Текст книги "Жестокая конфузия царя Петра"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

А канцлер продолжал рассуждать:

   – Турок всё более пужает, ибо силы в нём прежней не осталось, всю израсходовал. А новую вряд ли станет собирать. Слышно, главный их духовник сильно противился войне. И ноне на том стоит.

Пётр и сам понимал, что султан всё больше пугает, однако за его сливой стояли всё те же короли-науськиватели. Вот отчего надо торопить турок с отсылкою Карла – он, почитай, главный смутитель, и султан, надо полагать, одно ухо к нему клонит. Ох, великая тут нужна игра, искусная, тонкая, дабы выйти без урону.

А Шафиров заворачивая всё круче: «Ежели наше обязательство не будет исполнено, то мы безвозвратно пропадём и мир разорвётся, а надобно разсудить, что и после нашей погибели будет турки уже теперь ободрились и так пеияют на везиря, что до бело не допустил, и могут они собрать войска вдвое пред нынешним; в на кого у нас надежда была, те не посмеют ворохнуться от страха, и теперь все злы на нас и клянут, где увидят, ибо многим гибель приключилась...»

   – Пужают, шибко пужают нашего Петра Павлыча, – успокоительно бормотал канцлер. – Он же не из храброго десятка. Не вижу резону нам, опасаться.

   – Отписать ему: пусть-де турок взвесит выгоды свои. Азова, Таганрога, Каменного Затона и прочего не видать им. Прикажу приостановить разрушенье и сдачу. Пущай держит оборону стойко.

Как всегда, с отдалением от потрясших событий острота их в памяти всё притуплялась и притуплялась. И уж казалось, что турку чрезмерно много уступлено, что мало торговались, что поспешили...

Теперь нет нужды в поспешении. Осмотрительность прежде всего, каждый шаг надо выверить. Шафирова наставлять в твёрдости и той же осмотрительности.

Внушить ему: особа посла ограждается государями и законом во всём подлунном мире.

Пётр – он ныне по пасу не царь всея Руси и многая прочая, а всего только путешествующий дворянин Пётр Михайлов, – выглянул в окно кареты. Осень пока ещё робко оказывала себя. Под колёсами потрескивали сухие листья: чем дальше на север, тем лиственный ковёр всё гуще, всё плотней и цветастей. Но лето всё ещё держалось, всё не хотело уступать. Деревья не торопились ронять листву. А воздух был чист и прозрачен под небом всё ещё летней выцветшей голубизны.

В полях трудился народ. Завидев кортеж, люди разгибались и, приложив ладони к глазам, долго глядели вслед. Для них это было редкое и занимательное зрелище в их бедной зрелищами жизни. Его потом долго будут обсуждать и разгадывать.

Пётр неожиданно высунул руку из окна и помахал крестьянам. Ждал: оживятся и помашут в ответ. Но они оставались недвижимы, словно этот жест относился не к ним либо не мог относиться к ним. В самом деле, им, как видно, и в голову не могло прийти, что некий вельможа приветствовал их из окна кареты: то были два полярных яруса – самый нижний и самый верхний. Они никогда не соприкасались. И на этот раз не могли и не хотели соприкоснуться.

Петра стали занимать дорожные картины. Любопытство, свойственное ему с малых лет и на время затупившееся под грузом тяжких событий, пробудилось и искало пищи. Зоркость его обострилась, и теперь он видел то, что ещё недавно мелькало мимо взора.

Редколесье сменилось лиственным лесом, и хруст сминаемой колёсами листвы стал громким. Деревья то стеной обступали дорогу, то разбегались в стороны. Карета то въезжала в зелёный коридор, и тоща эскорт почти вплотную прижимался к ней, оберегая собой особу царя, то выныривала на простор из-под лесного полога. И тогда взору открывались стремительно летевшие к укрытию круторогие олени либо семейка улепетывавших кабанов.

