Текст книги "Жестокая конфузия царя Петра"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

Пётр с наслаждением вытянул ноги – малость не хватало до полного роста.

   – Спим, Алексей, – пробормотал он, натягивая на себя шубу. И почти тотчас же истинно царский храп сотряс стёкла.

Мартовские ночи всё ещё долги. Вот и просыпались и снова засыпали, убаюканные мерным скрипом полозьев. Не просыпались и на подставах – лошадей перепрягали споро. Случались и непонятные остановки.

Всякое случалось: царский обоз растянулся на несколько вёрст.

Пётр спал без сновидений, и сон его был крепок и короток: хватало и пяти часов. В этот раз отоспав своё и пробудившись среди ночи, он увидел себя в каретном заточении безо всякого дела.

Это было непривычно. Он повернулся на другой бок и постарался заснуть. Странно – заснул. И увидел сон.

Они с Катериной взошли на корабль. Удивительно: их никто не встретил. Корабль был пуст – ни матросов, ни капитана... Почему-то он не удивился этому. Как не удивился тому, что корабль вдруг сам собой покрылся парусами и пустился в плавание. Он удалялся от берега всё дальше и дальше, пока не оказался в открытом море.

Было лёгкое волнение, когда они отплывали. Но вот море взволновалось не на шутку. Корабль полетел как птица. Паруса раздулись, выгнулись мачты, их скрип становился всё пронзительней – вот-вот сломятся.

   – Спускай паруса! – крикнул Пётр. Но палуба была пустынна, и некому было выполнить команду – команду самого царя, шаутбенахта, контр-адмирала.

И тут грот-мачта с грохотом обрушилась, едва не придавив его.

   – В трюм, Катенька, в трюм! – воскликнул он. Но в это время корабль лёг на воду и стал тонуть.

Он метался по палубе в поисках шлюпки, потом стал звать на помощь... И с бессвязным криком пробудился.

Макаров участливо глядел на него:

   – Аль приснилось худое, государь?

Пётр, ещё потрясённый, неотошедший, откинул шубу, наползшую чуть не до глаз, и, с трудом разлепив губы, пробурчал:

   – Задохнулся... Дыханье спёрло... И сон дурной, будто тону вместе с кораблём.

   – То ох шубы, – заметил Макаров. – А что корабль приснился – от качки: дорога дрянная, ухабистая. Уж забрезжило, государь.

   – Дурной сон, дурной, – повторял Пётр. – Кабы не в руку. И вспоминать неохота. Не лёг на душу – и без того стеснена.

Спал всегда без сновидений, а потому этот никак не хотел уходить из памяти. Он казался неким предзнаменованием, видением бедствия.

   – Господа, спаси и помилуй, – вздохнул он и трижды перекрестился. Нет, Бога он не забыл, что бы там ни говорили его хулители, какую бы напраслину ни возводили. Ныне царь в ответе и за церковь: патриарха нет и более не будет. Ибо один владыка должен быть у государства. И этот владыка – царь и великий князь, он, Пётр Алексеевич.

Перед отъездом местоблюститель патриаршего престола митрополит Стефан представил пункты на высочайшее имя, дабы определил государь, куда какого архиерея поставить. Не Бог весть какой труд: все были поставлены. Изрядно насмешил последний, восьмой пункт. «Чтоб мне, – жаловался Стефан, – в Новодевичьем монастыре порятки духовные между духовным чином не возбранял князь Фёдор Юрьевич Ромодановский».

   – Так, ваше кесарское величество, – выговаривал Пётр, – не утесняй митрополита, да ещё в Девичьем монастыре. Ишь, куда забрался, блядун старый. Небось, всех монашек успел перепортить.

   – И без того шалят монашки, мин херц Питер, – невозмутимо отвечал Ромодановский своим рыкающим басом. – Порядок меж их навожу, вот что.

   – Глядишь, принесут тебе в подолах малых кесарёнков, – засмеялся Пётр. И уже серьёзно добавил: – Без крайней нужды в дела духовные не мешайся, хоть ты и кесарь.

   – Соблюду, мин херц Питер, – пообещал Ромодановский.

