Текст книги "Жестокая конфузия царя Петра"

Автор книги: Руфин Гордин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

Жестокая конфузия царя Петра

НЕОБХОДИМОЕ ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ

Дикость, подлость и невежество не уважает

прошедшего, пресмыкаясь перед настоящим.

А. С. Пушкин

Много лет тому назад мною была задумана трилогия под условным названием «Отчаянные годы царя Петра». Первой в ряду должна была стать книга о злосчастном Прутском походе, второй – о Персидском походе, наконец, третьей – о последних днях великого человека, его окружении и преемниках.

Прихотливое время, как водится, внесло свои коррективы. Впрочем, первая книга – перед вами, её замысел не претерпел изменений. Вторая? Увы, до второй по труднообъяснимым причинам, как говорится, не дошли руки. Ну а третья... Она вышла в свет в 1984 году под названием «Колокола опалы и свирель любви» с подзаголовком «Ромео и Джульетта на российский лад». И речь в ней идёт о том, как разрушалось наследие царя-реформатора в царствование Петрова внука – мальчишки Петра, об опале «полудержавного властелина» Меншикова и о полной драматизма любви отпрысков двух враждебных фамилий – Меншиковых и Долгоруковых, этих российских Монтекки и Капулетти.

Верный своему обыкновению, я старался и в этой книге строго следовать историческим реалиям, помня крылатое выражение Цицерона: «История – учительница жизни». Он же, продолжая эту мысль, называет её «свидетельницей времён, светом истины, жизнью памяти... вестницей старины».

Во всех цитируемых документах сохранены стиль и орфография оригинала. Подавляющее большинство писем Петра, приводимых в тексте, писано им собственноручно, а посему и орфография их своеобразна. Этому не следует удивляться: величайший реформатор на российском троне был, по существу, самоучкой и до всего доходил своим умом и опытом.

Автор

Глава первая
ДЕСНИЦА ГРОЗНОГО СУДИИ

И Я говорю тебе: ты – Пётр,

сиречь камень, и на сём камне

Я создам церковь Мою,

и врата ада не одолеют её.

Евангелие от Матфея

Голоса: год 1711-й, январь

Пётр из Санкт-Питербурха – М. М. Голицыну

Господин генерал-лейтенант. Понеже мы от посла Петра Толстого из Царя-Града получили ведомость, ноября от 10-го числа, что султан турской против нас явственно объявил войну, и уже войска многия турския идут к Каменцу, как о том сказывал приезжий оттуда курьер, который их сам видел, також и от иных посторонних ведомостей слышно, и что турки намерены сия зимы чрез татар мир нарушить и короля шведского чрез Польшу силою проводить, того ради буде пойдут к Каменцу и похотят оный добывать, и тебе их до того не допускать и с ними биться по крайней возможности, разве что усмотришь гораздо чрезмерную турскую силу, против которой стоять там будет невозможно... В протчем, что к пользе чините неотложно с помощию Божиею, ибо нам издалека ныне написать вам невозможно, пока сами будем.

Пётр – Шереметеву

Господин генерал-фельдмаршал. Получили мы ведомость от посла Петра Толстого; что султан турской конечно против нас войну объявил... Того ради надлежит вам приказать генералам Репнину и Алларту идтить с квартир немедленно к Слуцку и к Минску... а наперёд отпустить Ингерманландский да Астраханский полки и велеть им идтить в случение прямо к князь Михаиле Голицыну с поспешением; только накрепко, под жестоким страхом, приказать, дабы полякам никаких обид и разорений не чинили...

Пётр – Голицыну

Господин генерал-лейтенант. Понеже татары уже в Украйну вступили, того для и вам надлежит в границу вступить и потщиться конечно с помощию Божиею что-нибудь учинить против неприятеля...

Також при вступлении в границу волошскую смотреть того, чтоб не так, как в Польше, поступали и, ежели кто дерзнёт, без милости казнить, а буде спустите, то вам то последовать будет.

Пётр – послу в Польше Г. Ф. Долгорукову

Г-н амбасадер. Понеже ныне мы получили ведомость, что хан пришёл на Украйну, и того для диверсии зело нужно начать сим часы и выступить в границу... А по нашему разсуждению – или на тот корпус неприятельский, который в Бреслав вступил, или лучше весьма, чтоб в Яссы войтить, и там выбив неприятелей, то место завладеть, о чём и страны неприятельской бедные християне зело просят. В протчем отдаём вам на разсуусдение, куда удобнее, о чём с совету генералов конечно учините...

