Текст книги "Хёвдинг Нормандии. Эмма, королева двух королей"

Автор книги: Руне Улофсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 44 страниц)

* * *

Эмма радовалась и пела, обходя все дорогие ей места в Винчестере. Она привезла с собой из Лондона очень мало придворных, так что чувствовала себя свободной и делала, что хотела. Особенно теперь, когда город оставили в покое и делать было особенно нечего.

Она чаще всего бывала с Эдит. Ожидая, когда же матушка Сигрид получит ее послание, Эдит следила за тем, чтобы женский монастырь был прибран, чтобы новым душистым сеном были набиты перины сестер.

За долгие месяцы в Лондоне дружба между Эммой и Эдит упрочилась. Эмма нуждалась в ком-нибудь, с кем можно было бы вместе посмеяться и поплакать. Эдит была рослой, но хорошо сложенной, а когда она вышла из монастыря, то расцвела, и какая-то доля ее серьезности исчезла. В обществе Эммы она всегда была остроумной и словоохотливой. Теперь она осмеливалась проявлять эти качества и при дворе, и те, кто не знал о ее прошлом, принимали ее за светскую даму из окружения королевы, особенно после того, как Эмма добилась для Эдит разрешения снять монашеское одеяние, так что внешне та уже не отличалась от остальных придворных дам.

В начале Эдит умалчивала о своем прошлом и своей родне.

– Я невеста Христова, – только и отвечала она, – и у меня нет родственников по плоти.

Это едва ли было правдой. Эдит, конечно, могла говорить так, но Эмма-то знала, что многие монахи и монахини поддерживали хорошие отношения со своими семьями. Понемногу Эдит прониклась доверием к Эмме и рассказала ей свою историю.

Ее отцом был шотландский король Кеннет Второй, умерший к тому времени. Кто ее мать, она говорить не хотела, так как та была еще жива. Это ведь особенно не приветствовалось, что мать родила детей шотландскому королю, тогда как она была замужней женщиной и принадлежала к английской знати. Законный отец Эдит все же позволил ей вырасти в своей семье, но при первой же возможности отдал ее в женский монастырь. Она-таки получила наследство от шотландского короля, которое вполне разумно было передано ее монастырю; матушка Сигрид позаботилась о том, чтобы Эдит смогла посетить различные монастыри на материке. Там она научилась сложному искусству иллюстрирования рукописей и получила «достойное» образование.

– Так что не думай, что я каждое утро восхваляю Господа за то, что стала монахиней! Мое жесткое сердце с трудом смиряется. Кроме того, у меня есть свое бремя и свои грехи, о которых я не буду говорить. Худшее в том, что я постоянно спрашиваю, вроде змия в раю: «Подлинно ли сказал Бог?»

Эмма угадывала в сказанном и свою собственную мятежную душу. После этого разговора обе они еще больше сблизились друг с другом.

И Эдит даже не ужаснулась, когда Эмма поведала ей о скандинавских богах и своем влечении к тому или иному в древних верованиях.

Было воскресенье, четвертое после Пасхи. Эмма искупалась в своем пруду и оделась, чтобы пораньше прийти к мессе в собор Олд-Минстера. Они договорились с Эдит пойти туда вместе. Эдит предложила зайти за королевой, но Эмма сочла это излишним – она могла встретиться с Эдит по дороге в собор.

Когда же Эмма пришла, то Эдит не была одета, как полагалось для церкви.

– Разве мы не пойдем к обедне? – изумилась Эмма.

Эдит смущенно отвела глаза в сторону.

– Хоть я и невеста Христова, это не мешает мне одну неделю в месяц быть женщиной, – сурово ответила она.

Эмма не поняла, какое это имеет отношение к церкви. Тогда Эдит взяла стопку исписанных листков и указала на одну страницу. Запись была сделана по-латыни, но столь небрежна, что Эмма поняла: это не рука Эдит. Она едва смогла разобрать написанное: «Mulieres menstruo tempore non intret in ecclesiam, neque communicet.» Она с удивлением посмотрела на свою подругу.

