Текст книги "Хёвдинг Нормандии. Эмма, королева двух королей"

Автор книги: Руне Улофсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 44 страниц)

Дело было в том, что некоторые вожди среди викингов Эйлифа решили, что архиепископ должен заплатить им собственный выкуп в три тысячи фунтов. Большинство перепившихся воинов сразу же поддержали дельное предложение. Они получили славное вино на корабле, который пришел с Юга, и делались все настойчивее в своем требовании.

Бели бы архиепископ повел себя капельку миролюбивее, то ничего бы не произошло. Но Эльфеа ответил, что скорее пожертвует своей жизнью, чем будет стоить английскому народу хоть еще на пенни больше. А когда наиболее рассудительные захотели отправиться в Лондон и попробовать захватить друзей архиепископа, могущих заплатить за него выкуп, раз сам он так упорно отказывается, – то Эльфеа запретил им это. И если дикари не отпустят его добровольно и даром, то он скорее погибнет мученической смертью.

Так одно повлекло за собой другое. Когда подоспел Торкель и его люди, все уже были настолько разъярены из-за этого невозможного священника, что слишком поздно было взывать к здравому смыслу.

– Да-да, – бормотал Торкель, – я слышал об этом. Ступай спать.

Когда наступило утро, Торкель Высокий отправил одного из своих людей к епископу Лондонскому с посланием. Сам же он со своей дружиной погрузил останки епископа Эльфеа на коня и отправился в город с этой скорбной окровавленной ношей.

У входа в собор святого Павла его ожидали епископ Эльфхун и епископ Дорчестерский. Тело архиепископа уложили в гроб и предали земле со всеми почестями, какие только можно было оказать в этой спешке. После погребения Торкель Высокий подошел к королю Этельреду. С ним был и Олав сын Харальда.

– Я и мои люди хотят остаться у тебя на службе, король Этельред, – сказал Торкель. – У меня есть более сорока кораблей и пять тысяч воинов, и я готов охранять твою страну от викингов с другого берега моря, и надеюсь, что так и будет.

То же самое сказал от себя и Олав, хотя у него было поменьше кораблей и дружины.

Король Этельред пожал плечами. Есть же поговорка: пусти козла в огород… Что же ему делать?..

– Я приму вашу присягу завтра, – пояснил он слабым голосом.

Торкель поклонился. Затем он повернулся в сторону Эммы, находившейся в соборе, и совершил нечто удивительное для всех, кроме Эдмунда Железнобокого.

Торкель быстро преклонил перед королевой колени, ничего не сказав при этом. Затем он поспешно поднялся и отошел к своим людям. Эмма поняла: он просил у нее прощения за то, что он не сумел спасти архиепископу жизнь. Должно пройти время, прежде чем Эмма смягчится по отношению к тому, кто лишил ее поддержки и дружбы старого архиепископа. И она спрашивала себя, как же Торкель собирается защитить Англию, когда он оказался неспособным управиться с собственными воинами там, у Гринвича. Это стало чем-то вроде ответа на ее вчерашний вопрос: кто же принимает решения в датском войске?

Но более всего ранило ее душу то, что она сама так беспомощна – со всей своей спесивостью и ветреностью. Она первая должна была броситься на помощь архиепископу Эльфеа, а все пришло к такому концу. Эмма усматривала в этом наказание и решила больше не думать о Торкеле. Торкель же даже не помышлял о кровной мести. Архиепископ Эльфеа научил его лучше других.

Напротив, они с Хеммингом решили, что Эйлиф, собственно говоря, не является им настоящим братом, а всего лишь сводным… Долго еще говорили о судьбе архиепископа Эльфеа, на него смотрели как на святого, во всяком случае, мучеником он был точно. Когда Олав сын Харальда услышал рассказ о том, что Эльфеа крестил Олава сына Трюггви, то он крепко задумался. Ему самому нужно было принять вскоре святое крещение. Жаль, что его крестит не тот же священник, что и Олава Трюггвассона!

Никто и предполагать не мог, что он сам однажды назовется Олавом Святым, – и меньше всего он сам.