Пётр думал о предстоящем свидании с Августом. Ныне король вызывал в нём неприязнь, которую приходилось подавлять из политических видов: союзник. Пустословец, клятвопреступник, он вовсе вышел из веры. Обращение «брат Август» осталось, а братства меж них уж не было. Всё осталось позади, в том числе и бражничество, совместные любовные игры, воспоминание о которых ещё недавно вызывало у него дрожь в коленках. Последние их игры оставили в нём ощущение чрезмерности и пустоты. Катеринушка отдавала ему себя полной мерою, и теперь прошлое вспоминалось вяло.

Он полагал быть холоду при свидании с Августом. Но думал и о том, что этот лукавец его непременно разморозит: в нём была некая магическая обольстительность, которая укладывала женщин и полонила мужчин. Пётр всякий раз ей поддавался, а отдалившись, корил себя за малодушность.

Август в ответ на упрёки, на пени, как всегда, станет оправдываться: оправдания у него всегда наготове. Он выкладывал их, глядя прямо в глаза: взор его при этом был прям, незамутнён и честен.

Однажды он сказал Петру, что все уроки государственности заимствовал у итальянского мыслителя Никколо Макиавелли.

   – Это великий мудрец, оставивший незаменимые наставления нам, государям. Я им неизменно следую и призываю ваше величество воспользоваться его бесценными наставлениями.

Август взял с бюро изящную книжицу в красном сафьяне с золотым тиснением и прочитал:

   – «Государь не должен бояться осуждения за те пороки, без которых невозможно сохранение за собою верховной власти... Прибегая в отдельных случаях к жестокостям, государи поступают милосерднее, нежели тогда, когда от избытка снисходительности допускают развиваться беспорядкам, ведущим к грабежу и насилию, потому что беспорядки составляют бедствие целого общества, а казни поражают только отдельных лиц».

   – Каково? – подняв глаза от книги, спросил Август. Пётр согласился: да, справедливо, ибо государя нельзя мерить одной меркою с простыми гражданами. Сказано: «что дозволено Юпитеру, возбранено быку» – эта древняя мудрость справедлива для всех времён.

   – Читаю далее: «Предусмотрительный государь не должен, следовательно, исполнять своих обещаний и обязательств... – В этот момент Петру показалось, что король многозначительно глянул на него, – если такое исполнение будет для него вредно и все мотивы, вынудившие его обещание, устранены. Конечно, если бы все люди были честны, подобный совет можно было бы счесть за безнравственный, но так как люди обыкновенно не отличаются честностью и подданные относительно государей не особенно заботятся о выполнении своих обещаний, то и государям относительно их не для чего быть особенно щепетильными».

   – Вашему величеству следовало бы приказать перевести эту книгу на российский язык, – и Август снова многозначительно посмотрел, на Петра.

   – Мне было бы любопытно сие сочинение почитать, а перевести... Нету особой надобности. Нашим боярам сия наука токмо во вред. Станут бесчестить своего государя да и государство. Мне же сии уроки не без пользы.

Август читал с увлеченьем: он, как видно, усвоил все заповеди Макиавелли:

   – «Презирают только тех государей, которые выказываются нерешительными, непоследовательными, малодушными и легкомысленными». «Все необходимые жестокости должны быть произведены зараз, для того чтобы они были перенесены с меньшим раздражением; благодеяния же должно делать мало-помалу, для того чтобы подданные имели больше времени для их благодарной оценки».

   – Что скажете, государь? – Август с улыбкой поднял глаза от книги. – Я хотел бы вытвердить её наизусть. И уж во всяком случае ни на шаг не отходить от её наставлений.

   – Осажу вот что: многое из сего само собою из опыта правления пришло в ум. А вообще-то государю должно руководствоваться не книгою, а собственною совестью и обстоятельствами в государстве. Ибо никакая книга не может предвосхитить оные обстоятельства.

