Текст книги "Взрыв. Приговор приведен в исполнение. Чужое оружие"

Автор книги: Ростислав Самбук

Соавторы: Владимир Кашин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 41 страниц)

Курочко вышел в приемную в хорошем настроении: дело сделано и ужин в ресторане обеспечен. Вспомнил, что не пригласил Колобка, хотел даже вернуться, но решил: не надо. Да, не стоит, кто-нибудь может увидеть Грача в ресторане вместе с заместителем директора, пойдут нежелательные слухи, возможны анонимки, а диссертанту это совсем ни к чему.

Ярослав Иванович широко улыбнулся секретарше, хотел сказать ей что-то приятное, но увидел в приемной незнакомца. Сидит скромно возле дверей, скрестив руки на груди, и смешно шевелит большими пальцами. Этот толстяк, вероятно, не ученый – у Курочко была цепкая память, и был уверен, что раньше никогда и нигде не встречался с ним. А если не ученый и не какая-нибудь важная птица (а «птица» вряд ли сидела бы, терпеливо ожидая приема у Куцюка-Кучинского), так и не заслуживает внимания.

Курочко еще раз улыбнулся секретарше и поспешил в отдел порадовать Грача приятным известием.

Секретарша, заглянув в кабинет, доложила:

– К вам, Михаил Михайлович, следователь из прокуратуры товарищ Дробаха. – И сразу отошла от дверей, пропуская: – Прошу вас…

Смотрела, как боком протискивается в кабинет человек в мешковатом костюме, проводила его любопытным взглядом и плотно прикрыла дверь.

Куцюк-Кучинский встретил Дробаху, стоя за столом. Приветствовал его легким наклоном головы и указал на кресло.

Дробаха, прежде чем сесть, подал удостоверение – «заместитель директора внимательно изучил документ, видно, должность следователя по особо важным делам поразила его, так как, возвратив красную книжечку, протянул Дробахе руку и спросил услужливо:

– Что же именно может заинтересовать вас в нашем скромном учреждении?

Дробаха спрятал удостоверение, медленно опустился в кресло, выдержал паузу и наконец сказал:

– Не такое уж и скромное учреждение возглавляете, Михаил Михайлович. Не прибедняйтесь.

– Заместитель, только заместитель директора, товарищ Дробаха. А директор у нас, вероятно, слышали, – . академик Корольков.

– Только вчера разговаривал с ним.

– Случайно, не ошибаетесь? Именно вчера Николай Васильевич вылетел в Одессу.

– Мы встретились с ним в аэропорту.

– Ничего не понимаю.

– Неприятная штука, Михаил Михайлович, однако должен поставить вас в известность: в одном из чемоданов пассажиров, отправляющихся в Одессу, взорвалась мина, к счастью, никто не пострадал.

– Диверсия? – широко раскрыл глаза Куцюк-Кучинский. – Хотели убить Николая Васильевича?

Дробаха снисходительно улыбнулся.

– Не совсем так, – уточнил, – но имеем основания считать, что кого-то из пассажиров…

– Невероятно!.. – искренне воскликнул Куцюк-Кучинский и вдруг запнулся. Неужели?..

Вспомнил: несколько минут назад Курочко сказал. Как же он сказал? Точно: «Машины разбиваются и самолеты…»

«Неужели? Ишь прохиндей проклятый… А может, пустое.»

– Невероятно. – повторил дрожащим голосом. Посмотрел на Дробаха растерянно: – И вы пришли к нам искать злоумышленника?

– Ну зачем так категорично? Скажем: выяснить некоторые обстоятельства.

– Чем же я могу?..

– Николай Васильевич рассказал, что его чемодан стоял в приемной. Как вы считаете, не мог ли кто-нибудь воспользоваться этим? Может, секретарша?

– Наташа?

– Наталья Павловна Яблонская, если не ошибаюсь?

– Считаете, она причастна?

– Я ничего не считаю, Михаил Михайлович, я только знаю, что в одном из чемоданов, сданных в Борисполе в багаж, была мина с часовым механизмом.

– Но ведь Наташа!.. Что она может?

– Николай Васильевич сообщил, что не закрывал чемодан на ключ и, после того как дома уложил необходимые вещи, не заглядывал в него.

– Не верю, что Наташа могла сотворить такое.