Глава 9

Вопреки предположениям Эммы, датский флот покинул Темзу и исчез. Делить добычу и браниться друг с другом – эти занятия отвлекут викингов на некоторое время. А Лондон и Англия могут пока отдохнуть.

Эмма хотела как можно скорее попасть домой, в Винчестер, и посмотреть, что уцелело после нашествия врага. Однако король и три жениха горели желанием сыграть свадьбы. Трагическая смерть архиепископа и всеобщая нужда в королевстве сделали эти празднества очень скромными. Король же остался доволен поводом для бережливости.

Наконец Эмма сделалась для дочерей Этельреда полноправной матерью: три испуганные девочки-подростки по очереди, тайком приходили к ней и расспрашивали о супружеских «обязанностях»…

А тем временем был собран Витан, и назначили нового архиепископа. Им стал Люфинг, епископ Уэльсский. Он прибыл в Лондон, чтобы совершить венчание трех королевских дочерей.

Разумеется, для короля Этельреда стало большим облегчением заполучить к себе на службу Торкеля и его дружину, особенно теперь, когда Англия лишилась кораблей и войска. Однако он отдал Торкелю и его ближайшим вождям имения в Восточной Англии, вместо долины реки Северн, где раньше получил себе ленные владения Паллиг, или вместо земель поблизости от Винчестера.

– Это для того, чтобы держать его как можно дальше от тебя, – пояснил он Эмме. – Я видел, какими взглядами вы обменивались.

– Я полагаю, это скорее оттого, что земли в Уэссексе и вокруг него настолько разорены, что Торкель и его люди не смогли бы жить там, – ответила Эмма. – Торкель и сам понимает это лучше всех и не примет этих опустошенных ленных владений.

После разговора с королем Эмма спрашивала себя, насколько она сама повлияла на решение Торкеля остаться в Англии. И подумала, что тщеславна.

Когда Торкель расстался с нею после свадебного пира, он в душе задавал себе такой же вопрос. И пришел к выводу, что он тщеславен. Но это не очень помогло. Он знал, что ему будет ее недоставать. А искать встреч с нею так далеко, при дворе в Винчестере, – нет, не каждый день найдется повод для этого…

Итак, он отправился в Восточную Англию, с тем чтобы осмотреть предложенные королем имения. Он всегда находил себе что-нибудь подходящее.

Так как отныне воцарился мир и все надеялись, что он будет сохранен и впредь, Олав Толстый пожелал для себя и своих людей отставки. Он намеревался попытать счастья на Юге. Но если король Этельред будет нуждаться в нем, то он вернется назад – обычно не стоило труда разузнать, где вспыхнула вражда. Король счел его предложение подходящим, ибо и сам толком не знал, что ему делать с этим норвежским принцем. Держать его при дворе слишком дорого. Хотя Винчестер имел подобную традицию: многие наследники норвежского престола дожидались здесь своего часа.

Олав задавался вопросом, почему Торкель Высокий не попытается взять в Англии власть в свои руки, убрав Этельреда, – ведь у него, при поддержке Олава, была под контролем большая часть Англии. Кроме Лондона, сама страна была уже неспособна постоять за себя. И ни для кого не секрет, что англичане охотно избрали бы себе лучшего короля, нежели теперешний. Олав не видел никакого смысла в том, чтобы стараться для этой страны так, как старались они, и не иметь при этом цели захватить в ней власть.

Возможно, Торкель и его люди полагали, что их слишком мало, чтобы завоевать Англию. Корабельные команды все же сильно поредели в боях, которые велись вот уже шестнадцать месяцев. И наверняка Торкель также чувствовал, что его авторитет поколебался: неспособность уберечь от смерти архиепископа Кентерберийского красноречиво свидетельствовала об этом.

И все же надо было пройти долгий путь, прежде чем вот так оставить датское войско, перейти на службу к английскому королю и, таким образом, угрожать своим старым товарищам по оружию возмездием, если они нарушат клятву и вновь повернут к берегам Англии.