Вот Август и последовал советам итальянца – не исполнил свои обещания и обязательства, притом с лёгким сердцем, как обычно. А он, Пётр, щепетилен и не может словом своим пренебречь. Ежели нет совести, то и государство заколышет, тут и рассуждать нечего.

Августа совестить бесполезно. Он, видно, и в самом деле вытвердил этого своего итальянца и во всём следует ему.

Между прочим, Шафиров раздобыл ему эту книгу на итальянском языке, изданную во Флоренции более ста лет назад, и некоторые главы из неё перевёл. Но вытверживать её наизусть – помилуй Бог! Государь должен жить своим умом и сообразоваться с нуждами своего правления.

Заночевали в Гусятине. Потом было местечко Золочев, где пребывал на постое батальон Преображенского полка, ожидавший царя.

Тронулись все вместе. И вот невдалеке от Жолквы, имения коронного гетмана Сенявского, навстречу царскому кортежу высыпала туча всадников. Слышался гул как при приближении немалого войска, копыта вздымали клубы пыли.

Преображенцы изготовились к бою. Царь с царицей и со всеми бывшими при нём вельможами были взяты в охранительное кольцо.

   – Не поляки ли вознамерились совершить диверсию? – предположил бледный от волнения Головкин.

   – Ежели то разбойники – отобьёмся с лёгкостью, – успокаивал Пётр. – А дворянин Пётр Михайлов – кому он надобен? Турок нас не взял, шляхта поостережётся. – И со смешком добавил: – Король Август ужо выручит.

Пыль мало-помалу рассеялась. Засверкало золотое шитьё, заколыхались плюмажи на шляпах – сытые всадники на сытых конях.

Преображенцы расступились без команды. То был королевич Константин и с ним польские вельможи: гетман Людвик Константин Потей, сенаторы и две амазонки, две блистательные дамы – пани Сенявская и пани Потеева со многою свитой.

Пётр вышел из кареты, всадники спешились и преклонили головы. Лишь дамы продолжали горделиво восседать на своих вороных конях.

   – Премного благодарен за встречу, – с усмешкой молвил Пётр. – Дворянину Петру Михайлову столь пышная депутация не положена. Видно, некий слух наперёд меня бежал и сверх меры наплёл. Ну да ладно: сказывайте, где же его величество король?

   – Его величество король-отец недомогает, – отвечал Константин, – и не отважился пуститься в дальнюю дорогу. Он полагает за счастье лицезреть ваше царское величество в Варшаве.

   – А пока милости просим в Жолкву! – звонко выкрикнула со своей высоты гетманша Сенявская.

Пётр подошёл к смирно стоящей лошади, неожиданно обнял молодую женщину за талию и бережно спустил на землю.

   – О, ваше величество, вы, как всегда, непредсказуемы и прекрасны, – защебетала пани Сенявская, успевшая разомкнуть руки, которыми невольно успела обвить шею Петра. – Отныне я стану похваляться, что русский царь носил меня на руках.

   – К вашим услугам, пани, – галантно отвечал царь. – Готов носить не токмо на руках. Ведь мы с вами добрые знакомые.

– О да! И между нами не может быть церемоний, – задорно сверкая глазами, проговорила пани Сенявская, последней фразой давая понять, что благосклонность её простирается столь же далеко, сколь и прежде. – Я не в силах забыть расположения вашего величества, равно вашего милостивого внимания. Жолква, которую вы успели полюбить, ждёт вас.

Да, Жолква была весьма памятна царю. Здешний замок с многочисленными службами, с живописными окрестностями не раз привечал Петра в прошлые годы. Здесь царь сходился с Меншиковым, Шереметевым и Григорием Долгоруковым, сюда пожаловало великое посольство конфедератов: краковский воевода князь Вишневецкий, мазовецкий воевода Хоментовский, литовский маршалок Волович, здесь бил царю челом гетман Мазепа, ещё только замышлявший свою измену.

Жолква помнила многое и напоминала о многом. Однако нынешний приём превзошёл все прежние. Хозяева старались вовсю улестить высокого гостя, как видно, по наущению короля Августа, и вели себя непринуждённей против прежнего.

