Текст книги "Взрыв. Приговор приведен в исполнение. Чужое оружие"

Автор книги: Ростислав Самбук

Соавторы: Владимир Кашин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 41 страниц)

– Что там говорят… Кто может плохое о нем сказать? – Степанида сердито уставилась на Коваля. – Люди, – она показала рукой куда-то за стены, – построились здесь после войны. При немцах две хаты всего и осталось: моя да бабы Христи Калиниченко. Но Христя уже в могиле.

– Поэтому и спрашиваю вас, – сказал Коваль.

Степанида Яковлевна помолчала, как бы решая, стоит ли дальше вести разговор. Поправила передник на коленях, выровняла уголочек, пригладила его и снова скрестила руки – загорелые, обтянутые сухой кожей, потрескавшейся.

– Я уже говорила, брат Петро вреда людям не делал. Он в царстве небесном новое рождение получил… И не вам судить его… Он теперь сам судья.

– Вы не поняли меня, Степанида Яковлевна, – мягко заметил Коваль. – Я спрашиваю о вашем соседе не потому, что хочу осквернить память о нем. Нам нужно узнать, кто и почему его убил.

– Сказано: слуга сатаны, прости господи, глаза свои залил и руку на божьих людей поднял. И будет он господом нашим судим, не только вами… – Глаза Степаниды злобно блеснули.

Чтобы успокоить ее, Коваль заговорил о ферме, о закрепленных за Степанидой коровах, о заработках. И, только заметив, что она смотрит уже не так сердито, снова спросил о Лагуте:

– Петро Петрович всегда здесь жил? С какого времени вы его знаете?

– Родственники у него в деревне были, но померли. А он после войны построился.

– Проживал один?

– Как перст.

– А когда он здесь впервые появился? – поинтересовался Коваль.

– Не помню. Не оскверню уста неправдой.

– Как немцы пришли, так он сразу и объявился? – спросил Коваль.

– Может, и сразу, – недовольно согласилась Степанида.

– А потом, когда наши Вербивку освободили, он куда девался?

– Он тогда в лесу жил, в тайности… У него от зверства человеческого разум помутился. Из леса почитай что не выходил, все богу молился. А когда после войны к людям возвернулся, просил за них господа. И бог ему открылся, разум вернул, и стал Петро еще больше богу молиться и нас к нему звать…

– Чепиков знал, что Лагута сбежал из армии и всю войну здесь пересидел?

– Сбежал не сбежал, – передразнила Степанида, – это лишь богу одному ведомо. Меня об этом не пытайте и хулы напрасной на брата Петра не валите. Если и впал в какой грех, то не по своей, а по святой воле.

В ожидании новых вопросов она затаилась, зажав в руке уголок фартука.

– Ладно, – согласился Коваль. – Скажите, какие отношения были у вашей Марии с Лагутой? Обоснованно Чепиков ревновал ее?

– Опять за свое! – пробурчала Степанида. – Да, любила она слугу сатаны, мужа своего. Это уже потом между ними разрыв-трава выросла… А брату Петру она сестрой назвалась, греха у них не было.

– Чего же она тогда и днем и ночью к Лагуте бегала? – как бы удивляясь, воскликнул Коваль.

– Горе свалилось. Дите мертвое родила, в больнице сказали – больше не родит… Она и затужила. Я ее к брату Петру послала. Говорю: «Иди как к господу богу. Чего люди не могут, на то господь способен». Брат Петро сказал: «Ивана тоже приведите, пускай оставит гордыню, ибо молитвы одной Марии господь не примет, нужно, чтобы и муж рядом стоял, чтобы и он получил безгрешное рождение от бога, такое же, как и муж святой Марии, которая нам Иисуса Христа родила». Только Иван не захотел вместе с ней у бога дитя просить, отговаривать стал, брата Петра ругал. Ему сатана глаза вином заливал, и не захотел он прийти к богу…

Коваль затронул больное место Степаниды, и она разговорилась.

Вытерла рот темной ладонью и добавила:

– Какие же ревности могли быть? Сатана толкнул его руку…

– Значит, не в ревности дело, – подытожил Коваль, будто соглашаясь со Степанидой.