Когда Торкель совершил этот трудный шаг и перешел на сторону короля после похорон архиепископа, Олав последовал за ним. Он и раньше подумывал о том, чтобы остаться на некоторое время у английского короля, но это было лишь в тот момент, когда он готовился воевать на Юге. Целью Олава была Норвегия, однако путь туда лежал через Францию и Испанию. Там его ждали воинские подвиги и богатства, нужные для будущих дел.

Переход же Торкеля сразу открыл новые перспективы. Уж не видел ли себя Торкель в будущем английским вельможей? Чтобы покорить Англию, так сказать, иным путем, изнутри. В таком случае Олав не имел ничего против, чтобы в ожидании этого побыть его воином. Олав испытывал симпатию к этому рослому уроженцу Сконе.

Но когда Торкель позднее заговаривал с ним о будущем, Олав обнаружил, что тот не преследовал подобных целей:

– Это мое покаяние за предательство архиепископа, – сказал Торкель. – Для себя лично я не вижу никакого будущего на службе у короля Этельреда. Надеюсь, что он будет хранить мир, но я опасаюсь, другие решат, что пора собирать урожай. И тогда малейшее дуновение ветерка сметет Этельреда с трона.

Могло ли то «обращение», о котором говорил Торкель, так повлиять на храброго воина? Или же верно шептались о том, что не столько погибший архиепископ удерживает Торкеля, сколько живая королева?

В любом случае – одно безрассуднее другого.

Олав поднял паруса и поплыл на запад, чтобы затем спуститься к югу вдоль берегов Бретани. Ему надо было держаться подальше от нормандской границы, а затем неожиданно напасть на побережье. В противном случае поход завершится, еще не начавшись.

* * *

Наконец Эмма смогла покинуть Лондон.

На самом деле она не получила на это разрешения; король хотел, чтобы она дождалась его, а сам все не ехал. Если она отправится в путь прежде него, то ему придется дорого платить воинам за ее сопровождение. Ибо в это время никто не чувствовал себя в безопасности. Обнищавшие крестьяне и беглые рабы объединялись в разбойничьи шайки и нападали на путешественников на дорогах страны.

Весеннее потепление тем временем делало Лондон все отвратительнее.

– Как же дети, – взывала Эмма, – если они и дальше будут оставаться в этой клоаке, то я не ручаюсь за их жизни. То, что я пропаду, это тебя не тревожит, но ведь ты уже потерял многих своих детей здесь, в Лондоне. При такой жаре чума вспыхнет в любой момент, и мы заразимся. И тогда смерть твоих детей будет на твоей совести.

Чума или нет, все равно: какая-то болезнь, похожая на нее, свирепствовала прошлой зимой, но вдруг исчезла, когда мороз сковал топкие луга вокруг Епископских ворот. На такую удачу нельзя рассчитывать вторично.

– Умереть от чумы или быть убитым на большой дороге – не все ли равно, – возражал король. – И пожалуй, предпочтительнее первое. Если только ты не хочешь мученической смерти…

Он вспоминал своего убитого брата. Эдвард больше не снился ему в кошмарных снах, и все же мысли о брате преследовали его. Несколько лет назад он учредил даже день святого Эдварда, но и это не принесло покоя и не укрепило его репутацию благочестивого человека.

В итоге он сдался, только бы не слышать брюзжания Эммы. Оставался один-единственный вопрос: где взять надежную охрану?

Эдмунд сгодился бы, – недаром же его прозвали «Железнобокий», – но он уехал с новобрачными на север, и его нельзя было вызвать оттуда. Он, наверное, теперь охотится да пьет с Утером в Нортумбрии, пока его бедный отец сидит здесь, в Лондоне, и выслушивает невесть что…

Эмма подумала назло королю предложить вызвать Торкеля. Восточная Англия рядом, и было проще простого послать гонца в те имения, которыми, скорее всего, владел Торкель. Но она понимала, что король разъярится и тотчас возьмет назад свое обещание отпустить ее.

Дело кончилось тем, что сенешаль[22]22
  Один из высоких чинов при дворе английского короля в средние века.


[Закрыть] спешно подобрал сопровождение под командованием тана, который дальше отправится в Глостер.

