Текст книги "Жестокая конфузия царя Петра"

Автор книги: Руфин Гордин

   – С таковою махиною даже при полной неискусности турок нас запросто задавить мог, – сказал Пётр себе в утешение.

   – Верно, государь, – согласился Феофан, двигая пешку на королевском фланге. – Злоумышление турецкое славою российскою побеждено есть. Дерзнул сложить я стих в подражание знаменитым одописцам, коего список повергаю я к стопам вашего царского величества.

   – К стопам, говоришь? А сам на стол кладёшь, – усмехнулся царь. – Ну да ладно – чти своими устами.

Феофан прочистил горло и, словно проповедь, нараспев стал читать, позабыв сделать очередной ход:

 
За Могилою Рябою
Над рекою Прутовою
Было войско в страшном бою.
В день недельный от полудни
Стался час нам вельми трудный,
Пришёл турчин многолюдный.
Пошли навстречь козацкие,
Пошли полки волосские,
Пошли загоны Донские...
Пришли на Прут коломутный:
Тут же был наш час смутный.
Тут же был бой окрутный_.
Всю ночь стуки, всю ночь крики.
Всю ночь огонь превеликий,
Всю ночь там Марс шёл дикий...
Не судил Бог Христианство
Освободит от поганства,
Ещё не дал сбить поганства.
Магомете, Христов враже
Аще дальний час покажет —
Кто от чиих рук поляжет.
 

   – Складно сложил, Феофане, – Пётр был тронут.

   – Терцинами, в подражание великому италийскому поэту Данту.

   – Не ведал за тобой дара пиитического. Однако твой ход. – Пётр подождал, пока Прокопович сделает ход, а затем неожиданно спросил: – А дан ли тебе дар предвиденья?

   – Вижу будущее, – уверенно отозвался Феофан. – Будущее великого царя, непобедимого владыки. Более, государь, такового афронта не потерпишь, ибо глупый-то киснет, а умный всё промыслит. Промыслит царь Пётр Алексеевич славу бессмертную, молвлю без боязни.

   – Льстец ты, хоть и утешительны слова твои, – Пётр махнул рукой. – Лесть надобна глупому, который, по слову твоему, киснет. А ведь и я кисну, стало быть, глуп. Кисну, ибо итог сей кампании покою не даёт.

 
Аще дальний час покажет,
Кто от чиих рук поляжет, —
 

повторил Феофан. – Человек совестливый Богу угоден, и он его вознаградит.

   – Твоими да устами мёд пить, – вздохнул Пётр. – А ведь сколь народу понапрасну полегло, вот что обидно. Понапрасну! С утерею прежде завоёванного. Войска жаль: оно ещё на многие походы занадобится. Всё, что у шведа побрали, всё за Россией оставлено. Но за то грудью стоять придётся, доколе брат Карл не подпишет окончательного миру. А он, коли выйдет из турок, снова зачнёт с нами войну.

   – Король Карл либо ещё кто принуждён будет к миру победоносным оружием российским.

   – Дай-то Бог, Феофане, дай-то Бог, – и Пётр размашисто перекрестился. – Ибо не о себе радею – о царстве. Однако ходи, не забывай.

Сыграли четыре партии, счёт был равный. Пётр велел Феофану играть в полную силу и не угодничать. Феофан, знамо дело, старался, дабы в угодники не попасть, хотя и видел, как огорчался царь, когда проигрывал.

Пётр был игрок сильный и прежде чаще всего выигрывал. Но сейчас пребывал в рассеянии, мысль его блуждала в стороне от шаховой доски, и Феофан это видел и понимал. Всяк властитель самолюбив, и самолюбие его изнежено: не тронь, не наступи, не задень. Пётр не был исключением: самолюбие его было уязвлено. Оно было подобно незаживающей ране. Кто же тот искусный врач, кто её заживит? Время? Оно врачует простых смертных. Но Феофан понимал: Пётр не из сего ряда – не простой он смертный, не обыкновенный какой государь, а монарх великий.

Пётр Великий! Через много лет он повторит с Сенатом и новопоставленным Синодом: Пётр Великий и Отец Отечества.

Рана затягивалась снаружи, изнутри же всё ещё язвила. За многими заботами царь о ней позабывал: тому способствовал быстрый и утомительный марш.

По-первости шли и ночью, дабы как можно далее уйти от места бесславной битвы. Шли, перемогаясь, побросали, пожгли всё, что отягощало.

