Текст книги "Взрыв. Приговор приведен в исполнение. Чужое оружие"

Автор книги: Ростислав Самбук

Соавторы: Владимир Кашин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 41 страниц)

– Узнаю, – ответил маляр. – Брат мой. Младший. Константин Матвеевич Семенов.

– Известно ли вам, под какой фамилией жил он последние годы?

– Петров, Иван Васильевич.

Рядом с Ковалем, за небольшим столиком, ведя протокол, склонился новый следователь прокуратуры. Он участвовал в допросе.

– Вы подтверждаете слова Владимира Матвеевича Семенова? – спросил следователь бывшего управляющего.

Тот кивнул и, низко опустив голову, произнес:

– Да, подтверждаю.

– Расскажите об убийстве жены вашего брата – Нины Андреевны Петровой, – обратился следователь к маляру.

– Я подтверждаю свои прежние показания, – ответил тот, – и могу уточнить, что в одна тысяча девятьсот пятьдесят третьем году ко мне в дом пришел Коська, которого я не видел двадцать лет, и сказал, что работает на Украине на хорошей должности, начальником, а в Брянск приехал в командировку. Он оставил мне свой адрес и номер телефона.

– Вы подтверждаете слова брата?

– Да.

– Владимир Семенов, а почему вы не виделись с братом двадцать лет?

– Как поехал он в одна тысяча девятьсот тридцать третьем году в Москву, так и пропал. До самой войны ничего о нем я не слышал. В войну – тоже. А потом я пятнадцать лет получил. За то, что полицаем был. Вам это известно. В одна тысяча девятьсот пятьдесят третьем по амнистии вышел.

– Вы брату рассказывали, что были во время оккупации полицаем?

– Говорил.

– Вы подтверждаете слова Владимира Семенова?

– Да, но я и без него знал об этом из газет.

Коваль кивнул головой маляру: можете продолжать.

– В прошлом году я тяжело заболел и попал в больницу в Брянске. Моя жена позвонила Коське, то бишь Константину, по телефону и сказала, что я болею. Он разрешил мне приехать, и я познакомился с его женой, то бишь с Нинкой, которая встретила меня хорошо. Устроила в клинику, где мне и сделали операцию. Я слышал, как жена и все люди называют Константина Иваном Васильевичем Петровым. Но я уже знал, в чем дело. Он, когда был в Брянске, по секрету сказал, почему у него другая фамилия. В феврале я выздоровел и поехал домой.

– А когда вы рассказали о прошлом брата Нине Андреевне?

– Второго мая. Спьяну сболтнул.

– Брат, узнав об этом, избил вас?

– Было дело…

– А кто бросился вас защищать?

– Известно кто, Нинка…

– Та самая, которую вы потом зверски убили?..

Бывший управляющий трестом «Артезианстрой» так глянул на брата, словно жалел, что не добил его в тот майский вечер.

Коваль внимательно наблюдал за братьями. Настолько похожие обликом, что легко их перепутать, если бы не разница в годах, сейчас они так разительно отличались друг от друга!

Владимир Семенов время от времени по-собачьи заискивающе заглядывал то в лицо подполковника, то в лицо незнакомых ему людей и, не находя в них ничего для себя утешительного, впадал в тупое безразличие и монотонным голосом покорно отвечал на все вопросы.

Брат его, наоборот, сидел нахохлившись и бросал враждебные взгляды на Коваля, а время от времени принимал такой вид, словно собирается вскочить со стула и наброситься на подполковника.

– А о том, что вы были полицаем и отбывали наказание, Нина Андреевна знала? – спросил Коваль маляра.

– Нет, не говорил.

– Ясно. Продолжайте, Владимир Семенов. Как появилась мысль совершить преступление? Как готовилось убийство?

– Через неделю после праздников, девятого мая, ко мне неожиданно приехал Константин. Он опять стал меня ругать, что я проболтался, говорил, что теперь нет ему из-за меня жизни, потому что она может выдать. Потом сказал, что раз я виноват, значит, я и должен исправить дело, то бишь Нинку убрать.

– Что означало «убрать»?

– Ну, убить…

– Вы подтверждаете слова брата? – спросил следователь Петрова-Семенова.