...Занялся рассвет, и снова открылись заснеженные просторы, леса и перелески, утонувшие в сугробах избы. Обоз вытянулся необозримой дугою, противоположный её конец терялся в утренней мглистой дымке. Солнце восходило за облаками, их неплотная завеса пропускала кое-где его лучи, и оттого всё окрест было залито мягким жемчужным светом.

   – Пора привалу быть, – промолвил Пётр, потягиваясь. – Есть хочу, много ещё чего хочу.

   – Скоро Вязьме быть, государь, – отвечал Макаров. – Там всё приготовлено для привалу.

   – Курьеров не было ли?

   – Не поспели, государь.

   – Может, в канцелярии пристали?

   – Канцелярским велено тотчас представлять доношения.

   – Нерасторопны они, канцелярские, – пробурчал Пётр. – Ох и застоялся я, залежался, размяться бы на воле, – пожаловался он.

   – А вот я сейчас гляну, по времени пора бы и подъехать. – Макаров приоткрыл дверцу кареты и обрадованно воскликнул; – Край деревни, первые избы, государь! Знать, она Вязьма и есть.

Путевой дворец? Нет, на дворцы царь согласия не давал. А вот пристойную избу подобрать и изрядно почистить – иное дело. Для кратковременного ли отдыху, для долгого ли пребывания, но чтоб было всё устроено наилучшим образом. И чтоб – избави Боже! – не ползало б ни единого таракана: его царское величество весьма брезгует.

Соблюли: изба была натоплена, украшена, начищена, клопы да тараканы загодя выморены. У государя была своя половина, у государыни своя. Походная поварня прибыла наперёд со всеми яствами и питиями. Равно и лейб-артц, то бишь придворный доктор со всей своей амуницией и помощниками. Им отвели соседнюю избу. Хозяев переселили покудова. Зато эдакая честь: сам царь-государь изволил пребывать с министрами его. Вдобавок освятил сии избы иерей высокого сана, чего в Вязьме сроду не бывало и быть не могло.

Завтракали чинно и в молчании – царь, царица и первые мужи государства. Царицу пожирали глазами – была ещё в диковину. Пётр усмехался: мужики и есть мужики, хоть глазами, а готовы слопать первую даму государства.

От долгого лежания в карете в стеснённом состоянии, от неподвижности он чувствовал задержание и дыхания и кровотока. Ходил по избе, разминался, но стеснённость не проходила.

   – Идите, господа министры, по местам, – без обиняков объявил Пётр. – Мы тут с государыней помешкаем после долгого пути.

Выдворил всех – и своих денщиков, и царицыных девиц. Постель была положена просторно. Он стянул камзол.

   – Иди-ка, Катинька, ко мне.

   – Иду, ваше царское величество, мой господин желанный.

Так она мягко, возбуждающе приговаривала, то шёпотом, то вполголоса, то вовсе вскрикам, что Пётр тотчас разгорелся. То был взрыв – огненный, огнедышащий, дышащий часто, ровно кузнечный мех.

«И как это она умеет, сколько в ней женского, ворожейного, экое зелье приворотное, непостижимое», – (Думал он, приходя в себя и постепенно остывая.

Её рука, как подушка, лежала у него под головой.

   – Матушка мне сулила тебя, – медленно выговорил он. – Говорила: будет-де у тебя супруга лицом пригожа, сердцем обильна, телом щедра, и будешь ты любить её по гроб жизни. Сама же взяла да и оженила на Авдотье.

– Стало быть, вы, господин мод великий и вечный, согласились, – осторожно произнесла Катерина.

   – Она, покойница, царствие ей небесное, со мною совета не держала. Да и я мало что понимал в те года несмышлёные. Осьмнадцати ещё не было.

   – Вы мой государь, мой господин, мой царь-батюшка, великий и преславный, – и она губами провела по его шее. Губы были мягкие, тёплые и нежные.