– Да уж, таким окольным путем мы доберемся быстрее, – иронически прибавила Эмма, прощаясь с королем.

– Ничего, справитесь. Если что, дожидайся меня.

– Да нет, спасибо, все прекрасно. – Она жалела своего бедного короля, за последние годы он превратился в тощего старика, хотя ему не было еще и пятидесяти. Она сняла с него шляпу и поцеловала в лысину, которая придавала столь несвойственный ему набожный вид, и добавила при этом, что надеется, что скоро он отправится вслед за ней.

– Мне нечего делать в Винчестере, – ответил он. – Представляю себе, как он теперь выглядит. Нет, если я покину Лондон, то только ради дела – да я и сам еще толком не решил.

Значит, его запреты были всего лишь отговоркой! Эмма рассердилась, и ее жалость к нему исчезла.

В конце концов, все решилось в одно майское утро. Эмма была вынуждена ехать в карете ради Годы. Она с кормилицей и ребенком сели в одну карету, а Эдит и мальчики – в другую. И они тронулись в путь, через Лудгейт; за ними медленно тянулась свита, сквозь уличную толчею и под громогласные выкрики; люди, казалось, не желали даже потесниться, пока не получали тычков в плечо. Выкрики тана и обращения к толпе «дать дорогу карете Ее Величества» побуждали народ только останавливаться и глазеть еще больше. Эмма подумала, что надо бы улыбнуться и поприветствовать народ, пока они медленно продвигались в толпе. Но когда она увидела, как одна женщина сплюнула себе под ноги и выкрикнула: «Чужеземка!», она сразу втянула голову назад в карету и опустила шторку.

Вскоре карета начала подпрыгивать на колдобинах сельской дороги, и Эмма вновь открыла окошко и полной грудью стала вдыхать весенний воздух. Она успела позабыть, как вообще пахнет чистый воздух. И как выглядит чистая вода.

– Взгляни, Года, как красиво поблескивает ручеек, – пела она.

Но Года уже успела устать от поездки и хныкала на руках у кормилицы, поэтому Эмма наслаждалась в одиночестве. Пока и сама не утомилась от воздуха и тепла, задремав в уголке кареты. Последней ее мыслью было: как только приеду домой, сразу же искупаюсь в Итчене.

Дорога, по которой они направлялись на запад, пролегала через Сильчестер и вела далее в Винчестер. Путь был не близкий. Новый тан не сумел найти нужного направления, катера рывком остановилась, и тан вынужден был признать, что они заблудились. Свита подняла ропот; его предупреждали, мол, едем неверно, но он не захотел слушать ничьих советов. Посыпалось одно предложение за другим, куда следует повернуть, чтобы выбраться на дорогу к Винчестеру. Даже Эдвард смог вычислить, что надо ехать налево. Так и сделали – и вскоре выбрались на какую-то неизвестную дорогу.

Эмма усадила всех детей и кормилицу в одной карете, а сама поехала с Эдит. Разумная монахиня обычно всегда помогала советом, и если ничего не могла придумать на этот раз, то все равно с ней было интересно побеседовать.

– Здесь так безлюдно, – пожаловалась Эмма. – А ведь мы, должно быть, находимся в центре Южной Англии.

– Люди, наверное, уехали отсюда, решила Эдит. – Вон еще один сгоревший двор.

У маленькой боковой дорожки они увидели несколько человек. Те стояли и смотрели на проезжающих, но когда тан позвал их, они повернулись и бросились бежать что есть мочи.

– Босые, – вздохнула Эмма, – разве у них нет даже обуви?

Эдит взглянула на Эмму и спросила, не шутит ли она. Как может королева быть столь неосведомленной?

– Среди простых крестьян мало кто имеет обувь. А рабы ходят босыми круглый год. У этих убежавших головы не обриты, значит, они свободные люди. Раз уж у них нет средств на обувь в мирное время, то теперь они тем более не могут приобрести такие вещи.

Эмма с трудом могла в это поверить, но Эдит, как правило, знала лучше ее. Неужели столь же плохи дела дома, в Нормандии?