– Не я предложил «убрать», а он сам. Так и сказал: «Раз я виноват, исправлюсь, уберу ее».

– И вы согласились?

– Я сказал: «Ты лучше поговори с ней, убеди, чтобы меня не выдавала».

– Продолжайте, Владимир Семенов.

– Брехня. Не говорил он такого, – боязливо оглянувшись на брата, произнес маляр.

– Где же истина? – следователь поднял голову и посмотрел на Петрова-Семенова.

– Я настаиваю на своих словах! – ответил тот.

– Хорошо. Так и запишем. Дальше, Владимир Семенов.

– На майские праздники, второго, мы выпивали на поляне, в сосновой роще, недалеко от дачи. Приехав ко мне, Константин сказал: «Вот там, на той поляне, где мы были. Под яблоней. Понял?» Я ответил, что понял. Он говорит: «И положишь так, как она на той картине в зале. Посмотри еще раз, когда будешь, и запомни».

– А вы не поинтересовались, почему именно так, как на картине?

– Спрашивал. Он сказал: «Не твое дело, балда!»

– Константин Семенов, вы подтверждаете слова брата?

– В Брянске я этого не говорил. А на картину посоветовал посмотреть просто так.

– А где вы указали Владимиру Семенову место убийства вашей жены?

– Когда он приехал в наш город, семнадцатого, я встретил его на вокзале. Там я сказал ему о месте встречи с Ниной, а не убийства.

– А почему не дача была местом встречи? Зачем нужно было ориентировать на сосновую рощу? – спросил следователь.

– Там очень хорошо.

– А почему местом встречи не могла быть ваша городская квартира? Почему вы выбрали Березовое?

– Мне казалось, что там Владимиру легче будет ее уговорить. В мое отсутствие.

– А зачем вообще нужна была эта встреча в лесу? Неужели вы действительно полагали, что Владимир Семенов сможет лучше вас повлиять на Нину Андреевну? – задал вопрос до сих пор молчавший прокурор области, все время не сводивший испытующего взгляда с бывшего управляющего.

– Ну, в крайнем случае, он мог и припугнуть ее немного, Иван Филиппович.

– Чем? – резко спросил прокурор.

На этот вопрос Петров-Семенов не ответил.

– Что было дальше, Владимир Семенов? – спросил Коваль.

– На городском вокзале он мне сказал только, что в Березовом, на соседней даче, лежит на куче угля молоток и чтобы я его обязательно взял.

– Значит, уже было решено убить именно этим молотком?

– Вроде бы…

– Константин Семенов, вы подтверждаете эти слова?

– Нет. Ничего не было решено. На вокзале я говорил примерно то же, что раньше.

– Что именно?

– Чтобы там, на поляне, в роще, где мы были в праздничный день, он поговорил с ней, чтобы убедил ее во имя всего хорошего, что было в нашей жизни, не позорить меня.

– То есть ваш брат сам догадался взять молоток во дворе у Сосновского и положить убитую под яблоней именно в той позе, в какой изображена она на картине? Так?

– Не знаю. Может быть, и сам.

– Константин Семенов, вы ведь взрослый человек. Зачем же глупости говорить? – заметил Коваль.

– Я правду говорю! – вскричал бывший управляющий и внезапно вскочил. – А вы не подсказывайте, Коваль! – Огромный, грузный, он сделал несколько шагов к столу и обратился к прокурору области: – Кому вы больше верите – мне или этой фашистской шкуре, полицаю?!

Прокурор не ответил.

– Сядьте, – приказал подполковник.

– Не бойтесь! Не укушу, – зло проворчал Петров-Семенов.

– Сядьте! – еще строже приказал Коваль, и подследственному пришлось подчиниться, но теперь он сел совсем рядом с братом и глянул на него с нескрываемой ненавистью.

Маляр съежился и отодвинулся.

– В эту же ночь, девятого мая, Константин уехал из Брянска домой, – продолжал он. – Сказал, чтобы я был через неделю, утром семнадцатого, и дал мне двадцать пять рублей на дорогу. Обещал встретить на городском вокзале. Я так и приехал.

– Как вы были одеты, что у вас было в руках? – спросил Коваль.

– Одет я был в черный костюм, в синюю с белой полоской рубаху, в руке корзина была.