Меншиков – сестре Анне

...пришлите ко мне Катерину Трубачёву, да с нею двух девок немедленно.

Пётр

Ежели, что случится мне волею Божиею, тогда три тысячи рублёф, которые ныне на дворе г-на князя Меншикова, отдать Катерине Васильефской и з девочкою.

Пётр – мурзам Кубанской и Ногайской Орды

...По учинении Буджацкой Орде от Хана Крымского и от турок многих обид начальники их Козыгир-султан с большею частию той орды к нам в подданство придтить желали...

   – Где царь-от?

   – Царь-то где?

   – Царь... Царя... Царём... Царю...

Шелестело короткое слово, дуновеньем катилось из уст в уста, легко, почти неприметно колебля язычки тысяч свечей. Промёрзлый камень собора оттаял, уж парок дыханья оседал в притворе.

   – Где царь-от?

Тысячный народ искал глазами царя. Пусто было царское место. Четыре преображенца охраняли его по углам. Царя и близ не было.

Выглядывали по простоте царя в пышном одеянии с державою да с бармами. А приметливые да памятные тотчас углядели его.

В зелёном Преображенском мундире стоял царь у клироса. И был виден всем. Потому как возвышался над всеми. И ещё потому, что солдатская голова его, с волосом коротким и жёстким, стриженная в скобку, неблагообразная, высоко торчала средь завитых да пудреных париков вельмож.

Успенский собор глухо дышал. Четыре слоновьих его ноги, казалось, подпирали Русь, клубившуюся в сумрачном поднебесье купола.

Служили торжественный молебен. Служил сам преподобный Стефан Яворский, местоблюститель патриаршего престола.

Стояло стылое утро двадцать второго февраля по петровскому времени: царь приказал отсчитывать время по-своему, то бишь на европейский лад. Таково отсчитывалась и здешняя жизнь, и её устроение.

Канцлер Гаврила Иванович Головкин, поворотившись задом ко владыке, читал царский манифест о войне с Турцией.

Манифест был про-о-тяжённый. Гаврила Иванович хоть и репетировал допрежь публичного чтения, всё ж косноязычия, сбивался и поскрипывал:

«Известно да будет всем, кому о том ведати надлежит... коим образом ныне владеющей салтан турский Агметь... тридесятилетний мир без всякой данной ему от его царского величества причины разорвал и войну в Цареграде прошедшего 1710-го в ноябре месяце публично объявить повелел... И того ради его царское величество, уповая на правость и справедливость оружия своего, намерен против оного вероломного и клятвопреступного неприятеля своего салтана турского и его союзников и единомышленников войну в Божие имя во оборону свою начинать...

И для того повелел войскам своим главным отовсюду к турским границам итить, куда и само особою своею вскоре прибыть изволит...»

Много чего было в царском манифесте – велеречивого и туманного, худославного и просторечного. Проще же всего было короткое и жёсткое слово – война. И хоть утягивалась она за тридевять земель в тридесятое царство – Туретчину, но всяк понимал – дотянет до каждого, ко всем прикоснётся жадными несытыми руками своими, отберёт, окровавит, убьёт...

Изнемог читаючи Гаврила Иванович Головкин, голос его вовсе истончился, то и дело запивал он царский манифест квасом. Казалось, вот-вот замолкнет и падёт на каменный пол. Но, встрепенувшись, продолжал и дочитал-таки до последней точки.

Царь пожалел своего канцлера. Обернувшись к доверенному своему кабинет-секретарю Алексею Макарову, сказал:

– Экой двужильный: почитай два часа читал. Я бы не стерпел, – и он переступил ногами. Да, царь Пётр был зело нетерпелив, то все за ним знали и не отваживались перечить. Он любил движение, быструю езду, всякий непокой. И тут, в соборе, меж долгой службы в одеревенелом состоянии чувствовал он себя не в своей тарелке.

Но надлежало терпеть, долг повелевал терпеть разные несообразности – долг его царского величества, который был в полном титуловании – об этом тотчас надлежит объявить – «Божией поспешествующею милостью... пресветлейший и державнейший великий государь, царь и великий князь Пётр Алексеевич всея Великня и Малыя и Белыя России, самодержец московский, киевский, владимирский, новгородский, царь казанский, царь астраханский, царь сибирский, государь псковский и великий князь смоленский, тверский, югорский, пермский, вятский, рязанский, ярославский, белоозёрский, удорский, обдорский, кондинский и все северные страны повелитель и государь Иверские земли карталинских и грузинских царей, и Кабардинской земли черкасских и горских князей, и иных многих государств и земель, восточных и западных и северных, отчич и дедич и наследник и государь и обладатель...».