– Брат Петро святой человек был. Помогать себе в хозяйстве допускал только одну сестру во Христе, у которой муж умер. Вот и приходила она к нему молиться, хотя за мертвых этих и не положено, они у бога новую жизнь получают.

– А кто же она? – поинтересовался капитан Бреус, хотя и знал, о ком идет речь.

– Ну кто… – замялась Степанида.

– Впрочем, можете не говорить.

– Невелика тайна, – решилась все же Степанида. – Ганна. Продавщица наша.

– Правильно, – согласился Бреус. – И часто вы ее здесь видели?

– Не очень чтобы…

– Значит, тайно прибегала…

– От людской молвы. Да и когда ей было – целый день и вечер в ларьке торгует. Если и прибежит, то ночью, поубирает, еду сварит и снова домой бежит…

– В прошлый раз, – переменил разговор Коваль, – вы сказали, что пистолета у Ивана Чепикова не видели. А знали, что зять потерял пистолет недели за две до убийства?

– Он и голову мог потерять.

– Вы не находили оружие в хате или во дворе?

Степанида только плечами пожала.

– А Мария или Лагута?

– Не знаю и не слышала.

– А может, он никакого пистолета и не терял?

– Может, и не терял, – равнодушно согласилась Степанида.

– Ну что ж, – поднялся Коваль, – так и будем считать…

На дворе полыхал июль. Солнце плыло в небе, как раскаленный масленый блин, горячий воздух пропекал через одежду, заманчиво играла мелкой волной синяя река. Горьковато пахла нагретая солнцем лоза, и запах этот напомнил Ковалю детство.

– С этой Клименчихой ногу сломаешь, – словно извиняясь за ее несговорчивость, сказал Бреус. – Ядовитая баба. И не поймешь, в бога она верит или в черта. Мать все же, но и слезинки не уронила. Будто и в самом деле верит, что Мария прямиком в рай отправилась…

– Оставьте, капитан, – недовольно остановил его Коваль. – О некоторых вещах не следует говорить таким тоном. – И, чтобы смягчить свои слова, дружелюбно добавил: – А не искупаться ли нам, Юрий Иванович? Глядишь, и пистолет ненароком в речке найдем. Бывает, неизвестно по каким причинам и за какие заслуги нам помогает господин случай.

Начальник уголовного розыска, который давно изнемогал в своем мундире, с радостью согласился.

Они разделись в лозняке напротив двора Лагуты.

Остывая, перед тем как лезть в воду, они расположились в редкой тени молодых ив, на небольшом камне, утопавшем в высокой траве. Обсудив добытые сведения, оба пришли к выводу, что конечно же Лагута был дезертиром и, прикидываясь юродивым, избежал разоблачения и наказания.

– Об этом нужно допросить еще Кульбачку, – сказал подполковник. – Она была все же самым близким ему человеком… И Чепиков мог кое-что знать о своем соседе…

– А какое отношение к убийству, товарищ подполковник, – разрешил себе спросить Бреус, – имеет то, знал Чепиков о дезертирстве Лагуты или нет?

Дмитрий Иванович не сразу отозвался. Бреус видел, что подполковник задумался о чем-то своем, и замолчал.

Коваль медленно поднялся с камня, вошел в прохладную воду. Уже из речки выкрикнул капитану, задержавшемуся на берегу:

– Смелее, Юрий Иванович! Вода чудесная!.. А что касается вашего вопроса, скажу: именно это и есть для меня самое важное…

V

…Чепиков смотрел в одну точку, на носки своих ботинок, и в который раз повторял:

– Да пойми, Петро! Прошу по-человечески. Нет мне жизни без Маруси. Обоих губишь: и ее, и меня.

Лагута сидел на лавке ровно, прислонившись к стене. Он будто и не замечал Чепикова, а думал о чем-то далеком. Стакан с водкой стоял перед ним полный. Не притронулся он и к колбасе, торопливо нарезанной хозяином дома большими кусками.

Иван Тимофеевич все сказал и теперь уставился на невозмутимого соседа. Молчание становилось для него невыносимым.

– Да выпей ты со мной, хоть пригуби, – быстро заговорил он, чтобы оборвать эту слишком затянувшуюся тяжелую паузу. – По-хорошему прошу.

– Не употребляю я этого зелья, Иван. И Марию твою к себе не зову. Сама идет, спасается.