– А в корзине что?

– Бутылка спирта. И еще ацетон.

– Вы подтверждаете, Константин Семенов?

– Да. Но еще и ручка торчала.

– Какая ручка? От чего?

– Не знаю. Никакой ручки в корзине не было, – возразил маляр. – Две бутылки, больше ничего.

– А зачем ацетон? – спросил Коваль.

– Чтобы пятна крови вывести, если на одежде будут.

– Константин Семенов, вы подтвердили, что видели в корзине эти бутылки, – сказал следователь. – Как вы тогда думали, зачем взял с собою ацетон ваш брат?

– Я не знал, что это ацетон.

– В котором часу вы приехали на городской вокзал? – спросил Коваль маляра.

– В восемь пятьдесят утра. Брат меня встретил. Сказал, чтобы я ехал электричкой в Березовое, там подождал в лесу, а в час дня чтобы на дачу пришел. Туда, мол, он и Нинку пришлет. На этом разговор наш кончился. Константин еще раз напомнил мне про молоток и поехал на работу, а я остался ждать электричку. Приехав в Березовое, я побыл немного в лесу и пошел к даче. Когда проходил мимо соседа ихнего, увидел во дворе кучу угля, а на ней молоток. Я вошел во двор и взял его.

Прокурор открыл сейф и достал оттуда два молотка.

– Какой? – спросил Коваль.

Маляр уставился на один из них – почерневший от угольной пыли и влаги, отшатнулся и издали ткнул пальцем:

– Этот. Справа.

– Константин Семенов, вы подтверждаете встречу с братом на вокзале семнадцатого мая в восемь пятьдесят?

– Да! Да! Да! – закричал бывший управляющий, снова вскакивая со стула. – Подтверждаю, черт возьми! Но только прекратите это! Прекратите! Я не могу больше! Я устал…

– Хорошо, – сказал прокурор, – сделаем перерыв. Сядьте и подпишите протокол.

– Дайте закурить, – попросил Петров-Семенов и, жадно затянувшись сигаретой, принялся читать страницы протокола.

36

«17 мая. Уходя на работу, Иван постучал ко мне и сказал, что сегодня днем приедет его брат. Владимира вроде бы вызывали в Брянске в милицию и расспрашивали о младшем брате. По телефону Владимир не мог рассказать подробности и поэтому приезжает. Но не на квартиру, а прямо на дачу. Иван просил меня поехать туда к часу дня и поговорить с братом. Сам он не может – у него в это время важное совещание, и приедет немного позже.

Я согласилась. Подумала: милиция заинтересовалась – это хорошо. Может быть, это и будет толчком, который заставит Ивана во всем признаться. Да и Владимира попрошу на него повлиять.

Сейчас я сижу на даче у окна и пишу эти строки. Владимира еще нет. Хотя и гадок мне, и страшен теперь Иван, но если бы я верила в бога, то без конца, без устали просила бы: «Господи, помоги спасти его от самого себя, помоги ему смыть кровь со своих рук!»

Но вот на повороте дороги показался Владимир. Он идет с корзинкой в руке. Почему у меня на сердце так тяжело? Это, наверно, тот самый камень, который давит и Ивана, и меня.

Ну, пока все. Оставлю страницу недописанной. Надо еще спрятать тетрадь и переодеться…»

37

– Итак, продолжим, – сказал прокурор, обращаясь к Ковалю и к следователю, занявшему свое место за столиком.

– Подтверждаете ли вы показания, которые дали на предыдущих допросах? – спросил подполковник Семенова-старшего.

– Да, – ответил маляр.

– Мы остановились на том, что ваш брат Константин Семенов возвратился с вокзала в город, а вы уехали в Березовое. Что было дальше? – спросил Коваль.

– Приехавши в Березовое, я посидел немного в лесу, а потом на дачу пошел. Нинка во дворе меня встретила, а затем в дом позвала. Я постоял возле картины, потом ей говорю, мол, пойдем, погуляем, мне для здоровья на свежем воздухе хорошо быть. Нинка согласилась, и мы с ней пошли в лес, то бишь в рощу.

– Нина Андреевна не заметила у вас молотка?

