Текст книги "Взрыв. Приговор приведен в исполнение. Чужое оружие"

Автор книги: Ростислав Самбук

Соавторы: Владимир Кашин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 41 страниц)

– Дмитрий Иванович, – не выдержал капитан, – но это уже прерогатива следствия и суда!

– Не только, Юрий Иванович, – возразил Коваль. – Хотя мы с вами, так сказать, чернорабочие правосудия, но должны мыслить как его высокие вершители. Иначе мы не соберем тот черновой материал, который помогает правосудию определить истину… Мы обязаны не только хватать за ворот преступника…

В столовую вошла Зоя Анатольевна, неся свежесваренный кофе. Разговор оборвался.

– Еще кофе, Дмитрий Иванович, – предложила Бреусова.

– Я уже и так не буду спать до утра, – пошутил Коваль.

– А я варила… – тоном обиженного ребенка протянула хозяйка.

Он не разрешил себя провожать, поблагодарил и вышел из дома на теплую вечернюю улицу, освещенную мягким светом луны…

II

– Да что это вы, товарищ капитан! – чуть не подскочил на стуле начальник милиции. – Новая версия? Она же ни в какие ворота не лезет! Зачем Кульбачке убивать людей? Не способна Ганка на такое. Мало ли что алиби не установлено! Глупости все это. И где бы она пистолет взяла?

Капитан Бреус давно не видел своего начальника таким возбужденным. Даже присутствие Коваля не удержало майора, и он продолжал возмущаться.

– Вместо того чтобы быстрее закончить это дело, уложиться в сроки, вы ищете себе работу там, где не нужно, и стараетесь всех запутать.

Смуглое лицо капитана побледнело. Между тем Бреус отличался среди сотрудников не только выдержкой, но и упрямым характером. Если считал себя правым, то повлиять на него и заставить действовать иначе мог только строгий приказ.

В данном случае о приказе не могло быть и речи, каждому участнику оперативной группы разрешалось иметь свою точку зрения до тех пор, пока под действием фактов и доказательств не вырабатывалось окончательное мнение, – и капитан Бреус не сдавался.

Они совещались в кабинете начальника милиции втроем: майор Литвин, Бреус и подполковник Коваль. Оперативка в узком составе должна была подытожить некоторые выводы в деле об убийстве.

Начальник милиции, собирая совещание, считал, что пора решить вопрос о передаче дела следственным органам прокуратуры. По его мнению, доказательств прямых и косвенных, которые свидетельствуют, что преступником является муж убитой – Иван Чепиков, – собрано достаточно. Сколько уже бились над тем, чтобы Чепиков дополнил эти доказательства своим признанием. Но он упирается. В конце концов не это решает судьбу обвинительного заключения. Если бы от признания зависело привлечение преступника к судебной ответственности, то сколько бы из них избежало законного наказания!

Капитан Бреус тоже был согласен: доказательств против Чепикова собрано немало, да и собирал их он сам. Начальник уголовного розыска не зачеркивал свою работу, но давал возможность сохраниться в глубине души и сомнению. Когда его спрашивали, на сто ли процентов он убежден, что убийцей является Иван Чепиков и другие версии исключаются, он отвечал отрицательно. После того как нашел у Ганны Кульбачки искусно выпиленный ключ от замка Лагуты, все и завертелось: ночной взлом, глина на туфлях, полупризнание Кульбачки. Можно ли с этим не считаться?

А сегодня капитан получил протокол экспертизы следов около крыльца Лагуты, отпечатки которых он снял сразу после убийства. В протоколе черным по белому было написано, что это следы туфель, в которых Ганна Кульбачка на четвертый день после случившегося лазила в дом убитого и которые Бреус обнаружил в ларьке.

В ответ на возмущение начальника милиции Бреус повторил вслух свою мысль:

– Можно ли так просто отбросить Кульбачку, у которой нашли ключ Лагуты? Отбросить ее ночное проникновение в дом убитого, отсутствие алиби, забыть о ее странных отношениях с Лагутой? Возможно, здесь была ревность, такая же, как у Ивана Чепикова. И наконец, следы во дворе Лагуты. Они могли быть оставлены в тот вечер, когда произошло убийство?