Как давно это было, когда она называла Нормандию «домом»…

«Дорога», по которой они пытались ехать, оказалась ужасной, и Эмма уже велела тану поворачивать, как вдруг дорога резко оборвалась. Казалось, они выехали на заброшенную усадьбу с небольшой деревушкой вокруг. И впервые за этот день подданные Эммы не убежали в лес, завидев свиту королевы. Может, потому, что тан покачал своим щитом, вверх-вниз, в знак того, что они пришли с миром?

Все эти люди тоже были босыми. Они осторожно приблизились к карете. Конечно, наступает лето, и этим все объясняется…

В ближайший час Эмма больше узнала о жизни в Англии в эти лихие времена, чем за прошедшие десять лет.

Крестьянин извинился: им нечего предложить, ибо весь свой скот, за исключением одной коровы, он вынужден был продать, чтобы сперва уплатить налог на флот Стреоны, а затем – на выкуп датчанам. Угощать приходилось Эмме, и решили, что здесь же в усадьбе они и пообедают. Еды, которую отправил с ними сенешаль, было достаточно даже для тех, кто еще обретался в этой усадьбе и близлежащей деревушке, – таких осталось немного.

Под радостные возгласы крестьянина они вышли, один за другим, из своих карет, и расположились на обед. За столом крестьянин рассказывал о себе, и его жена, такая же босоногая, как и он, тоже отвечала на расспросы Эммы. Они поведали о том, что им было известно и на что у Эммы даже не хватало воображения.

Некогда деревенька эта была зажиточной и насчитывала несколько сотен душ. Но в девяностые годы начались кровопускания; они продолжались в новом тысячелетии и в итоге совершенно сломили их. Поборы, поборы и снова поборы! Призыв ополченцев на войну, которые так и не возвращались домой, – вместо них присылались заколоченные дощатые гробы.

Вначале деревенские платили налоги деньгами или предметами из золота и серебра, которые у них имелись. Затем они вынуждены были продавать своих рабов (Эмма подумала, что теперь-то в Нормандии, дома, рабство отменено), а некоторые сами продавались в рабство, чтобы избежать участи «свободных» крестьян и не платить налоги.

– И еще детей, – пробормотала женщина, сидевшая за столом позади других. Когда Эмма спросила, что она имеет в виду, она не смогла объяснить этого. Крестьянин тоже отвечал нехотя и внезапно завел речь о другом. Но Эмма не привыкла сдаваться, и в итоге с помощью Эдит она узнала, со слов жены крестьянина, что тот продал собственных детей в неволю.

– Он решил это не один, – поспешно вступилась она за мужа. – Я и сама пошла на это. И не только мы так решили, почти все, кого мы знаем на много миль вокруг, вынуждены были так поступить из-за нищеты.

– Это так, – подтвердил другой, – мой сосед имел пятерых детей и продал их всех. А потом повесился. Он не мог вынести мысли о содеянном, тем более после того, как узнал, что тот господин, которому он продал своих детей, перепродал их потом датчанам. Наверное, их теперь съели.

Эмма не верила, что датчане едят детей, но ее слова мало утешили крестьян.

– Но ты же сам не повесился?

Словоохотливый крестьянин рассмеялся и ответил, что он пока отстает. Затем он сразу сделался серьезным, и глаза его наполнились слезами.

– Не думайте, что я не печалюсь, что у меня нет сердца! Я каждый вечер плачу, ложась спать, при мысли об их участи.

– Ты знаешь, где они находятся?

Крестьянин прикрыл глаза рукой и покачал головой. Крестьянка сидела, как жена Лота, и смотрела в землю сухими глазами.

Эмма взглянула на Эдит.

– Скажи, что это исключение, – взмолилась она.

– Нет, – ответила Эдит. – Помилуй Боже, и так повсюду к югу от дороги Уотлинг.

Эмма схватила камень и швырнула его в стену.

– Но почему я ничего не знала об этом!