– Нет, я его на дно положил. Она спросила, почему я не оставил корзину на даче и что там в ней. Я сказал: «Спирт, чтобы выпить».

– Дальше!

– Ну, посидели мы на траве. Я выпил спирту и Нинке предложил. Она отказалась. Вскоре тучи стали собираться.

– О чем был разговор?

– Ни о чем. Нинка сказала, что о брате хочет поговорить, спросила, зачем меня в Брянске в милицию вызывали. Я говорю: «Подождем, Коська приедет, тогда все вместе и обсудим».

– Вы действительно думали, что он приедет?

– Нет. Мы договорились, что после всего я вернусь в город, на ипподром, и он там будет меня ждать.

– Константин Семенов, вы подтверждаете это?

– Да, – ответил бывший управляющий, на этот раз вид у него был крайне подавленный и сидел он все время повесив голову.

– Дальше, Владимир Семенов!

Маляр молчал.

Казалось, что в кабинет прокурора вошла тень Нины Петровой.

– Продолжайте, Владимир Семенов! – проговорил подполковник.

Маляр, упершись взглядом в стену, продолжил:

– Я ей сказал: «Приляг, отдохни!» А она не захотела, боялась простудиться. Так мы посидели немного, потом поднялись. Где-то далеко уже гремел гром, налетел ветер, и сразу стало темно. Она наклонилась за ридикюлем. Сверкнула молния. Я выхватил из корзины молоток и ударил ее по голове. Она вскрикнула, но не упала, а выпрямилась. У нее на голове была закручена толстая коса. «Володя, меня молния ударила!» Я набросился на нее, на землю повалил и начал бить молотком. Она отбивалась, царапалась, кусалась, кричала: «За что? За что?» – «Ты – последний свидетель!.. Ты – последний свидетель!.. Иначе нельзя!..» – повторял я. Она просила: «Не убивай меня!», но я уже не мог остановиться…

Маляр умолк. Его старческое худощавое лицо как-то странно скривилось. Может быть, так плачут убийцы…

Когда Семенов закончил свою исповедь, тень Нины выплыла из помещения.

Тяжелое молчание, воцарившееся в кабинете и продолжавшееся несколько минут, прервал подполковник Коваль:

– Два месяца Нина Андреевна выхаживала вас в больнице…

Маляр молчал.

Прокурор, ломая спички, закурил сигарету.

– Подпишите страницу, – сказал следователь.

Владимир Семенов неловко взял ручку и подписал. Подписал и его брат.

Следователь начал новую.

– После убийства вы вырвали у убитой золотые коронки?

– Да. Но сперва узнал, жива она или нет.

– Каким образом?

– Поднял ее ноги и бросил их. Они упали, как падают у мертвых. Потом и коронки снял.

– Каким инструментом?

– Руками, то бишь пальцами.

Все посмотрели на ревматические, но еще сильные руки убийцы.

– Одними пальцами снять коронки невозможно. Зубные техники обычно распиливают их.

– Я в войну научился. Когда немцы расстреливали, меня заставляли коронки снимать.

– Без зубов?

– Да. Иначе потом морока – кость выковыривать.

– Где эти коронки?

– Дома у меня, в Брянске. На кухне, под половицей.

– Дальше.

– Я хотел облить ее спиртом и ацетоном. Но она все равно не сгорела бы, потому что пошел дождь. Тогда я порвал на ней платье, расцарапал ногтями ноги и живот.

– Зачем?

– Так велел Константин.

– Дальше.

– Когда царапал, она еще вздрагивала. Я схватил ее ридикюль и быстро побежал. Уйти надо было, пока земля не намокла, потому что на мокрой земле после дождя могли остаться следы.

– А молоток оставить на месте преступления вам тоже брат посоветовал? – спросил следователь.

– Он.

– Подпишите…

Вызванный прокурором конвоир увел Семенова-старшего.

Подполковник, не обращая внимания на оставшегося в кабинете бывшего управляющего, отвернулся к окну.

Запотевшие стекла подрагивали под ударами ветра. Летела пороша. Пустынная улица виделась Ковалю мертвой женщиной, холодной и безучастной ко всему. На душе у подполковника было тоскливо и гадко. Всего одну минуту стоял он у окна, потом снова сел к столу.