Говоря это, Бреус время от времени посматривал на Коваля, который одинаково внимательно слушал обоих. Дмитрий Иванович умел слушать не перебивая.

– И еще один вопрос волнует меня со времени обыска, – добавил капитан, – полное отсутствие денег и ценностей у Кульбачки. В течение многих лет она работала нечестно, нарушала правила торговли, спекулировала и, естественно, обогащалась. Ее не раз наказывали, но она находила покровителей, и только теперь удалось привлечь ее к ответственности. А деньги где?

– Ну, знаете! – вскинулся майор Литвин. – Нас это сейчас не интересует, потому что никакого отношения к делу об убийстве не имеет. А то, что следы Кульбачки обнаружены во дворе Лагуты, так она чуть ли не каждую ночь к нему бегала. Следы ничего не доказывают.

– А деньги? – не желая спорить с майором о следах, продолжал капитан. – Таинственное исчезновение их? Уже выяснено, что у Ганки с Лагутой была любовь. И они собирались после смерти Ганкиного мужа отсюда уехать. Лагута доверил ей ключ от дома, а он был не из тех, чтобы каждому встречному ключи отдавать. Вполне допускаю, что деньги и золото, которые мы изъяли при обыске у Лагуты, принадлежали не ему, а Кульбачке, и она, естественно, хотела вернуть их себе…

– На огороде бузина, а в Киеве дядька… – бросил майор. – И Лагута был не из бедных, – добавил уже тише, вспомнив о присутствии Коваля.

– Но такая крупная сумма! – не сдавался Бреус. – Откуда? Разве что ограбил кого? Работал мало, больше баклуши бил. Конечно, допустима и ваша мысль, но как тогда объяснить, зачем Кульбачка ночью полезла в чужую хату? Я думаю, что ей не просто было решиться на такой шаг. Надеялась, что мы не нашли тайник с ценностями. Только это подогревало ее, а не любовные письма, в чем она старается убедить нас.

При последних словах Бреуса Коваль оживился и кивнул, то ли одобряя слова капитана, то ли отвечая каким-то своим мыслям.

– Мое дело было доложить, – скромно закончил начальник уголовного розыска.

Он не сказал, но и без слов угадывалось, что подразумевалось под этим: мол, думайте сами, на то вы и старшие товарищи.

Бреус не курил и не мог, как другие, заполнить паузу крепкой затяжкой дыма. Он успокаивался, легонько постукивая тупым концом карандаша по столу, рассматривал старую подставку для бумаги на столе майора, пуговицы на форменном кителе подполковника, грани карандаша.

Дмитрий Иванович Коваль не вступал сейчас в дискуссию, но и он не меньше Литвина или Бреуса желал скорее размотать этот клубок, который вдруг начал еще больше запутываться. Уже дважды звонил из Киева полковник Непийвода, интересовался, как идут дела. Звонили из областного управления, напоминали, возможно деликатнее, чем начальнику райотдела, о сроках. Торопила и прокуратура. Но он все равно считал, что спешить нельзя, ведь если резко потянуть за обрывок нитки, который начал выпутываться из клубка, он тут же оборвется.

– А вы не интересовались, какие были отношения между Ганной Кульбачкой и Марией? – вдруг спросил Коваль.

– Нет, – капитан отложил карандаш. – И без того ясно, что между ними, кроме вражды, ничего быть не могло. Слух о том, что Мария была любовницей Лагуты, как я установил, пустила Кульбачка. И, думаю, неспроста. Явно подыгрывала нам: мол, водила Мария с соседом шашни, муж дознался и застрелил обоих, вот и судите ревнивца. Концы в воду. Кто при этом вспомнит про Ганку? Товарищ майор прав… Всяких видел, но такую хитрющую бабу не встречал… Как змей. Возможно, именно Чепиков стрелял, но я должен разобраться, какая во всем этом роль Кульбачки. Очень уж много против нее фактов собирается.

– Придется еще раз допросить Кульбачку, – сказал Коваль.

