Текст книги "Жестокая конфузия царя Петра"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

Визирь и его вельможи были озадачены: дойти до такой наглости и требовать уступки земель! Неслыханно, невиданно, невероятно! И ссылаться при этом на будто бы высказанное согласие султана!

   – Мне ничего не известно об этом, – сухо ответствовал визирь. – И такого не может быть, чтоб мы отдали наши земли в обмен на мир. Вы и так захватили у нас многое. И теперь мы будем требовать возвращения наших коренных земель.

   – Требовать вы можете, – дерзко отвечал Шафиров, – но не уповаю, согласится ли его царское величество на ваши требования. Конечно, – прибавил он примирительно, чтобы не раздражить Балтаджи Мехмед-пашу, – мы рассмотрим ваши требования, а лучше сказать ваши условия, и можем пойти на уступки, коли найдём их справедливыми.

Визирь распорядился, и Шафирову вручили заранее подготовленные требования. Они простирались весьма широко. Надлежало возвратить шведскому королю все земли, отвоёванные Россией и принадлежавшие его короне. Самого Карла следовало пропустить в его владения в сопровождении тридцатитысячной турецкой армии. Возвратить Азов с прилегающими землями, срыть Троицкую крепость и уничтожить крепости вдоль Днепра, возвратить Польше Украйну, очистить Браилов, выдать изменников Кантемира и Рагузинского, наконец, выплатить контрибуцию, размер которой предстоит согласовать с министрами Порты.

«Э, да это не столь страшно, – возрадовался Шафиров. – Гораздо менее того, на что готов был пойти государь. Я многое отвергну своею волею, особенно в части бывших шведских владений. Есть и иные чрезмерности: возврат Украйны, к примеру. Визиря и его вельмож должно купить щедрыми подношениями – они станут уступчивей. Тогда и о контрибуции речи не станет».

   – Мы вам, конешно, можем и Азов отдать, и крепости иные срыть, да только и вы уступите земли до Дуная, – продолжал настаивать на своём Шафиров. Андрей Иванович Остерман одобрительно кивал, слыша таковые речи своего патрона. – Что же касается господаря Кантемира да Саввы, о которых вы просите, то ведомо нам стало, что с началом военных действий они скрылись в сопредельных странах, опасаясь вашей мести.

Визирь махнул рукой:

   – Из-за двух гяуров две великие империи не станут торговаться. Рано или поздно, но они не избегнут возмездия Аллаха и карающей руки моего повелителя. Остальные же пункты останутся неизменны.

Но Пётр Павлович продолжал теснить визиря. Да, только наступать, и тогда турок мало-помалу станет уступать и уступать. Кровь его деда, мелкого еврейского купчишки, взговорила: уменье выгодно назначить цену и столь же выгодно отступить-уступить, важное в торговле, было не менее важно и в дипломации. Посему все Шафиры отличались красноречием, способностью убеждать и, схватывая всё на лету, тотчас переменять позиции в интересах дела. Знание же нескольких языков тоже было потомственным: купец должен быть многоязычен. В странствии молодого царя, поименованном Великим посольством, Пётр Павлович оказал ему важные услуги. И с той поры почти не расставался со своим великим тёзкою.

   – Осмелюсь напомнить вашему визирскому сиятельству, – продолжал наступать Пётр Павлович, – что его салтаново величество прежде нас возговорил о мире чрез патриарха Константинопольского и господаря Брынковяну и посланника его Кастриота. И ваше сиятельство по наущению государя своего мира искать изволили, однако ж без должной настойчивости. Стало быть, мы с вами должны быть взаимно уступчивы.

   – А что, правду ли говорят, будто царь ваш находится при армии? – неожиданно спросил визирь, уходя от неприятной ему темы о взаимной уступчивости.

Шафиров знал, что местопребывание царя туркам давно известно, но знал и другое – что его надобно скрывать. А потому он отвечал уклончиво:

   – Его царское величество за войском в некотором расстоянии следует и нужные распоряжения чрез своих слуг начальствующему над ним фельдмаршалу Шереметеву пересылает.