– Да пойми же ты! Ничего в жизни, кроме нее, не осталось. Чего хочешь ради нее отдам… Не могу смотреть на тоску в ее глазах. Ну нет детей – так что из того? Лишь бы она была рядом, как раньше… И не молчала, не смотрела на меня такими глазами, будто я во всем виноват. Хоть нож в сердце, чтобы не видеть такого! Как выпью, только легче и становится… – И Чепиков, словно подтверждая сказанное, схватил со стола свой стакан и выпил его одним духом. – Ну выпей, Петро, – еще раз попросил он Лагуту, который и дальше молча и будто свысока наблюдал за ним.

– Червяк ты, Иван, червяк ползающий, – наконец проговорил он. – Зло не само по себе появляется, оно из нас самих растет. Ты в себя вглядись.

– Я зла никому не делал, и мне не надо…

– Делал. На войне в человека стрелял, руки в крови у тебя.

– Я врагов стрелял, фашистов.

– Враг ты себе сам. Убил на войне человека – значит, и детей его убил, и внуков, и правнуков, и всех, кто уже не родится от него. Ты весь его род истребил и оборвал… Вот господь тебе и воздал. И у тебя нет детей, и твой род оборвется… А Мария спасения ищет. И за тебя, и за себя молится. Господь, он и твою душу зовет, он и с тобой говорить хочет, тебе открыться. Иисус Христос родился для тебя и родится в тебе, если не будешь от него отворачиваться. Почему бы тебе, Иван, не допустить его в свое сердце? Прими с верой, и он устроит твою жизнь… Не ропщи, иди к нему.

Чепиков терпеливо слушал, потом вдруг вскочил и принялся быстро ходить по комнате.

– Род, говоришь, фашистский оборвал? Когда убивают гада, о его роде не спрашивают.

– И змий – божья тварь, Иван. А я о людях говорю.

– А двадцать миллионов, что фашист убил, изувечил, уничтожил на нашей земле, они разве не человеческие души? Или наших ты и за людей не считаешь?! Слушай, Петро, – остановившись возле Лагуты, сказал Чепиков неожиданно твердым и трезвым голосом, – последний раз говорю: отстань от Маруси, не приваживай, не задуривай. Не смей тянуть в свое кубло. Плохо ей, Лагута, от твоих молитв и радений. Она уже людей не видит. Сама не своя ходит. Если с ней беда случится, я из тебя душу вытрясу!

– Не угрожай, Иван, ибо ты не мне грозишь, а самому господу Иисусу Христу. А он и наказать способен.

– Меня? За что? Это не я, а ты здесь при немцах царствовал! – Чепиков вдруг, схватив Лагуту за рубашку, стащил с лавки.

– Так вот ты для чего позвал меня, брат мой! – пытаясь освободиться из цепких Ивановых рук и едва выговаривая слова, прохрипел Лагута. – Свят-свят! Глаза у тебя аки сатанинские! Вот так зло из тебя и выпирает, Иван. – Он дернулся, вырвался наконец из рук Чепикова, попятился и выскочил за дверь.

Чепиков еще минуту покрутился по комнате, потом тяжело опустился на табурет… Когда поднял голову, увидел в дверях Марию.

– Зачем так, Иван? – тихо произнесла она, войдя в хату. – Обидел человека! Он за нас богу молится. Он и тебе добро сделает. Пойди к нему. Бог простит. Покайся, пока не поздно, за плохие мысли твои. – И она заплакала.

– Марусенька, любимая, – протянул он к жене руки, – не нужно к нему ходить, никогда. Все это вранье собачье. Слышишь меня? Вранье это.

– Господь захочет – и у нас дитя будет. Покайся! – твердила свое Мария.

– Ну, не будет – горе небольшое. Лишь бы ты была со мной. Пропаду я без тебя, Марусенька… Ну иди же ко мне!

Мария вырвалась из его объятий.

– Вот видишь, – горько покачала она головой, – ты только о себе да о грехе думаешь. А брат Петро без греха – о всех нас.

Иван Тимофеевич снова попытался было привлечь жену к себе, но она не сдвинулась, стояла словно каменный столб, чуть отклонившись назад.