Начальник уголовного розыска, который уже решил, что подполковник согласился с его новой версией, неожиданно услышал:

– Но ключ к разгадке, видимо, все же не в этом… Мы идентифицировали пули, извлеченные из ствола дуба, в который стрелял Чепиков. Сравнили с пулей, которой убита Чепикова. Установили, что они выстрелены из одного и того же парабеллума. Но мы до сих пор не нашли сам пистолет. Нужно, Юрий Иванович, сделать все, чтобы найти оружие. И выяснить три момента: где мог потерять свой пистолет Чепиков? Кто его мог найти?.. – Коваль сделал многозначительную паузу. – И на самом ли деле он его потерял? Ведь и это еще не доказано…

– Совершенно верно, – поддержал Коваля майор Литвин. – Тут, как говорят, нечего ходить вокруг да около. Найдем орудие убийства, и можно передавать дело в прокуратуру.

Подполковник вздохнул, всем своим видом показывая, что он не закончил свою мысль. Когда Литвин умолк, Коваль добавил:

– Очень важно не только установить участников трагедии, но и нарисовать себе точную картину событий.

Чепиков или Кульбачка… Он не назвал фамилий, не желал своим авторитетом оказывать давление на коллег.

Коваль поднялся, посмотрел в окно на знакомый пейзаж: Рось, лес, мельница, отрезок улицы, – над всем этим, протягивая тени, начало подниматься солнце, – и сказал:

– Едем в Вербивку.

III

В процессе изучения дела изучают участников трагедии, знакомятся с обстоятельствами и условиями, которые способствовали преступлению. Большое значение имеет обмен мнениями и исследование документов. Постепенно у каждого оперативного и следственного работника появляется свой взгляд на происшествие и его причины. И хотя этот взгляд основывается у всех на одних и тех же материалах и фактах, он все равно отчасти субъективен, ибо сказываются индивидуальные знания и опыт, глубокое или, наоборот, формальное отношение к своим обязанностям. Безусловно, и интуиция, которая также формируется под влиянием личных качеств человека, играет роль.

В процессе розыска и дознания новые факты и детали выявляются постепенно, они иногда придают событиям неожиданное освещение, могут даже опровергать первые выводы. Недаром говорится, что первое впечатление бывает обманчивым.

Задача состоит в том, чтобы с наименьшими потерями обнаружить истину, и потому Коваль не делал сгоряча выводов, не соблазнялся версиями, которые, казалось, сами просились в обвинительный акт.

Не спеша собирал он сведения, не отбрасывая и самых невероятных до того, пока не подходил момент обобщения.

Вот и в деле об убийстве Марии Чепиковой и Петра Лагуты подполковник, казалось бы, не брал на себя главную роль ни в оперативных совещаниях, ни в поиске доказательств. Не отказываясь от самой первой версии о том, что убийца – ревнивый муж, он оставлял в своем сознании место и для других предположений.

Именно ошибочные версии, отпадая, выявляли истинность той, которую уже невозможно было отвергнуть. Так решаются задачи «от противного». Поэтому отсутствие дополнительных версий всегда настораживало Дмитрия Ивановича.

Прежде чем дать свое толкование событиям и отбросить ошибочные версии, он должен был сопоставить их, столкнуть одну с другой. Удобнее всего это было делать на бумаге. И в определенный момент розыска и дознания Дмитрий Иванович садился за стол и вычерчивал всевозможные замысловатые графики. В них стрелочками обозначались связи людей, которые его интересовали, и противоречия между ними, обстоятельства, которые окружали этих людей. Постепенно добавлялись новые сведения, и напряженная кривая событий поднималась к кульминационному узлу – трагедии.

В деле Чепикова все пока что начиналось со скромных записей:

ЧЕПИКОВ

–

1. Незаконное хранение пистолета.

2. Убегал с места убийства.

3. Следы крови жены и Лагуты на одежде и руках.

4. Постоянные ссоры с Марией и пьянство.

5. Открытая ненависть к Лагуте.

+

1. Честно воевал – всю войну на передовой.

2. Служебные характеристики: работящий, выдержанный.

3. До этого года не пил, хороший семьянин, любил жену.