– Кто кроме вас и нее знал, что Николай Васильевич вылетает в Одессу?

Куцюк-Кучинский задумался на несколько секунд.

– Конечно, шофер, – ответил он, а сам подумал: «Неужели Курочко? Неужели мог пойти на такое? Какой прохиндей! Однако следует молчать. Только молчать, иначе начнут распутывать клубок и сразу выяснят, кто поддерживал Курочко… Станут известны некоторые негативные аспекты нашей дружбы, темные пятна…»

– Фамилия шофера?

– Петро Лужный.

– Еще кто?

– Неужели вы думаете, что отъезд директора института на симпозиум – государственная тайна? – улыбнулся Куцюк-Кучинский. Ему хватило нескольких секунд, чтобы овладеть собой и трезво взвесить ситуацию. Даже принять решение.

– Конечно, я так не думаю, – ответил Дробаха серьезно. – С вашего разрешения, я хотел бы поговорить с Натальей Павловной.

– Пожалуйста, – с облегчением согласился Куцюк– Кучинский: по крайней мере, еще несколько минут на размышления.

Сидя в приемной, Дробаха успел присмотреться к секретарше, и она произвела на него приятное впечатление. Не какая-то миленькая вертихвостка, женщина еще молодая, но серьезная и время не теряла: разбирала утреннюю почту, а не читала какой-нибудь припрятанный в ящике увлекательный роман. И сейчас вошла в кабинет сосредоточенная и остановилась у дверей выжидательно.

– У товарища следователя, Наташа, несколько вопросов к вам, – сказал Михаил Михайлович и пригласил: – Идите сюда и садитесь.

Не удивилась и не встревожилась, прошла к столу спокойно, расположилась удобно в кресле и уставилась на Дробаху.

– Когда вчера приехал в институт Николай Васильевич? – спросил следователь.

– В десять. Может, немного позже.

– Он принес с собой чемодан?

– Ну что вы!.. – удивилась несообразительности следователя. – Чемодан занес шофер.

– Петр Лужный?

– Нет, за директором послали машину Михаила Михайловича. У Петра что-то испортилось.

– А я и не знал, – вставил Куцюк-Кучинский.

– Не хотела вас отвлекать: вы принимали представителей завода.

– Точно.

– Итак, – продолжал Дробаха, – шофер принес чемодан…

– И оставил его в приемной.

– Когда Николай Васильевич выехал в Борисполь?

– В начале двенадцатого.

– Значит, чемодан стоял в приемной немного больше часа?

– Да.

– Вы не интересовались чемоданом? Не прикасались к нему?

Возмущенно пожала плечами:

– Зачем?

– Прошу вас, – мягко сказал Дробаха, – припомните, вы все время, с десяти до отъезда директора, сидели в приемной?

Наташа задумалась на мгновение и ответила не колеблясь:

– Выходила дважды. Николай Васильевич просил принести из буфета бутерброды, а потом относила письма в канцелярию.

– Сколько времени заняло у вас хождение в буфет?

– Минут восемь – десять.

– А канцелярия далеко?

– Я еще задержалась там, – вспомнила секретарша. – Поговорили немного… Тоже минут десять.

– Не видели, кто-нибудь из посторонних заходил в приемную?

– Но ведь вход в институт только по пропускам.

– Может, застали кого-либо?

– Директор вызывал Андрусечко.

– Доктор наук, – вставил Куцюк-Кучинский. – Заведующий отделом. Известный ученый.

– Не заметили, кто выходил из приемной?

– Кажется, Курочко, да, – кивнула утвердительно, – Ярослав Иванович тоже заходил.

«Боже мой! – чуть не вырвалось у Куцюка-Кучинского. – И тут Курочко!»

– Больше никто не беспокоил директора? – спросил Дробаха.

– Потом к Михаилу Михайловичу заходил инженер Креминский. Ну и шофер Петр. Сообщил, что машина исправна.

Дробаха увидел, как нетерпеливо заерзал в кресле Куцюк-Кучинский, и отпустил секретаршу. Когда та закрыла за собой дверь, молвил:

– Мне почему-то показалось, Михаил Михайлович, вы хотели что-то рассказать?..