   – Ну, если следует, тогда мы рано или поздно сможем договориться, – с иронической усмешкой произнёс визирь.

   – Я ваши кондиции на усмотрение его царского величества перешлю, – торопливо сказал Шафиров, внутренне морщась от необходимости отрицать совершенную очевидность, – и какова будет его высокая воля и суждение министров наших вкупе с главноначальствующим, вашему сиятельству доложу. Но могу сразу сказать: пункты о возвращении шведу отвоёванных в великих борениях славянских земель, равно и об отдании Польше славянской Украйны, его царское: величество отвергнет. А посему следует вам от них загодя отказаться. Контрибуция и нам положена: зачинал войну его салтаново величество, и мы понесли великие издержки. В случае же уступчивости вашего визирского сиятельства смело могу посулить щедрое вознаграждение собольими да куньими мехами, драгоценными каменьями и златом вам и ближним вашим.

И Пётр Павлович плавным жестом приложил руки к сердцу и ко лбу в знак того, что обещание его свято.

   – Да и к чему, скажите на милость, вам шведа довольствовать, коли от него никакой корысти империи вашей нет и не предвидится? Один расход и одни неприятности...

По лицу визиря Пётр Павлович тотчас догадался, что попал в точку: как видно, Карл с его непомерными претензиями изрядно поднадоел туркам. Вдобавок ни одно из его обещаний не было выполнено. Из Померании шведское войско так и не выступило против русских.

   – Да, это так, – живо согласился визирь. И неожиданно признался: – Этот король мне в великую обузу, от него терплю одни неприятности и грубости. И светоч правоверных его величество султан, да продлит Аллах его дни, склонен поскорей от него избавиться... Я обещаю тебе снять те требования, которые твой царь отвергнет. Ибо к чему требовать то, на что заведомо не будет согласия.

   – Мудрые слова, великие слова, – подхватил Шафиров. – Слова истинно государственного мужа. Я передам их его царскому величеству, дабы он смог сполна оценить ум и прозорливость вашего сиятельства. И умножил награждение, и без того щедрое, вашему сиятельству, ибо мой государь щедр к мудрым даже на неприятельской стороне.

Они расстались, полные благожелательства друг к другу. Пётр Павлович был окрылён. Тех, страшных, уступок турку, на которые вознамерился было пойти царь, не будет. Похоже, ему удастся выторговать милостивый мир. Кондиции ещё не подписаны, турок неверен и ненадёжен, в последний момент он может неожиданно заупрямиться. И всё же Шафиров был отчего-то уверен, что ему удастся переговорить визиря и задарить его присных.

Визирь предложил Шафирову гостевой шатёр: за долгими разговорами и спорами июльский вечер сгустился и уже-высветлились на небосклоне первые вестницы ночи – самые яркие звёзды.

   – Заночуем у визиря под боком, всё равно что под Богом, токмо мусульманским, – обратился он к своему штату. – Авось здешний сон на что-нибудь и надоумит.

В чужом стане – не в своём: не по себе. Но ничего не поделаешь. Участь переговорщиков в турках – тёмная участь. Вон посла Толстого уж скоро год в заточении держат в Семибашенном замке. И неведомо, что может прийти в голову фанатичному басурманину с его странной верой.

Только расположилась, в шатёр ввели Павла Ягужинского, бывшего царёва денщика, произведённого в генерал-лейтенанты безо всяких военных заслуг. К туркам он явился под образом офицера, присланного фельдмаршалом с поручением к посольству.

Запахнулись в шатре, Ягужинский открылся:

   – Государю не терпится узнать визирские кондиции, и просил он со мною немедля отписать либо на словах сказать.

   – Скажу на словах: пущай его царское величество не переживает: мир будет составлен без нестерпимого убытку, в сколь можно лучшем виде. Так и доложи. Сколь времени уйдёт на трактование, заведомо сказать не могу, но как только закончим, немедля прибуду с докладом.

   – Так и доложу, – Ягужинский весь засветился, кликнул стражу, и его проводили за позиции.