4. Положительные отзывы вербивчан.

?

1. Настоящие причины разлада в семье?

2. Почему запил?

3. Ревность – как мотив преступления?

4. Где потерял пистолет?

5. Да и потерял ли?

ГАННА

–

1. Спаивала Чепикова.

2. Подпольная торговля самогоном и краденым.

3. Сомнительное алиби. Следы, оставленные во дворе Лагуты вечером восьмого июля.

4. Тайное посещение ночью дома убитого.

+

?

1. Почему все-таки у нее ключ от дома Лагуты?

2. В какой степени это связано с убийством?

3. Что объединяло Ганну Кульбачку с Петром Лагутой?

4. Не могла ли возникнуть у них восьмого июля ссора? На почве чего?

5. Какой у нее характер? Не ревнива ли?

6. Какие были отношения с Марией Чепиковой?

Написав это, Коваль задумался. Собственно, ничего нового тут не было. Были плюсы и минусы, касающиеся личности и поведения Чепикова, были вопросы, какие он собирался уточнить, беседуя с Ганной и вербивчанами. Ответа же на главный вопрос записи, однако, не давали и поэтому Коваля не удовлетворили.

Дмитрий Иванович понимал, что, изучая трагедию в Вербивке, нельзя ограничиться собиранием вещественных доказательств. Дело куда сложнее, кровь двух людей пролилась не случайно, и вполне возможно, что тяжкое преступление было кульминацией каких-то глубинных страстей, которые долго кипели в душах людей.

А как изучить эти страсти, когда главных действующих лиц, не считая Чепикова и Кульбачки, уже нет?

И тогда Коваль подумал, что ему придется говорить с Марией Чепиковой и с Лагутой как с живыми, надеясь, что они подскажут ему скрытые их гибелью тайны.

Он взял новый лист, расчертил его и размашисто написал:

ЛАГУТА

–

?

1. Что за человек Лагута? О нем по-разному говорят Чепиков, Степанида Клименко и Ганна Кульбачка. Еще раз расспросить вербивчан.

2. Почему Лагута приваживает к себе Марию?

3. Какие у него с ней взаимоотношения? Как развиваются?

4. Почему он такой нелюдимый? Почему не имеет семьи?

5. Что связывает Лагуту с Ганной Кульбачкой?

МАРИЯ

–

?

1. Почему Мария тянется к Лагуте?

2. Были ли основания у Ивана Чепикова ревновать ее?

3. Какую роль сыграла Степанида Яковлевна в связях дочери с соседом?

4. Какие были взаимоотношения Марии с Ганной Кульбачкой?

Коваль еще раз пересмотрел свои записи: Лагута, Мария… Заполнена только колонка со знаком вопроса.

Коваль пытался представить себе Марию – мягкую, ласковую, немного неловкую в движениях, с хорошеньким бледным лицом, на котором светились большие серые глаза.

Дмитрий Иванович отодвинул исписанные листки и поднялся со стула. Постояв возле стола, начал широкими шагами мерить гостиничную комнатку, едва не наталкиваясь на стены.

Так он ходил долго, в тяжелых раздумьях, шепотом разговаривая с собой, рассматривая свои руки, словно на них были написаны ответы.

Мария не вставала перед его мысленным взором. Вместо нее возникала невысокая, не бросающаяся в глаза, скромная, похожая на невзрачную птичку Ганна Кульбачка.

«Неужели, – говорил сам себе Коваль, – все-таки Ганна Кульбачка?.. Капитан крепко взялся за нее, и последнее доказательство у него довольно веское…»

«Черт возьми, Юрий Иванович во многом прав!» – была следующая мысль подполковника.

«Кульбачка встречалась с Лагутой, была любовницей, замуж за него собиралась».

«Почему не вышла? После смерти мужа Ганна стала свободной и могла оформить свои отношения с Лагутой законным путем. Что помешало? А может, кто помешал?»

«Итак, во-первых…» – повторил Коваль задумчиво. Он подошел к стене, провел по ней пальцами, вытер с них побелку и, казалось, вдруг нашел удовлетворительный ответ.