– Это правда, что женщины во время месячных не могут присутствовать в церкви и принимать тело Господне? И если ты совершишь это, то должна будешь в наказание поститься три дня?

Эдит с горечью кивнула.

– Меня удивляет, что ты никогда не слышала об этом, ибо это касается и тебя тоже, госпожа Эмма. Но у тебя не было своего духовника, и ты, наверное, можешь этому радоваться. Такое правило, может быть, существует только для монахинь, хотя в тексте говорится и о мирянах тоже…

Эмма была в замешательстве. Конечно, она знала, что считалась «нечистой» некоторое время после родов, и потребовались некоторые ритуалы, чтобы она очистилась и снова смогла посещать церковь. Но такого она не помнила со времен Руана.

– Где ты достала эти записи?

– У исповедника в Нью-Минстере… Я усыпила его бдительность, пообещав ему взамен красивый псалтирь с картинками. Эти записи называются пенитенциальными[24]24
  Для внутреннего пользования.


[Закрыть] и используются исповедниками, чтобы те могли легче решить, какое наказание следует наложить на кающегося грешника.

Эмма устроилась на полу, в позе портного, и продолжала листать дальше, с трудом разбирая написанное.

– И ты впервые из этих записей узнала, что ты…

– Конечно нет! – отрезала Эдит. – Я не настолько дотошна, чтобы признаваться в таких мелочах, но в монастыре все про всех знают. И если какая-нибудь сестра «забудется» и пойдет во время месячных на службу, то всегда отыщется кто-то и насплетничает матушке Сигрид. Я жила в монастыре и поэтому твердо держусь этих правил – хотя я и единственная монахиня здесь.

После вспышки Эдит успокоилась. Она села рядом с Эммой на полу и начала объяснять. Эта «покаянная книга», как говорят, начата при папе Григории, именуемом Третьим, в восьмом веке. Но составлялась она в течение многих лет различными лицами, причем вряд ли они были папами. Эдит считала, что у пап не было столько времени и сил, чтобы еще пускаться в такие непристойные фантазии…

– Что ты скажешь о пункте 107?

Теперь засмеялась Эдит, прочитав:

– «Si viro cum suo muliere retro licet in tergo nubere, penitere debet quomodo animalis». В свободном переводе это значит: «если муж имеет свою жену сзади, он должен понести наказание, как если бы он совокуплялся с животным». Не глупее и продолжение: «если муж ложится с женой, когда у нее месячные, то это будет стоить ему сорока дней воздержания». Нет, наверное, я слишком наивна: это, конечно же, женщина, которая всегда расплачивается.

– Не всегда, – сказала Эмма и показала на другое место:

– «Если он совершит блуд со своей сестрой, то будет наказан на пятнадцать лет, кроме… кроме воскресений».

– Так вот, по поводу воскресений, – вставила Эдит, – ты знаешь, что в этот день тебе и королю запрещается спать вместе? Если же вы делаете это, то вам предстоит провести четыре дня на хлебе и воде.

Эмма пыталась вспомнить: определенно, Этельред избегал ее по субботним вечерам, хотя никогда и не объяснял причины.

Эдит вчиталась внимательнее в описание блуда с собственной сестрой и добавила:

– Вполне справедливо, что кровосмешение сурово наказывается.

Но я думаю, что речь здесь идет о том случае, когда мужчина – монах, а женщина – монахиня! Нет, – она откашлялась и передернула плечами, – так дальше сидеть невозможно, иначе тело совсем занемеет. Идем за стол, там читать будет легче.

Угрюмость Эдит будто ветром сдуло. Она листала странички, читала, переводила, когда Эмма не могла понять, и делала к ним резкие, но здравые комментарии. Ясно, говорила она, что приобрела эти записи не для того, чтобы и дальше умерщвлять свою похотливую плоть; нет, она хотела узнать, откуда исповедники получили все эти детально описанные списки грехов. Казалось, нет такого греха, который бы не был известен духовному отцу. Иногда они знали даже такие грехи, которые бедный грешник и представить-то себе не мог…

Эмма думала, что она, вероятно, находилась в привилегированном положении. Епископ Эльфеа был ее единственным исповедником здесь, в Англии, и он редко задавал ей пикантные вопросы. Может, иногда он и делал это, но она не понимала, что он имел в виду. Она вспомнила, как он временами лишь вздыхал и продолжал дальше, если она переспрашивала, о чем идет речь. Да, она была ребенком в порочных упражнениях! И странным образом эта мысль ее дразнила.