– Да иди же ко мне, милая, повезу тебя снова в Киев. Хочешь, к московским врачам? А Лагута твой – мошенник и негодяй! Всю жизнь он такой!..

– Да ты пьяный! – отшатнулась Мария, вскрикнула: – Мама! – И выбежала из хаты…

…Еще долго после этого Чепиков ходил по комнате, нервно сжимая кулаки. Потом решительно направился в сени и принялся шарить в темноте на одной из верхних полок.

Наконец достал какой-то завернутый в тряпку предмет. Развернул, бросил тряпку под ноги… В слабом комнатном отсвете матово блеснула черная сталь пистолета.

Несколько секунд Чепиков держал парабеллум на ладони, словно взвешивая его, потом нырнул из сеней в темноту ночи. На него дохнуло густыми запахами трав и речной влагой.

Тихо. Небо мерцало звездами. Можно было различить крышу дома, заборчик внизу. Чепиков глянул на прямоугольник Степанидиного окошка – оно уже не светилось, и он не мог понять, то ли Мария с матерью легли спать, то ли куда-то ушли. А впереди, сливаясь с непроглядно черной стеной леса, возвышалась хата Лагуты, тоже с погасшими окнами.

Чепиков постоял на крыльце, всматриваясь в темноту и прислушиваясь к ночной тишине. Потом сошел на землю, перепрыгнул через заборчик и неслышно двинулся двором, заросшим спорышом, к соседнему дому.

Подкрался к окну, под которым – он это знал – стояла широкая кровать Лагуты. Сжимая пистолет, легонько коснулся левой рукой стекла. Оно зазвенело под пальцами.

Казалось, зазвенело и в сердце, в жилах, во всем теле. В комнате над белой занавеской показался силуэт Лагуты. Чепиков представил себе, как пуля пролетит сквозь стекло, оставив небольшую аккуратную дырочку, и человек в белой рубашке осядет вниз или упадет на пол и, уже мертвый, ударится головой о доски.

Узнав Чепикова, Лагута распахнул створки окна.

– Ну, чего тебе, Иван? – мягко спросил он.

– Петро, – угрожающе произнес Чепиков. – Я тебя предупреждал… – От нервной дрожи он даже не смог поднять высоко пистолет.

Увидев в руках Чепикова оружие и поняв его намерение, Лагута мигом бросился на пол…

Чепиков не сразу сдвинулся с места. Постоял, облизал пересохшие губы. Потом ступил слабыми ногами раз, второй и поплелся прочь от окна, но не к своей хате, а в противоположную сторону, в лес, который словно тайком следил за ним.

Тишина снова сковала мир, лес закрыл звезды, тянул к Чепикову острые сухие ветви. Он шел наобум, спотыкаясь, не выбирая дороги… Через какое-то время, остановившись на небольшой поляне, стал целиться из пистолета в фантастически очерченное, высокое, как Лагута, дерево. Его терзала неудовлетворенная потребность нажать на спусковой крючок. Резкий выстрел разорвал ночь, разбудил лес и забухал, застонал над Росью. Над самой головой Чепикова тревожно ухнул сыч, зашумели разбуженные птицы. Высокое темное дерево не только не упало, а, казалось, двинулось на него, и он выстрелил снова и снова…

После этого напряжение сразу спало, Чепиков опомнился и бросился к дому.

Вскоре он выбежал из леса прямо к своему двору. Вокруг стояла та же сонная тишина. Ни в его хате, ни у Степаниды, ни у Лагуты, как и раньше, света не было. Мерцавшие звезды так же мирно смотрели из черной бездны, где-то привычно проскрипел дергач, неподалеку била в берег Рось.

У Чепикова будто камень упал с души.

Постоял, присматриваясь к дому соседа, к тому окну, за которым стоял Лагута, в кого он хотел выстрелить, и почувствовал такую усталость, словно проделал неимоверно тяжкую работу…

На полу в сенях Чепиков нашел тряпку, завернул в нее парабеллум и положил его назад в тайник.

Уснул он в эту ночь неожиданно быстро…

VI

Коваль еще не ложился спать, когда Макаровна постучала и сказала: «Вас к телефону».

Дмитрий Иванович как сидел за столом в форменных брюках, в тапочках и майке, так и вышел в коридор.