За русской армией, как шакалы, в надежде поживиться, следовали конные татары. Они охотились за отставшими, отбившимися по слабости. И царь приказал возглавить арьергард двум доверенным и надёжным генералам: князю Михаиле Голицыну и Адаму Вейде.

Татары всё прибывали, становились всё наглей. Голицын приказал кавалерии делать вылазки, стрелять и рубить без пощады. Шереметев, посетовавший визирю на татарское бесчинство, получил его благословение на расправу. И не менее пяти десятков зарвавшихся татар осталось лежать в поле.

...Небо заволокли тучи, жара спала. А потом пошёл благословенный дождь. Мало-помалу он стал буйствовать, как все летние дожди в этом краю, и обратился в Ливень с грозою. Молнии огненными пиками вонзались в землю где-то впереди, за крутой холмистой грядой, за лесом, они постепенно перемещались вправо, к Пруту и на другой берег.

Крестились, отгоняя небесный огонь чем-то разгневанного Ильи Пророка, омывались небесной влагой. И оживали, оживали, подобно высохшим травам, люди и кони. Всё оживало на глазах – омытое и очищенное, напоенное и накормленное. Колонны замедлили шаг. Одежда намокла – хоть выжми, но это не было в тягость.

   – В баньку бы теперь, – по-простецки молвил князь Голицын. – На полок да с веничком.

   – Ох, ваше сиятельство, хоть бы ироды эти в речке дали искупаться, – вздохнул адъютант князя.

   – Великое благо – дождь, – заметил капитан из княжеской свиты. – Инда высохли все.

   – Размочил, размочил, – поддержал его князь. – И всё окрест возрадовалось.

И тут, словно по мановению пророка Ильи, дождь перестал и в прогалы клочковатых облаков ещё нерешительно выглянуло солнце. Разноголосый птичий хор возрадовался и тотчас восславил и дождь и солнце. Размокшая земля стала парить на взгорках. Колонны стали втягиваться в долину, где за несколько дней до битвы армия разбила свой бивак.

Турки продолжали сопровождать русских. Ими командовал двухбунчужный паша. Он объявил Шереметеву, что садразам повелел ему следовать с российским войском до самых границ турецких владений, ибо вся земля княжества Молдавского подчинена и принадлежит великой империи, как многие другие христианские земли, ибо на то была воля Аллаха. Эту божественную волю постоянно укрепляло турецкое оружие. А молдаване, валахи, сербы и другие неверные – всего лишь райя, то бишь стадо, пасомое мусульманами, верными слугами султана и ислама.

   – Я не стану вмешиваться в ваши дела и в ваш распорядок, – заключил паша, когда было объявлено, что войско станет при долине на недолгий растах; долгий же роздых рассуждено было учинить в Яссах.

Эта весть обрадовала всех. Ибо в городских стенах только и можно привести себя в относительный порядок и как следует оглядеться. Царь принял это решение по настоятельной просьбе Кантемира. Господарь полагал ускользнуть там из-под турецкого глаза и забрать с собою надёжно упрятанные драгоценности.

Сопровождающий их паша был меж тем добродушен и словоохотлив. Он сносно объяснялся по-немецки, и это было многим на руку. И он, и его люди полагали излишней чрезмерную бдительность. И они несли свою службу спустя рукава, как все, кто удалён от взоров главного начальства.

Паша с большей частью своего воинства следовал в арьергарде, остальные его подначальные сосредоточились на флангах. Все они получили приказ визиря отражать наскоки бродячих татарских шаек. Надо сказать, турки ревностно относились к этому: ловили и стреляли своих единоверцев, вязали изловленных и отправляли на суд и расправу в турецкий лагерь, всё ещё не трогавшийся с места.

Пётр сказал Кантемиру:

– Княже, пока турки глядят вполглаза, ступай прежде нас в Яссы, собери своё семейство и всех ближних своих, кои согласятся уйти с нами, и будьте готовы к походу. В подкрепление даю две сотни драгун: пущай турок думает, что посылаем их на рекогносцировку, они и вовсе его заморочат. Мы же в город не войдём, а станем лагерем у стен его. И будем стоять сколь можно долго, пока люди опомнятся да пока все большие дыры залатаем.

Паша и его дозорные по-прежнему благодушествовали, и обвести их не составило труда. Впрочем, буде нагрянули бы проверщики, они не нашли бы никаких упущений в их службе. На привалах турки и русские устраивали, как водится, меновую торговлю к обоюдному удовольствию. А начальство смотрело на это сквозь пальцы: все человеки.