   – Да, – охотно подтвердил Пётр, – и да будет так. – Но на лице его была печать какой-то иной мысли. Он начал с некой торжественностью: – Одиннадцатого августа, только меня понесла матушка, призван был к ней воспитатель детей царских, муж великой учёности и сочинитель преизрядный Симеон Полоцкий. И велено было ему составить гороскоп на моё рождение. Сказывала матушка: всё вышло точно, как он предрёк. Что спустя-де восемь месяцев родит она сына, который всех бывших в России славою и деяниями превзойдёт. И имя его будет Пётр, то бишь камень, ибо твёрд пребудет в делах своих, яко камень... Сбылось всё, и батюшка много тому дивился и велел наречь меня Петром. Не дождался только славы моей.

   – Душенька его на небесах ликует, – Катерина снова провела пухлыми губами по его шее.

То были ласки, им не испытанные, как бы утаённые от него женщинами. Они были робки, пассивны, отдавались ему без чувства, словно бы по долгу верноподданных. Катерина же с самого начала была полна той женской смелости, жадной наступательности, которая приковывает мужчину крепчайшими узами. И он, как бы вняв её неслышимому призыву, повернулся к ней и сжал её в объятиях.

Но некто беспокойный, нетерпеливый гонитель, поселившийся в нём с малолетства, вдруг ослабил его руки.

Он боялся его – того, кто в нём издавна поселился. Не бес ли это – опасался он, когда накатывало.

Этот некто, нечистый и зловредный, живший в нём сам по себе и своевольничавший, гримасничал помимо его воли, корчил рожи, гнал и гнал куда-то, вызывая припадки беспричинного гнева.

Временами нечистый становился и вовсе всевластен, настойчив и несносен, гудел, зудел и всяко терзал его. Тогда Пётр вскидывался, ярился, становился страшен – этих припадков ярости панически боялись все.

Порой они заканчивались судорогами, беспамятством и одеревенением. То были припадки падучей. Никто не мог с ними сладить – ни придворные доктора, ни знахари-травники, ни заезжие медицинские светила.

Вот и сейчас бес, сидящий в нём, вдруг вскочил и стал терзать его.

Пётр заскрипел зубами и отшатнулся от Катерины. Закрыл лицо руками, чтобы она не видела перекосившей его гримасы.

Единственный, кто не боялся царёвых припадков во всем государстве, была она – Катерина. У неё хватало сил спеленать его своими руками. То были целительные объятия. И он постепенно затихал. И затих.

   – Петруша, Петенька мой, владыка, царь великий, – приговаривала она, отирая пену, выступившую у него на губах, и гладя его голову. Царь засыпал у неё на руках. Он спал долго – иной раз часа три. И всё это время она терпеливо поддерживала его.

...Наконец Пётр очнулся. Глаза были мутны, рот полуоткрыт.

   – Опять накатило, – выдавил он.

   – Погодите, господин мой, сейчас принесу кваску...

   – Принеси, принеси, Катеринушка.

Пётр пил жадно, и бледность, заливавшая его лицо, постепенно отступала.

   – Не напугалась? – спросил он, лишь бы о чём-нибудь заговорить.

   – Разве ж впервой. Жалела я вас, батюшка царь. Чего ж пугаться.

   – Бес-то, он, окаянный, за грехи мои терзает, – сокрушённо вымолвил царь. Он суеверно боялся этого своего беса, поселившегося в нём с отроческих лет, – боялся припадков падучей. Они посещали его нечасто, и когда при нём была Катерина, она по-матерински смиряла их остроту.

Отчего накатывает? Пётр пытался дознаться у медикусов. Они же напускали туману учёных слов, сквозь который не продиралась истина; состояние-де атмосферических сгущений и избыток жёлтых тел. что происходит от неумеренности...

Сгущения и жёлтые тела – это всё учёная хреновина, а вот неумеренность, даже непомерность – это, пожалуй, верно. Был непомерен во всём; в еде и в питии, в свальном грехе... Медикусы об этом знали.

Смирял себя елико возможно. Да как-то не смирялось. Господь наградил его непомерностью – во всем Вот он и взыскивает. Не по-божески, а по-диавольски...

Поди знай, что сейчас пробудило беса и он почал трясти? Ведь вина не пил, разве с Катинькой согрешил маленько. Так ведь грешил с него куда как шибче, а ничего, кроме истомы, не бывало.