– Товарищ подполковник, – послышалось в трубке. – Докладывает помощник дежурного по райотделу старший сержант Буряк… Вас тут гражданочка из Киева разыскивает.

– Какая гражданочка? – не мог понять Коваль. И вдруг… ему даже не поверилось, но оттого, как забилось сердце, прилила к лицу кровь, сразу обо всем догадался. Так должно было случиться, иначе и быть не могло. Этот телефонный звонок он давно ждал.

– Товарищ подполковник, – снова послышался мужской голос. – Фамилия, говорит…

– Дайте ей трубку! – не дослушав сержанта, крикнул Коваль. – Да побыстрей!

А потом они молчали. Молчание длилось, кажется, целую минуту, длинную как жизнь.

Она прошептала едва слышно, не своим от волнения голосом:

– Дмитрий Иванович…

«Почему не «Дмитрий»? Ну, ясно… – Он представил себе строгую официальную обстановку комнаты дежурного по райотделу. – Ведь рядом стоит сержант».

– Я сейчас буду… Подожди меня. Как ты меня нашла? – И тут же добавил: – Дай трубку дежурному… Пусть побудет у вас, – сказал Коваль, не подумав, что для сержанта это могло прозвучать как приказ задержать женщину.

Он был охвачен радостным чувством праздника, которого ожидают давно и который пришел, вдруг сделав эти минуты самыми прекрасными в его жизни. Бросился в комнату, мигом оделся и, застегивая на ходу пуговицы, выбежал на улицу.

Ружена услышала торопливые шаги Коваля, которые раздавались на тихой ночной улице, и вышла на крыльцо.

Они стояли, выхваченные из ночной темноты ярким светом, бившим из окон комнаты дежурного, прильнув друг к другу, и молчали.

– Ну вот… – выговорил наконец Коваль.

– Да, – словно бы все объяснила этим Ружена. Могла многое рассказать Дмитрию Ивановичу – о том, как трудно было ей лететь на курорт без него, об Афонских пещерах, об одиноком Матушкине и еще многое другое. Но в эту минуту ничего не хотелось говорить. Как будто боялась словами развеять необъяснимое чувство легкости и покоя, которое охватило ее. Понимала, что приехала на Рось не только потому, что с Дмитрием Ивановичем может что-то случиться, – больше всего потому, что они должны быть вместе, всегда вместе.

Они сошли с освещенного крыльца и, казалось, нырнули в мягкую ночь.

Коваль осторожно взял Ружену под руку, чтобы не оступилась на незнакомой дороге, будто это не она лазила по скалам в своих экспедициях. Шли молча, прижимаясь друг к другу. И только возле гостиницы он заговорил:

– Здесь гостиница. Думаю, и для тебя найдется комнатка…

ГЛАВА ПЯТАЯ

I

Чепикову передачи никто не приносил. Ганне Кульбачке тоже. Впрочем, и некому было носить. У Чепикова никого из родных здесь не было, теща – та ни за что бы не принесла. Что же до одинокой Ганны Кульбачки, то она ни с кем на хуторе не дружила, а уж клиенты ее вряд ли додумались бы побеспокоиться о своей радетельнице. Они всегда десятой дорогой обходили старый двухэтажный дом в конце улицы, где помещалась милиция.

В этот день опытный глаз дежурного по райотделу приметил пожилую женщину в темном платье, в растоптанных туфлях, повязанную до бровей черным платком. Она сидела на скамье напротив милиции, зажав в ногах кошелку и внимательно осматривая людей, которые входили в это помещение и выходили из него. Казалось, кого-то высматривала. Наконец поднялась и о чем-то спросила женщину, проходившую мимо. Та пожала плечами и махнула рукой в сторону милиции. Старая женщина снова опустилась на скамью. Но через несколько секунд решительно поднялась и, не оглядываясь, быстро пошла прочь.

Занятый своими делами, дежурный сразу же забыл о ней, но, к его удивлению, через некоторое время снова увидел ее на том же месте.

Посидев несколько минут, женщина встала и медленно приблизилась к райотделу, затем нерешительно поднялась на крыльцо. Отважившись, осторожно приоткрыла дверь в дежурную комнату и, увидев в ней милиционеров, отступила назад.

Дежурный уже хотел было выйти и поинтересоваться, кого она здесь ищет, но женщина сама бочком протиснулась в дверь и, ни на кого не глядя, спросила:

– Тюрьма тут?