Кантемир с отрядом в считанные часы достиг Ясс. Город будто вымер: ни пешего, ни конного на улицах. Жители либо попрятались, ожидая пришествия турок и полного разорения, либо бежали в деревни. Тем паче что сами турки среди своих эмиссаров распространили слух, что город будет отдан на разграбление.

Турки ещё только намечали карательную акцию, а уж татары подступили к Яссам. Это были всё те же бродячие шайки, которые рыскали в поисках поживы. Отчего-то в город они войти остереглись, зато собрали весь скот в округе и угнали его, захватив с собой и пастухов.

Со стеснённым сердцем ехал господарь по улицам города, где он княжил немногим более семи месяцев, столицы княжества, которого он лишился. Отныне ему придётся покинуть его навсегда. А будущее? Будущее смутно мерцало в дымке времени, контуры его были размыты.

Спутники его молчали. Молчал и господарь Димитрий Кантемир. Не напрасно ли подверг он себя столь тяжким и опасным испытаниям? Не проиграл ли он в той игре, которая именуется жизнь? Он думал и о бессчётных опасностях, которые подстерегали впереди его и его семейство, равно и вверившихся ему бояр.

Он отдал свой меч, щит и перо русскому царю. Сколько он успел узнать его, услышать о нём из уст служащих ему иноземцев, царь был твёрд и надёжен в своих обещаниях.

Он, Кантемир, теряет княжество, доставшееся ему не только с трудом, но и с великими издержками. Пусть княжество вассальное, всецело зависящее от турок, как и господарство его от прихоти турецких вельмож, могущих сбросить его в любой день.

Увы, он познал искушение властью. Яд этого искушения растёкся по всем жилам, проник во все поры. Только сейчас, едучи по безлюдным ясским улицам, он в полной мере осознал, сколь велика его потеря. Ой более не «домнитор», никто уже не скажет почтительно: «Суб домниа луй Думитру Кантемир...» Турки вычеркнут его имя из истории княжества да и из своей истории, где он оставил заметный след, а равнодушный народ, привыкший к непрерывной смене господарей, и вовсе забудет его имя. Может статься, церковным иерархам прикажут предать его имя анафеме, и они покорно, а иные с истовостью станут проклинать его в церквах, яко изменника.

Но кому он изменил? Не родине, нет, а её поработителям! Среди бояр не мало приверженцев турецкой партии. Зачем искушать судьбу, рассуждают они, коли так повелось от века. Лучше покорностью завоевать доверие турок, ибо нет у нас никакого другого оружия, кроме покорности. Турки умеренны-де в своём грабительстве, никто не знает, каково бы нам жилось под иным владычеством, хотя бы под русским, единоверческим.

Кантемир возражал: не грабили бы, довольствовались умеренными поборами, но, слыша резоны туркофилов, невольно задумывался. Сколько ни увещевал его царь Пётр в посланиях своих оставить сомнения и колебания, сила-де за Россией, и вера за нею, и Господь над нею, и скоро всё единоверные, сколько их есть на Балканах, подымутся за веру и примкнут к российским войскам, он продолжал колебаться. Властолюбие успело отравить его.

Перед приходом российских войск Кантемир заметался.

Надо выждать, думал он, так поступают все благоразумные, все мудрые и искушённые властью. Похоже, так собирается поступить и недруг Кантемиров господарь Валахии Брынковяну.

Когда Кантемиру был вручён султанский ферман на княженье, визирь дал ему тайное поручение: захватить Брынковяну, подозреваемого в сношениях с царём Петром, и выдать его на расправу. Тогда-де и престол Балаган будет отдан Кантемиру.

Ох и велико же было искушение! Но по зрелом размышлении он отверг его. Брынковяну, как видно, был предупреждён либо догадался. Он прислал доверенного человека, с которым передал вот что: «Посулы всех владык мира искусительны, но мудрый внимает лишь голосу разума. А разум велит быть осторожным». Это означало и совет и пример.

Господари обоих княжеств оказались меж молота и наковальни. Велико искушение сбросить ненавистное иго. А ну как Пётр проиграет кампанию? Тогда княжества постигнет жестокая месть турок. А ежели выиграет?..

Вспомнилась Кантемиру Буриданова ослица, скончавшая жизнь меж двух охапок сена. Не в той ли он позиции? Надо принимать однозначное решение. Не только за себя – за всех.