«Не прошло года после смерти мужа. Естественно, траур… Ведь они люди верующие или, может, только делают вид, что такие…»

«Может, Лагута не захотел? А почему бы ему не хотеть?»

«Партия для Лагуты была подходящая, да и привык он к Ганне – сколько лет хозяйничала в доме, хотя и тайком от людей. И деньги у него прятала. У Бреуса есть основание утверждать, что изъятые у Лагуты ценности и деньги принадлежат Ганне. Капитан вообще как человек местный хорошо знает здесь каждого».

«Лагута и Кульбачка вместе и богу молились, и дела творили… Петро Лагута был ей, очевидно, не меньше нужен и дорог, чем Ивану Чепикову Мария».

«Так кто же помешал Ганне Кульбачке окончательно сойтись с Лагутой? Уж не Мария ли?.. А впрочем…»

Упрямо меряя шагами комнатку и продолжая вытирать с пальцев остатки мела, подполковник напряженно думал.

«Почему считаем, что Иван Чепиков мог застрелить свою жену и Петра Лагуту из ревности, и почему не можем допустить, что так же вероятна и ревность Ганны Кульбачки? Разве она не могла убить своего фактического мужа Лагуту и его любовницу Марию, которая встала на ее пути?..»

Категоричность этого вывода поразила Коваля. Он остановился среди комнаты и пробормотал: «Честное слово, в этом что-то есть!»

Потом подошел к открытому окну, которое выходило в маленький гостиничный дворик, лишенный зелени и раскаленный за день солнцем, прижался лбом к теплой деревянной раме.

«В этом что-то есть, что-то есть…» – повторил он негромко.

Усилием воли удерживал в себе эту мысль, чтобы обдумать ее со всех сторон.

Он возвратился к столу, налил из графина воды и залпом выпил.

Во дворе загоготали испуганные кем-то гуси.

«Почему не допустить, что это так же правдоподобно, как и версия о Чепикове?»

Он выглянул в окно, но ничего интересного не увидел. Нужно было дать укрепиться этой мысли, и Коваль стал размышлять дальше.

«Если сравнить обе версии… Первая: убийца – Чепиков, выстроенная на ряде косвенных доказательств, часть из которых могут восприниматься как прямые: на одежде и руках – кровь убитых, пойман на месте преступления, нет алиби. Но Кульбачка тоже не имеет алиби. Чтобы выстрелить в человека, не обязательно подходить к жертве и пачкать свою одежду ее кровью. Кстати, это соображение работает и в пользу Чепикова».

«Чепиков признался в незаконном хранении парабеллума, из которого сделаны роковые выстрелы. Но утверждает, что потерял его. Предположим, что уронил пистолет возле Ганкиного ларька. Когда там никого не было. А Кульбачка подняла и спрятала. Однажды она уже видела, как пьяный Чепиков ронял свой парабеллум».

«И снова алиби… Нет, не Ганны Кульбачки. Алиби Ивана Чепикова…»

– Если хотите знать, – произнес вслух Коваль, словно убеждал неизвестного оппонента, – у Чепикова оно есть скорее, чем у Кульбачки. Почему? Да очень просто…

«Здесь психологическая неувязка поступков: застрелить из ревности жену и ее любовника и тут же броситься к ним… Если бы стрелял в гневе, то, осознав содеянное, мог бы и себя застрелить. Отказать ему в способности это сделать, учитывая его взрывной характер, нельзя».

«У Кульбачки твердого алиби нет. Была вечером у Лагуты? Возможно. Даже наверное. Хотя по отпечаткам следов это трудно определить с точностью до часа. Микола Гоглюватый свидетельствует, что Кульбачка прибежала к своему дому после выстрелов. Правда, шофер был тогда выпивший, а в таком состоянии у человека чувство времени может смещаться. Однако следственный эксперимент показал, что Кульбачка могла добежать от Лагуты к своему дому и за несколько минут. Учитывая к тому же состояние после преступления, когда гонит страх. Нет, не верю я в алиби Кульбачки, не верю…»

«А способна ли Ганна Кульбачка поднять руку на человека? Не каждый может стать убийцей даже в состоянии аффекта».