– Здесь не тюрьма, гражданочка, а милиция, – ответил дежурный.

Все, кто был в комнате, с интересом посмотрели на посетительницу.

Старуха беспомощно развела руками и уже собиралась было уйти, но дежурный спросил:

– Вы, собственно, кого ищете, гражданка? По какому вопросу? Да вы не волнуйтесь, – добавил он. – Может, вам нужна помощь? Говорите.

Женщина поставила кошелку у ног, прижала ее к барьеру, разделявшему комнату, и, по-прежнему не поднимая взгляда, сказала:

– Мне бы Ганну Кульбачку увидеть. Которую забрали. Из Вербивки. Тут она?

– Вы из Вербивки? – поинтересовался дежурный.

– Я из Черкасс приехала.

– А кто ей будете?

– Сестра во Христе. Поесть ей принесла. Слышала, в тюрьме она. – И женщина мигом вытянула из кошелки узелок и положила на барьер.

– Что в нем? – спросил дежурный.

– Хлеб милосердный. Чем богата…

– Развяжите.

Старуха поспешно стала развязывать узелок.

Убедившись, что в передаче, кроме хлеба, и в самом деле ничего нет, дежурный после короткого раздумья поднял трубку телефона и стал куда-то звонить.

– Если начальство разрешит… – сказал он старухе и добавил: – А хлеб у нас дают, и приварок тоже…

Доложив майору Литвину о просьбе посетительницы, он молча взял со стола лист бумаги и протянул ей.

– Свидание не разрешается. А передачу примем. Пишите заявление. Начальнику райотдела. От кого – фамилия, имя, отчество, адрес. Паспорт есть?

– Нет, – ответила женщина, отводя рукой от себя лист. – Неграмотная я. А звать Федорой.

– Ну, хорошо, – согласился дежурный, уже решив, как ему следует действовать. – Напишу за вас. Значит, Федора. По отчеству как? Фамилия? Адрес?..

Записав данные, которые сообщила о себе посетительница, он взял узелок и положил на свой стол.

Федора низко поклонилась ему. Когда она закрыла за собой дверь, дежурный тут же доложил майору, что посетительница ушла. Проверять указанные ею сведения при необходимости уже должен был уголовный розыск.

* * *

Утром следующего дня капитану Бреусу так и не удалось найти Коваля. Дважды был в гостинице; не застав там Дмитрия Ивановича, попросил Макаровну, как только он появится, позвонить ему.

Теряясь в догадках, Бреус возвратился в райотдел и вместе с майором стал прикидывать, куда же мог исчезнуть, никого не предупредив, Коваль? Звонили в райисполком, в райпотребсоюз, к прокурору – нигде его не было. Тогда капитан решил съездить на Виграевы дачи, – возможно, Коваль отлучился на базу отдыха, куда на несколько дней поселилась Ружена Станкевич. Но и она со вчерашнего дня не видела Дмитрия Ивановича и, конечно, ничего не могла подсказать капитану.

Все объяснилось само собой. Когда Литвин уже решил было направить Бреуса в Вербивку (возможно, Дмитрий Иванович в лесу или у Степаниды Клименко), зазвонил телефон прямой связи с Черкассами, и начальник райотдела услышал голос Коваля:

– Я в областном управлении. Вернусь завтра. Пусть Бреус пока выполняет мое поручение…

Литвин не успел даже спросить, почему он так неожиданно покинул район.

На другом конце линии, в кабинете начальника областного отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности и спекуляцией подполковника милиции Криворучко, Коваль, положив трубку, продолжил прерванную беседу.

– Иван Кондратьевич, меня интересуют связи ваших расхитителей именно с сельской клиентурой. С теми, кому они могли сбывать спирт. Из ваших материалов видно, что эти хищники поставляли спирт в несколько торговых точек в самом городе, где его разбавляли и продавали вместо водки. Но есть неувязка. Количество разворованного на заводе спирта намного превышает торговые возможности нескольких выявленных вами точек. Не выливали же они спирт в Днепр, чтобы собирать опьяневшую рыбу, – засмеялся Коваль.

Подполковник Криворучко тоже сдержанно улыбнулся.