   – Ослаб я. Беспокойства много.

   – Может, погодить с ездою-то, батюшка царь? – обеспокоилась Катерина.

   – Нет уж. И так промедлили. Отойду я, оклемаюсь. Накатило! Скажи дежурному денщику, пускай Макарова призовёт и господ министров.

Явились одновременно – Макаров, Головкин, Шафиров и лейб-артц Яган Донель.

   – Хворь на меня напала, – сообщил им Пётр. – Трясло. Кабы не государыня моя, совсем бы оплошал. Более часу не помедлим в Вязьме – примем путь. Вот только доктор Яган Устиныч даст мне некую оживительную микстуру либо пилюлю.

Доктор с важным видом стал извлекать из своего походного саквояжа коробочки и склянки. Отыскал нужную, положил перед царём, примолвя:

   – Ваше царское величество знайт, как принимает сии успокоительный пилюлькен против э-эпилепсия.

Доктор Иоганн Юстин Донель был штадт-физикусом в Нарве, когда её захватили русские. Тогда же он изъявил желание служить победителям. Вышло так, что он оказался способней, нежели придворные врачи. Нраву был покладистого, советы давал дельные, лекарства подбирал действенные. Русский язык медленно ему поддавался, но царь и по-немецки с ним объяснялся.

   – А скажи, Яган Устикыч, не лучше ли нам с господами министрами опрокинуть для ободрения и лечения по стакану водки? – решил подзудить его Пётр.

Доктор Донель обиженно поджал губы:

   – Ви знайт, ваше величество, что я враг водка. Много водка – мало здоровья.

   – Стакан – раже много?

   – Не пейте, ваше царское величество, – умоляла Катерина. – Доктор добра хочет. Мы все хотим добра. После всего...

Министры включились в дуэт, и Пётр нехотя согласился:

   – Ладно, не стану. А вы примите – за моё здравие. И ты, государыня, прими, за-ради доброго пути.

Принесли, поднесли – выпили. Царица господам министрам не уступила – вровень с ними осушила стакан. Закусили сёмужкой деликатного соления, присланной Меншиковым. И повеселели. Царь как бы и не недужил – шутил, над министрами подтрунивал, подзуживал: испейте-де по второму стакану – Бог любит пару, а пуще всего троицу.

Отказались.

   – Вольному воля, – водочный дух раздразнил Петра, его тянуло выпить, благо доктор Донель с достоинством удалился, видя, что в его услугах больше нет нужды. Хотелось всё пуще, да Екатерина глядела настороженно и с укоризною. Компания не складывалась.

   – Знаю, пошто отказываетесь – доктора боитесь. Доктора бояться – водки не видать, – пошутил он. – Тогда едем, что ли.

И все вывалились из избы. Кучера топтались возле карет. Ярко, по-весеннему светило солнце, и снег под его лучами плавился. Лужицы и лужи обратились в купальни для воробьёв. Март решительно повернул на тепло.

   – Пока на полозьях покатим, – заметил Пётр. – Ишь как высветлило, к вечеру дорога потает.

   – В Смоленске переставим на колёса, – убеждённо произнёс Головкин.

   – Видно, к тому пошло, – подтвердил царь.

Обоз тронулся в путь, к Смоленску. А над ним в небе распушились чистые, как свежевыпеченный снег, облачка. И грачиная стая – беспечная вестница весны – летела в ту сторону, откуда прикатил обоз, к Москве.

Глава пятая
ВАРНИЦА, СТРАННОЕ НАЗВАНИЕ...

Вспыльчивый человек возбуждает

раздоры, а терпеливый утишает распрю.

Книга Притчей Соломоновых

Голоса: год 1711-й, март

Пётр – подполковнику В. В. Долгорукову

Понеже вам в марше своём до самого Слуцка правианту и фуражу нигде не получить мы не чаем, ибо места, как мы сами видели, веема пустые, также и итти вам будет несколько миль лишку, того для не лутче ли вам итти на Мазырь, ежели там есть мосты. Также правиант и фураж за Припетью надеетесь себе получить, понеже вы сами там преж сего бывали и о тех местах сведомы. Буде же там мостов нет и провианту и фуражу за Припетью получить не чаете, то уже по нужде подите сюда, чего для в запас и мост велели изготовить здесь и провианту собрать.