Всего этого было чрезмерно, и он приказал довольствоваться многозначительным «и прочая, и прочая, и прочая». Этого вполне хватало для утверждения его царского достоинства. Но дьяки Посольской канцелярии писали по артикулу, и он подписывал не глядя.

Он был государь и обладатель – этого было вполне достаточно, этого хватало с избытком. Большинство к длинному этому списку титулования было присоединено батюшкой Алексеем Михайловичем[1]1
  ...батюшкой Алексеем Михайловичем... — Имеется в виду отец Петра I – царь Алексей Михайлович (1629—1676), сын царя Михаила Фёдоровича. При Алексее Михайловиче усилилась центральная власть и крепостное право; подавлено восстание под руководством С. Т. Разина, произошёл раскол русской церкви.


[Закрыть], да и того прежде – Иваном Васильевичем с иными прочими не их романовского корня[2]2
  ...Иваном Васильевичем с иными прочими не их романовского корня. — Пётр I противопоставляет царской династии Романовых, начавшей править в 1613 г., с избранием на престол Михаила Фёдоровича Романова, представителей более древних княжеских родов, в том числе правящего рода Рюриковичей.


[Закрыть]. Он же ещё не определился пока, как ему писаться с новыми у шведа и у турка отвоёванными землями. Успеется!

Бумаги важные, письма конфиденциальные писал главным образом самолично, подписывался просто «Пётр» либо «Piter». Любил слова простые и умел их то посахарить, то посолонить весьма круто.

Царь был крут и самовит во всем, а потому его более боялись, нежели любили.

Господь вельми постарался, произведя его на свет: всё было в нём чрезмерно – рост, сила, ум пронзительно-острый, хватка, движения, голос, гнев либо милость, мужская жадность, голод и жажда, прямота без околичностей... Всё, чего он достиг, произвёл своим умом, силою, руками, – учителя были хилы и немощны.

Но всюду – на земле ли, в текучих либо стоячих водах, в самом поднебесье, в людях и скотах, в смердах и боярах – незримо витал долг. Он оковывал всех, однако же царя более всего. Ибо он был над всеми и должен был выказывать пример повиновения долгу. И вот здесь, в Успенском соборе, на торжественном богослужении о даровании победы над супостатом, царь Пётр в очередной раз испытывал муки долга.

Долг обязывал его покорно выстаивать всю тягомотную церемонию. Она длилась уже более трёх часов, а ещё преосвященный не отпел и половины положенного.

   – Муку мученическую терплю, – шёпотом густым – все невольно обернулись – сообщил царь Алексею Макарову. – Пузырь полон, не ровен час изольюсь...

Немногословный Макаров понимающе кивнул – он был великий уловитель слов и даже мыслей своего повелителя, а потому ценим и оберегаем им. Алексей тронулся с места и пошёл впереди, прокладывая дорогу царю. Денщики шли по бокам, бесцеремонно расталкивая толпу руками и плечами. С холопьем ладу не было: норовили протиснуться к царю, пасть на колени, ненароком коснуться одежды...

Царь с Макаровым выбрались на волю через охранявшийся патриарший придел. Стылое февральское солнце нехотя выкатывалось из-за зубчатой стены. Пахло снегом, дымком и ещё, пожалуй, покамест неблизким нарождением весны. Снежную пелену у придела изжелтили пятна конской мочи и затейливые дорожки человечьей.

Пётр повернулся спиной к Ивану Великому, перекрестился и буркнул:

   – Пущай смотрят, как царь опростается.

Зрители были в стороне, за строем топтавшихся на снегу окоченелых семёновцев.

   – Облегчил Господь, – буркнул Пётр. – Эк ты долго, Алексей.

   – Застоялся, царь-государь. Всё во мне застоялось.

Пётр согласно покачал головой: эх, стояния было много и ещё пребудет столько же.

Вошли. После зимнего благорастворения дух в соборе показался влажным, потным и нечистым, хотя и отдавал топлёным воском и ладаном.