– Что здесь написано? – внезапно спросила она.

Эдит взглянула и удивленно ответила:

– «Semen per os» – это ведь нетрудно понять? Излитие семени в рот. Что за наказание следует за этим? Так, целых три года?.. Стоит ли оно того? Когда есть и более подходящее место.

– Думаю, что я поняла, – оборонялась Эмма. – А также пункт 97, хотя полностью и не уверена в этом. Значит ли он, что, если женщина «совокупляется» сама с собой, то она будет наказана на три года?

Эмма с ужасом вспомнила, чему научила ее Гуннор. Подумать только, если ей придется исповедать этот грех?

– Вероятно, хотя речь здесь идет о мужчине, – сухо ответила Эдит. Она потянулась за другой страницей. – Здесь еще хуже: «Муж не должен видеть свою жену нагой». О наказании ничего нет, но вот в другом месте предъявлены точные требования. Вот здесь: «Если мужчины совокупляются друг с другом, то их ждет наказание сроком на один год. Если они повторяют свое, то наказание удваивается»… А что это означает? «Inter crura». Наверное, между ног, или бедер, – наказывается тремя годами для взрослых; детям это стоит дешевле. Допустим, что исповедники имеют замечательные расценки!

Да-а… Больше всего Эмма поражалась своему неведению. И такими вот штучками исповедники терзали монахов, монахинь и простых мирян?

– Вот действительно забавно, – продолжала Эдит. – «Тот, кто отсылает детей в церковь, а сам спит, должен поститься три дня или петь псалмы». Это ведь не прямой и обычный грех? Конечно, сон может означать здесь и «мечтания», но зачем же мечтать именно в церкви…

– Все это не так уж мрачно для нас, женщин, – сказала Эмма и показала Эдит еще одну находку. – Переведи это для меня, правильно ли я поняла…

Эдит прочла:

– «Если женщина замужем, а муж говорит ей, что не хочет спать с нею, то он не должен препятствовать ей уйти к другому».

– Так ли это? – сказала Эдит и наморщила лоб. – Да… смысл должен быть в том, что мужчина не может запретить ей исполнить ее предназначение в мире: родить детей. Хотела бы я спросить: не слишком ли часто используется это предназначение?

Эмма задумалась. Неужели Эдит просто пошутила, когда сказала о «женском предназначении в мире»? Может, она сама хотела родить детей? Эмма уже родила троих и охотно избежала бы дальнейших… А может, у Эдит было что-то большее с этим монахом из Нью-Минстера, чем просто обмен книгами?

– Нет, – сказала вдруг Эдит и оживилась. – Я забыла показать тебе самое интересное – как раз для тебя, раз уж ты любишь купаться голой.

Эдит положила перед Эммой пару листков. Эмма сразу отметила, что на этот раз почерк принадлежит Эдит. Более того: запись состояла из выдержек, уже переведенных ранее. Эмма прочла вслух:

– «Мылся ли ты в бане со своей женой или другими легкомысленными женщинами, – так, что видел их наготу, а они – твою? Если ты совершал это, то будешь три дня сидеть на хлебе и воде».

– Это не могло быть написано в Англии, – рассмеялась Эмма. – Я не видела здесь ни одной бани.

– Нет, наверное, есть. Но вряд ли кто-то будет сознаваться в таком «преступлении». А вот еще: «Совершала ли ты поступок, свойственный части женщин? Они ложатся лицом вниз, оголив свой зад, и дают месить тесто на оном; потом пекут из него хлеб и дают есть своим мужьям. Так они делают, чтобы мужнина любовь была более горячей. Если и ты делаешь это, то будешь наказана на два года».