Подполковник Семёновского полка князь П. М. Голицын – Петру

Премилостивейший царь, государь. Доношу вашему царскому величеству. Сего марта 18 дня получил я от вашего величества указ, в котором явлено, что нам в марше своём до самого Слуцка провианта и фуража получить неможно и чтоб нам итить на Мазырь для лутчей выгоды в фураже... И нарочно посылал я по тому тракту вперёд капитана для збору фуражу, не могли найтить не токмо овса или сена, ни соломы...

Пётр – Шереметеву

Ехать самому к Припети и гати ныне на снег и лёд положить (дабы долее лёд пот покрышкою мог быть). Также мосты или перевозы зделать, дабы как гвардию, так и рекрут, как возможно, перепустить чрез Припеть скоряя, также провианту собрать на месец или недели на три.

УКАЗ ПЕТРА ПОСОЛЬСКОЙ КАНЦЕЛЯРИИ

В Посольской канцелярии надлежит конечно к будущему 1712 году о первенстве детей и их наследстве перевесть из правил французских и аглинских (а буде возможно сыскать и из венецыских).

УКАЗ ПЕТРА АСТРАХАНСКОМУ ПОЛКУ

Кой час сей указ до вас дойдёт, то, не мешкав, как возможно, в Сталине и от Сталина до Луцка поставить подставы, чтоб на каждой было подвод ста по полтора, а по нужде хотя по сту, и чтоб подстава от подставы не более была четырёх или пяти миль[9]9
  Русская миля = 7 вёрст = 7469 м.


[Закрыть], також и самим по тем подставам с лошадьми разделитца. Сие зело нужно надлежит исправить под наказанием смерти.

Пётр – Шереметеву

Господин генерал-фелтьмаршал.

По получении сего письма вышлите к нам в Луцк, не мешкав, обер-камисара, которой раздаёт на пехотные полки жалование. Полки гвардии и с рекрутами, мы чаем, что уже ныне в Слуцк пришли, того для, дав им провиант, как наискоряя, извольте отправить так, как мы вам приказывали, препроводя сам оных чрез Припеть.

Сельцо называлось Варница.

Название странное, варварское. Король полюбопытствовал – у него было сейчас вдосталь времени на всё, и на праздное любопытство тоже, – каково его происхождение и смысл.

Граф Понятовский, истинный кладезь учёности, объяснил Карлу, что здесь, как видно, прежде варили соль. Ибо Варница означает солеварня. Слово это славянское, скорей всего русское...

Король не понимал.

   – Что это значит – варить соль? Как это можно понять, любезный граф? Соль веда, сколько я знаю, минерал. А как можно варить минерал?

   – Соль бывает в природных растворах, ваше величество, – терпеливо стал объяснять Понятовский. – Для того чтобы она годилась в пищу, следует её из раствора извлечь. Растворы эти бывают на поверхности, в соляных озёрах, бывают и под землёю. Складывают большую печь с вмазанным в неё котлом, разводят огонь, вода выпаривается, соль остаётся. И у нас, в Польше, такое сооружение называют варницей.

– Благодарю вас, граф. Вы, как, впрочем, и всегда, выводите меня из затруднений. Просветить можно и короля, – добавил он снисходительным тоном, однако безо всякой иронии. Но Понятовский отчего-то надулся и, торопливо откланявшись, ушёл к себе.

Вот уже скоро два года, как он, шведский король Карл XII, великий полководец, наводивший страх на всю Европу, томится в турецком захолустье, под стенами Бендерской крепости. Он, сокрушивший Данию, разбивший в пух и прах польско-саксонские войска во главе с королём-фигляром Августом II, который словно бы в насмешку был прозван Сильным. Он, Карл, и его генералы многажды бивали русских, в том числе и царя Петра.

И вот – Полтава.

Постыдное поражение. И бегство.

Бегство!!!