Служба шла своим чередом:

«Державного в крепости и сильного в бранех Господа рождшая Чистая, державною Твоею всесильною рукою спобори нам на враги борющие нас... Сеннахерибово якоже иное воинство вкупе потреби, и нынешнее всё воинство, обошедшее нас, варварское, державною рукою Твоею, Владычице. И ныне: Тебе на борющие нас горькие враги противо вооружаем и движем на них...»

Хор мягко выдохнул:

   – Слава, слава, слава!

Варварское всевоинство, доносят конфиденты, уже собрано под зелёные стяги пророка, а царь только принялся собирать своё. Там, за стенами соборными, заколели его царские полки – Преображенский и Семёновский, ждут освящения стягов и хоругвей. Под их святой обороной – марш-марш! – в поход на юг, все на юг, к широкой реке Дунаю, в земли дальние, манившие и страшившие.

Он-то, царь, войны не страшился. Он был весь сложен для брани и неустанного движения, он был человек военный, человек походный. Но прежде всего – го-су-дар-ственный. Страх, испытанный в отрочестве, в юности, был смыт без остатка военными потехами, смертями близких, кровью вражьей и бунтовщицкой, обильно пролитой его царским палашом либо саблею.

Это всё осталось позади. И Полтава осталась позади[3]3
  …И Полтава осталась позади. — 8 июля 1709 г. под городом Полтава русская армия под командованием Петра I разгромила шведскую армию Карла ХII. Полтавское сражение привело к перелому в Северной войне (1700—1721) в пользу России.


[Закрыть]. Она его вконец освободила, развязала те малые завязочки, что ещё остались где-то там, изнутри. Полтава дала ему ту лёгкость и свободность, ту полную уверенность в себе, уверенность всеконечную, которую прежде он в себе не испытывал. Пришло понимание, которое сродни откровению. Он знал, что одержит викторию в войне с турком. Он был в том непоколебимо уверен...

Возглашал Стефан:

   – Сии в колесницах многих и на множайших конех, мы же людии Твои, во имя Твоё призываем ныне и вопием: спаси ны, Владычице. Крепость и силу даяй немощным и рог возносяй рабов Твоих, Христе, верному Твоему воинству, на варвары враги крепость подавай рождшею Тя. Воинство варварское, собрашееся от язык безбожных, огнём и зрящее и дышущее, радуется о убийствах и закланиях и брань совоздвйзает, Твоим рабам, Владычице, помози.

И снова хор выдохнул:

   – Сла-ва!

«... А ведь султан там, в землях своих, среди своих рабов, – продолжал размышлять Пётр, ибо мысль его витала в далёких пределах. – И всё ему сподручно: и огневой припас, и амуниция, и солдатский харч, и конский корм... У меня же там союзники шаткие, можно ль станет на них положиться?»

О коне задумался он. Солдат выдюжит всё, ремни варить станет, кору собирать, мало ли что... А конь в бескормицу падёт. Коли трава выгорит, что в тех жарких странах не в редкость, то фуражу не запасти... Солдат да конь – опора войны. Конь обоз тащит, пушки, кавалерию... Не ровен час – и собою солдата прокормит... В столь дальние пределы не можно без коня. Сказано: добрый конь подо мною – и Господь надо мною...

Есть союзники, есть – Божьим соизволением. Господарь молдавский Кантемир, валашский – Брынковяну да и иных единоверных – сербов, болгар, черногорцев.!. Все сулились стать под его, Петрову, царскую руку, подъять меч за веру Христову.

Посулам, впрочем, цену знал – особливо коли посульщик за тридевять земель. Нет, надобно на себя, только на себя уповать, приготовления произвесть с основательностью да с осмотрительностью, двигаться с поспешанием, однако в движении скором не обессилить солдата...

   – Меч излей, Чистая, и заключи всех сопротивных ныне на ны борющих врагов: побори враги крепостию молитвы Твоея, – просил неожиданно напрягшийся голос. – Лук медян соделай людей Твоих верныя избранныя мышцы: и препояши их силою и крепостию, пренепорочная, с небесе подая им силу... да не варварстии языцы накажут нас... Миру спасительница, Царица воспетая, град сей сохраняй... взятая горькаго пленения и нашествия избави...

– Слава! – возгласил хор, и облачко дыхания, словно некий дух, порхнуло над ним. Колебнулись свечные язычки паникадил, будто выполняя условленный экзерцис, и снова стали в ровный строй.

Медленно истаивали свечи, столь же медленно двигалась служба. Высокопреосвященный Стефан, воздев руки, произносил проповедь о нашествии варварском, о враге Святого Креста.