Служба требовала, чтобы он взял себя в руки и до конца выполнил свои обязанности.

– Константин Семенов, вы подтверждаете последние показания брата? – спросил следователь.

– Да, – немного поколебавшись, ответил бывший управляющий.

– Теперь ответьте еще на один вопрос, – сказал прокурор. – Почему вы пошли на убийство своей жены? Ведь Нина Андреевна любила вас и, кажется, была единственным человеком, которого и вы по-своему тоже любили?

– Я боялся, что она меня выдаст и мне не простят прошлое… Это был какой-то дьявольский круг, из которого я никак не мог вырваться. Сколько сил потрачено, сколько страданий! Песок и ветер, холод и зной, и колодцы, колодцы, колодцы… Дни без отдыха, ночи без сна. И все насмарку?! Я – Иван Васильевич Петров, поймите меня, Иван Филиппович, – и вдруг снова – никто и ничто, пустое место!.. Нет, я не пережил бы этого!.. – и бывший управляющий закрыл лицо руками и зарыдал.

38

Наконец о н и пришли.

Через сколько дней?

А может быть, лет?

Сосновский потерял ощущение времени. Но все же, наверно, после приговора много воды утекло, он даже перестал ждать э т и х л ю д е й, и ему казалось, что все уже было и что он давно уже не на белом свете, а мчится в мире потустороннем, частицей чего-то вечного и бесконечного…

Но, услышав в коридоре не в обычное время раздачи пищи, а в неурочный час шаги людей, он внезапно ощутил, что еще жив и что ему придется сейчас пройти через ужасную неизбежность. Охваченный диким страхом, он забегал по камере.

Когда камеру отперли, его обнаружили забившимся в угол, скорчившимся и съежившимся за койкой, словно пытающимся стать маленьким, незаметным.

Несколько секунд надзиратель и дежурный офицер молча смотрели на него. Он тихо постанывал, как пойманный зверек.

– Сосновский, – сказал дежурный офицер, – на выход!

– Нет, нет! – художник распрямился, как пружина. – Нет! – закричал он снова, закрывая руками лицо. – Я не пойду! Не пойду!

Всклокоченный, с белой, поседевшей в камере головой, с вытаращенными глазами, он был похож на умалишенного.

Потом, словно поняв, что сопротивление бесполезно, зажмурил глаза и покорно протянул руки вперед, чтобы можно было надеть на них наручники.

Удивленный тем, что обошлось без наручников, Сосновский раскрыл глаза и испуганно осмотрелся. Словно слепой, ощупывая стены, он послушно вышел в коридор, в сопровождении конвоя прошел через несколько железных дверей и вскоре очутился в тюремном дворе.

Ярко светило солнце. Художник жадно вдохнул свежий воздух, который после долгого пребывания в камере опьянил его, и, пошатнувшись, снова закрыл глаза. Его поддержали чьи-то сильные руки.

Потом началось совсем непонятное. Опомнившись, он увидел, что сидит в машине, в обыкновенной, без решеток на окнах. А рядом с ним – подполковник Коваль и какой-то незнакомый человек.

Машина выехала из тюремного двора и помчалась по улицам. Все происходило совсем не так, как представлял себе Сосновский, в течение долгих дней и ночей пытаясь нарисовать в воспаленном воображении мрачную картину своего последнего часа. Он снова видел улицы, дома, людей, очень много людей. Некоторые из них останавливались и смотрели вслед машине, которая, беспрерывно сигналя, мчалась с огромной скоростью, как на пожар.

Еще окончательно не придя в себя, он очутился в большом светлом кабинете, где увидел прокурора, обвинявшего его на суде, следователя Тищенко, комиссара милиции, человека в белом халате и еще какого-то незнакомца с блестящими черными глазами. Человек этот сидел за большим столом и, когда Сосновский вошел, встал и представился. Это был областной прокурор.

Словно во сне, художник опустился в предложенное ему кресло. Заместитель прокурора Компаниец, обвинявший его на процессе, и следователь Тищенко прятали глаза. Комиссар милиции встретил Сосновского взглядом, в котором художник уловил и доброжелательство, и неловкость.