   – Спать, господа, спать, – сказал Шафиров и широко, с оттяжкою зевнул. – Голь мудра, берёт с утра. Утром нехристь долго спать не даст.

Глава шестнадцатая
ИСХОД

Благословен тот, который, если пожелает,

устроит вам лучшее, чем это, – сады,

где внизу текут реки, и устроит тебе замки.

Коран, сура 25

Голоса: год 1711-й, июль

Головкин – Шафирову

Мой государь, Пётр Павлович... о волнам проезде короля щвецкого чрез его царского величества земли его величество соизволяет против того, как вы о том везирю объявили и сверх того изваляет для проезду его персоне и сущим при нём шведам по желанию везирскому дать по 500 подвод... А ежели он, король швецкой, совершенно с их царским и королевскими величествами миру желает, то б назначил место и выслал своего полномочного министра для трактования того миру, куды его царское величество и его союзники своих вышлют, в чём его царское величество всякое удовольствие показывать обещает. Что же принадлежит о походе его царского величества с войски и ваша милость изволите объявить, что его величество высокою особою своею только с полками гвардии своей изволит итти прямо в Ригу, не мешкая нигде...

Шафиров – Головкину

Извольте, ваше высокографское превосходительство, для Бога, отпустить тех денег, первое везирю 150 тысяч рублёв... Сего числа наскоро мне велели послать человека своего с ведомостию к вам, что посланы от них два везиря, Али-паша да Магамет-паша, и для того им перепуск посылаю...

Пётр – Шафирову

Мой господин. Я из присланного... выразумел, что турки, хоти и склонны, но медлянны являются к миру. Того ради всё чини по своему разсуждению, как тебя Бог наставит, и ежели подлинно будут говорить о миру, то стафь с ними на фее, чего похотят, кроме шклафства. И дай нам знать конечно сего дни, дабы свой дисператной путь могли, с помощию Божиею, начать. Буде же подлинно наклонность явитца к миру, а сего дни не могут скончать договора, то б хотя то сего дня зделать, чтоб косить за их транжаментом (ретраншементом).

В протчем словесно приказано.

Шафиров – Петру

Всемилостивейший государь... По цедуле прошу немедленного указу... Довожу, что сулено: везирю число подлинно и не смели назначить; кегаю (кяхье) 50000 левкое; чауш-паше 5000 червонных; кегаину брату 1000 червонных и 3 меха собольих; конюшему 1000 червонных; переводчику 5000 червонных; секретарю, которой трактат писал, 1000 червонных; на прочих канцелярии 1000. Сие число ваше величество извольте приказать послать немедленно...

Шафиров – Петру

Всемилостивейший государь... И я посылал о том говорить чрез кегаю везирю, чтоб татар унять. Сказали мне, что уже послали двух везирей с некоторыми войски и от хана послан человек, чтобы самовольных унимать и казнить смертию... При сем доношу, что турки зело с нами ласково обходятца и, знатно, сей мир им угоден...

Шафиров – Петру

...как может Остерман свидетельствовать, дерзновенно везирю говорил, что ваше величество не будет интересоватца, ежели и швед того по-прежнему чинить не будет, представляя при том ему, что ежели в том дать шведам волю, чтоб под образом Лещинского владел Полшею, то какая ис того будет полза, но наипаче опасность как их, так и нашему государству...

Странной казалась эта тишина после остервенелой пальбы. После воплей, криков и стонов, неубранных человечьих и лошадиных тел... Странной и неправдоподобной. Она и радовала и изматывала: что далее-то будет, что? Неужто опять страшное смертоубийство?

Изредка с левого берега долетали с птичьим посвистом татарские стрелы, ослабшие в полёте, не более как символ войны. Да подчас круглые шведские пули, столь же беспомощные: там, видно, ещё не знали о переговорах, о замирении либо – что скорей всего – не желали знать.

И всего-то полтора дня тишины, а какая благость! Вернулись и птицы – мелкие певчие птахи и вороны, почуявшие поживу. Притомившиеся нервные кони помаленьку отходили и щипали кое-где уцелевшую траву. Фурьеры принялись косить траву за ретраншементом, на ничьей полосе.