Царь ныне явился не триумфатором – весть о баталии на Пруте, о том, что царю пришлось стать просителем и принимать условия мира, заклав на его алтаре крепости и города, докатилась сюда и многажды перемывалась. Жаждали подробностей. Надеялись кое-что услышать из уст самого царя.

Но женщины... Более всех усердствовала пани Сенявская – изящная, ласковая, острая, обольстительная. Екатерина к столу не вышла – сказалась недужною. Зная, сколь много у неё прекрасных соперниц, она решила уступить им поле битвы и доставить своему повелителю удовольствие. И то сказать: царица была на седьмом месяце.

Застолье было, как всегда, великокняжеским, Лакеи не поспевали с переменами блюд. Коронный великий гетман Адам Николай Сенявский, председательствовавший за столом, то и дело возглашал тосты за здоровье и благополучие высокого гостя и его окружения.

Пётр отвечал немногословно. Он понимал, что хозяева ждут от него хотя бы краткого поминанья о горестных обстоятельствах на Пруте. И злорадно думал: «Хрен вам, не помяну, не обмолвлюсь!»

Великая неловкость охватывала его при воспоминании об одном-единственном дне там, на Пруте. О нём он не вспомнит, а лучше сказать, ни за что не захочет вспоминать. Он похоронит его в своей памяти, в самых её глубинах. Тому дню – дню его малодушия – осталось не более трёх свидетелей: Семён Пискорский, Пётр Павлович Шафиров и Алексей Макаров. Все трое будут немы. Все трое – верные люди.

Лишь один из них знает об его завещательном письме Сенату, где он предлагал выбрать себе преемника из достойнейших, ежели уделом станет плен. Слава Богу, он изъял его и сжёг на костре, когда визирь согласился на мир.

Другой – Шафиров – ополчился, когда царь потерял голову и в своих письменных пунктах соглашался на любые уступки, даже на отдачу Пскова, не говоря уже о Лифляндах, Курляндах и прочих землях, отвоёванных у шведа; словом, на всё, «кроме шклафства». Страшный призрак этого «шклафства» грозно маячил перед царём: он бы не перенёс столь великого позорища. Слава Богу, Шафирову удалось выторговать мир с малыми потерями, и всё обошлось.

Никогда никому не обмолвится он о той страсти. Свидетельства – бумажные – утонут в пучине архивных бумаг. Туда им и дорога!

Меж тем колкая пани Сенявская взялась, видно, его во что бы то ни стало разговорить. Она понимала: то, на что не решатся мужчины, может вытворить она, хозяйка, обольстительная женщина.

– Не знаю, слышали ль вы, ваше царское величество, в тех краях, откуда возвращаетесь, заповедь пророка Мухаммеда: женщина – земля, которую мужчина может вспахивать как ему вздумается. Ваша царственная супруга, как говорят, могла бы подтвердить это, будучи в тамошних обстоятельствах. Я предлагаю не возвращаться более к разговору о военных обстоятельствах, ибо он, как я вижу, вам неприятен.

   – Естественно, – торопливо подтвердил Пётр.

   – Так вот, предлагаю поговорить о пахоте, о мужской пахоте, ибо тема эта близка нам всем.

Пётр невольно усмехнулся. «Ну и бестия! – подумал он. – Эта резвая штучка заставляет поёживаться своего осторожного супруга. А рогов-то у него, рогов, ровно у оленей в его охотничьих угодьях!»

Пётр намеренно не торопился с ответом. Он вспомнил, как предавался сладостным утехам с прекрасной пани Зофьей. Тогда он в самом деле пахал как хотел – женщина вызывала его на эту пахоту, она требовала: глубже, глубже, глубже.

Что ж, он ответит ей: его царица – достойная избранница.