Созвал бояр на совет. Как поступить, домнитор? Поднялся гвалт. Одни считали, что надобно податься в Фэлчиу либо в Бырлад. Другие – в Фокшань, на границу с Валахией, и там ожидать развязки и тогда предаться победителю.

Были и такие, кто требовал идти навстречу царю, были наиболее осторожные: они поспешили укрыться в своих имениях и там выжидать развития событий.

Среди строптивцев был митрополит Гедеон – духовный глава княжества, был и хатман Антиох Жора, были и другие бояре, твёрдо стоявшие за соединение с царём. Они послали к Петру своего человека с уведомлением: Кантемир-де водит за нос и царя и турок, ему-де опасно доверять...

Господарь про то проведал. Он отправил Петру покаянное послание. Кантемир писал: визирь ведёт за собой четырёхсоттысячную армию с пятьюстами пушек, что княжество разорено, что саранча пожрала Лосевы, что татары кучкуются на границе и готовы по первому сигналу разграбить Молдову.

Царь отвечал: жребий брошен, и обратного хода нет. А потому Кантемиру надо решительно отбросить колебания. За все припасы будет щедро заплачено, как заплачено господарю Брынковяну, который-де уже занят заготовкой провианта...

С царским письмом были присланы богатые подарки: осыпанная алмазами кавалерия святого мученика Андрея Первозванного, драгоценный царский портрет в золоте и брильянтах, соболя и иное.

Легко сказать – отбросить сомнения. Кантемир всё ещё пользовался доверием визиря, хана Девлет-Гирея, министров Порты... Оно дорогого стоило, это доверие. Взять так вот сразу и разрушить всё, что он терпеливо строил всю свою сознательную жизнь?! С другой же стороны, господарство его ненадёжно: явится охотник на престол с тугой мошной и перекупит его. А царь обещал закрепить за ним династические права.

Наконец его осенило: он испросил у визиря прикинуться другом русского царя, дабы выведывать его намерения. Согласие было дано. И Кантемир пока что мог вздохнуть свободно. Теперь он беспрепятственно сносился с Петром и его генералами.

Похоже, он перехитрил всех! Во всяком случае, пока. Он исправно поддерживал сношения с обеими сторонами. Слал малозначащие донесения визирю и исполнял его повеления. Одновременно получил письменное согласие царя на присоединение к княжеству земли между Прутом и Днестром, называемой некоторыми Бессарабией и прежде принадлежавшей княжеству. Было ещё много лестных для Кантемира пунктов, и царь на все согласился: княжество будет свободно от дани, престол закреплён наследственно за родом Кантемиров, во время войны молдавское ополчение будет содержаться за счёт русской казны; русские не смогут претендовать на сколько-нибудь высокие должности в княжестве; царь не заключит мира с турками на условии сохранения Молдовы под турецким владычеством...

Кантемир вёл трудную и рискованную игру. Проиграть? Нет, он достаточно умён: если не выигрыш – княжество, прирастившее свои пределы и свободное от турок, то, по крайней мере, и не проигрыш: царь обещал ему два дворца в Москве, титул светлейшего князя, обширные поместья, денежные дачи, звание сенатора и иные почести. Не только ему, но и тем боярам и служиторам, которые решат последовать за ним в случае неудачи похода.

Он выговорил всё, что мог. И за спиной царя чувствовал себя надёжней, нежели за спиною султана. Но пришло время, когда следовало оказать себя, своё истинное лицо – игре пришёл конец. Ему донесли, что, узнав об измене, и визирь, и хан Девлет-Гирей поклялись изловить Кантемира и весь его род и одних посадить на кол, а другим отрубить голову.

Конечно, он долго их дурачил, зная при этом, что пощады не будет, и не только он, а и все Кантемиры будут беспощадно вырублены под корень.

Что ж, он сделал выбор – пожалуй, лучший из всех возможных. Если Всевышний сохранит его на тернистом пути из греков в варяги, он сможет заняться трудами философа. И тогда его единственным оружием станет перо, а полем битвы – бумага. Не будет суеты властителя, с которой он постоянно сталкивался в Яссах: разбора распрей между боярами, забот об умножении доходов княжества, а стало быть, и княжеских доходов, ибо надлежало возвратить то, что было израсходовано на выкуп господарского стола.