Люди занялись кто чем: кто сапог чинил, кто мундир латал, кто брился, кто, укрывшись в камышах, стирал в речной струе задубевшую от пота и грязи рубаху...

Пётр с министрами и генералами напутствовал переговорную делегацию. Давно не видывали его столь светящимся. Пётр Павлович Шафиров был в героях. Он утопал в ласкательствах и комплиментах. На прощание царь обнял и поцеловал его – великая милость и великое доверие.

– Всё делай по-своему, как совесть и разум тебе подскажут, как Господь наставит, – снова и снова повторял царь. – Знаю: худа не сотворишь, промашки не дашь, всё оставляю на твоё благорассуждение.

Проводы за укрепления были торжественными и радостными: все верили, что Шафиров выговорит мир. Ибо такой он льстивый да ловкий, такой речистый да хитрый.

Вместе с переговорщиками отправлялся сын фельдмаршала Михаила Борисович Шереметев – на этом настоял визирь. Турки содержали в заложниках детей сановитых христиан. Ежели отец покусится на измену, детям отрубят голову...

Михаила Шереметев состоял в чине подполковника. Но царь повелел отныне чествовать его как генерал-майора.

На турецкой стороне делегацию принял почётный эскорт – и это тоже был добрый знак. Процессию возглавляли янычарский ага, чорбаджи и другие начальники чином поменьше. Конные спахии и чаунш образовали коридор, по которому делегация двигалась к визирскому шатру. Они были при пиках, на концах которых трепетали зелёные и красные прапоры.

Да, к визиту Шафирова готовились – его наметливый глаз тотчас отметил это, – и готовились основательно. И это тоже был добрый знак.

   – Подпишут, отбою бить не станут, – шепнул Андрей Иванович Остерман, тоже человек востроглазый. – По всему видно: встречают как дорогих гостей.

   – Чаю, мир ноне подпишем, – отозвался Пётр Павлович. – Много добра да денег дадено.

Перед визирским шатром их уже ждали Осман-кяхья и начальник янычар Юсуф-паша. Они проводили Шафирова в шатёр вместе с Михайлой Шереметевым. Остальным велено было дожидаться зова.

Невиданное дело: для Шафирова и Шереметева были невесть откуда добыты два кресла. Визирь, по обыкновению, возлежал на ковре.

   – Мы оказали вам церемониальную встречу будучи в уверенности, что ваш главный генерал согласился на наши условия, – начал Балтаджи Мехмед-паша с лёгкой, словно бы одобрительной улыбкой, давая понять, что меж ним и Шафировым уже установилось единомыслие.

Пётр Павлович тотчас же уловил нужный тон и отвечал визирю в том же духе:

   – В главном мы сошлись: мир должен быть и будет заключён. Вот и подтвердитель сего – генерал Михаила Шереметев, сын главноначальствующего над армией. Меж нас нет сколь-нибудь важных разногласиев.

   – Вот и хорошо. Вижу, вы не отступаете от своих обязательств. Мы же постараемся скрасить ваше пребывание.

   – Хотя некоторые пункты, названные вашим сиятельством, и предосудительны для интересов его царского величества, но наш главнокомандующий всё же решил подписать мирный трактат, – сообщил Шафиров. – Ибо доброе согласие между нашими великими империями главней всего остального. Так что прошу приказать перебелить трактат. Так и мы поступим, дабы потом разменяться и войскам нашим сообщить о многожеланном мире.

Визирь отвечал, что всё будет сделано тотчас же, и, вызвав секретаря янычарского корпуса Хасана Кюрдю, поручил ему срочно перебелить трактат, внеся туда все согласованные исправления.

Довольный, что дело движется к концу, Балтаджи Мехмед-паша хлопнул в ладоши. В шатёр бесшумно скользнули слуги, залегли курильницу с благовониями, другие внесли на подносах шербет, розовую воду, неизменный кофе и другие яства. Гости не отказывались: в русском лагере во всём терпели нужду и ничего подобного не видели даже за царской трапезой.