Долгое время вокруг было тихо. Наконец заговорила жена крестьянина:

– А что бы смогла поделать госпожа Эмма? Знание не спасает мир, иначе мы теперь уже были бы в Царствии Небесном.

Что могла ответить Эмма? Что она сумела бы сделать? Когда никто ничего не мог – никто из тех мужчин, которые могли многое и только болтали о женской ограниченности.

Жена крестьянина встала из-за стола. Она скрылась в низеньком домике с глиняными стенами. Двери в нем не было, и ее заменяла коровья шкура. Скоро, наверное, ей придется продать и эту шкуру?..

– Как зовут твою жену? – спросила Эмма крестьянина, который как раз набил рот копченым угрем. Эмма извинилась и пригласила его угощаться побольше, раз представилась такая возможность. И пока крестьянин силился прожевать пищу, одна из женщин, до сих пор сидевшая молча, ответила:

– Меня зовут Сара.

Эмма в изумлении посмотрела на Сару. Пока она собиралась с мыслями, крестьянин встал и предложил гостям взглянуть на дольмен, – как говорили, там был похоронен древний король. Все встали из-за стола, и о женах крестьянина ничего больше сказано не было. Пристыженный тан был озабочен только тем, как бы продолжить путь, чтобы в сумерках не попасться разбойникам. Он считал, что получил от крестьян достаточно хорошие разъяснения, как ехать дальше и где лежит правильный путь.

Эмма поняла, что задерживает свиту своими бесконечными вопросами, но для нее это было очень важно. Она поблагодарила всех стоящих поблизости, приказала подать свою дорожную шкатулку и раздала жителям деревушки подарки: кому – кольцо, кому – браслет, кому – гребень. Все, что нашлось.

– У меня с собой немного вещей, так как король боится грабителей, – извинилась она. – Здесь, в этих краях много разбойников?

Люди так не думали…

Кареты развернулись, и королевская свита и крестьяне махали друг другу до тех пор, пока гости не скрылись из виду.

Тогда Эмма внезапно повернулась к Эдит, вспомнив о разговоре:

– Тот случай с Сарой все-таки забавный. Очевидно, я неверно поняла их, я думала, что… Нет, первая женщина ведь сама говорила, что она согласилась продать их собственных детей?

– Я полагаю, что крестьянин женат на обеих, – тихо ответила Эдит.

– Двоеженство? – с испугом воскликнула Эмма. – Но ведь это наказуемо.

Эдит улыбнулась, но улыбка ее оставалась холодной.

– Если угодно, в других местах встречается и троеженство. Конечно, такие браки не благословляются Церковью, или только первый брак из этих – церковный. Но многие в своей отчаянной нужде считают, что две жены родят больше детей, нежели одна, и они тогда смогут продать их вдвое больше. Наши епископы называют это безнравственным, однако пострадавший от войны народ зовет это: «Нужда заставит»! Человек делается изобретательным, когда речь заходит о выживании.

Эмма проглотила новые сведения и умолкла. Ей было стыдно узнать сегодня еще что-либо новое, она страшилась своего бездонного невежества. Знает ли обо всем этом король?

Эдит, словно прочитав ее мысли, сказала:

– Пусть только, ради Бога, король не узнает, в какой деревне мы гостили, иначе он точно пришлет туда шерифа, чтобы восстановить нравственность.

Эмма хотела ударить свою подругу за эти слова, но вовремя опомнилась. Эдит, конечно же, была права – как всегда. Поэтому Эмма не стала спрашивать: могли ли крестьяне и крепостные есть своих детей, если им не удалось продать их?

Вместо этого она спросила:

– Да, так как же называлась эта деревня?

* * *

Эмма приготовилась к худшему; и, как только карета, за несколько миль до Винчестера, выехала на римскую дорогу, королева направила свои мысли прочь от трудностей путешествия и хныканья детей, – и сказала себе, что ничто не сможет привести ее в отчаяние. Если даже прекрасные деревья и кусты в парке будут срублены. И если дворец Вульфсей будет сожжен. А если он еще стоит на месте, то наверняка загажен, а все ценные вещи вывезены из него. Дело обычное. В сравнении с судьбой архиепископа Эльфеа и страданиями крестьян все, что ожидает ее, было ничтожным испытанием, хотя ее братья не представляли себе ничего подобного.