Всё, что ни делается, – к лучшему – вот афоризм, которым должно утешаться истинному философу. И это безлюдье, встретившее его на улицах Ясс, тоже к лучшему: горожане спрятались либо бежали. Не будет свидетелей и его бегства.

Кантемир предпринял попытку выкурить ясских турок – их было немало – ещё тогда, когда российское войско подвигалось к пределам княжества. Он написал паше Бендер: русские переправились через Днестр у Сорок и движутся к Яссам, а потому можно опасаться набега их кавалерии и разорения Ясс: паша должен приказать правоверным отправиться под защищенье армии садразама.

Паша отвечал: успеется. И тогда господарь приказал распустить слух о скором пришествии русских. Они-де примутся истреблять турок. Подействовало! Часть турок бежала, взявши лишь самое ценное. Остальные, особенно мелкие торговцы и ремесленники, видя выдержку молдаван, положились на волю Аллаха.

Тогда и он, Кантемир, ещё служил двум богам – Аллаху и Христу. И трудно сказать, какому из них с большей истовостью. Как только передовые отряды русской кавалерии показались в виду Ясс, молдаване бросились грабить конаки богатых турок. Потом пришёл черёд остальных.

Господарь приказал остановить бесчинства. Но было уже поздно: избиение подошло к концу. Уже кое-где чернь принялась потрошить и своих богатеев. Приступали к конакам ненавистных бояр.

Тогда и он, господарь, принуждён был принять предосторожность, ибо видел, что народное буйство обращается в неуправляемую стихию. С семейством и двором он переправился в укреплённый замок Четацуя, высившийся на холме на другом берегу Бахлуя. Отсюда он послал гонца к Шереметеву с призывом поторопиться самому либо послать наперёд конных драгун числом не менее трёх тысяч для умиротворения разбушевавшейся черни.

Драгуны во главе с бригадиром Кропотовым явились тогда, когда погром сам собою угас. И тогда Кантемир в окружении верных ему бояр-вел – логофета Николая Костина, ворников Иона Стурдзы и Иона Росети и вистиара Илии Катаржи – выехал из замка и направился в урочище Цуцору навстречу Шереметеву.

Злые языки разнесли слух о том, что господарь-де самолично разрешил грабить турецкие лавки и конаки и побивать турок. Но это был досужий вымысел его недоброхотов. Известно: чернь при всякой перемене власти первым делом принимается за грабёж. Сначала грабят иноплеменников, а уж потом принимаются и за своих.

Первым, естественно, распустил слух предводитель ясских турок Мехмед Язаджи-эфенди, прежде чем сбежать. Он имел наглость требовать, чтобы Кантемир повёл ополчение на соединение с армией садразама. Кантемир отвечал осторожно: народ, мол, взбунтовался, он неуправляем, сам же он вместе со своими приближёнными непременно отправится навстречу визирю с развёрнутыми байраками...

Да, пришлось испытать великие волнения. Выручала прирождённая находчивость и знание обстоятельств, что в своё время столь подкупало его высоких турецких покровителей.

От Шереметева он тогда получил всё, что просил: двести мешков левков на содержание десятитысячного ополчения. Офицерам было заплачено вперёд и с той щедростью, которую предписал царь. Савва же Рагузинский вручил ему ещё триста мешков – плату за скот для войска, – как провиантмейстер русской армии. Нет, ни у кого язык не повернётся сказать, что пришествие российской армии обременило княжество: она расплачивалась за всё, даже за посулы...

Всё это чередой проплывало в памяти, когда он в полном молчании, смущавшем его спутников, ехал по улицам Ясс. Он отдирал от души вросшую было в неё привязанность к ним, к церквам и монастырям – святым местам его юности и зрелости. Улицы были по-прежнему безлюдны, а он помнил их иными – шумными, запруженными толпами приветствовавших его подданных...

Подданных у него больше не будет. Будут слуги, служиторы, будут крепостные – рабы, будет, наконец, малый двор из незначительных бояр. Будут деревни, которые пожалует царь, с крепостными людьми. Деревни эти потому и называются так, что построены из дерева, в котором утопает Россия. Его новое прибежище...

Замок Четацуя, где находилось его семейство, был обороняем верной стражей. Стоило его отряду приблизиться к затворенным воротам, как за стенами поднялась пальба.

– Что такое?! – переполошился Кантемир. – В кого стреляют?

Ворник Николай Костин с усмешкой предположил:

   – Пугают. Мы-де вот какие. Мы и застрелить можем.