– Это звучит чудовищно, – решила Эмма.

– Нет ничего, с чем бы ни согласился этот исповедник или, по его утверждению, чего бы он ни знал! – Эдит продолжала читать: «Делаешь ли ты, как делают обычно некоторые женщины? Они берут живую рыбу, засовывают в свое лоно и держат там, пока она не сдохнет. Затем вынимают ее, жарят или варят и дают есть своим мужьям. Это делает супружескую любовь более горячей. Если и ты так поступаешь, то будешь наказана на два года».

– Тьфу, какая гадость, – простонала Эмма. – Я думаю, что уж лучше иметь холодного мужа.

– Кстати, – сказала Эдит и поискала в книге, приписываемой папе Григорию, – вот здесь написано, что женщина подливает мужское семя в еду и дает своему мужу: я должна это отметить.

– Как это… – начала Эмма и удивилась своей недалекости. Эдит поняла, что она подумала, и пробормотала, что об этом надо бы спросить замужних женщин…

– Per os? – предложила Эмма, и они долго смеялись над этим.

Эмма первая снова стала серьезной:

– Как ты думаешь, они отличались большим умом? Я имею в виду тех, кто сочиняет такие книги.

– Еще бы! – ответила Эдит восхищенно. – Они хитрые. Как змеи. Они знают, как им привязать душу.

– Но все же, – надеялась Эмма, – может, многое из этого уже устарело и отброшено за ненадобностью?

– Напротив, – уверила Эдит, – все эти выдержки я сама переписала и перевела. Я получила их из Германии, от одной аббатисы, с которой состою в переписке. И она взяла их непосредственно из самой новой книги.

Эмма изумленно перекрестилась. Было уже слишком поздно идти к обедне. Они посмотрели друг на друга с новым любопытством.

– После всего этого хотела бы я заняться действительно плотским грехом, – вздохнула Эмма. – Лучше было бы с Торкелем, – но похоже, мы остались с тобой одни?..

Эдит покраснела и схватила свои записи.

– Мы пропустили самое интересное, – сказала она. – Меня волнует только один вопрос: кто была она, эта дурочка, рассказавшая своему исповеднику, чем она занималась? «Делаешь ли ты, как делают некоторые женщины, когда они хотят ослабить вожделение, переполняющее их? Они ложатся вместе, будто для совокупления, и попеременно сливаясь своими лонами, трутся друг о друга, желая ослабить зуд. Если и ты так поступаешь, то будешь наказана трижды по сорок дней».

Эмма покраснела больше обычного.

– Поскольку у тебя месячные, то наказание удвоится, – предположила она, и голос ее слегка задрожал. – Ты меня простишь, если я буду против и попрошу оставить предложение до следующего раза?

Королевская дочь Эдит скорчила гримасу.

– Не помню, разве я делала тебе какое-нибудь предложение? Ты, кстати, можешь получить совет, который пойдет тебе на пользу, когда ты наконец-то отправишься к этому чертовому Торкелю. Слушай: «Делала ли ты, что обычно делают некоторые женщины, – так, что ты изготовляла устройство в форме мужского члена, таких размеров, каких тебе угодно, и при помощи шнурка привязывала к своему срамному месту»… – нет, извини, я читаю не то. Нужно об избежании беременности.

– Это я знаю достаточно хорошо, – прервала ее Эмма. – Как ты думаешь, могла бы я иначе родить только троих? Мы в Нормандии не совсем уж невежды… Не могу ли я посмотреть дальше то, что ты читала?

Глава 10

Отныне наступит мир!

Плодородная Англия снова будет давать зерно и шерсть, кожи и мед, сидр и медовуху. Сожженные города и села вновь восстанут из пепла, ослепительные в своей новизне. И больше не будет никаких налогов датчанам.

Эмма пыталась говорить с Этельредом о тяжелом положении крестьян. Знает ли он о том, что многие из них настолько обнищали, что продают в рабство собственных детей? Не может ли он и его советники найти какой-то выход, чтобы помочь крестьянам встать на ноги?..

