Эдгит, разумеется, тоже никогда не расторгалась.

Прошло немного времени, и Эадрик Стреона сделался уже королевским эльдорменом, и не где-нибудь, а в восстановленной в своих правах Мерсии.

А человека, который, по всем предположениям, должен был вступить в эту высокую должность, внезапно убили как нельзя кстати.

Все подозрения, естественно, пали на Эадрика. И не стали меньше оттого, что король запретил какие бы то ни было поиски убийцы и пригрозил всем, кто покусится на честь Эадрика.

Для короля было крайне важным, чтобы ничто теперь не отвлекало Эадрика Стреону от осуществления плана.

Отчего до сих пор происходили неудачи Англии, спрашивал Эадрик и отвечал: не оттого ли, что все терпеливо ждали, покуда враги высадятся на берег? Ныне корабли встретятся с кораблями. Наконец-то Англия создаст достойный ее флот, чтобы разгромить врагов на море. Если это удастся, у норманнов вмиг пропадет охота терзать Англию.

Эадрик говорил, будто за годы изгнания в Ирландии приобрел ценные знания в области кораблестроения. Точнее было бы сказать: его брат Бритрик командовал кораблями ирландского короля Бриана Борумы, но хотел бы предложить свои услуги английскому королю.

Памятливые припоминали, что Этельред однажды уже строил корабли, и никто, напротив, не мог вспомнить, какая от них была польза. Но Эадрик говорил с таким жаром, а красноречия ему было не занимать, что все наконец прониклись его мыслью. Епископы и аббаты взяли на себя расходы на строительство флота, в соответствии с собственными средствами и саном. Около тридцати поместий в окрестностях Лондона и в Восточной Англии, находящихся во владении прихода святого Павла, поставили пятьдесят пять человек команды – и так далее.

К тому времени, как слухи о новом датском нападении выросли в уверенность, большая часть кораблей уже была оснащена и имела команду. Бритрик обучал моряков, упорно и не без успеха. После чего приказал флоту собраться у Сэндвича.

Король и вся английская светская и духовная власть явилась, дабы восхищенно лицезреть творение Эадрика Стреоны. «Больший, чем все, о которых написано в книгах», – так повествует хроника о новом флоте.

Король и большинство прибывших оставались в Сэндвиче, чтобы, по возможности, своими глазами наблюдать ожидаемое сражение – победоносное, разумеется.

Покуда флот ожидал противника у Сэндвича, брат Эадрика Стреоны, Бритрик, выступил с серьезным обвинением против одного из главных корабельных хёвдингов по имени Вульфнот и по прозванию Child of the South Saxons, из которого следовало, что этот Вульфнот был старшим сыном в знатнейшем из родов Суссекса.

Король, узнав про обвинение, решил немедля покарать хёвдинга. Тут Вульфнот так рассердился, что вместе со всем суссексским подразделением из двадцати кораблей снялся с якоря и покинул Сэндвич; он тоже отправился грабить побережье, но Эмма это не сразу поняла. Как бы то ни было, Вульфнот нарушил воинскую присягу и сделался бунтовщиком.

Чтобы вернуть назад корабли и Вульфнота «живым или мертвым», Бритрик отправился за смутьяном с восемьюдесятью кораблями. Но к несчастью угодил в яростный шторм, разбивший большую часть его кораблей в щепки. А те корабли, что добрались до берега, были подожжены Вульфнотом и его людьми.

Когда об этой катастрофе стало известно в Сэндвиче, все сердца словно окаменели. Члены Витана в молчании разъехались в разные стороны, а король отправился на охоту. Он недавно завел себе нового сокола.

Для Торкеля и его союзников гибель английского флота явилась подарком Небес, и каждый благодарил Бога или Одина. Не потратив ни стрелы, корабельщики преспокойно вошли в оставленную гавань.

Мы не в силах поведать, куда затем отправились Торкель и Олав с кораблями, какие города сожгли и какие суммы потребовали с других городов, чтобы их не жечь.

Теперь это был не только Уэссекс, но и внутренние области Восточной Англии и Мерсии. Королевская семья едва успела укрыться за лондонскими стенами, как датчане поднялись на кораблях вверх по Темзе и встали лагерем у Гринвича.

Можно было ручаться, что люди Торкеля перемещались по стране как хотели и снимались с места, когда им вздумается. Разумеется, случались и стычки, и регулярные сражения с большими потерями, прежде всего, с английской стороны. Но, как пишет тогдашний хронист, «когда они шли на восток, наши силы двигались на север, когда же они были на юге, наши люди шли на север».

Три датских «кампании» можно насчитать в одном только 1010 году. С каждым разом сопротивление англичан делалось слабее, а после третьего нападения оно было полностью сломлено. Под властью датчан оказалось шестнадцать графств – более трети всей земли английского королевства и более половины его населения и средств.

Единственное, что смог Витан – это собрать очередную дань и выплатить датчанам сорок восемь тысяч фунтов. Но для сбора столь огромной суммы потребовалось известное время, в течение коего продолжались грабежи уцелевших прежде земель.

Среди всего этого Эадрик Стреона нашел людей и время для грабежей Южного Уэльса, якобы как наказание за то, что уэльсцы отказались платить «датские деньги»; кроме всего прочего, Стреона пытался таким образом раздобыть денег для уплаты собственной контрибуции…

В сентябре 1011 года случилось то, что имело важные последствия для будущего очень и очень многих людей. Норманны осадили Кентербери, хотя два года назад город уже откупился тремя тысячами фунтов. На сей раз времени для переговоров не было. Какой-то предатель открыл ворота. Все жители Кентербери, как миряне, так и служители церкви, оказались захвачены в плен. И первым в числе пленных был архиепископ Эльфеа, друг Эммы и бывший епископ Винчестерский.

Пленников довольно скоро обменяли или освободили. Лишь архиепископ Эльфеа оставался в плену в датском лагере у Гринвича.