Он подъехал к ворогам и забарабанил в дубовое полотно.

   – Чине? Кто? – послышался глухой оклик.

   – Дескиде поартэ! Домнитор Димитрие! – Открывай ворота, господарь Димитрий.

Переполох усилился. Ворота со скрипом отворились, и Кантемира и его спутников окружила восторженно вопящая толпа женщин, монахов, прислужников.

Он торопливо взошёл на крыльцо. Из приотворенной двери пугливо выглядывала голова старшей дочери Марии. За нею Смаранда, Матей, Костаке, Сербая и кроха Антиох – мал мала меньше. Они тотчас высыпает на крыльцо и чинно, не толкаясь, поочерёдно припадали к отцовой руке. Антиоха подвела Мария. Кантемир взял его на руки – малыш радостно задрыгал ножонками – и нежно поцеловал в лоб и щёки.

Последней вышла княгиня Кассандра. Ей, как видно, неможилось: то и дело её сотрясали приступы кашля, глаза слезились. Впрочем, может, то были слёзы радости – за сгустившимися сумерками трудно было понять.

   – Я всё знаю, – грустно произнесла княгиня. – Нам придётся уезжать, не правда ли?

   – Увы, моя госпожа. У нас несколько часов на сборы.

   – Уехать навсегда, – потерянно произнесла княгиня, и из глаз её потоком хлынули слёзы. Она была тонкокожа, княгиня Кассандра, как все женщины её царского рода. Она была нервической особою: восьмеро детей, из которых двое умерли во младенчестве, дались ей трудно.

Поначалу ей казалось: семья наконец обрела надёжное пристанище, во всех смыслах подобавшее ей, поднялась на ту высоту, которой заслуживали её происхождение, образованность, высокая одарённость её главы. Кассандра только-только обжилась в доме, который она уже привыкла считать своим. Каждый нашёл тут своё место и радовался ему.

И вот всё это кончилось. Жизнь в который раз приходилось начинать сызнова. А что там, впереди, в суровом северном краю, тонувшем в снегах, в лесах, в болотах?

Кантемир угадал её мысли – их нетрудно было угадать. Продолжая обнимать ластившихся к нему Детей, он напомнил:

   – Мне, моя госпожа, привычна кочевая жизнь. Да и тебе тоже. Пятнадцати лет от роду я был аманатом в Константинополе. Вернулся, двух лет не прожил в Яссах, как снова погнали меня в султанскую столицу – почти на восемнадцать лет. Большая часть жизни прошла в турках. И каждый раз всё приходилось начинать заново, ты знаешь...

   – Знаю, – отозвалась она, смахивая ладонью слёзы, обильно струившиеся по щекам.

   – Они непредсказуемы, наши прежние хозяева, увы, хозяева, ибо мы с тобой были подневольны, как наши дети, – продолжал он. – Ты же знаешь, как всё здесь неверно: сегодня я на престоле, а завтра... Завтра его перекупил другой. Или дань показалась мала визирю либо чиновникам Порты. Недруги оклевещут меня, плаха же уготована всем вам. Под рукою же царя Петра мы обретём надёжное убежище...

   – Ты уверен в этом? – перебила она его. Глаза её были уже сухи.

   – Знаешь, моя госпожа, – они говорили по-гречески, греческий был их обиходным, домашним языком, толпившиеся внизу служиторы их не понимали. – Я, быть может, впервой почувствовал себя уверенно.

   – Что ж, тебе видней. Ты ведёшь нас как поводырь, ибо мы слепы. Мы покорно идём за тобою.

Он отпустил людей. После всех треволнений последних дней, после их огромного трагического напряжения, не оставлявшего его даже здесь, у домашнего очага, среди семейства, ему захотелось полного покоя – усталость гнула его к земле, он еле передвигал ноги. Ему захотелось спать, спать, спать. Здесь он мог выспаться впервые за много дней, здесь он был под полной и надёжной охраной одну долгую ночь.

Веки его смыкались. И ничего не надо было объяснять. Одну долгую ночь: войско царя заперло долину Бахлуя, и ни татары, ни турки не нагрянут сюда этой ночью.

   – Спать, спать, спать...

Господарь проснулся освежённый, лёгкий и сильный. Казалось, тяжкий груз, давивший и гнувший, свалился наконец с плеч; казалось, ему не тридцать восемь, а восемнадцать, и нету забот и обязанностей, а есть свобода и радость. Радость!