Начало обещало несомненную доброжелательность и сулило конечный успех. Он, Шафиров, не подведёт своего государя, и клетка, в которую он почитал себя уже заключённым, распадётся, и царь с войском выйдет на свободу. Зато он, Шафиров, и молодой Шереметев угодят в клетку – в заложники – и будут увезены в Царьград.

Шёл неторопливый разговор, который можно было бы назвать светским. Визирь с лукавством осведомился о здоровье царя: ему-де доводилось слышать от сведущих людей, что русский царь страдает падучей («Чёртовы нехристи и об этом сведались!» – огорчился Шафиров).

– Наш государь подковы гнёт и пятаки пальцами сгибает, – без промедления отвечал он, ибо это было чистой правдой. – И здоровье у него богатырское. Сии якобы сведущие люди плетут небылицы, и вашему визирскому сиятельству негоже их слушать.

Так они некоторое время переговаривались, а потом Шафиров попросил разрешения откланяться, дабы не отягощать драгоценного внимания благородного хозяина и к тому же поскорей приступить к перебелению трактата.

Шатёр русской делегации стоял рядом с визирским, Пётр Павлович, не мешкая, вызвал ротмистра Артемия Волынского, дабы тот немедленно отправлялся в русский Лагерь с доброй вестью для его царского величества.

Торопились обе стороны, желая поскорей развязать, а лучше сказать, разрубить туго затянутый военный узел. Торопились ещё и потому, что предвидели интриги противников мира, прежде всего короля Карла, поспешно уведомленного графом Понятовским.

Понятовский был вне себя, глядя на те ласкательства, которые визирь и его окружение расточали Шафирову с его помощниками. Противодействовать он не смел, да у него и не было сторонников. С удивлением, смешанным с негодованием, наблюдал он за скороспешностью переговоров. Конечно, подумал он, визирь и его соратники подкуплены русскими, иначе зачем им так торопиться. Он опасался, что король, извещённый им, не поспеет в турецкий лагерь, не успеет вмешаться, отвратить подписание трактата, учинить разнос визирю и его команде за малодушие и трусость. Ещё бы: русские были в мешке, оставалось только потуже затянуть его, и можно было не торопить события.

Чем больше он размышлял над этим, тем более ярился. Это было чёрт знает что такое, прямое предательство! Если бы султан был извещён о подлинной ситуации, о нерасторопности и малодушии визиря, он немедля бы отстранил его от дел, а может, обошёлся с ним куда более сурово.

Понятовский был в ажитации. Он отправился на позиции янычар. Знакомый бедюк-баши с удивлением глянул на встрёпанного эфенди, обычно такого выдержанного, теперь же отчего-то возбуждённого до крайности.

   – Куда ты так спешишь, любимец садразама? Война ведь кончилась.

   – Пойдём со мной. Ты поведёшь меня к своим людям. Я больше не любимец садразама – он предал не только меня, он предал нас всех!

   – Ты, видно, потерял голову, эфенди, – белюк-баши с подозрением глянул на Понятовского. – Твоя речь – речь безумного.

   – Пойдём, пойдём, – граф почти силой тащил его за собой. Изумлённый белюк-банга машинально последовал за ним.

Турецкий ретраншемент, неряшливо отрытый, больше напоминал волчье логово огромных размеров. Янычары, сбившись в кучки, сидели на корточках возле своих котлов, в которых булькало какое-то варево. Судя по останкам лошади, варили конину. Другие лежали на земле, вперив глаза в небо, третьи чинили одежду.

   – Вставайте, воины. К вам пришёл эфенди. Он хочет держать речь, – воззвал белюк-баши.

Любопытство двигает людьми. Даже в передрягах. Янычары столпились возле Понятовского, оставив свои занятия. Может, эфенди скажет им нечто важное про войну и про русских. Может, он объявит им великую милость султана – возвратит их домой.

   – Храбрые воины! – возгласил Понятовский осиплым от волнения голосом. – Вас предали. Вы были на шаг от победы. Вам достались бы несметные богатства. Слава о вашем подвиге разнеслась бы по всему мусульманскому миру, я во всей подлунной возносили бы вам хвалы...