Но Вульфсей стоял. Цветы и деревья сияли во всем своем великолепии. Старый собор Олд-Минстера казался совершенно неповрежденным; беглый взгляд, брошенный на дивный орган с его четырьмястами трубами, убедил ее, что никому этот свинец не был нужен.

Эмма отметила все это с чувством, близким сначала к разочарованию.

Разве датчане не побывали в Винчестере? Да нет же, были, уверяли ее все, кого она ни спрашивала, но рядовым воинам было запрещено находиться внутри крепостных стен: они приходили сюда только за покупками или в церковь. Да, наверху, в королевском замке, датчане разбили свой лагерь, и многие жили именно там. А большинство оставалось на кораблях, так что дормитории[23]23
  Спальные палаты.


[Закрыть] монастырей остались нетронутыми. И только датский вождь жил на Вульфсее – это был настоящий властитель: его обычно называли «Высоким», и он был очень грозный. Хотя не по отношению к местным жителям; с ними он обращался весьма дружелюбно.

Это мог быть только Торкель Высокий!

Эмма кружила по Вульфсею, чтобы найти какие-нибудь следы, оставшиеся от Торкеля. Но все было прибрано, опрятно, – даже лучше, чем в ее времена…

И только ее собственные покои казались обжитыми; было видно, что кровать покинута в большой спешке. Негодование охватило Эмму – наложница Торкеля была здесь, в ее постели?

Но затем она заметила длинную перину, разложенную на полу. Она одиноко лежала там, а ее собственное постельное белье и подушки были в беспорядке разбросаны по кровати. Ей казалось, что она поняла: Торкель был такой длинный, что ему не подходила ни одна обычная кровать. По непостижимой случайности он выбрал именно ее комнату своей спальней. Разумеется, это была самая красивая комната в доме, и все же… Что-то срочное подняло его ночью, и он оставил свою перину, так больше и не вернувшись сюда.

С бьющимся сердцем Эмма разглядывала свою подушку, вдыхая ее запах… Волос защекотал ей нос. Она приподняла его, рассматривая. Это был не ее волос. Но судя по длине и цвету, он вполне мог принадлежать ему.

Она украдкой огляделась, хотя и знала, что находится в комнате одна. Затем открыла свой медальон, намотала волос на мизинец и сложила туда это маленькое круглое гнездышко.

Она даже покрылась испариной. Если бы Торкель специально разыскивал ее комнату после их встречи, это было бы ей понятнее… Но он жил здесь, вероятно, задолго до этого. И это ощущалось неким предзнаменованием. Словно бы время летело быстрее, пока она была здесь, и он уже тогда знал, кто она. А может, она даже была здесь, у него, хотя сама не сознавала этого? Тогда было бы понятно, почему она сразу почувствовала, что знакома с ним. И полюбила его. Доверилась ему и сердилась на него, как будто они уже давно друг друга знали.

Да, теперь она, пожалуй, поняла!

В ней осторожно поднималась радость непостижимому: ее мир не рухнул, датчане не тронули Винчестера – за исключением ее собственной постели. И за все это она должна благодарить Торкеля Высокого.

Эдит оставила ее, направившись в женский монастырь и готовясь тоже увидеть там худшее. Эмма поспешила за ней, чтобы разделить с ней свою радость и рассказать о своей «находке». В последние недели Эмма проявляла необычайную способность любой разговор, какова бы ни была его тема, переводить на Торкеля. Эдит поддразнивала ее, пока она не начала сознаваться в своих тайных мыслях. Поэтому ей оказалось нетрудно поделиться с подругой и этим.

Эдит тихонько засмеялась, когда услышала рассказ Эммы.

– Так что впредь ты будешь спать на полу?

– Что за ерунда… Плохо, я думаю, что он забыл здесь свою перину. Таких длинных перин не очень-то напасешься. Я должна найти способ переправить ее назад – но как?