   – Господа милостив: он дал мне супругу но нраву, характером истинную царицу. Я вознаграждён за всё прежнее, а грехи отпущены иерархами церкви. К тому же то были маловажные, притом сладкие грехи с достойными моего внимания особами.

Сенявская испытующе глянула на него. Она, эта язва, понимала его намёк, но вовсе не собиралась прикусить язычок.

   – Право, не знаю, что думать про обещания царствующих особ, – капризно произнесла она. – Шведский король Карл обещал устроить нашим дамам пышный бал в столице России, и как только мы собрались в дорогу, сбежал к туркам в Бендеры. Ваше царское величество обещали нам, что Константинополь будет у наших ног. И что же?! Чем всё это кончилось?!

Истинно бесовка! Пётр невольно залюбовался Сенявской: она, разрумянившаяся, ослепительная в своём вызове, дерзко глядела на него в ожидании ответа. Что ж, он ответит как должно.

– Ежели бы вы, сударыня, ясновельможная пани Сенявская, облачились в генеральский мундир, мы бы с вами бессомненно завоевали Царьград. Но у меня, к великому сожалению, были такие ненадёжные союзники, как, например, его величество король Август, как ваш почтенный супруг да и слишком многие прочие. Потому и претерпел жестокую конфузию. И получил урок: сколь опасно полагаться на союзников. Особенно на тех, кои большею частью полагают вести битву не на ратном поле, а на поле любви. Они же на нём и сеют, и пашут, и жнут. А теперь, дамы и господа, позвольте откланяться: дорога зовёт.

С этими словами царь вышел.

Впереди лежала дорога. Одна ли? Нет, великое множество дорог, звавших и манивших непрестанно.

Глава девятнадцатая
СУДЬБЫ

Кому повем печаль мою...

Покаянья отверзи ми двери...

Из песнопений

Прутский мир долго колебался.

То и дело он грозил рухнуть.

Его старались поджечь со всех сторон: король Карл, дипломатические агенты европейских держав, более же всего Франции, соперники и недоброжелатели великого визиря Балтаджи Мехмед-паши. Да, вначале были торжества по случаю заключения мира, победы на Пруте. Визирь был обласкан султанов.

Потом начались трения. Царь требовал высылки короля Карла. Турки требовали сдачи Азова, Таганрога и других крепостей. Нашла коса на камень.

Сильную оппозицию Против мира и визиря возглавили зять султана, духовный глава шейх-уль-ислам и смотритель гарема: самые важные персоны в Оттоманской империи, они вершили её политику.

Балтаджи Мехмед-паша был смещён. Великим визирем стал глава янычарского корпуса на Пруте Юсуф-паша.

Вскоре высокий диван отменил Прутский мирный договор. Приближённым Балтаджи Мехмед-паши, способствовавшим его заключению, – кяхье (кетхуде) Осману и секретарю Омеру-эфенди отрубили головы.

Шафиров и Шереметев были заточены в Семибашенном замке, где уже томился посол Пётр Андреевич Толстой.

Партия войны и партия мира боролись с переменным успехом. Спустя без малого два года победу одержала последняя: мирный трактат был наконец подписан 13 июня 1713 года в Адрианополе-Эдирне.

Спустя год русские послы, они же аманаты-заложники, возвратились на родину. Впоследствии Шафирову и Толстому пришлось претерпеть от «полудержавного властелина» Меншикова – оба были сосланы: Толстой в Соловецкий монастырь, где и умер в один год с Меншиковым, сосланным в Березов; Шафиров в Сибирь, а затем в Новгород, откуда был возвращён Екатериной и назначен президентом Коммерц-коллегии, в каковом звании умер семидесяти лет от роду.

Царь Пётр Алексеевич увеселялся в Карлсбаде, где пил целебную воду, а затем на свадьбе сына Алексея. В следующем году в Петербурге, во дворце Меншикова была с куда большей пышностью и при великом многолюдстве отпразднована свадьба Петра и Екатерины. Тогда она была торжественно провозглашена царицею, а спустя двенадцать лет Пётр самолично возложил на неё корону императрицы. После смерти своего повелителя взошла на трон, но царствование её было всего два года, и умерла она в 1727 году сорока трёх лет от роду от многих излишеств.