И царь продолжал думать о нём. Более чем когда-либо он нуждался в духовной опоре, он, привыкший во всем опираться на мысль и волю свою, превозвысивший все свои желания.

Ныне же слабое смущение запорхнуло в его душу и, мало-помалу разгораясь, поселилось там. Нет, не призрак войны то был: война казалась ему привычным и достойным занятием государя, принуждённого отстаивать либо расширять свои пределы... Воинская сила была единственной опорою в любом споре. Сила надобилась ему и в этой войне, которой, впрочем, он не хотел. Не хотел об эту пору: годов эдак через десять взялся бы. Ради утверждения России на морях южных: на Азовском и Чёрном. Ныне же со шведом ещё не развязался.

Будущее виделось ясно: чрез моря – флот российский, чрез него – могущество военное и торговое, приращение мануфактур. Бегут корабли под российским флагом из моря Белого в море Балтийское, а оттоль в Европу и таинственную Африку. А ещё – бегут корабли по Волге-реке в море Каспийское, а оттоль к персианам и иным народам веста торг. А ежели по Днепру да Дону в море Азовское, а оттоль в Чёрное море путь пробить...

Ради сего старался: завязывал союзы с государями, строил флот, покровительствовал ремёслам да художествам. И укреплял армию – она в единой связке с флотом. Созывал отовсюду умелых воинских людей, генералов, адмиралов, офицеров и капитанов да своих посылал за наукою к иноземцам, денег на то не жалея.

Обилен плод. Побит устрашавший Европу Карл шведский, отсиживается теперь в турках, опасаясь возвращаться в своё королевство, строя планы отмщения с опорою на турка. Должно быть, там, в полуденных странах, и может решиться их спор. Но сколько для сего надобно трудиться...

Служба под сводами храма едва касалась ушей царя – заботы были от неё далече. Однако же читали «О царе и воинстве его».

– Божественной Твоею силою, и враги его предавай подручники ему... иже царю и пророку Давиду крепость давый на сквернаго онаго Голиафа, и вконец его погубивый: иже угодником Твоим Моисеем род Еврейский свободивый от горькой работы, и Фараона непоборимою Твоею силою и крепкой Твоею рукою со всевоинством потОпивый, и отславый его глубине моретей... Сам и ныне Царю славы, низпошли от святаго жилища Твоего, от престола славы царствия Твоего столп световидный и пресветлый в наставление и победу на враги видимые и невидимый Державнейшего и Святейшего моего Самодержца и укрепи его десною Твоею рукою, такоже с ним идущия верныя рабы и слуги: и подаждь ему мирное и немятежное царство... и разругай вражды и распри восстающих на державу его...

Последние слова владыка Стефан произнёс без достойного напора. Но протодиакон густым басом исправил оплошку:

   – Ты бо еси Царь мира и Спас душ наших, и Тебе славу воссылаем, Отце и Сыну и Святому Духу ныне и присно и во веки веков, аминь!

   – Слава, слава, слава! – грянул хор.

«Эх, укоротить бы Стефана», – с тоской подумал Пётр. А ведь ещё предстояло выстоять Образ отрицания сарацинского, то бишь турецкого зловредного нечестия.

Вопрошал высокопреосвященный:

   – В-первых, вопрошаю Тя: аще отрицаешися всея богопротивныя турецкия веры и всего их скверного мудрования...

Клир скороговоркой выпевал:

   – Отрицаюся всея богопротивныя турецкия веры и всего их скверного мудрования.

   – Отрицаешилися Мехмета, его же турцы яко Божиего апостола и пророка чтут, и проклинавши ли его яко диавольского, а не Божияго слугу и лживого пророка?..

Далее шло отрицание Ресулла и Алия, зятя Мехметова, и Хасана и Гусейна, сынов его, и Абубекира, и Омера, и Талхана, и Абупакрина, и Саду кина, и Зупиира, и ещё многих с именами похожими и звучными.

«Чрезмерна эта нетерпимость к турецким святым, – думал Пётр, – да и много в церковных книгах напутано было, и не преуспел Никон в их полном исправлении. Разве что одно успел – претерпеть от тёмных, невежных. И вот я от таковых же терплю всяческие поношения. В книгах же церковных черноты да беспонятицы – сами служители Божии растолковать не могут...»

Тем временем стали отрицать первых и сквернейших от жён Мехметовых и Фатману, дщерь его. Имена жён тоже были непривычные: Задизе, Айше, Зеннеп и Имкелфиму...