Но забот и обязанностей было ох как много. Пока что он всё ещё господарь земли Молдавской, а не князь Димитрий Константинович Кантемир, подданный царя Петра. Он всё ещё был – пусть формально – подданным и рабом султана.

Было затянутое облаками хмурое утро. Время от времени небо проливалось дождём. Он попросил вызвать вел-хатмана Иона Некулче – человека мудрого и надёжного. Он доложит обстановку в городе и вокруг, всё ли подготовлено к отъезду, достаточно ли экипажей и повозок, можно ли скрытно выбраться из Ясс, не лучше ли сделать это под покровом ночи.

   – Что слышно, Ионе?

   – Управились, господарь великий, – отвечал Некулче, употребляя обычную, но несколько усечённую формулу обращения к господарю.

   – Кто с нами?

   – Двадцать четыре высоких бояра собрались в дорогу.

   – Назови.

   – Постелник Савин Змунчилэ, маре-комис Павел Ругинэ, вел-пахарник Георгицэ, вел-ушерул Георге Аристархул, садар Могильдя, ворник деспре доамна Ион Абаза, ага Димитриу, житничер Моцок, камарашул Антиох, меделничер Костаке Пыркэлаб, вел-столник Санду Стурдза, столник Митикэ, вистиар Стефан Лука, постелник Ноур Черул, баш-булюбаш Дима...

Велик придворный штат даже у правителя вассального княжества: он как бы зеркало былого величия. И несколько видоизменённая копия штата российских государей. Но ему, Кантемиру, в его новой жизни он будет без надобности. Слышно, и царь Пётр отказался от громоздкого придворного штата, поступился вековой традицией, упростив всю придворную процедуру и прежние дворские церемонии.

   – Его царскому величеству список бояр был подан, и он скрепил его своей высокой подписью, – продолжал Некулче, – положив каждому на дорожные издержки две тысячи рублей.

   – Великие деньги, щедрая дача, – констатировал Кантемир. – Что ещё?

   – Прибыл от великого визиря капитан Банарул с повелением к боярам отправить в ставку депутацию с повинной.

   – Награди его да поверни обратно. Пусть доложит визирю, что бояре-де в испуге разбежались кто куда.

   – Ещё купцы турецкие заперты в холодной.

   – Отпустить, не чиня никакого насилия.

   – Всё, господарь великий, – заключил Некулче.

   – С Богом! Какой сегодня день?

   – Понедельник.

   – Да будет он счастливым для всех нас!

Они всё-таки тронулись ночью. Нескончаемый обоз растянулся едва ли не на версту: к господарю примкнули тысячи его подданных, опасавшихся мести турок и желавших начать новую жизнь среди единоверцев. Кантемир им не препятствовал: вольному воля... Их сопровождал надёжный эскорт: две сотни драгун да ещё конные волонтёры и казаки молдавского ополчения.

Последнее прости городу, бывшему недолгое время его столицей. Монастыри-крепости Четацуя, Голия, Фрумоаса... Царь Пётр был недаром восхищен искусством молдавских зодчих и строителей.

Казалось, все купола повернулись к нему и поклонились, посылая прощальный привет. И он, обратясь к ним, трижды истово перекрестился. Город его отчичей и дедичей уходил навсегда из его жизни. Ни ему, ни детям его, ни внукам не придётся больше увидеть эти берега...

Надо было торопиться. Переехали через прихотливую Жижию – старшую сестру Бахлуя, нахлёстывали лошадей, не давали роздыха и себе. И нагнали арьергард русской армии уже в Загаранче.

Царь обрадовался Кантемиру. Безо всяких церемоний обнял его, приподнял легко, ровно мальчика, и так, на весу, поцеловал в глаза. Они были почти ровесники – Пётр был старше на год.

   – Всё успел? – спросил он.

   – Всё, государь.

   – И княгинюшка с детками с тобою?

Кантемир кивнул.

   – Чего ж не представил? Веди сюда её и деток.

Пётр и госпожу Кассандру поднял, как давеча её супруга, и точно так же, к великому её смущению, поцеловал в глаза.

   – Пущай переведут: крайней визирь не хотел подписывать без выдачи Кантемира. Так я ему за него три крепости отдал: Азов, Таганрог и Каменной Затон. Дорого мне твой супруг обошёлся, княгинюшка. Да я о том нимало не жалею: человек он зело дорогой. Драгоценный человек.