Димитрий Кантемир был обласкан царём, получил титул светлейшего князя, стал сенатором и тайным советником, награждён деревнями в Харьковской губернии, пожалован вотчиной под Москвой и двумя домами и Москве, а затем и в Петербурге. Года жизни в России – годы расцвета его творчества. Писал он в основном на латыни, из-под его пера вышло множество трудов по философии, истории, этике, политике, в том числе «История возвышения и падения Порты Оттоманской», переведённая впоследствии на все европейские языки, «Описание Молдавии», за которую был удостоен звания почётного члена Берлинской академии наук. В 1722—1723 годах был при Петре в Персидском походе главным советником по восточным делам. Умер в 1723 году в пятидесятилетнем возрасте и похоронен в самом центре Москвы в Заиконоспасском монастыре, где была семенная усыпальница Кантемиров. В тридцатых годах нашего столетия его прах был перенесён в Яссы и захоронен в Трёхсвятительской церкви. Его сын Антиох стал крупным дипломатом и политическим деятелем в царствование Анны Иоанновны и вошёл красной строкой в историю русской словесности.

Король Карл продолжал интриговать против России, ссорился с турками, пытавшимися его выдворить. Ссора перешла в «калабалык» – по-турецки «свалка». То было форменное сражение, в котором король доблестно бился, потерял два пальца и часть уха, однако принуждён был покориться и коротал дни в деревушке под Адрианополем. Оттуда ему удалось бежать в Швецию. И он снова начал воинственные походы, ибо война была его призванием. Он и погиб в бою во время похода на Норвегию: было ему тогда тридцать шесть лет.

Граф Иосиф Понятовский, верный слуга короля Карла и его ставленника Станислава Лещинского, после гибели шведа стал служить Августу II, а после его смерти, в 1733 году, снова Станиславу Лещинскому. Он стал отцом последнего польского короля Станислава Понятовского, которому одно время покровительствовала Екатерина Великая. Отец последнего польского короля прожил восемьдесят пять лет, оставил после себя интересные воспоминания и умер, окружённый почётом.

Остальные герои этого повествования, работая над которым автор старался неукоснительно следовать историческим фактам и коллизиям, закончили свою жизнь в основном благополучно. Трагичной оказалась лишь судьба господаря Валахии Константина Брынковяну. О его судьбе следует сказать особо.

На протяжении нескольких лет он поддерживал оживлённые сношения с Петром, был одним из первых (в 1700 году, по учреждении ордена) награждён орденом священномученика Андрея Первозванного и искренно желал подпасть под руку России. Государь просвещённый, много сделавший для украшения своей столицы Бухареста и развития наук, он тем не менее устрашился сделать решительный шаг и (подобно Кантемиру) выжидал, на чью сторону склонится военное счастье.

Когда же войско визиря вошло в пределы княжества, он передал весь провиант, предназначенный для Петра и им оплаченный, туркам и объявил о своей полной покорности.

Это его не спасло. В 1714 году Константин Брынковяну со всем семейством был привезён в Царьград – Константинополь – Стамбул. На его глазах палач поочерёдно отрубал головы четырём его сыновьям. Последней упала с плахи голова обезумевшего отца.

И в заключение несколько необходимых строк о знаменитом «Завещании» Петра – его письме Сенату с предложением выбрать из своей среды «достойнейшего» на царство в случае его плена или гибели (текст приведён в книге). Оригинал этого письма не сохранился, что дало основание многим историкам усомниться в его подлинности.

Однако если сравнить его текст с письменным наказом Шафирову во время переговоров о мире, разрешавшим тому идти на любые жертвы и уступки, кроме «шклафства», то есть рабства, то в этом свете «Завещание» выглядит вполне правдоподобно.