– Куда же подевался остальной спирт?

– Да-а, – почесал затылок Криворучко. – Большой гвоздь вы нам забиваете, Дмитрий Иванович, но такой гвоздь у меня тут давно торчит. – И он похлопал себя по затылку.

Коваль поднялся со стула и по своей любимой привычке подошел к раскрытому окну. За ним ничего интересного не было: залитый асфальтом двор, где стояли два милицейских газика и темно-вишневая «Волга» генерала – начальника управления. Около раскрытых дверей водители – один в форме, второй в гражданском – о чем-то лениво разговаривали; третий, присев на корточки, возился со спущенной шиной.

Коваль вернулся к столу.

– Вы допускаете, Иван Кондратьевич, что клиенты у ваших расхитителей могли быть и за пределами Черкасс?

– Данных об этом нет… – ответил Криворучко. – Воры, они ведь тоже голову на плечах имеют, – продолжал он. – Пускай не туда, куда следует, повернутую, но все равно какую-то голову. Понимают, что без нужды втягивать людей в группу не следует. Каждый лишний участник хищения – это дополнительный шанс для нас и еще одна возможность провалиться для них. Ну, конечно, и статья уже другая. Если в другие города или села возить – нужен транспорт, машины, водители… и снова же – берегись ГАИ… А здесь все под боком. Прямо под заводскими воротами или через улицу… Забросили в ларек или магазин канистру-другую со спиртом – и концы в воду.

При этих словах подполковнику Ковалю вдруг вспомнился инспектор министерства майор Бублейников, с которым он ездил в Закарпатье разыскивать убийцу венгерки Каталин Иллеш. Правда, худощавый, длинноносый, чем-то напоминающий большую мудрую птицу, подполковник Криворучко внешне отличался от крупнолицего инспектора министерства, да и любитель пословиц майор Бублейников всегда по-своему переиначивал их: «Палка имеет два колеса», «Сделал дело – и хвост в воду», но интонация, с которой подполковник Криворучко произнес сейчас «и концы в воду», напоминала категорическую манеру Бублейникова.

– Да-а, в Киев возить или, скажем, в Житомир, даже в Умань или в Белую Церковь небезопасно. А Смелу, которая рядом, мы под контроль взяли, там ничего не было…

– А если по области, в ближние села?

– В села? – скривился Криворучко. – Нет, Дмитрий Иванович, не тот масштаб. Сколько туда завезешь? Сбыт не тот. Будут там со спиртом морочиться… Разбавлять до кондиции, чтобы не узнать, водка это или разведенный спирт… Нужно иметь специально спиртометр для контроля. Аппарат он хоть и не сложный, но достать нелегко. Да и проще обычным самогоном из-под полы торговать. Мороки меньше, а прибыли больше.

– Да, – согласился Коваль, – у преступного мира дорог много, а у нас с вами одна. Но, по-моему, не следует отводить и такой вариант. Значит, вы уже работаете над этим делом?

– Широким фронтом, – ответил Криворучко.

– С разрешения генерала, – сказал Дмитрий Иванович, – я приму участие в операции, которую вы запланировали. В свою очередь познакомлю вас с событиями в Вербивке, где произошло убийство. Думаю, что сегодняшняя операция поможет и нашей группе завершить розыски, тем более что заявление Чепикова дало дополнительные выходы.

Ковалю не очень хотелось рассказывать Криворучко о выводах, появившихся у него в результате длительных раздумий над связью вербивчанских и черкасских событий. Все это пока еще было неопределенно, хотя сам он был убежден, что существует тесная связь между убийством Чепиковой и Лагуты и деятельностью шайки воров, которая далеко от Вербивки разворовывала на заводе спирт.

Криворучко тоже избегал вводить в курс всех своих дел въедливого инспектора из Киева, тем более что Коваль принадлежал к другому управлению, ничем особенным помочь ему не мог и своим вмешательством только сковывал бы его действия.

Но было общее дело, был приказ генерала, и Криворучко, хочешь не хочешь, пришлось поделиться с подполковником Ковалем своими планами.

Когда они заканчивали беседу, на внутреннем дворе областного управления внутренних дел пролегли приятные прохладные тени, и куда-то исчезли лимонно-синие, раскаленные солнцем юркие газики.