Он перевёл дыхание и обвёл глазами внимавших ему янычар. Осунувшиеся, обросшие лица, прокопчённые дымом костров, обожжённые немилосердным солнцем, тупой, равнодушный взгляд... Он ждал возгласов одобрения, но они были немы.

   – Ещё не поздно добыть победу, а вместе с ней – славу и богатство. Война не кончена. Шведский король и король Польши Станислав Лещинский готовы вознаградить вас, если вы выступите против русских и разобьёте их. А пока оба короля поручили мне раздать вам деньги...

С этими словами Понятовский запустил руку в объёмистый кошель и стал швырять в толпу серебряные куруши, Поднялась давка, кое-где завязались схватки. Свалка стала всеобщей. А он всё швырял и швырял серебряные монетки» посверкивавшие словно жучки, пока не опустошил весь кошель.

   – Вперёд на русских, доблестные воины! И да пребудет на вас милость и благословение Аллаха!

Янычары подобрали все монеты, возбуждение улеглось. И теперь они выжидательно смотрели на него мгновенно потускневшими глазами. В них было ожидание: не будет ли ещё курушей. Только ожидание. И никакого воодушевления.

Белюк-баши дёрнул его за рукав. Он был озадачен и, похоже, слегка напуган.

   – Деньги – это хорошо, мои люди заслужили награду. Но ты говорил не те слова, которых они ждали. Люда хотят домой.

   – Мы хотим домой! – подхватили сразу несколько голосов. – Глади, эфенди, на эти могилы: земля ещё не осела. Тысячи наших братьев лежат тут, на чужбине, их не оплакали отцы и братья, жёны и дети. Ступай себе, эфенди, к своим королям, их куруши – малая плата за наши жертвы, за наши страдания. Мы взяли эти деньги из сострадания к тебе...

Понятовский был взбешён. Ему мгновенно представилась смехотворность его порыва, его никчёмность и тщета. Что знают эти тёмные люда о короле Карле или другом – Станиславе Лещинском? Какое им. дело до них и до их желаний и притязаний?! Зачем он разбрасывал деньги, в которых нуждался сам? Экое ребячество! Какой он, оказывается, глупец!

Хватит! Трезвость, трезвость и ещё раз трезвость. Он теперь и сам дивился своему поступку. Что это такое с ним было? Наваждение? Потерял голову? Напекло?

Вконец расстроенный Понятовский побрёл к себе: он испытывал теперь жгучий стад. Не дай Бог, кто-нибудь узнает о его поступке. Непременно подымут на смех. Он решил никуда не показываться до приезда короля. Отчего-то он был уверен, что король, получив его сообщение, непременна прискачет. Что тогда будет! Экспансивный Карл набросится на визиря, обвиняя его в измене... Король может пустить в ход кулаки... Но ведь это ничего не изменит: мирный трактат будет уже подписан...

«Кажется, я сделал глупость, вызвав короля, – подумал Понятовский. – Глупость за глупостью, цепь глупостей...» Он сжал голову руками и замер.

Тем временем в шатре русской делегации кипела работа.

– Поспешайте, поспешайте! – покрикивал Шафиров на секретаря и дьяка. – Один их Аллах ведает, каково настроится визирь к завтрему. Не получат ли нового султанского повеления. Промедление опасно: куй железо, пока горячо!

Трактат был переписан. И перечитывая его в окончательной редакции, Пётр Павлович испытывал удовлетворение.

«Божией милостию, пресветлейшего и державнейшего великого государя, царя и великого князя Петра Алексеевича, всеросийского самодержца и прочая, и прочая, и прочая.