Этельред уставился на нее.

– Что же я могу поделать? – с досадой ответил он. – Я собирал одно ополчение за другим, и всех их, как мякину, будто ветром сдуло, как только показались датчане. Если бы народ был посмелее, то он не оказался бы теперь в такой нужде, как ты рассказываешь. А кроме того, купцы и горожане пострадали не меньше. И даже если я истрачу на всех последний шиллинг, все равно будет мало.

Эмма готова была возразить, что народ выказал не больше храбрости, чем его господа: жалкие правители не могли не привести страну к столь же жалким результатам. Она предложила, чтобы Этельред призывал на тинги некоторых нормандских советников – мир уже увидел доказательства их превосходства, тактического и стратегического. Но король не захотел даже слушать об этом, особенно после того, как он получил отказ от своего шурина из Руана. Он напомнил Эмме о ее управляющем в Эксетере…

Она промолчала. Чтобы вознаградить ее за это и проявить свою доброжелательность, король улыбнулся и сказал как можно мягче:

– Обещаю, что поговорю с епископами о том, что народ продает детей в рабство. Нужно действительно покончить с этим.

Он ничего не понял…

Эмме было неприятно признаться в этом, так как сама она испытывала большую радость от общения с отцами Церкви, да и дочерьми тоже, с тех пор как она приехала в Англию: но все же Церковь имела слишком большую власть над королем. Совещание Витана чаще обсуждало церковные привилегии, а не благосостояние страны. Король же слушал больше всего Эадрика Стреону.

Конечно, Этельред и Эадрик кое-что сделали, чтобы навести порядок в управлении. В Девоншир и западные провинции был назначен новый эльдормен, старый друг короля, Этельмер. Королевский сын Эдмунд Железнобокий стал герцогом Линкольнширским, речь об этом велась давно, но делу помешало большое несчастье. Старший сын короля, Адель стан, который тоже должен был стать герцогом, умер на двадцать седьмом году жизни. Так что от шести сыновей короля Этельреда в первом браке осталось только двое.

Общих с Эммой двух сыновей король определил воспитываться в Лондоне, считая этот город лучше Винчестера. Он сам забрал их в Лондон, а епископ Эльфхун взялся быть их наставником.

Эмма решила, что король мало рассчитывает на нее в воспитании их сыновей. Но теперь, когда Этельред охотнее оставался в Лондоне, чем в Винчестере, она даже не возражала. К своему стыду, она признавалась себе, что внутренне благодарна тому, что избежала всякой ответственности. Уэссекс также находился в бедственном положении, в торговле и ремеслах жизнь еле теплилась. Содержать большой двор в Винчестере было немыслимо без денег из других частей королевства. На недовольство Этельреда тем, что Эмма упорно сидела в Винчестере, она отвечала тем, что сократила свой двор до минимума. И если король пожелает закрыть Вульфсей совсем, то она охотно переедет в женский монастырь!

Король наезжал в Винчестер по морю, и с собой он брал Торкеля Высокого. Лучше сказать, это было наоборот.

Когда лето близилось к концу, брат Торкеля, Хемминг, вернулся в Англию. На его кораблях развевались мирные флаги, поэтому флотилия зашла в порт Сэндвича беспрепятственно. Хемминг устал от жизни в Сконе и от странствий; он нашел, что самым разумным будет примкнуть к Торкелю, если у того найдется место для брата.

Король не собирался иметь еще больше датских «защитников», но Торкель полагал, что выкуп, который он уже получил, будет достаточным и для Хемминга, раз уж теперь брат и его люди растратили все, что получили. Торкель считал также, что он не может служить английскому королю бесплатно и в течение неопределенного срока. Он обещал остаться на год. А потом они обсудят будущее.

Подозрительный король не мог понять такого бескорыстия и чуял коварство. Он, конечно, помнил, что судьба архиепископа Эльфеа была причиной того, что Торкель ушел из датского войска, однако Этельред не верил в столь длительные угрызения совести. И раз король решился принять присягу еще и от Хемминга с его дружиной и объединить их с флотом Торкеля, то исключительно ради тех сведений, которые собрал Хемминг.