Мел со стены ясно обозначил характерные линии на подушечках пальцев. Коваль вынул платок и подумал: «Если найдем парабеллум, то это все решит. Ведь на нем остались отпечатки пальцев убийцы».

Мысли его снова вернулись к Кульбачке. Представил ее лицо, которое он постоянно изучал во время допросов: неспокойное, подвижное, мягкое и ласковое при хорошем настроении, а то вдруг каменное, упрямое, то с еле заметной хитрецой в улыбке; вспомнил ее взгляд – потухший, словно собиралась обессиленно закрыть глаза, то неожиданно пронзительный, поблескивающий из-под дрожащих ресниц.

Вербивчане рассказывали, как Ганка лаской обхаживала своих клиентов и как могла грубо оборвать женщину, не желавшую отдавать за мужа «пьяный долг» или просившую не давать ему водки.

«Так способна или нет?»

На этот вопрос он еще не мог ответить однозначно. Снова перебрал в памяти все, что знал о Кульбачке, и в конце концов решил, что нужно глубже изучить эту сложную, скрытную натуру. Коваль давно убедился, что от себя человек никуда не убежит, и, несмотря ни на какие уловки, при самом большом желании показаться другим, он остается самим собой. Задача дознавателя и следователя в том, чтобы поставить обвиняемого в такие рамки, в которых поневоле проявится его настоящая суть.

Вспомнился рассказ Эдгара По, в котором Дюпен уверяет, что для разгадки чужой души необходимо полностью отождествиться с интеллектом противника. Мол, только так можно понять и изобличить преступника. Он даже подсказывал способ отождествления. Устами мальчика, который в спорах всегда побеждает своих сверстников, Дюпен советует придавать своему лицу такое же, как у противника, выражение – тогда мысли и чувства у обоих станут-де одинаковыми и все тайны будут раскрыты…

Дмитрий Иванович снисходительно улыбнулся этому наивному совету.

Версию «убийца – ревнивая Ганна Кульбачка» подполковник, после новых фактов капитана Бреуса, не только имел право допустить, но и должен был со всей скрупулезностью проверить. Эта версия становилась такой же значимой, как и первая, где в роли убийцы выступал Чепиков.

Молодой, энергичный капитан Бреус вызывал у Коваля доверие: наблюдательный, умный и настойчивый, он был из тех людей, которые не отступают от своей цели, не идут на компромисс и имеют достаточно сил, решительности и огня, чтобы нести свою нелегкую службу. Ныне оперативному сотруднику уже мало быть просто самоотверженным, идти под пули или на нож преступника. Ему надлежит быть еще и умнее, и проницательнее противника. Капитан Бреус имел и эту черту характера. Был всесторонне развитый и однажды удивил Коваля тем, что в разговоре о психологии начал называть работы таких ученых, как Выготский, Ярошевский, Леви…

Теперь Бреус разрабатывает версию о причастности Ганны Кульбачки к убийству. Впрочем, любая совокупность фактов, установленных во время розыска, еще не есть доказательство. То, что капитан – местный житель, конечно, облегчает ему изучение здешних условий преступления и людей, причастных к нему. Но, с другой стороны, невольно накладывает отпечаток субъективности: влияют симпатии и антипатии, давно сложившиеся мнения о том или ином человеке. Таким образом, и капитан, как бы он ни старался оставаться независимым и объективным, не застрахован от ошибок. Говорят же: конь на четырех ногах и тот спотыкается.

Хотя, кажется, на этот раз спотыкается не капитан Бреус, а сам подполковник Коваль.

В последнее время Дмитрий Иванович особенно болезненно отмечал, как взрослеет молодежь, которая идет на смену старым работникам. Она оказалась более начитанной и сноровистой, нежели думалось.

Приезжаешь в глухое село, знакомишься с молодым инспектором или участковым, а тот не только Лермонтова и Бориса Олейника наизусть цитирует, но и таких криминалистов читал, о которых Коваль даже не слышал. И тогда старому оперативному волку становится и радостно за свою смену, и немного больно, что собственная молодость прошла в тяжелые годы борьбы, когда ни на что другое ни сил, ни времени уже недоставало.