Он, Карл, снискавший имя непобедимого, принуждён был бежать. Впервые за девять лет победоносных войн. И, по дьявольскому попущению, в день своего двадцатисемилетия!

Стоит ему возвратиться мыслью в те дни, как горло ему перехватывает ярость. Бессильная ярость. Ибо у него не было ни армии, ни денег – ничего. Он принуждён жить на подачки и ждать своего часа.

Наступит ли этот час – час отмщения русскому царю? Он делал всё, чтобы приблизить его. Он никогда ни перед кем не заискивал и мысли такой не допускал. И вот теперь он заискивает – заискивает перед турецким султаном, давнишним врагом России. На него – единственная надежда. Он снабдит его деньгами, он даст ему войско...

Король отправил к нему, к этому повелителю азиатов, своего надёжного, испытанного человека. Им был Нейгебауэр – некогда он служил в Московии и был даже воспитателем царевича Алексея, а потому служил источником ценнейших сведений о московитах и нравах русского царя.

Нейгебауэр, этот искушённый в дипломатии и подкупах слуга короля, повёз его послание султану. В нём были такие строки:

«Если дать царю время воспользоваться выгодами, полученными от нашего несчастья, то он вдруг бросится на одну из ваших провинций... Крепости, построенные им на Дону и на Азовском море, его флот обличают ясно вредные замыслы против вашей империи. При таком состоянии дел, чтобы отвратить опасность, грозящую Порте, самое спасительное средство – это союз между Турцией и Швецией; в сопровождении вашей храброй конницы я возвращусь в Польшу, подкреплю там моё войско и снова внесу оружие в сердце Московии, чтобы положить предел честолюбию и властолюбию царя».

То были сильные слова, слова истинного короля, уверенного в своём полководческом гении. Да, он подвергся тяжкому испытанию из-за рокового схождения планет. Но это преходяще, и его счастливая звезда снова засияет над ним.

Ныне он в самой поре – ему исполнится двадцать девять лет. Его ненавистник ровно на десять лет старше, стало быть, он уже старик. Его будет нетрудно обратить в бегство – Карл ныне опытен и предпримет всё для победы. Русские говорят – Нейгебауэр просветил его: за битого двух небитых дают. Он, Карл, был бит, и этот урок пошёл ему впрок.

Неспроста его враг, царь Московии, столь рьяно домогается у турок его выдачи и выдачи гетмана Мазепы. Мазепу Господь призвал к себе, а о нём, Карле, было отвечено, что шведский король и его свита – почётные гости Оттоманской Порты. Московия не имеет права мешаться в дела империи, такое вмешательство будет рассматриваться как нарушение русско-турецкого договора о нерушимом мире.

И всё. Никаких обещаний о заключении союза, о помощи войском. Граф Понятовский старался утешить его, говоря, что турецкое войско никуда не годится, что оно может одолеть неприятеля лишь при одном условии – при подавляющем превосходстве, да и то не всегда.

– Они не любят воевать, ваше величество, – Понятовский наблюдал их в сражении, – они любят пограбить. Если же нет такой возможности, они просто ретируются с поля битвы. Вы ни за что не обучите их регулярному строю и согласованным действиям.

Да, эти увёртливые азиаты водят его за нос вот уже два года. Единственное, чего он смог наконец добиться, затратив всё сколько-нибудь возможное красноречие, приведя неотразимые аргументы, суля победы и всяческие приобретения, – это объявления войны Московии.

Рок продолжал тяготеть над ним, планеты ему не благоприятствовали. Он послал отряд из верных шведов и завербованных казаков, дабы пробился он в Померанию, где стоял корпус генерала Крассау, и побудил его выступить в освободительный поход на соединение с турецкой армией. Увы, русские каким-то образом проведали об этом, и под Черновцами бригадир Кропотов разбил отряд отборных воинов...

Господь отвернулся от него вместе с воинским счастьем. Но несомненно, что это временная немилость и планеты станут ему благоприятствовать. Он, Карл, любимец славы. И слава к нему непременно возвратится.

Зато султан объявил России войну. И началось сближение войск. Ему доносят: царь вышел из Москвы и его армия движется на юг. Великий визирь собирает войско в Эдирне.