– Юрий Николаевич, – очень вежливо, пожалуй, даже мягко произнес прокурор области, – мы пригласили вас сюда, чтобы сообщить вам радостную весть. Вы освобождены… – Прокурор сделал паузу, наблюдая за художником, который все еще удивленно и испуганно осматривал и кабинет и находящихся в нем людей. – Вы свободны, – уже тверже повторил прокурор. – Пленум Верховного суда республики снял выдвинутое против вас обвинение и приговор отменил.

Сосновский хотел что-то сказать, но не смог. Ему стало душно. Он облизал языком пересохшие губы и начал судорожно хватать ртом воздух. Бледное лицо его стало красным, потом опять побелело, и он вдруг скорчился от боли, которая внезапно пронизала все его тело.

– Успокойтесь, пожалуйста, – сказал врач, пододвигая ему стакан с водой. – Теперь все хорошо. Очень хорошо. Выпейте…

Художник послушно стал пить воду, стакан дрожал в его руке, зубы стучали о стекло, и вода – почти вся – лилась мимо рта, стекая по подбородку на рубаху.

– Мы приносим вам, Юрий Николаевич, свои извинения, – продолжал прокурор, когда Сосновский поставил стакан на стол, – за причиненное вам горе, за тяжелые страдания. Виновные в этой ошибке будут строго наказаны.

Сосновский не сводил глаз с прокурора, словно все еще не верил собственным ушам. Потом наклонил голову к столу и задышал громко, прерывисто и тяжело.

В кабинете воцарилась гнетущая тишина. Внезапно художник вскочил и спросил:

– Я могу уйти?

– Да, да, вы свободны и можете уйти, – ответил прокурор. – Необходима только еще одна небольшая формальность. Вы должны расписаться в том, что вам объявлено постановление Верховного суда.

– Может быть, отвезти вас на машине в Березовое? – спросил прокурор, когда Сосновский коряво, как первоклассник, вывел на документе свою подпись.

– Нет, нет! – вскричал художник. – Я не поеду туда! Никогда!

– Но ведь в городе у вас нет квартиры… Устроить вас в гостиницу?

Сосновский снова отрицательно покачал головой.

– Гостиница? Коридоры, коридоры… камеры… Нет, нет. У меня есть знакомые. Я устроюсь сам.

– Ну что ж. Вам виднее. Подвезти вас на машине?

– Я хочу пройтись пешком.

– Всего вам хорошего! – прокурор протянул руку художнику.

Сосновский торопливо пожал ее и вышел.

Вслед за Сосновским по знаку прокурора вышел и Коваль. Наблюдая за художником, он увидел, как тот сделал сперва несколько робких шагов, словно пробуя ногами прочность земли, оглянулся, а потом, дойдя до угла, свернул и уверенно зашагал через площадь. Проводив его взглядом, Коваль вернулся в прокуратуру.

39

За окнами маленького домика Коваля лежал снег, забор и кусты казались высокой белой насыпью вокруг двора.

От искрящегося на солнце снега в комнате было как-то особенно светло и уютно. Подполковник, вернувшийся в этот декабрьский день домой очень рано – начался его отпуск, – наслаждался покоем и теплым домашним уютом.

Была пятница – день, когда Наташа бывала дома, – и время от времени Дмитрий Иванович заглядывал в гостиную, где она занималась за большим круглым столом, заваленным книгами и тетрадями.

Он видел ее голову: подстриженную «под мальчика» и склоненную над столом, резко приподнятое левое плечо, и с сожалением думал, что напрасно в раннем детстве не приучил ее сидеть прямо.

В конце концов не выдержал, зашел в гостиную. Наташа продолжала писать.

Он остановился у открытой форточки, с наслаждением вдохнул терпкий морозный воздух.

В саду стучал дятел. Подполковник присмотрелся к заснеженным деревьям и обнаружил пернатого труженика на стволе высокой сосны.

У Коваля было сейчас редкое для него состояние умиротворенности, когда отдыхал он, совершенно отрешившись от тревожных будничных забот.

Думал обо всем и ни о чем. Видел все и не замечал ничего. Внимание его ни на чем подолгу не задерживалось: все, что видели его глаза, не требовало каких-либо конкретных выводов или неотложных решений.

– Папа, – услышал он за спиной, – можно тебя спросить?

Коваль обернулся.