Мы, нижепоименование полномочные, объявляем чрез сие, что мы по указу нашего всемилостивейшего царя и государя и по данной полной мочи постановили пресветлейшего и державнейшего великого государя салтана Ахметя-хана с сиятельнейшим великим визирем Мегметь-пашею по учинившейся междо обоими государствы ссоре, последующей договор о вечном миру:

1. Понеже первой мир у его царского величества с его салтановым величеством порвался, и оба войска междо собою для бою: сошлись, и потом его царское величество ради некоторых причин не хотя допустить до кровопролития, требовал паки с его салтановым величеством сочинить вечной мир, на которой его сиятельство крайней визирь соизволил. И тако обещает его царское величество по силе трактату сего Азов с принадлежащими ко оному крепостми отдать паки во владение салтанову величеству в таком состоянии, в каком оной из его салтанова величества взят. Новопостроенные же городы Таганрог, Каменной Затон и на устье Самары новой город паки разорены и впредь с обоих стран пусты и без поселения оставлены быть имеют...

2. В польские дела его царское величество мешаться, також и их казаков и запорожцев, под их область принадлежащих и у хана крымского сущих, обеспокоивать и в них вступать не изволит и от стороны их руки отымает...

4. Понеже король свейской под защищение его салтанова величества пришёл, того ради его царское величество для любви его салтанова величества оного свободно и безопасно до его земель пропустить соизволяет...

6. По сим пунктам все прежние неприятельские поступки забвению да предадутся. И по разменении сих пактов... войско его царского величества безо всякого помешательства свободно прямо в своё государство итить имеет...

...Вот утверждение мы сей трактат собственными руками подписали и печатьми припечатали и с его сиятельством великим визирем разменялись.

Еже учинено в обозе турском

июля 12 дня 1711 году».

Пётр Павлович старательно и с чувством выводил свою подпись: весьма важен был документ, ему суждено войти в историю. За ним со всяким тщанием подписались остальные.

   – Баста! Надобно нести визирю и требовать от него ихнего трактату, – облегчённо вздохнув, вымолвил Шафиров. – Чаю, и у них готов. Дабы поскорей размен учинить и с обеих сторон ратификовать.

Он полюбовался списком, аккуратными красными печатями, как две золотые монеты свисавшими на шнурках. Дело было сделано быстра и в соответствии с желанием государя. То-то будет ему радости: гораздо меньшими проторями обошёлся столь желанный мир.

Пётр Павлович припомнил доверительно сказанные ему покаянные слова; царя:

   – Моё счастие в том, что я должен был получить сто палочных ударов, а получил токмо полёта. Тем паче старайся, дабы боль мою поуменьшить. Хотя след от сей экзекуции не скоро зарастёт.

Да, это так, след останется и, быть может, навечно. И у него, у Шафирова, до скончания жизни, поскольку он оказывался во власти турок. А это власть неверная, коварная, и Бог весть каков будет его конец.

При этой мысли Пётр Павлович испустил тяжкий вздох. Оставив он детей малых, оставив супругу почитаемую да матушку заботливую. Верил, что, коли случится с ним что-нибудь на чужбине в аманатах, царь их не оставит. Но при случае следовало бы напомнить.

Одно, а быть может, и два свидания с государем ему ещё предстоят, а дальше ему и Михаиле Шереметеву предстоит стать пленниками визиря, а лучше сказать – аманатами, то бишь заложниками.

Ещё раз вздохнув, Пётр Павлович направил стопы свои к визирю. Надлежало узнать, сочинён ли трактат с турецкой стороны, да тотчас известить об этом государя, Шафиров знал, с каким жадным нетерпением ждал Пётр этой вести.

Менее версты разделяло обе ставки. Но преодолеть это малое пространство было не просто: всюду бдительно несли караул русские и турецкие посты. С великими предосторожностями пропускали конного либо пешего, учиняли допросы: кто таков, зачем и к кому. Допрашивали все, кому не лень: караульные начальники, солдаты, офицеры. Подозрительность покамест господствовала в обоих лагерях.

Снова явился царский фаворит Павел Ягужинский. На этот раз он сопровождал несколько тщательно укрытых повозок. Их хотели было осмотреть ещё на русской стороне, но он не дал, а послал унтер-офицера к генерал-фельдмаршалу за пропуском. Но караульные на передовой были неграмотны и прочесть пропуск не смогли. Пришлось рявкнуть самому Шереметеву, лишь после этого караван был пропущен.