Его час должен настать? А пока он вынужден прозябать в этой Варнице, под стенами Бендерской крепости. Правда, он окружён верными людьми. Полторы сотни шведов, более четырёхсот драгун и драбантов да две тысячи запорожских казаков – вот покамест та сила, на которую он может положиться.

Ему здесь воздают королевские почести. При нём воевода Потоцкий со своим отрядом – бывший киевский воевода, прогнанный русскими. При нём – граф Понятовский, тоже изгнанник, правая рука польского короля Лещинского, которого утвердил на троне он, Карл, но согнали те же проклятые русские; граф теперь его советник и прекрасный собеседник. Наконец, при нём шведы – верные подданные даже в несчастье, такие же изгнанники, как и он. Они верят в его звезду и Терпеливо ждут её восхождения.

Король Карл может теперь не опасаться диверсии московитов: он под защитой крепостных стен и сераскеру приказано оборонять его всеми силами. А гарнизон насчитывает двенадцать тысяч бойцов.

Потекла и денежная река, не столь обильно, как ему хотелось бы, но всё-таки. От покойного Мазепы ему досталось восемьдесят тысяч дукатов. Прекрасный добытчик его казначей Гротгаузен выколотил из Голштинии сотню тысяч талеров. Кое-что перепало и от султана. Вдобавок турки кормят его, его людей и лошадей.

Война оживила его надежды: он стал энергичней, возжаждал движения, действий. Его люди заканчивают строить дома на шведский манер. Они возвели ему пристойное жилище. Увы, это далеко не его замок в Стокгольме, но и не мазанка здешних аборигенов, где живут его офицеры. Малый Карлополис со своими службами порядка и чистоты, со своими приёмами иностранных посланцев, с псовой охотой и безумной скачкой по холмистым окрестностям.

Втайне же король страдал. Страдало его честолюбие; удовлетворить его он был не в силах. Страдала его гордость – она была уязвлена, как бы ни сластили её приближённые. Король Швеции, коего называли вторым Александром Македонским, прозябал в жалкой деревушке, забытой Богом и людьми. Льстецы перестали льстить, Европа, которую он держал в трепете, казалось, вовсе забыла о нём.

Королю хотелось славы. Он жил в ожидании славы. Воинской славы. Он ждал, что его призовут под знамёна многотысячного войска.

А пока что он фехтовал со своим адъютантом. Когда в залу вошёл граф Понятовский, Карл отсалютовал ему-шпагой, он был необычайно оживлён.

   – Поглядите-ка на эту шпагу, граф.

Это был драгоценный клинок с эфесом слоновой кости, инкрустированным золотой сканью. Понятовский с любопытством разглядывал его. Разумеется, ему приходилось видеть шпагу и раньше, но она покоилась в ножнах, столь же драгоценных и столь же искусной работы.

По стальному жалу вились затейливые письмена.

   – Похоже, это греческое слово, – сказал граф. И прочитал: – Промахос.

   – Совершенно верно, граф. Это язык Александра Македонского. Такая же надпись была выгравирована на его акинаке – коротком мече. «Промахос» – ведущий в бой, вождь, предводитель. Это шпага моего отца, короля Карла Одиннадцатого. Вы знаете: он был доблестный воин, истинный вождь, прирастивший владения короны. Это наследственный клинок шведских королей.

   – Прекрасный клинок. И старинный. Вы прославили его, государь, – сказал Понятовский, передавая шпагу королю.

   – Промахос! – произнёс Карл торжественно. – Наступает мой час. – Он взмахнул шпагой – блеснула молния. – И я снова поведу полки.

   – Да будет так, – заключил Понятовский. Он верил в счастливую звезду шведского короля, он обязан был в неё верить – иначе зачем он здесь. Граф связывал с ним своё восхождение к власти, возвращение наследственных владений, богатства. Кроме того, его не могла не пленять непоказная мужественность короля, его презрение к невзгодам, его стойкость и даже – даже! – его истинно королевское высокомерие.