– Да, один разговор, может, и не стоящий вашего внимания…

– Может, и не стоящий, – легко согласился Дробаха, – но на всякий случай…

– Был сегодня у меня доктор наук Курочко… – Куцюк-Кучинский снял очки: когда волновался, почему-то лучше видел. Вдруг подумал: сейчас он расскажет все о Курочко, и в результате лопнет как мыльный пузырь их альянс с Норвидом. И плакала премия…

Но для чего ему раскрывать перед следователем все карты? Разве поступает так опытный игрок? Достаточно и намека, туманного намека, и всегда можно будет оправдаться и перед одним, и перед другим.

– Да, – повторил он, – заходил ко мне как раз перед вами один из наших заведующих отделами Ярослав Иванович Курочко. Человек уважаемый, доктор паук… – Объяснял так долго, чтоб найти нужные слова, чтоб и бросить тень на Курочко, и в то же время не очень большую. Наконец снова надел очки и закончил после паузы: – Показалось мне, что Ярослав Иванович настроен против директора и относится к нему как-то не так… А тут Наташа видела, как он выходил из приемной…

Дробаха подул на кончики пальцев, внимательно посмотрел на несколько смущенного Куцюка-Кучинского.

– И в чем это проявилось? – спросил он. – Не могли бы вы немного конкретнее?

«А это уж дудки! – злорадно подумал Михаил Михайлович. Посмотрю, как развернутся события, тогда, может, что-то и припомню, а сейчас – туман, белый туман, молоко, так сказать…»

– Пожалуйста, – ответил уверенно. – Товарищ Курочко жаловался на предубежденность директора по отношению к проблемам, разрабатываемым сотрудниками его отдела. Если хотите, на некоторую необъективность…

– Но это не возбраняется никому.

– Конечно, конечно, – даже обрадовался Куцюк-Кучинский. Подумал: он сделал свое дело и в случае чего всегда может сослаться на этот разговор. Он не утратил бдительность и своевременно сигнализировал. Если же Курочко ни в чем не виноват, это его предположение просто забудется. Довольный собой, незаметно потер пухлые ладони.

Дробаха поднялся.

– Не смею больше задерживать вас. Надо еще поговорить с шофером, Петром Лужным, если не ошибаюсь?

Куцюк-Кучинский проводил следователя до дверей.

– Наташа вызовет Лужного, – заверил он, прощаясь. Широко улыбнулся Дробахе и долго стоял возле закрытых дверей, все так же улыбаясь.

Надо же такое… Повернись все чуть иначе, и, возможно, его личные проблемы разрешились бы сами собой…

Потрогал щеки, как бы стирая с лица улыбку, и подумал: нужно сегодня же поговорить с Норвидом. Так, ни о чем, но приголубить, чтоб потом не сопротивлялся.

Хорошее настроение вернулось к Михаилу Михайловичу. Все же жизнь удивительна и прекрасна, если точно знаешь, чего хочешь, и умеешь достичь поставленной цели.

5

Перед входом в магазин лежал, вывалив язык и тяжело дыша, рыжий пес. Стецюк остановился перед ним и спросил благодушно:

– Жарко?

Пес посмотрел на него умными глазами и, почуяв в вопросе доброжелательность, благодарно пошевелил хвостом.

– Вот так, дружище, – продолжал Стецюк, – сейчас всем жарко, но ты разлегся в тени и отдыхаешь, а люди в поле и в такую жару работают. Выходит, ты самый настоящий лентяй…

Видно, пес не обиделся: еще раз пошевелил хвостом и сделал вид, что хочет подняться, но только дернулся и растянулся еще удобнее.

– Точно, лентяй, – повторил Стецюк и подумал, что этого рыжего пройдоху надо было бы прогнать от крыльца, но не захотел связываться и тратить хоть какую-то энергию – еще может зарычать или укусить, а чему, Сидору Стецюку, сегодня никак нельзя портить настроение. Ведь сегодня хоть и обычная среда, а для него, что ни говори, день праздничный. Вон и Прасковья, покалякав с соседкой, направилась к магазину, еще услышит его панибратский разговор с рыжим псом и подумает, что ее муж совсем одурел от счастья.

Но то, что сегодня у них счастливый день, Прасковья знала так же твердо, как и Сидор.

Еще недавно в их семье все шло нормально, работа у Сидора была необременительная, но, как он любил говорить, ответственная и авторитетная – фактически исполнял обязанности адъютанта председателя колхоза Григория Андреевича Дороха, а точнее, как называли его сельские кумушки, был «магарычным бригадиром».