– Или оставить ее здесь, пока он не приедет, – предложила Эдит. – Она может понадобиться…

– В таком случае, ты самая легкомысленная монахиня, которую я знаю!

– Возможно, – согласилась Эдит, – но ты знаешь не очень многих. Разве все это не чудеса? Винчестер был захвачен, и все же выглядит в точности таким, каким мы его оставили. Ни одна книга не передвинута со своего места, – из тех, которые я была вынуждена оставить в библиотеке. Может быть, датчане не так начитаны?..

– Книги можно продать, – напомнила Эмма и дотронулась до медальона. О нем она рассказать не решалась, желая сохранить это в тайне и не вызывать насмешек Эдит.

– Ну, теперь я должна послать известие матушке Сигрид, – решила Эдит. – Жаль, что она с остальными отправилась в путь так поспешно, в этом не было никакой нужды.

– А как поступили мы сами?

Эдит остановилась и лукаво взглянула на Эмму.

– Действительно, это было совершенно ни к чему. Подумай только, если бы ты только осталась, госпожа Эмма, и смогла бы спать с Торкелем Высоким у себя на полу каждую ночь.

Обе женщины еще долго потешались над этим, пока Эмма, вздохнув, не сказала, что теперь ей наконец-то надо искупаться.

Когда Эмма встретила Торкеля Высокого в следующий раз, то ее первым вопросом было: как ему удалось помешать своим людям разграбить Винчестер, и почему он все-таки не тронул город?

– Винчестер открыл свои ворота безо всякой осады, – ответил он удивленно. – Я ведь дал слово, что город пощадят, если он сдастся. Позднее я узнал, что датчане верны своему слову, и в городе это подтвердилось.

– Да, – сказала Эмма, – я помню это шествие. Ни вещи, ни девственность нельзя похищать, так говорилось, и, как я слышала впоследствии, они обещание сдержали.

Торкель расхохотался.

– Сдержали они последнее обещание или нет, можно, пожалуй, заметить по цвету волос у новорожденных младенцев. Но мои люди утверждают, что они никогда не испытывали потребности похищать девушек из города – те добровольно приходили в лагерь… Скорее всего, это клевета, как и прочие военные сплетни.

– Если говорить серьезно, – сказала Эмма, – я хотела только покорнейше благодарить тебя за то, что ты сохранил мой город и все, что в нем. Я должна была бы проклясть вас и всех ваших людей, если бы при виде Винчестера подтвердились мои худшие опасения. И я благодарю тебя за то, что соборный орган остался нетронутым, а книги в женском монастыре стоят, как и прежде.

Он поднял руки, будто для благословения или просто в изнеможении.

– Королева Эмма, мы, несмотря ни на что, не варвары. Мы…

– Да, это вы! Но явно не все.

Он насмешливо поклонился.

– Благодарю, это радует, особенно когда слышишь такие слова от датчанки.

– Что доказывает, что датчанам не следует продолжать оставаться варварами; они могут сделаться поистине цивилизованным народом, если приложат к этому силы.

– Да, я помню, как твой брат поучал своих крестьян не охотиться на его земле… И эти успехи научили многих господ следовать его примеру.

Эмма умолкла, и ей стало стыдно за брата Ричарда. Чтобы смягчить свой выпад, Торкель продолжал:

– Возможно, я сохранил Винчестер из тщеславия. Я не настолько невежда, чтобы не знать, что значит этот город в истории Англии. Так что, пожалуй, было приятно поиграть немного в наместника короля и запомниться горожанам своей добротой…

«Наместник короля». Эмма подумала: не потому ли ты лежал в моей постели? Но она не стала высказывать вслух этих мыслей; для них еще не пришло время.

Да, это было вероятно. Он остановился и снова обернулся к Эмме:

– Когда я узнал, что не только один Винчестер был твоим свадебным подарком, но также и Эксетер, – я со своими людьми отправился туда и выбросил из города викингов, вцепившихся в него. Они утверждали, что не имеют отношения к новому мирному договору, однако недоразумение скоро рассеялось. И пусть город стоит теперь разрушенный и без крепостных стен, – он снова твой.