«Жёны-то при чём? – продолжал размышлять Пётр. – Жён бы надо оставить в покое. Знаток мусульманский Шафиров сказывал, что закон турецкий дозволял иметь четырёх жён законных и без счёта рабынь, наложниц стало быть. Будто бы заповедан сей обычай со времён пророка: Мехмет-де был женолюбив и единоверцам не возбранял.

Что ж, в том есть правда: коли у христианского народа детишки зело мрут, то уж у нехристей, должно, само собою. Таковой закон служит ко умножению рода, притом мужами сильными и достаточными».

Он, Пётр, женолюбив и не намерен сего скрывать, ибо таково мужское естество. Однако церковь возбраняла и отрицала. Более всего по бедности и скудости паствы, а ещё по образу и подобию священства.

«Одобряю закон Магометов, – решил царь. – Было бы у нас по-ихнему, не испытал бы нужды в наследнике престола, мог бы выбрать достойнейшего из зачатых. Нет, вовсе не худо задумали нехристи: коли есть достаток, отчего не завести лишних-то жён...»

Его, Петра, матушка женила против воли, нимало не дав испытать себя в сладком грехе. С Авдотьей сладости не отведал. И кабы не учителя на Кукуе, особливо Франц Лефорт[4]4
  ...учителя на Кукуе, особливо Франц Лефорт... — Франц Лефорт (1655—1699), один из ближайших сподвижников Петра I, швейцарец, поступивший в 1678 г. на русскую службу. Лефорт оказал огромное влияние на царя-реформатора, командовал флотом в Азовских походах, в 1697– 1698 гг. – один из руководителей Великого посольства.


[Закрыть], царствие ему небесное, истинного вкуса Не понял бы. Эх, ему бы тогда мусульманский-то гарем! Он бы потруждался в нём во всю мочь. И избрал бы себе спустя время жену не токмо по душе, но и по телу. Четыре жены – лишек: начнутся свары, неудовольствия, соперничество, придётся разбирать, а то и, упаси Господь, растаскивать. Нет, на четырёх не согласен, а супротив, к примеру, двух не стал бы возражать: одна другой замена, одна перед другой норовит угожденье выказать, одна другую перещеголять, одна плодна, другая ялова...

Думал обо всем об этом с усмешкою, ан глянул на позолоченные-то ризы, и улыбка погасла. Вспомнилось: когда отринул Авдотью, когда приняла она монашеский обет[5]5
  ...когда отринул Авдотью, когда приняла она монашеский обет... — Имеется в виду первая жена Петра I – Евдокия Фёдоровна Лопухина (1669—1731), она была воспитана в семье бояр Лопухиных – приверженцев старины и противников преобразований. Разлад между супругами завершился ссылкой Евдокии Лопухиной в Суздаль, где она в 1698 г. была пострижена под именем старицы Елены.


[Закрыть], и архиереи, и попы, и бояре иные охуждали его всяко. Он-де завет Господень нарушил, священность и таинство брака... И понесли-покатили. Авдотья-де из славного боярского рода Лопухиных, стало быть, и боярству некий урон. Она-де была законная царица, то бишь совладычица, патриархом и первыми персонами в государстве признанная. Романовы, мол, так не поступали...

Царю никто не указ. Эвон, царь Иоанн по прозванию Грозный со своими царицами – семь у него их было – тоже иной раз не церемонился, и никто ему в том препятствовать не смел. Царь своеволен и по-царски, вот что... У нехристей этих, у турок, сказывают сведущие люди, мулла не препятствует мужу изгнать неугодную жену, будь хоть тот муж из холопьев...

Он, Пётр, почитал установления церкви, превыше же всего Господа, а не земных слуг его. Богу – Богово, а кесарю – кесарево.

Господь, слава в вышних, надоумил упразднить патриаршество. Власть должна быть едина, а коли она поделена, то и умалена. Царь единовластен, двум царям не бывать. Пробовали: посадили на трон его с Иваном. Всяк зрил умаление власти, то бишь безвластие, хоть и были они в согласии. А что вышло? Поделились на партии: Милославских да Нарышкиных[6]6
  ...посадили на трон его с Иваном. ...Поделились на партии Милославских да Нарышкиных... — Отец Петра I – царь Алексей Михайлович был женат первым браком на М.И. Милославской, матери царя Ивана V и царевны Софьи, вторым браком царь Алексей Михайлович был женат на Н.К. Нарышкиной – матери Петра I. После смерти царя Фёдора Алексеевича (1682) Нарышкины провозгласили царём младшего царевича Петра (будущего императора Петра I), отстранив старшего брата Ивана Алексеевича (1666—1696), болезненного и неспособного к государственным делам. Во время стрелецкого бунта 1682 г. Иван V Алексеевич был посажен на престол и утверждён Земским собором в качестве «первого» царя; его младший брат Пётр стал считаться «вторым» царём, а царевна Софья Алексеевна – регентшей при обоих царях. Царствование Ивана V было номинальным; до 1689 г. фактически правила царевна Софья Алексеевна, затем Пётр I.