На турецкой стороне – та же история. Норовят во что бы то ни стало заглянуть под брезент. Шафиров – к визирю: так и так, ваше мусульманское сиятельство, ослобоните от досмотру, ибо то, что на телеги накладено, – секрет, сугубая конфиденция.

Под брезентом был драгоценный груз: презент турецким вельможам. Мягкая рухлядь, золотые дукаты, драгоценные каменья и поделки ювелиров.

Павел Ягужинский рассказал: кликнула клич царица Екатерина Алексеевна между министров, генералов и штаб-офицеров, духовных – словом, меж тех, кто побогаче, жертвовать кто что может для ублаготворения визиря и его присных. Первая сняла с себя все украшения заветные, все свои кошели и шкатулки опустошила. Пример был дан. И телеги постепенно наполнились. После тех тяжких испытаний, кои пришлось претерпеть в этом злосчастном походе, можно ли было что-нибудь жалеть?!

Ягужинский рассказал о почине царицы, и Пётр Павлович порадовался: теперь визирь бессомненно станет сговорчивей – богатые были дары, кого хочешь раздобрят.

Сундуки и ящики с дарами внесли покамест в шатёр Шафирова. Пётр Павлович, из интереса открыл один из них. Оттуда полыхнуло ровно бы волной света. Золотая и серебряная посуда, ожерелья, броши, осыпанные каменьями миниатюры – чего только не было. Как заворожённый перебирал он эти сокровища, хранившие, казалось, тепло хозяйских рук.

– Господь всемогущий, – сокрушённо пробормотал Шафиров. – Ведь не в ассамблею, не в машкерад, не во дворец ехали – на войну жестокую! К чему было тащить с собою все эти никчёмные вещи? Не оберёг же они от пули или ядра. Ещё никого ни злато, ни брильянты не уберегли от гибели на поле брани.

Он продолжал разглядывать содержимое сундука и дивиться людскому тщеславию. А может, жадности? Скупости? Ему и в голову не пришло брать с собою какие-либо драгоценные вещи. Дома ведь остались близкие люди, им и владеть тем, чем вознаградил его Господь и государь.

Впредь царю должно запретить таковыми ненужными вещьми отягощать воинские предприятия! Да и жён со множеством услужников тащить с собою в поход тоже негоже. Эвон какой протяжённый обоз влечётся за войском. Многие сотни, а пожалуй, даже тысячи цивильных людей ровно мухи облепили армию, они едят и пьют за её счёт, отягощают её движение... Экий срам, прости Господи!

Такие вот мысли, прежде не обременявшие его, явились сейчас при созерцании сокровищ. «Коли государь попустил, – думал Пётр Павлович, глядя на это непотребное торжище, – стало быть, так и надо. Ан нет, не надо», – понимание пришло теперь, в турецком стане, где поневоле приходилось подводить некий баланс походу. Баланс этот был куда как неутешителен, от горьких размышлений раскалывалась голова. Счёт потерям ещё не был закрыт, он обещал быть великим и удручающим, он всё ещё длился, хотя обе армии стояли друг против друга в выжидательном молчании.

Сколь много воздыханий от таковых тягостных раздумий. Пётр Павлович поднялся и отправился к визирю: ему нельзя было попускать, коли они уже сладили с трактатом.

Балтаджи Мехмед-паша вовсе не медлил – ему хотелось поскорей покончить с войной. Русские нагнали-таки страху на турок своей непробиваемой стойкостью. Он понял, что не сладит с ними, да и непокорство в янычарском корпусе грозило непредсказуемыми осложнениями. Он, визирь, и не надеялся, что русские запросят мира, и робел в ожидании катастрофы. Мало того, что его войско было деморализовано, что Кантемир предался царю, его примеру могла последовать вся райя, наконец, господарь Брынковяну, о прорусских настроениях которого было давно известно. Он знал то, о чём ещё не ведал царь: генерал Ренне захватил Браилов и теперь мог обрушиться на турок с тыла.