Действительно, еще несколько лет назад их председатель не мог обойтись без Сидора Стецюка: больной человек, что-то с давлением и сердцем, пьет лишь чай да пепси-колу, иногда в жару позволит себе стакан холодного пива, а уж про коньяк или водку и речи нет…

А где ты в городе или в райцентре достанешь запчасти без магарыча? Как уладишь дела на межрайонной базе или выбьешь минудобрения? Вот и выходит, что договаривается Григорий Андреевич, а замачивает Сидор. И хорошо замачивает, со знанием дела, щедро – в следующий раз и на базе, и в межколхозстрое для них «зеленая улица».

Ну и пусть в селе называют Сидора «магарычным бригадиром», это ему до лампочки. Зато сколько марочных коньяков перепробовал – дай бог самому товарищу…

Какому именно Товарищу, Сидор, правда, не говорил, но Колхозники знали: Стецюк не врет, и в самом деле чин должен быть высокий.

«Профессия» Сидора наложила отпечаток и на его одежду (у него был купленный за счет колхоза костюм, белые рубашки и галстуки, однако он любил лишь галифе да кирзовые сапоги и со стоном засовывал свои ноги в хромовые туфли сорок четвертого размера).

Изъясняться Сидор тоже стал по-особому. Его воспоминания, как правило, начинались одинаково:

«Когда мы с самим товарищем Кристопчуком заказали две бутылки «кавэвэка»…» Или: «В тот вечер мы с товарищем Александровым культурно отдыхали в ресторане «Мельница» и закусывали бастурмой…»

Почему-то больше злились на Сидора сельские женщины (мужчины уже привыкли: что ж, человеку пофартило – организм спиртостойкий, а это талант, все равно что голос у Соловьяненко) – потому ли, что, собираясь в райцентр, Стецюк повязывал модный галстук в крапинку, или потому, что в мужской компании иногда намекал, что познакомился в ресторане с какой-то молодухой…

Что там, мол, наши бабы? Наши – малокультурные, юбки носят, как и двадцать лет назад, и обращение неинтеллигентное: ты ее обнимать, а она дулю скрутит или – еще хуже – огреет, а в городе образованные, сами коленками светят…

Но размах Сидоровой деятельности постепенно сужался, в районе навели порядок, самых заядлых магарычников поснимали, и наконец Сидор, как ни страдало его самолюбие, пошел работать на ферму.

– Разжаловали в рядовые, – жаловался он, но пить стал значительно меньше, за свои не очень-то разгонишься, и этот поворот в его судьбе первой оценила жена.

– Рядовой, зато трезвый, – утешала она.

Сидору такой аргумент не очень нравился, но что оставалось делать? Хотя, пожалуй, времени теперь имел больше и мог крутиться возле своих любимых ульев. Десять пчелиных домиков стояли у Сидора в саду – аккуратные, покрашенные в зеленый цвет, крытые оцинкованным железом. Даже журнал «Пчеловодство» начал выписывать Сидор и хвалился, что дело поставлено у него на научную основу…

Сидор не сунулся первым в магазин, видел, как мужчины в ресторанах пропускают впереди себя женщин, вот и уступил дорогу Прасковье, жена бросила на него удивленный взгляд, но уверенно поднялась на высокое крыльцо и направилась в открытую дверь.

Магазин в Щербановке назывался сельским универмагом, занимал он новое и весьма пристойное помещение;

торговали тут всем – начиная с сахара и консервов и кончая одеколоном и готовой одеждой.

Чета Стецюков постояла в дверях магазина, разглядывая, не завезли ли, случайно, что-нибудь дефицитное. Продавщица Люба взвешивала доярке Анне конфеты и лениво переговаривалась с ней, в окно билась и жужжала муха, и черный кот не спускал с нее бдительного глаза.

Прасковья вздохнула раздосадованно. Ей хотелось, чтоб в магазине было как можно больше народа, вот бы она и высказалась: работа Сидора на ферме оказалась временной, ведь в колхозе, как и во всей стране, умеют ценить умных людей – что б ни случилось, в конце концов, снова замечают и выдвигают.

А тут слушателей только двое: продавщица и Анна, Правда, слушатели что надо. Анне скажи слово, придумает еще десять и разнесет по селу, да и Любка не умеет хранить секретов, к тому же кто ни идет мимо магазина, заглянет обязательно – просто поглазеть или купить чего-то: сельский информационный центр во главе с языкатой Любкой.