– Пожалуйста! – он смотрел на Наташу, и показалась она ему прозрачным облачком с такими же, как у покойной матери, голубыми глазами.

– Пап, а суд уже был?

– Да.

– Какой приговор?

Коваль вгляделся в облачко, и оно все больше становилось похоже на Наташу.

– Расстрел. Обоим.

Это страшное слово прозвучало в уютном домике подполковника очень просто, буднично, как нечто само собой разумеющееся. Потому что приговор восстанавливал в их душах оскорбленное и поруганное убийцами чувство справедливости.

– Дик! – Наташа отложила в сторону ручку. – А что же тот обрывок фотографии? Ты выяснил, откуда он?

– Конечно. Это было фото старшего Семенова с женой. Он прислал его из Брянска. И когда муж Нины Андреевны решил убить свою жену, фотографию эту он порвал и выбросил.

– Тебе очень помог этот обрывок? Правда?

– В некотором смысле – да, – улыбнулся Коваль. – Без него было бы труднее. Но не будь его, нашлись бы другие улики. Нет преступления, которое не оставляло бы следов. Не было бы фото, я поехал бы на родину настоящего Петрова, в Вятскую область, с фотографией управляющего, и там выяснил бы у местных жителей, что он совсем не Петров. Ведь не может же быть, чтобы кто-нибудь из земляков не помнил Ваню Петрова. Возможно, и через шофера треста вышли бы на брата Петрова. Он заявил, что Нина Андреевна никогда не ездила с ним одна, а теперь известно, что однажды Костя заметил ее на улице и отвез в больницу, где лежал маляр. На рыбалке Петров рассказывал мне о выдуманном им Андрее, говорил, что всегда и во всем виноваты обстоятельства, которые толкают человека на преступление. Стоило нам случайно напасть на еще какую-нибудь, самую мелкую, но точную деталь, и она могла бы подсказать, что в рассказе Петрова, который как-то под настроение вырвался у него, речь шла о нем самом.

– Папа, а почему он так разоткровенничался? Ты ведь мог догадаться!

– Трудно сказать, – ответил Коваль. – Возможно, после осуждения Сосновского он был абсолютно уверен в своей безнаказанности. Или же – наоборот. Иногда преступника тянет на место преступления или даже к людям, которые ведут розыск и следствие. Ему снова и снова хочется убедиться в своей безопасности, успокоиться. И тогда преступник вопреки здравому смыслу ходит по острию ножа. А может быть, у Петрова-Семенова появилась потребность к такому разговору именно с человеком, который раньше представлял для него опасность и которого он ловко одурачил. Захотелось выговориться, но так, чтобы и взгляды свои изложить, и тайну не раскрыть. Проверить мою реакцию. Внутренне восторжествовать надо мной. Все это психологически допустимо. Как видишь, Наташенька, ниточек было достаточно. Беда только – времени не хватало. Я мог докопаться до истины слишком поздно. Вот тут-то обрывок фотографии и сыграл свою роль. Каждая ниточка хороша тем, что помогает распутать клубок, и плоха тем, что часто уводит в сторону и тем самым исключает другие пути. А бывает и так, что совокупность улик создает свою версию, внешне очень убедительную, а на самом деле – ошибочную, ложную. Так вот и получилось с Сосновским.

– Пап, а почему Сосновский бежал из лесу и оглядывался?

– Дождя боялся. Хотел добежать до дому, пока не началась гроза.

Наташа задумалась. Потом, тряхнув головой и виновато улыбнувшись, сказала:

– Пап, меня интересует еще один вопрос. Но может быть, это профессиональная тайна…

– Не хитри, щучка, – прищурился Коваль. – Откуда ты знаешь, что тайна, а что нет?

– Я не могу забыть, как тогда ночью ты вскочил и поехал в Березовое. Помнишь, потом говорил, что нашел тетрадь Нины Петровой и арестовал ее мужа. А как ты сразу догадался, что тетрадь спрятана именно там?

Коваль ласково потрепал дочку по руке.

– Можешь отнести эту находку на свой счет.

– Я не понимаю тебя!

– Ты заговорила об отоплении в нашем доме. О том, что сейчас – хорошее, паровое, а раньше было плохое – платья в саже пачкались. Помнишь?