Коваль почувствовал, что заблудился в трех соснах. Неуверенность всегда сопутствует началу розыска и дознания, но сейчас ему показалось, что он утратил свою, когда-то обостренную, интуицию.

«Семпер тиро»,[1] – сердито подумал он, имея в виду себя. Значит, должен каждый раз наново доказывать свое умение отыскивать истину, будто ты не поседевший подполковник, а юноша с лейтенантскими погонами!

В самом деле. Любое происшествие не похоже на другое, во всяком преступлении свои нюансы, и, несмотря на опыт, Дмитрий Иванович, начиная розыск, всегда страдал от своего видимого бессилия; за каждой новой трагедией со своими страстями, болями, надеждами стояли живые люди, которые ждали от него открытия истины.

Вот и сейчас – время идет, все требуют торжества справедливости, в камере продолжает сидеть подозреваемый Чепиков, а в деле об убийстве еще столько белых пятен, и оперативная группа блуждает между версиями и догадками и впрямь как в трех соснах…

Походив по комнате, Коваль опустился на стул и стал снова просматривать свои записи.

Оставалось много вопросов, которые ни в какие графики не вмещались, и все же работа с карандашом подталкивала мысль, ему уже начало казаться, что он выходит к разгадке…

Потом мысли его незаметно перешли к Марии. Эта болезненная женщина, у которой на нежном лице навсегда застыло выражение скорби, интересовала его не меньше Кульбачки.

«Мария, Мария… – Коваль постукивал тихо пальцами по столу. – Слабая, экзальтированная, склонная к истерии и самопожертвованию. У таких обычно ослаблен инстинкт самосохранения. Когда-то такие затачивали себя в монастырь… Личностей, подобных Марии, притягивает все таинственное, сверхчеловеческое, проникнутое дыханием смерти. С замиранием сердца они смотрят на быстрые колеса трамвая или поезда, представляют себя лежащими на острых блестящих рельсах, их словно магнитом тянет под колеса движущегося вагона или на обрыв отвесной скалы; в одиночестве они с болезненным наслаждением пробуют пальцами лезвие ножа и замирают от ужасающе сладкого ощущения тяжести заряженного пистолета…»

Последняя мысль как бы поставила точку в размышлениях подполковника. Он взял ручку и дописал против имени «Мария»: «Личность, склонная к самоубийству».

Потом дважды подчеркнул эту фразу и вдруг подумал: «Не ключик ли это ко всему?.. Нашла пистолет и в тяжелую минуту решила уйти из жизни. Но для этого у нее должны быть серьезные причины, – тут же возразил себе Коваль. – А Лагуту кто тогда застрелил? Концы с концами не сходятся… Вот тебе и третья сосна в моем лесу!» – подумал он.

Посидев еще какое-то время над бумагами, Коваль сложил их в папку, завязал тесемочки и поднялся.

Продолжая думать о не разгаданных еще сторонах происшествия, он стал механически отряхивать испачканные мелом брюки. Потом сунул под мышку папку, запер комнату и вышел на крыльцо гостиницы.

Несколько секунд постоял, словно решая, куда ему идти, спустился на мостовую и направился в райотдел.

IV

В то время, когда подполковник в гостиничном номере чертил свои графики и раздумывал над ролью продавщицы в вербивчанской трагедии, Юрий Иванович, закрывшись в душном кабинетике на втором этаже райотдела, тоже ломал голову над версией: убийца – Ганна Кульбачка.

Капитан пошел дальше Коваля. Новые данные о том, что вечером восьмого июля Кульбачка тайком ходила к Лагуте, давали простор самым смелым предположениям. Версия, над которой сначала чуть ли не иронизировал Литвин, вставала на твердую почву фактов, и капитан торжествовал.

Подобно Ковалю, капитан Бреус также любил размышлять с карандашом в руках. Задумавшись, он рисовал на бумаге маленькие парабеллумы – с коротким стволом и толстой ручкой. Рисовать начальник уголовного розыска не очень умел, и пистолеты у него получались какие-то кривобокие. Но вскоре они стали выходить вполне сносными.