И Прасковья, лишь кивнув уважительно продавщице, направилась в угол, где лежала и висела готовая одежда. Нарочно стала спиной к продавщице и спросила не оборачиваясь:

– А где у тебя, Люба, шляпы?

Люба высыпала в ладонь Анне мелочь, лишь потом удивленно взглянула на Стецючку: шляп в селе, особенно летом, почти никто не покупал.

– Для чего вам? – спросила.

Прасковья только и ждала такого вопроса.

– Не понимаешь! – воскликнула торжествующе. – Сидору!

– Он же фуражку носит.

– Носил, – уточнила Прасковья, ликуя. – Носил, а сейчас он снова на руководящей работе, и негоже…

– На руководящей? – не поверила Анна. – Это куда же его? «Магарычных», говорят, всех ликвидировали…

Прасковья медленно повернулась к женщинам, смерила их уничтожающим взглядом.

– Так где у тебя шляпы? – повторила.

– Сейчас, тетенька, вынесу из подсобки. – Люба исчезла за открытой дверью с марлевой, от мух, занавеской, а Анна остановилась с кульком конфет и выжидающе смотрела на Прасковью, Потом перевела взгляд на

Сидора, тот снял старый, помятый, в пятнах картуз, вытер рукавом вспотевший лоб. Улыбнулся смущенно, но вроде бы и победно.

– Бригадиры как будто у нас есть, – нерешительно начала Анна, – и завфермой… В парторги ты, Сидор, не годишься, поскольку беспартийный. Куда же?

Стецюк сделал таинственное лицо, хотел что-то сказать, но заметил предостерегающий жест жены и лишь переступил с ноги на ногу. А Прасковья выбрала из вынесенных Любой нескольких шляп зеленую, с большими полями, велюровую, надвинула на лоб Сидору и отступила, любуясь.

– Хорошо, – польстила Анна, – ну совсем руководящий товарищ.

– Сколько? – спросила Прасковья.

– Девятнадцать сорок.

– Сколько-сколько?

Люба повысила голос:

– Я же говорю, девятнадцать сорок, не так уж и дорого.

– Прасковья хотела отчитать продавщицу: может, для кого-то и недорого, но целых два червонца за какую-то паршивую шляпу!.. Однако сдержалась – сегодня ее счастливый день, и за это, в конце концов, можно заплатить.

И все же, поколебавшись немного, потянулась к серой, не такой шикарной, с узкими полями и явно более дешевой.

– Слишком большая! – решительно сняла с головы Сидора зеленую шляпу. – Вот эта, кажется, подойдет. – Взяла серую, фетровую.

– К лицу, – похвалила Люба, – совсем здорово выглядит товарищ Стецюк.

– Считаешь? – подозрительно взглянула Прасковья: а вдруг подтрунивает?

Однако Люба смотрела серьезно, и только любопытство светилось в ее глазах.

– Такую шляпу сам Сергей Владимирович носит, – осмелился наконец вставить Сидор. – Директор кирпичного завода. Когда-то мы с ним обмывали в ресторане «Янтарь» кирпич на свинарники и выпили, значит, две бутылки трехзвездочного…

Прасковья предостерегающе подняла руку: этот может испортить ей все торжество. Но, сказать по правде, упоминание об известном во всем районе директоре кирпичного завода все же было кстати, поправила шляпу у

Сидора на голове, сдвинув на затылок, и молвила степенно:

– Сам Сергей Владимирович, говоришь?

– Да Сидор-то в каких же чинах теперь? – не выдержала Анна.

Счастливая улыбка вдруг растянула лицо Прасковьи, почувствовала женщины теряли терпение от любопытства, да и сама уже не в силах была молчать, снова поправила Сидору шляпу, коснулась подбородка, чтоб держал голову выше, и объяснила:

– Выдвигают его, значит. Заведующим колхозным пчеловодством.

В магазине стало тихо, только муха жужжала и билась о стекло.

– Неужели? – наконец вырвалось у Анны,

– А как же!.. – почему-то Прасковье захотелось сунуть под нос фигу этой сплетнице, но она улыбнулась и сказала небрежно: – Дед Григорий ушел на пенсию, а кто же в селе лучше Сидора в ульях разбирается?