– Да. Ну и что?

– Так вот, ничего не делается «сразу» и «вдруг». Все, что кажется внезапным, в действительности приходит постепенно. По ассоциации я вспомнил о шелковом халате Нины Андреевны, который висел на даче. И задумался: почему рукав чистого летнего халата в саже? Когда я впервые увидел эту черную полоску, я почувствовал необъяснимое, смутное волнение. Но не понимал, что же именно меня волнует. Спросил управляющего, хорошей ли была хозяйкой его жена, аккуратной ли. Он даже обиделся. Я подумал: значит, она не могла хозяйничать у печи в таком халате. Но дальше этой мысли тогда не пошел. А сам по себе факт мне ничего не давал. Но, очевидно, где-то в подсознании все время жила мысль об этом шелковом халате и черной полоске сажи на нем. Жила и беспокоила меня. И вот во время нашего разговора ты случайно коснулась этой темы. И старая мысль повлекла за собой новые умозаключения. Когда Нина Андреевна могла иметь дело с печью, если учесть, что убита она была семнадцатого мая, уже после отопительного сезона? Может быть, зимой? Но зимой не носят такие легкие халаты. Кроме того, у аккуратной хозяйки халат не висел бы с зимы грязным. Значит, это было в мае. Когда уже не надо было топить. А она зачем-то полезла в печь. И что-то торопливо прятала, понимая, что до осени никто туда не заглянет. Почему торопливо? Потому что иначе, будучи женщиной аккуратной, она не запачкала бы свой халат. А чем вызвана была такая торопливость? Тем, что она нервничала и от кого-то что-то прятала. От кого же? Только от мужа! От кого же еще! А что же именно могла она прятать от мужа? Деньги? Вряд ли. Управляющий трестом не ограничивал ее в деньгах. Тогда, может быть, какую-нибудь записку для Сосновского или для кого-то еще, для какого-то неизвестного нам человека? А если то, что она прятала, связано и с убийством, которое произошло вскоре после этого?! Тогда у меня еще не было доказательств вины мужа Петровой и многое казалось непонятным, но во время нашего с тобой разговора меня осенило, и я понял, что в холодной печи в Березовом – разгадка трагедии, в которой, скорее всего, виноват муж Нины Андреевны.

Наташа не сводила с отца глаз. Когда он кончил, перевела дыхание и сказала:

– Дик, ты очень устал от всего этого, правда? Даже поседел еще больше…

– Пора, доченька, и поседеть, – виновато улыбнулся Коваль.

– Ничего не пора, – запротестовала Наташа, – ты совсем молодой, только устал, переутомился. Так ведь, скажи сам? Отдохнешь вот месяц после трудного дела, сил наберешься… – Наташа засмеялась и пододвинула к себе тетрадь.

– Ну, работай, работай, не буду мешать.

Не зная, куда себя девать, подполковник опять подошел к чуть замороженному окну. На этот раз его внимание привлекли красногрудые снегири, прыгавшие по снегу. Потом он заметил, как приоткрылась калитка и женщина-почтальон что-то бросила в почтовый ящик, прибитый с внутренней стороны ворот.

– Почта! – обрадовался Коваль и направился в прихожую, чтобы выйти за газетами.

– Не надо, пап, я сейчас! – Наташа вскочила и, набросив пальто, выбежала во двор.

«Что это она так? – подумал Коваль. – Может быть, письма от кого-то ждет… Подозрительно!» И тут же отругал себя за то, что подозрительность доведена у него до автоматизма и он машинально распространяет ее даже на собственную дочь. Но эта мысль сразу же сменилась другой: его бесконечная занятость в конце концов приведет к тому, что он прозевает-таки то время, когда появится у Наташи своя, самостоятельная жизнь, в которую войдет и в которой займет свое место пока еще не известный человек. И, подумав об этом, невольно ощутил отцовскую тревогу и боль. Каким он будет, каким окажется этот неизвестный человек? Что принесет Наташке? Этого уж, несмотря на всю свою проницательность, Коваль угадать не мог…

Наташа запыхавшись вбежала в гостиную и произнесла разочарованно:

– Только тебе… Письмо.

– От кого?

– Не знаю. Местное. Фамилия отправителя написана неразборчиво.