– Сегодня ночью я пойду с вашими людьми, – подытожил разговор Коваль, поднимаясь и с наслаждением разминая ноги.

– Хорошо, – согласился Криворучко. Он собрал бумаги и положил папку в сейф. – А сейчас, если хотите, поедем на этот завод, а потом – ко мне, ужинать…

II

Ночь была по-южному темная. Выехав вместе с оперативной группой милиции на окраину когда-то тихого, ставшего теперь областным центром городка, Коваль оставил машину возле огороженного высоким забором двора. Сразу за забором начинался сад, и в звездном небе угадывались маковки яблонь и груш. Звук мотора разбудил в околице собак, и они лениво полаивали, но во дворе, перед которым остановились милиционеры, было тихо, только пели наперебой сверчки. После шума мотора, шороха шин по асфальту казалось, что большая, наглухо отгороженная от улицы усадьба полна таинственной, неестественной тишины. Пахло липой, сладкой как мед, и Дмитрию Ивановичу вспомнились строки Пушкина: «Тиха украинская ночь. Прозрачно небо. Звезды блещут. Своей дремоты превозмочь не хочет воздух…»

За молчаливым садом прятался дом одного из экспедиторов спиртоводочного завода. По данным отдела по борьбе с хищением социалистической собственности, при помощи этого человека с завода вытекал ручей спирта. Но Коваля воровские дела экспедитора интересовали меньше, чем его связи с Вербивкой…

Калитка оказалась запертой. Сержант, фамилия которого была тоже Коваль, по-кошачьи легко взобрался на забор и спрыгнул на землю. Тихо, без шума, отодвинул задвижку и раскрыл калитку. Милиционеры тут же вошли во двор. Сержант Коваль и младший лейтенант направились через сад справа и слева вокруг дома, белая стена которого блеснула из-за деревьев.

Криворучко вместе с подполковником Ковалем быстро шли дорожкой к крыльцу. У Дмитрия Ивановича появилось приятное чувство настороженности и легкого волнения, как всегда во время ночных операций.

Приблизившись к дому, услышали странные, похожие на пенье и плач, звуки. Остановились. Криворучко, очевидно, не сразу понял, откуда они исходят и что означают. Дмитрий Иванович улыбнулся про себя: он словно бы уже видел перед собой противника, знал, что звуки долетают из-за глухих ставен, таких грубых и плотных, что свет не находил щелочек между ладно пригнанными досками.

Коваль и Криворучко немного постояли, прислушиваясь к тому, что делается внутри дома.

– Моление, – прошептал Коваль.

Шум в доме становился все более странным. Звуки то обрывались, то вновь нарастали. Можно было распознать отдельные выкрики, вслед за которыми наступала тишина, потом снова шли вскрики, топот, невыразительный плач.

Дверь была заперта. Криворучко решительно постучал. В тихой ночи этот стук показался очень гулким. В соседних дворах снова всполошились собаки.

Голоса в доме затихли. Но дверь не открывалась. Казалось, к ней даже не подходили.

Вместе с лейтенантом милиции во дворе появились заспанные понятые – соседи экспедитора.

Криворучко постучал еще. Наконец из дома раздался глухой мужской голос:

– Кто там?

– Милиция!

За дверью наступила тишина.

– Открывайте! – нетерпеливо приказал Криворучко. – Здесь понятые, ваши соседи: Хомиченко и Хижняк.

Коваль подозвал понятых.

Один из них, высокий, сутулый, подошел вплотную к двери и выкрикнул:

– Михайло Гнатович! Ты меня слышишь? Я Хижняк Павло. Милиция тут.

Прошло не меньше минуты, пока что-то щелкнуло за дверью и она начала медленно открываться.

В проеме, в белой рубашке до пят, стоял коренастый, широкоплечий мужчина, на которого падал тусклый свет мерцавших в глубине комнаты свечей. Руки у него странно подергивались, и весь он дрожал, казалось, вот-вот упадет.

– Радение у нас святое… Суд божий идет… – с полузакрытыми глазами пробормотал он. – Нельзя… чужим входить… грех вносить… Уходите отсюда, Христа ради!

– Вы – гражданин Савенко Михайло Гнатович? – спросил Криворучко, вынимая из папки бумагу. – Вот постановление на обыск.