Прасковья снова победно взглянула на женщин, но вдруг услышала такое, что даже ее закаленное в сельских перебранках сердце екнуло. Показалось даже, что просто ослышалась, настолько поразили ее эти слова.

– Что-что? – переспросила она. – Что ты сказала?

Но Люба повторила и не проглотила свой поганый язык, не захлебнулась слюной, а повторила, бесстыдно не отводя глаз:

– Выходит, пасечником?

Прасковья едва сдержалась, чтобы не взорваться. Потом подумала: как хорошо, что не вскипела. Поругались бы, обмениваясь колкостями, и совсем забыли бы о Сидоре и его руководящей должности. А так Прасковья, лишь побледнев, изобразила на лице улыбку и сказала тихо:

– Пасечником у нас дядька Петро, разве не знаешь? А Сидор – заведующий пчеловодством, так сам Григорий Андреевич сказали, это тебе не завмаг, а сельская номенклатура, поняла?

Видно, продавщице не очень понравился подтекст, вложенный Прасковьей в слово «завмаг», глаза у нее потемнели и губы задрожали, небось готова была уже обругать Стецучку, однако Прасковья вовремя почувствовала это и сразу воспользовалась преимуществом всех покупателей перед продавцами.

– Сколько? – спросила. – Сколько стоит эта шляпа, моя дорогая? Ведь у нас нет времени тут лясы точить. Сидор Иванович как руководящий человек…

Люба хлопнула глазами, верно, сообразила, что ссориться ей негоже, и ответила сухо:

– Двадцать восемь рублей и шестьдесят пять копеек.

– Ого!.. – не выдержала Прасковья, но сразу запнулась. С сожалением посмотрела на зеленую велюровую, с широкими полями шляпу. Пожалуй, лучше этой, и главное, дешевле, сурово прикусила нижнюю губу, но воспоминание о директоре кирпичного завода примирило ее со шляпой – достала из кармана три десятки, пересчитала, хотя сразу видела, что только три, и подала Любе.

Продавщица пошла за сдачей, а Прасковья сказала громко, все же последнее слово должно было принадлежать ей:

– Носи на здоровье, Сидор Иванович, нам для руководящего мужа ничего не жалко, скоро тебя в колхозное правление изберут, тогда уж кое-кто свой поганый язык совсем прикусит.

Получив сдачу, небрежно сунула в карман, хотя подмывало пересчитать, и, подтолкнув Сидора к выходу, прихватила его старый картуз и пошла за мужем не оглядываясь. Знала: уже сегодня известие о его должности разнесется по селу, и это приятно щекотало ей душу.

Они пошли мощеной центральной улицей села, Сидор степенно вышагивал впереди. Встретили колхозного конюха Степана Подлипича, тот поздоровался, и Стецюк ответил ему, приложив два пальца к полям новой шляпы, он видел, что так отвечает на приветствие сам заместитель председателя райпотребсоюза – почему же не последовать примеру уважаемых людей?

Дальше дорога взбиралась на пригорок, повернув налево, можно было спуститься к лугу, но они обновились возле нарядного кирпичного дома, сплошь обсаженного сиренью. Хозяйка усадьбы копалась на грядках, увидев, улыбнулась приветливо и пригласила в дом, но Прасковья, остановившись у веранды, вытянула из сумки двухлитровую банку меда, поставила на подоконник и молвила сладко:

Тебе, Аленка, самого лучшего принесли, ведь знаешь, нет вкуснее меда, чем у Сидора, а этот, с гречихи, целебный, ешь на здоровье.

Наверно, она говорила бы еще, но хозяйка, сполоснув руки в кадушке с нагретой на солнце водой, остановила ее:

– Это почему же, Прасковья, ты стала угощать меня?

– Потому что Сидора назначили заведующим пчеловодством, а ты сама этого меда не съешь, значит, и Григория Андреевича подкормишь – такой мед как раз для его больного сердца…

Хозяйка укоризненно покачала головой:

– Так бы сразу, и сказала; Григорий Андреевич тебя выгнал бы, так через меня…

– Что ты, соседка, – быстро, но не очень уверенно начала Прасковья, – как тебе не стыдно!

Но Алена решительно подняла руку, останавливая ее.