Неожиданно для самого себя он пририсовал к последнему пистолету женскую фигурку. В воображении начальника уголовного розыска уже вырисовывалась полная картина преступления.

…Душный июльский вечер над Росью. Ганна Кульбачка дождалась первых звезд и, завернув в тряпицу парабеллум, вышла из хаты. Пистолет, потерянный Чепиковым, она нашла возле ларька и спрятала на всякий случай в подвале.

Но угрожающая обстановка, создавшаяся в последнее время из-за Веры Галушко, которая писала во все концы письма и собирала подписи, будто хотела свести ее со света или – самое малое – выжить из Вербивки, заставила подумать о том, чтобы избавиться от находки. После таких писем и жалоб всякое могло случиться. Милиция давно точит на нее зубы. Вдруг явится с обыском, и пистолет тогда будет совсем ни к чему.

Решения выбросить парабеллум в речку она не исполнила. В последнюю минуту ей почему-то расхотелось лишаться этого матово поблескивавшего грозного оружия. Так бывает: человек бережет ненужную вещь, не надеясь ею пользоваться, но и расстаться не может.

Решила спрятать пистолет у Лагуты, где уже хранила свои ценности, – была уверена, что ни обыски, ни конфискации плотнику не угрожают.

На улице было темно. На противоположном краю деревни лаяли собаки. Дневная пыль давно улеглась, и опустевшая дорога ровной сероватой лентой тянулась по невысокому, сбегавшему к реке пригорку.

Кульбачке нужно было попасть к Лагуте, не встретив никого из односельчан, и она пошла не по этой красивой дороге, а огородами и задворками, к грабовому лесу, который спускался к Роси за усадьбой ее возлюбленного.

Пробежала знакомой тропкой и вышла на опушку, за которой начиналась усадьба. Лагута не отгородился забором от леса – словно подчеркивал, что никого не боится, живет честно и нет у него ни тайн от людей, ни страха перед богом. Перед тем как войти в сад, постояла, прислушиваясь к ночи. Вокруг было тихо. Еле слышно плескалась речка, в затоке квакали жабы, да еще где-то далеко нестройно затягивали песню.

Вдруг поблизости скрипуче вскрикнул дергач. Ганка вздрогнула. Потом из дома Лагуты долетели голос Петра и еще чей-то женский, взволнованный. Не поверила: «В такое время?!»

Шмыгнула через сад и крадучись начала приближаться к хате.

Слух не изменил Кульбачке. В хате в самом деле разговаривали Петро и… Мария. Ганна успокоилась. Но разговор был далеко не благочестивый, не о душе и боге, не та беседа, ради которой соседка с недавних пор стала приходить к Петру…

Кульбачка и без того приметила – что-то неладное творится с Марией. Понятно, что с детства была не такая, как другие девки; людей избегала и все о чем-то мечтала, ходила как лунатик. А потом вышла за примака – за старого Ивана. Детей, правда, нет. Богу стала молиться, кроткая, к Петру за божьим утешением бегает. Еще одна, приобщенная к Христу. А теперь вишь какое «приобщение» получается!

Ганна стояла под открытым окном и слышала все, что происходило в доме. Дрожала от ненависти.

Когда они вышли во двор и Петро, провожая Марию, не стесняясь говорил ласковые слова, которые должны были принадлежать только ей, Кульбачке, она почувствовала, как горечь подступила к горлу.

Мелькнула мысль о деньгах и ценностях, столь неправедно и трудно скопленных для их с Петром вымечтанной красивой жизни. Но сейчас и это было не так важно, были разрушены иллюзии, растоптаны лучшие женские чувства.

Ганна подошла к любовникам. Уже не пряталась. Увидев ее, Петро и Мария замерли. Трудно сейчас дознаться, в кого первого она выстрелила. Да и не в этом дело. Бросив пистолет, который жег ей руки, Кульбачка, не помня себя, метнулась через сад и лес назад домой.

Когда прибежал Чепиков, Кульбачки во дворе уже не было. Он бросился к жене, а потом, заметив свой парабеллум, испугался и, подчиняясь инстинкту самосохранения, кинул его в речку…