Король Свейн приказал рубить несметное количество деревьев, особенно в северной части Сконе, и переправлять их через Эресун на свои судоверфи. Его кузницы работали полным ходом; набранные им воины постоянно упражнялись в военном искусстве.

Таким образом, не оставалось никаких сомнений в том, что король Свейн вооружается, готовясь к серьезному морскому походу. Пока еще не было известно о цели похода. Возможно, Свейн смотрел на восток. Но скорее всего дело касалось Англии. И Хемминг усилил это подозрение, сообщив, что слышал гневные обвинения, будто бы Торкель «похитил» более сорока кораблей у датского короля и теперь позволяет английскому королю пользоваться ими, да еще с пятью тысячами славных датских воинов на борту.

– Если хочешь, король Этельред, я отправлюсь домой и заключу мир с королем Свейном, – предложил Торкель. – Мне не хочется, чтобы ты пострадал из-за моих грехов.

– Но ты оставишь Англию без защиты! Если я лишусь твоего флота, то буду все равно что нищим, после того как потерял собственный флот.

Торкелю и Хеммингу оставалось лишь согласиться с королем.

– Что помешает королю Свейну напасть на меня, даже если ты заключишь с ним мир?

И в этом тоже Торкель вынужден был согласиться с королем, ибо он не мог предвидеть, как поступит Свейн. И вполне вероятно, что Свейн Вилобородый, как предполагает Этельред, увеличит свой флот еще на сорок кораблей, как только Торкель заключит мир с датским конунгом.

– Я не хочу только, чтобы потом говорили, будто это моя вина, когда король Свейн вновь нападет на Англию, – сказал Торкель. – Если теперь все пойдет так плохо.

– Не возомнил ли ты о себе слишком много? – съязвил король Этельред.

Скулы Торкеля на мгновение побелели, и он ответил:

– Если ты меня достаточно ценишь, чтобы оставить у себя, то я остаюсь. Но тогда мы хотим предложить тебе, король Этельред, что Хемминг и я поделим свой флот и оставим одну его часть в Сэндвиче, а другую – возле Лондона, предположительно у Гринвича. Но под словом «оставить» я вовсе не имею в виду, чтобы корабли стояли просто в ожидании. Они должны вести постоянное слежение за врагом. Только так мы можем надеяться, что никто не проникнет на сушу, еще в море у него пропадет к этому охота. Отряды, ведущие наблюдение, тоже должны быть хорошо вооруженными, чтобы суметь принять бой с отдельными викингами в море, или же заставить их высадиться где-нибудь в другом месте, а не в Англии.

Король, поразмыслив, нашел, план разумным. По опыту он знал, что почти невозможно сражаться с норманнами на суше.

– Остается еще одна вещь, – продолжал Торкель. – Часть датчан и других викингов находится вдоль южного берега Англии, и они считают берег своим. Как, например, в Эксетере. Этих лисиц тебе следует выкурить. Причем лучше сразу, – так, чтобы король Свейн не смог найти поддержку у предполагаемых друзей. Разумеется, я поплыву с тобой, если ты захочешь, но мне не надо тебе напоминать, что и у тебя самого имеются корабли. Если ты сам отправишься в это плавание, то это укрепит мужество твоих воинов.

Король Этельред почесал свою лысеющую макушку. Он был уже готов сказать, что чувствует себя слабым и немощным, но заметил презрительную усмешку Хемминга, которую тот и пытался скрыть за спиной Торкеля, решил, что Торкель дал хороший совет. Никто потом не сможет сказать, что только благодаря Торкелю и его викингам было очищено южное побережье.

Так и произошло, что король Этельред прибыл в Винчестер морем. Он никогда не был хорошим моряком, и в начале пути его все время тошнило. Но мало-помалу его желудок привык к морской качке. Изумленные датчане быстренько сдали порты и крепости, так как люди Торкеля напустили на них страха. Но ведь именно за это Торкелю и платят!