– Сейчас чайник доставлю, – сказала, – попьем чаю, я давно уж собиралась. Еще и медком полакомимся, целебным, говоришь?

– Ох и добрый же мед! – облегченно вздохнула Прасковья, поняв, что ее дар принят. – Так и тает во рту, так и тает…

Алена не пожалела заварки, всыпала в небольшой фарфоровый чайничек пол-ложечки сахара, объяснив, что чай с сахаром лучше настаивается. Они уселись просто во дворе под старой грушей-лимонкой, и Сидор, глотнув огненного и в самом деле душистого чая, сказал уважительно:

– Хорошая ты хозяйка, Алена, и огород у тебя, и сад… Вот только ульев нет, отчего не заведешь?

– Так ведь мужское дело…

Прасковья громко дунула в чашку, осторожно хлебнула и заметила:

– Удивляемся мы тебе, Алёна. Женщина ты еще в соку, да и Григорий Андреевич к тебе привязан…

– Опять за свое! – возмутилась Алена, но не очень сердито. – И когда вы прекратите это сватанье?

Смотрела на Прасковью доброжелательно, и та сообразила, что разговор этот ей приятен, хотела еще польстить, но хлопнула калитка, и во дворе появился незнакомый высокий человек в темной рубашке с короткими рукавами. Не здороваясь, подошёл к столу. Прасковья уже хотела прочитать ему мораль, но он, опередив ее, спросил:

– Тут живёт председатель колхоза?

Хозяйка уже привыкла к таким неожиданным вторжениям и ответила, нисколько не удивившись:

– Нет Григория Андреевича, в санаторий уехал.

– А вы Елена Демидовна?

– Откуда знаете?

– Записка у меня к вам.

– От кого?

– Григорий Андреевич написал.

– Как так? – изумилась. – В Одессу же только улетел… Вот, – кивнула на Стецюка, – Сидор Иванович на самолет посадил.

Хаблак достал сложенный вдвое конверт. Догадавшись, что майор из Киевского уголовного розыска не ограничится беседой с ним, а поедет в Щербановку, Григорий Андреевич Дорох написал письмо и просил передать хозяйке дома, где жил.

Хаблак помнил, как Дорох сказал ему:

«Я бы на вашем месте не проверял ее. Хорошая женщина, душевная и вообще… – запнулся, и Хаблак понял, что этот преждевременно поседевший, с нездоровым лицом человек неравнодушен к Елене Демидовне. – Вообще честный человек, и я ей верю, как самому себе. Да и кому же тогда верить? – спросил как-то удивленно. – Впрочем, ваше дело, но было бы просто смешно подозревать Елену Демидовну. Но если уж так, передайте письмо. Пусть соберет мне еще чемодан – сама знает, что нужно, скажете, чтоб Алеша завез в Борисполь».

Хотел еще что-то добавить, но махнул рукой и ушел. Хаблак понял Дороха: Григорию Андреевичу было виднее, но и он должен понять Хаблака с его обязанностями.

Елена Демидовна засуетилась, вытерла фартуком табурет, пододвинула к гостю.

– Чаю, – предложила, – с медом? А может, хотите есть?

По дороге из Дубовцов Хаблак пообедал в райцентре, потому решительно отказался. А чаем пахло так вкусно, к тому же говорят, в жару он великолепно утоляет жажду. Хаблак сел напротив полного мужчины с красным от крутого горячего чая лицом, положил себе в блюдце немного меду и с удовольствием принялся за чай.

Елена Демидовна прочла письмо и удивленно уставилась на Хаблака.

– Что случилось? – всплеснула руками. – И где делся его чемодан?

Хаблак внимательно рассматривал ее, помешивая чай ложечкой. В самом деле, было бы глупо хоть на мгновение заподозрить эту женщину – настолько искренне удивилась и огорчилась, узнав о том, что случилась в аэропорту неприятность. Но ода еще не впала истинного положения вещей, Хаблак просил Дороха не писать о взрыве, и майор ответил, стараясь успокоить ее:

– Да, несчастный случай. Кстати, вы не клали в чемодан Григория Андреевича ничего запрещенного? Спирта, например? Или чего-нибудь такого?..

– Так не пьет же наш председатель, – вмешалась Прасковья.

Хаблак сурово взглянул на нее, мол, не тебя же спрашивают, и снова повернулся к Елене Демидовне.