Впрочем, с ним, с Понятовским, Карл был всегда сердечен. Он был нужен королю – был нужен его гибкий ум, его дипломатические способности, его знание языков, наконец, его светскость и лощёность, тоже сближавшие с ним короля. Шведские придворные и генералы были куда топорней, в них не было той гибкости и изысканности, которые так нужны дипломату, добивающемуся своей цели. Сказывалось то, что род Понятовских вёл своё начало от знатного итальянца Саненгуэрры; итальянская струя, смешавшаяся с польской, дала благородный голубой цвет.

   – Попрошу вас, граф, снова отправиться в Константинополь, – прервал молчание Карл. – Никто, кроме вас, не в состоянии убедить султана и его министров действовать более энергично и решительно и огласить наконец договор о союзе Швеции и Порты. Этот союз может подействовать на царя московитов как холодный душ.

   – Султан Ахмед нерешителен и осторожен, – заметил Понятовский. – Он типичный восточный деспот и хочет лишь одного – покоя и нег в своём гареме. И в данном случае предпочтёт оставить себе путь к отступлению, если фортуна окажется на стороне московитов...

   – Война уже идёт, – прервал его Карл, – и осторожничать – значит проиграть её. Вы повезёте султану моё послание и план кампании.

   – План кампании? – удивился граф. – Вы успели составить его в подробностях?

   – Как видите, я не сижу сложа руки, – самодовольно произнёс король. – Для вас он, разумеется, не составляет тайны. Извольте, я посвящу вас в него.

Карл вышел в соседнюю комнату, служившую ему кабинетом, и возвратился с листами бумаги.

   – Глядите, граф. Тут я начертил схему сближения армий и нанесения главных ударов.

Разумеется, король планировал сосредоточить турецкую армию в Бендерах. Он, по-видимому, отводил себе при этом весьма значительную, быть может, даже главную роль, о чём предпочёл пока не распространяться. Но наверняка рассчитывал по крайности стать вровень с великим визирем.

   – Отсюда, от Бендер, мы двинемся на Каменец-Подольск, – увлечённо показывал король, – и через Польшу соединимся с моим корпусом в Померании. Соединённые шведско-турецкие силы очистят Польшу от войск московитов и Августа – этого жалкого фанфарона, трусливого как заяц...

   – Говорят, что саксонец отличается недюжинной физической силой, – осторожно заметил Понятовский. – Посему к его имени и прибавляют «Сильный».

   – Я доподлинно знаю одно: он – величайший трус. Когда я наголову разбил его войско, он дрожащей рукой подписал Альтранштадтский договор, согласившись на все мои условия. Но слушайте дальше, я продолжаю. В это время крымский хан, поддержанный своими вассалами из Буджака и Черкасс, вторгается в Правобережную и Левобережную Украину. Таким образом, мы принудим войска царя предпринять контрнаступление против татар. А в это время часть их сил атакует Харьков, другая же – Азов и Таганрог.

   – Позвольте, ваше величество, неужели вы верите в то, что татары способны противостоять регулярным частям царя Петра? А тем более наступать на них. Вы же знаете их тактику: налететь, пограбить и умчаться...

   – Да-да, знаю, – поморщился король. – Но что делать, это всё-таки какой-то резерв. Против ружейного огня, а пушечного тем более они, конечно, не устоят. Их преимущество – в количестве. Пожалуй, вы правы: бессмысленно поручать им атаку крепостей. Они могут зато опустошать тылы.

   – И это тоже немаловажно, – качнул головой граф. – Будут перерезаны пути снабжения русских войск, отбиты обозы.

   – Едва ли не главная моя цель в этой кампании – освобождение Польши, – торжественно возгласил Карл, – низвержение фигляра Августа и утверждение на престоле Станислава Лещинского, при дворе которого вам уготовано почётное место.

Граф вздохнул. Вздох был невольный, и он поспешил заверить короля, что план его в своей основе превосходен и что лучшего в нынешних сложных условиях невозможно придумать.

   – Итак, дорогой граф, требуется лишь ваше согласие отвезти этот план с моим посланием султану Ахмеду. И ваше красноречие, способное убедить его и его министров в осуществимости. Вера в победу есть сама победа. Главное, чтобы эти восточные сатрапы преисполнились этой веры.