[Закрыть], стало меж них прекословие – тайное либо явное.

Царь и патриарх – двое владык верховных, ровно два царя в едином государстве. Двенадцатый год со времени успения патриарха Адриана. Дряхл был, немощен, а всё тщился владычествовать, править по-своему не только в церкви, но и в миру...

Так вот и живём – двенадцатый год без патриарха. Роптали духовные: несвычно-де так жить православному люду, грех да непристойство. Во всех-де христианских царствах-государствах высшие духовные пастыри ведены в славе и почёте.

«У нас отныне будет по-иному», – отрезал тогда он бившим челом первосвященникам. Как это – по-иному, – ответа не дал, недосуг было, война со шведом шла. Покамест определил в местоблюстители патриаршего престола митрополита Рязанского и Муромского Стефана – человека благовидного и высокой учёности. Был разумен. Однажды в проповеди объявил: «Вожделение или похоть сама собою несть грех, но вожделение, на зло употребляемое, с безчинным произволением соединённое, то есть грех».

Запомнились ему слова эти: ибо вожделел и похоти не чурался. Смелость, с коей слова эти были произнесены, беспримерная в устах православного владыки, подкупила и утвердила его в верности выбора...

«Отрицаешилися всего богохульного писания проклятого Мехмета, еже нарицается Алкоран, и всех учений и законоположений, и преданий, и хул его? – осиплым от напряжения голосом вопрошал между тем Стефан. Видно было, что и он изнемог и не чает поскорей окончить: сбавил тон, перешёл на скороговорку, многие слова комкал либо проглатывал. – И яко богопротивна и душегубна и хульна суща, проклинаю...»

– Отрицания Алкорана и всего писания и учения, – с охотной торопливостью подхватил хор, и эхо заметалось и заглохло под необъятным куполом.

«...А сей Алкоран есть книга, не лишённая мудрости, и вовсе не след её проклинать, – продолжал размышлять Пётр. – Тем паче что Шафиров сказывал про Мехметов Алкоран прелюбопытно. Мол, перенёс он туда из Священного Писания и Иисуса – по-ихнему Иса, и Авраама – Ибрахим, и Исаака – Исхак, и Иосифа – Юсуф, и многих иных, равно у них почитаемых.

Бог, надо понимать, един, и установления у него единые для всех племён и языков. Только всяк язык устраивает его по-своему, глядит на него своими глазами, поклоняется ему по своим обычаям. Иначе где бы поместились все эти боги, великое множество богов. Неужто все на небе?

Сойдутся в поле две армии российская и турецкая, станут призывать одни Иисуса, другие Аллаха, а Бог рассудит по-своему: какая сильней да умней, та и победит...»

– Отрицаешилися всех льстивых и хульных учителей турецких, и всех богохульных и блядивых басней Мехметовых, и по нём бывших всех». – Голос Стефана совсем упал. Впрочем, уж мало кто внимал ему, кроме прислужников. – Яже суть о бозе некоем всекованном, о рай же и о скотском в нём и скверном их по воскресении житии, и еже о брацех и брачных разрешениях, и всех о жёнах и наложницах нечистых, и сим подобных его, и восприемников его скверных повелений и ставов...»

«О брацех и брачных разрешениях», – повторил про себя Пётр то, что весьма занимало его последние дай, о чём мало кто знал даже в Преображенском. Более всего хотелось ему туда сейчас: устал и озяб – духом и плотью.

Страшно подумать, что было бы, ежели бы Господь дал веку матушке Наталье Кирилловне! А ведь могла бы ещё жить: ныне было бы ей всего-то шестьдесят да два года. Преставилась же, царствие ей небесное, сорока грех лет... Прознала бы про его брачное намерение – поперёк бы легла, чего доброго и прокляла б. По крутому своему нраву, как есть прокляла бы, как ныне Стефан блядивых святителей турецких. Нарышкины были все таковы – нетерпимы да неукротимы, норовом он в их породу.