– Нет, – подтвердила та, – я утром как поднялась, сразу же упаковала чемодан. Белье, костюм, рубашки, ну бритву, конечно, положила, мыло. А Григорий Андреевич еще радио попросил. Говорит: там, в санатории, скучно, и транзистор пригодится. Неужто и радио пропало?

– Не знаю, – немного покривил душой Хаблак, – я только вчера познакомился с товарищем Дорохом. Он и попросил съездить в Щербановку. В долгу, сказал, не останемся…

– Конечно, не останемся, – ввязался в разговор толстяк, – у нас такой закон…

Видно, ему надоело молчать и захотелось побеседовать с приезжим, по Хаблак знал, какими нескончаемыми бывают подобные разговоры, и перебил его.

– Вы провожали Григория Андреевича? – спросил Стецюка.

– Ну да.

– Извините, мы незнакомы…

Толстяк поднялся и подал майору через стол большую огрубевшую руку. Назвался:

– Стецюк Сидор Иванович. Заведующий колхозным пчеловодством.

– Очень приятно, – крепко пожал ему руку Хаблак. – Случайно, не видели, никто из посторонних не прикасался к чемодану Григория Андреевича?

Стецюк ответил уверенно:

– Что вы! Я сам вот на этом месте взял его, сам и отнес из машины в аэропорт.

И здесь все было ясно и понятно: Хаблак подумал, что только напрасно тратит время в Щербановке, однако должен был довести дело до конца – ведь мог лишь догадываться о характере отношений Дороха с Еленой Демидовной Грицик, в доме которой жил. Может, искреннее удивление и огорчение Елены Демидовны умело разыграны?

– Чай у вас вкусный, – похвалил, – а мед – нет слов.

– Еще бы! – назидательно поднял палец Стецюк.

Я вывожу ульи на гречиху, а там рядом еще эспарцетовое поле.

– Пофартило Григорию Андреевичу, – несколько бесцеремонно прервал его Хаблак, – ежедневно такие вкусные чаи распивать…

– Вот-вот! – подтвердила Прасковья, сладко взглянув на Елену Демидовну. – С такой женщиной как сыр в масле катается… Мужчины только у нас несознательные: им что хорошо, что плохо… Мало кто может настоящую женщину оценить.

Разговор стал приобретать желаемую окраску, и Хаблак попытался направить его в нужное русло.

– Сразу видно, – оглянулся на ухоженные грядки и обвел руками накрытый стол, – хорошую хозяйку сразу видно.

– Вот это мужчина! – восхищенно воскликнула Прасковья. – А говорят, что городские не смыслят в этом ничего!

Хаблак внимательно посмотрел на нее и решил, что разговор на подтекстах тут, пожалуй, не пройдет. Сказал просто:

– А Григорий Андреевич холостякует. Но ведь тут рядом такая женщина – не каждый устоит.

У Прасковьи загорелись глаза.

– Да кто же устоит против Алены? – застрекотала она. – Нет такого, вы только гляньте, еще молода, красавица, работяга, женщина в соку, и пропадает такое добро. Я ей уже сколько раз твержу: дуреха, Григорий, Андреевич тебя да руках носить будет, а она кочерыжится…

Хаблак заметил, как покраснела хозяйка, и подлил масла в огонь:

– Григорий Андреевич – мужчина видный. Болен вот немного…

– Так ведь сам виноват, – безапелляционно заявила Прасковья, – не жалеет себя. А ты, Алена, не жалеешь его, стала бы женой да поберегла для людей.

– Вы что, отказали Григорию Андреевичу? – спросил, изобразив на лице удивление, Хаблак.

Майор увидел, как снова, покраснела женщина, видно этот разговор нравился ей и окончательная точка в их отношениях с Дорохом ещё не была поставлена.

И все же Елена Демидовна махнула рукой и сказала, правда, не очень категорично:

– На черта мне муж, так я сама себе бог и царь, встала не мятая, легла не клятая.

– Что ты, Алена! Разве Григорий Андреевич тебе хоть одно плохое слово сказал?

– Нет, – созналась и вдруг улыбнулась так счастливо, что, без сомнения, не только Хаблаку, но даже грубоватому Стецюку стало понятно, что у них с Дорохом особые отношения, что все идет к своему логическому завершению и нужно лишь время, чтобы поставить эту самую последнюю точку.