Король Этельред ощущал себя настоящим морским волком, сойдя на землю на Вульфсее. Он решил, что сыновья должны сопровождать его на корабле в Лондон, и приказал погрузить на корабль также часть документов и прочего, что хранилось в потайном подвале.

Встреча Эммы с Торкелем была короткой. Она успела поблагодарить его за сохранение Винчестера, а он – рассказать, что «освободили» Эксетер. Ничего другого сказано не было. И ничего – об угрозе со стороны короля Свейна, хотя теперь все внимание было обращено на это. Король не дал себе даже труда остаться на ночь у своей прекрасной королевы, которую он долго не видел.

* * *

Торкель Высокий стоял на палубе корабля у берегов Сэндвича. Проворные разведчики, которые выследили переправу короля Свейна через Северное море, не преувеличивали. Он подсчитывал, закрывшись ладонью от солнца. На сотне кораблей он остановился, хотя еще не все корабли стали видны.

Часть флота Хемминга стояла широкой дугой перед входом в гавань. Он сумеет воспрепятствовать королю Свейну высадиться на берег – однако ненадолго, если все-таки Свейн задумал сделать это. Его же корабли нанесут флоту Свейна такой большой ущерб, что викинги дрогнут и задумаются, стоит ли терять надежные корабли и храбрых воинов в первой же битве.

Остальные корабли Торкеля оставались около Гринвича. Но даже будь они здесь, все равно нельзя было бы померяться со Свейном силою в открытом море – Торкель и Хемминг имели гораздо меньше людей. Никто не мог сказать, куда направляется король Свейн. Может, он решил плыть прямо к Лондону? А может, к острову Уайт? Чтобы не подвергать столицу опасности, Торкель должен был удерживать свои корабли здесь, пока он не будет уверен в намерениях Свейна.

Так значит, король Свейн находится теперь за Сэндвичем, в Кенте. Торкель видел, как его корабли, один за другим, бросают там якорь. Красные и белые паруса поникли без ветра. Стали различимы разноцветные борта кораблей. Носовые украшения золотились в косых лучах солнца, и Торкель узнал многие символы и смог вычислить, кто командует всеми этими львами и драконами, дельфинами и быками из золота и серебра. А вот и личный корабль конунга Свейна: ворон крутится на мачте, пока не найдет направление ветра.

Красивое зрелище! Если бы оно только не возвещало о приближении всемогущего врага. И этим врагом был король, которому он сам однажды поклялся в верности и который был его другом – когда-то…

Он мог винить лишь самого себя. Только себя. Ему следовало бы знать, что король Свейн ничего не делал наполовину или по частям. Торкель мечтал об отсрочке, чтобы построить в Англии побольше кораблей, – много кораблей. Тогда конунг Свейн поостерегся бы нападать на него, а он сам сумел бы разгромить флот датского короля, если потребуется.

Теперь же он вынужден молча ждать следующего хода Свейна.

На мгновение ему пришла в голову мысль бросить весь свой флот в одну грандиозную битву. Тогда бы он прославился своей отвагой, но и безумием. Ни один морской вождь, обладая разумом, не пойдет против такой превосходящей силы противника и не станет жертвовать своими судами, разве что в безумном отчаянии.

Может, он бы и поступил таким образом, в юности и в своей старой вере. Если бы на то была воля богов, то он бросился бы побеждать, несмотря ни на что. А если бы он проиграл бой, то и на это была бы воля богов. Но той веры он более не держался.

Если еще один флот пойдет ко дну, то король Этельред окажется совершенно беспомощным перед лицом противника. А с ним и его королева… Разум подсказывал, что конунг Свейн еще пока не стал повелителем Англии. Требовалось больше, чем один ход, чтобы выиграть шахматную партию. Было все еще много способов истощить датского короля, – и, прежде всего, время. Король Свейн и его огромное войско находилось в чужой стране, и даже еще не на суше. Они будут нуждаться в еде и питье, – именно в этой стране, которую он сам помогал разорять и опустошать. Торкель и Хемминг должны уничтожать плетущихся в хвосте датского войска, одного за другим. Однажды корабли все же пристанут к берегу, и воины сойдут на землю, чтобы сразиться и пополнить запасы. И тогда быстрые суда Торкеля подберутся ближе и потопят парочку кораблей Свейна…

«Англия – как спелое яблоко!»

Да, он так сказал. И сам способствовал созреванию этого яблочка, прямо для короля Свейна, несмотря на все свои обнадеживающие предположения о времени, голоде и жажде. Эта мысль не доставила ему особой радости.

А может, королю Свейну не потребуется сходить на берег в Кенте? Он прокрался вдоль берегов Фризии и Фландрии, а затем вышел прямо на Сэндвич: и в этом случае у него наверняка достаточно продовольствия и воды.

Торкель понимал, что ему нужно поспешить назад в Гринвич. Если он здесь замешкается, то приедет туда последним. Вместе с тем его одолевало любопытство, каким же окажется следующий ход короля Свейна. Он махнул Хеммингу, подзывая его к себе. Тот перебрался на сторону Торкеля.

– Я должен вернуться в Гринвич, – сказал Торкель. – Ты пошлешь за мной, как только король Свейн снова поднимет паруса. И тогда мы последуем за ним.

Хемминг взглянул на флюгер корабля конунга, стоящего на рейде, затем сравнил его с положением собственного флюгера, и ответил:

– При таком ветре он в любом случае не пойдет к Каналу. Так что ты вполне можешь отправляться туда, куда задумал.

* * *

Предположения оказались верными: король Свейн не пошел в Уэссекс. Вместо этого он быстро снялся с якоря, как только отстающие догнали его у Сэндвича, и направился на север. Разведчики Торкеля донесли, что путь его пролегал все дальше к северу. Мимо устья Темзы. Вокруг Восточной Англии. Куда же направляется эта огромная флотилия? Может, в Уош? Нет же. Только возле Хамбера конунг Свейн подошел к берегу, а оттуда его корабли повернули вверх к Тренту. Соглядатаи ликовали: теперь он попадется к нам в ловушку!

То, что последовало, совершилось с быстротой молнии; послание об этом дошло к Торкелю и королю Этельреду по суше, – быстрее, чем по морю, ибо соглядатаи шли против ветра.

Король Свейн с большой частью своего флота доплыл до Гейнсборо. Это прямо посреди Линдсея, далеко от моря, всего в нескольких милях севернее Линкольна. Был ли разум у этого мужа! Слыхано ли, чтобы флот заходил так далеко вглубь вражеской страны?

К северу от Гейнсборо король Свейн сразу разбил свой лагерь. Он не грабил крестьян, но покупал зерно честь по чести.

Был июль 1013 года от Рождества Христова.

И сразу же Линдсей сдался, – вернее то, что называлось Северным Линкольнширом, – причем совершенно мирно и добровольно. Перешли на сторону датского короля также Лестер, Линкольн, Ноттингем, Стамфорд и Дерби, или «Пять Городов», пять главных центров Данелага. Да, через несколько дней конунг Свейн сделался фактически правителем над всеми землями к северу и востоку от дороги Уотлинг, причем без единого удара мечом.

Возможно, это произошло бы не столь быстро и безболезненно, если бы ярл Утред из Нортумбрии не объявился бы в лагере короля Свейна и не приветствовал бы его от имени своих подданных. Тот самый Утред, который только что взял в жены дочь короля Этельреда!

Нортумбрия – это значит и старые королевские владения Берниция и Дейра. В Дейре шестьдесят лет назад правил датский конунг Эрик, брат конунга Свейна: там еще помнили об этом, – даже те, кто не застал его правления…

Единственный, кого Свейн конунг опасался с севера, был шотландский король, но с его стороны ничего вроде бы не предвиделось. И внезапно все северные владения английского короля оказались под властью нового правителя. Невероятно, что все это могло произойти так быстро, если бы Свейна не ждали заранее, и даже, по-видимому, не послали за ним.