Не дал Бог веку и дяде Льву Кирилловичу, он матушку, впрочем, на Десять лет пережил, правда, был много её моложе. Тож не одобрил бы его, хоть и без матушкиной страстности. А ведь нравен был покойник, вечная ему память, много помог, однако смышлён и сноровист был, особливо в делах посольских...

Мало ныне, мало Нарышкиных на сем свете, пальцев на руке достанет, коли перечесть, извели их годы и смуты. Родня всё-таки верная опора: дядя Лев с верностью, ревностью и мудростью правил на царстве в отсутствие племянника.

У кого ж поискать совету в сём неслыханном деле – его деле, но и государственном тож. Ибо ему, царю, ответ держать перед царством. И не только пред своим, но и, как обычай велит, пред иноземными потентатами.

После Полтавы он у них у всех на виду. Ещё бы: грозу Европы всей разбил в пух и в прах. Победителя-то, известно, не судят, но охулят непременно.

Прикрытия не было: тут волею своею, желанием своим не прикроешься. Хоть воля и желание царские. Укажут на попрание священного обычая государского.

Многое попрал, на многое, освящённое обычаями, посягнул смело, без оглядки. Но в столь деликатном деле, смешно сказать, робел...

Владыка продолжал с трудом выталкивать из себя слова:

«Отрицаешилися всех скверных, еже о молитвах Мехметовых, уставлений и яже в Мекху поклонений, и иже в нём молитвенного дому, и того самого места, нарицаемого Мехе, и всего обдержания его, и всех собраний, и молитвенных обычаев турецких...»

«Эк, сколь далеко забегли святители-то наши, – осердился вдруг Пётр. – Можно ли, пристойно ли отрицать чуждые молитвы и обычаи?! Что город, то и норов, что народ, то обычай не тот. Взять латинскую веру: Бог у нас один, а обряды разные. Проклясть ли их?»

Он привык ничего не брать на веру, всё испытывать на оселке сомнения. Только так открывалась истина. Мысль с годами оттачивалась, обострялась и убыстрялась, становилась всё дотошней, всё сердитей. Да, сердитей, ибо много претерпел в молодости из-за доверчивости своей, да и ныне случается... И многое из того, что исстари почиталось истинным и неложным, разрушалось при свете пытливой мысли. Хотелось многое перепроверить. Озадачивал вопросами, узнавал непознанное, мир же был неохватен...

Вот и в сём тяжком случае – Пётр верил в это – надобно рубить, а не оглядываться. Бог на его стороне, ибо чувство его не ложно, а от сердца. Видно, Он свёл, соединил, по его воле всё деется. Перст это Господень!

Можно открыться Алексею Макарову. От него ничего не уйдёт, до времени на нём замкнётся. Ему же и поручит объявление сделать, когда всё слажено будет. С кабинет-секретарём повезло: скромен да молчалив, лишнего не промолвит, скор в деле, слог имеет ясный, мысль тотчас подхватывает и не упускает. Он и не озадачится и нечто верное присоветует: привык к прихотливой воле своего повелителя.

В Преображенском же одна Наташа, сестрица любезная, в сию тайну посвящена, остальным же до времени сказывать не велено. Дорогою обмыслит, на кого ещё можно положиться...

Долгонько он нёс в себе эту ношу, пора и скинуть. Смешно сказать, но была она грузней многих прочих. Вот здесь, в главном храме московском во имя Успения Богородицы, он её и скинет. Поглядим, подаст ли она, Владычица, знак благоприятства. Ей ведомо, в каком грехе живёт раб Божий Пётр, Питер, царь московский и многая прочая, шаутбенахти флота российского. Да, грешен. А кто из вас без греха? Где ныне истинные праведники? То-то!

Всё ведомо на небесах. Там сочтены все его метрески. Но таковой царский грех не есть грех. «Ныне отпущаеши раба Твоего по глаголу Твоему с ми-и-ром».

Ну вот, отлегло, скинул ношу душевную, всё для себя порешил, а другим до того дела нет. И служба, благодарение Богу, спешно двигалась к концу. Клир и хор вторили друг другу устало, нестройно, без должной лепоты, приличествовавшей храму сему и самому событию. И владыка Стефан, словно бы пришпоренный возглашением и обретший свежее дыхание, спеша достойно завершить церемонию, распевно повёл: