Текст книги "На дальних мирах (сборник)"
Автор книги: Роберт Сильверберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 56 (всего у книги 58 страниц)
– Да, здесь дискриминация, но не черных, а черными, мой друг! – Гракх рассмеялся.– «Аджип» – не самый модный отель. Так что черных надо искать в «Килиманджаро» и «Ньерере». Но здесь тоже неплохо. Я бы порекомендовал рыбу, если ты еще не пробовал. И очень приличное белое вино из Израиля.
8
И будто – боже! – тяжко мне тонуть.
Какой ужасный шум воды в ушах!
Как мерзок вид уродливых смертей!
Я видел сотни кораблей погибших!
И потонувших тысячи людей,
Которых жадно пожирали рыбы;
И будто по всему морскому дну
Разбросаны и золотые слитки,
И груды жемчуга, и якоря,
Бесценные каменья и брильянты;
Засели камни в черепах, глазницах
Сверкают, издеваясь над глазами,
Что некогда здесь жили, обольщают
Морское тинистое дно, смеются
Над развалившимися костяками.
У. Шекспир. Ричард III.Перевод А. Радловой
– Израильское вино,– говорит Мик Донган.– Один раз в жизни я могу попробовать что угодно, особенно если это остроумно или иронично. Например, было дело в Египте: нас пригласили на ту знаменитую вечеринку на холмах близ Луксора. Хозяином оказался не кто иной, как саудовский принц в национальных шмотках с ног до головы, вплоть до солнечных очков. Выносят жареного ягненка, он ухмыляется эдак и говорит: «Разумеется, мы можем пить “Мутон Ротшильд” когда угодно, но вышло так, что в погребе у меня большой выбор лучших израильских вин. А поскольку мы оба, насколько я понял, любители пикантных контрастов, стюарду приказано открыть бутылку-другую...» Кляйн? – обрывает себя Мик.– Видел девушку? Только что вошла.
За окном моросит; на улице вторая половина дня, тысяча девятьсот восемьдесят первый год, январь. Вместе с шестью коллегами с кафедры истории Кляйн обедает в «Висячих садах» на крыше «Вествуд-плаза». Отель представляет собой чудовищный зиккурат на сваях, «Висячие сады» – ресторан в «неовавилонском» стиле на последнем, девяностом этаже. Все честь по чести: голубые и желтые изразцы, крылатые быки и фыркающие драконы, официанты в курчавых бородах, с кривыми саблями на боку. Вечером это ночной клуб, днем – факультетская забегаловка.
Посмотрев налево, Кляйн видит: действительно, красивая женщина лет двадцати пяти, с виду серьезная, сидит за столиком одна, поставив перед собой стопку книг и кассет. С незнакомыми девушками Кляйн не заговаривает из этических соображений, а также’ от врожденной стеснительности. Донган, однако, подзуживает:
– Чего ты сидишь, подойди! Девушка твоего типа, я точно знаю! И глаза такие, как тебе нравится!
Кляйн последнее время жаловался на то, что в Южной Калифорнии слишком много голубоглазых девушек. В голубых глазах ему чудилось беспокойство, даже угроза. У самого Кляйна глаза карие. У той девушки тоже: темные, ласковые, ясные. Кажется, он уже видел ее в библиотеке. Даже встречался взглядом, наверное.
– Иди! – требует Донган.– Не сиди столбом, Хорхе! Да иди же...
Кляйн молчит и свирепо упирается. Как можно вторгаться в частную жизнь женщины? Навязывать себя – почти изнасилование. Донган самодовольно скалит зубы, явно провоцируя, но Кляйн не уступает.
Тем временем, пока он колеблется, девушка улыбается сама. Так робко и мимолетно, что Кляйн не уверен, не померещилось ли? Ноги, однако, сами начинают действовать. Он уже идет по светлому плиточному полу, останавливается у ее столика, ищет подходящие слова, не находит – но им хватает обмена взглядами. Старая добрая магия. Кляйна поражает, как много они успели сказать друг другу глазами в этот невероятный первый момент.
– Вы кого-то ждете? – мямлит Кляйн.
– Нет.– Еще одна улыбка, уже не такая робкая.– Почему бы вам не сесть за мой столик?
Очень скоро Кляйн узнает, что она недавно получила диплом и уже поступила в аспирантуру. «Работорговля в Восточной Африке. XIX век». Особое внимание уделяется Занзибару.
– Как романтично! – хвалит Кляйн.– Занзибар – а вы там бывали?
– Никогда. Но очень надеюсь. А вы?
– Тоже нет. Но всегда интересовался им, с тех пор как мальчишкой начал собирать марки. Самая последняя страна в моем альбоме.
– А в моем самая последняя – Зулуленд.
Оказывается, она знает Кляйна по имени. Думала даже записаться на его курс лекций «Нацизм и его наследие».
– Вы из Южной Америки? – спрашивает девушка.
– Родился там, а вырос здесь. Дедушка с бабушкой бежали в Буэнос-Айрес в тридцать седьмом.
– Почему именно в Аргентину? Я всегда думала, там рассадник национал-социализма.
– Отчасти так и было. Но беженцы, для которых немецкий язык – родной, тоже стекались туда в огромных количествах. Не только бабушка с дедушкой, но и все их друзья оказались там. Из-за политической нестабильности пришлось уехать. В пятьдесят пятом, как раз накануне очередной большой революции. Так мы оказались в Калифорнии. А вы откуда?
– Моя семья британского происхождения. Я родилась в Сиэттле, папа на дипломатической службе. Он...
Появляется официант. Бутерброды заказаны торопливо и небрежно: обед отошел на второй план. Таинственный контакт держится...
Кляйн замечает в стопке книг «Ностромо» Джозефа Конрада; выяснилось, что она уже дошла до середины, а Кляйн на днях дочитал до конца. Совпадение позабавило. Девушка сообщает, что Конрад – один из ее любимых писателей. Кляйн соглашается: здесь их вкусы совпадают. Скоро становится известно, что оба любят Фолкнера, Манна, Вирджинию Вулф, даже Германа Броха, а вот Гессе недолюбливают. Даже странно. Как насчет оперы? «Вольный стрелок», «Летучий голландец», «Фиделио» – да!
– У нас тевтонский вкус,– замечает она.
– Мы любим одно и то же,– соглашается Кляйн.
Они уже держатся за руки.
– Удивительно.
Мик Донган улыбается глумливо из противоположного угла; Кляйн бросает на него свирепые взгляды. Донган подмигивает.
– Пойдемте отсюда,– предлагает Кляйн.
Она уже открыла рот, чтобы сказать то же самое.
Он и говорят до глубокой ночи, а потом занимаются любовью до утра.
– Тебе следует знать,– торжественно объявил Кляйн за завтраком,– что давным-давно я решил никогда не жениться, а в особенности не иметь детей.
– Я тоже,– кивнула она.– Когда мне исполнилось пятнадцать лет.
Поженились они четыре месяца спустя. Шафером на свадьбе был Мик Донган.
– Значит, подумаешь? – спросил Гракх еще раз, когда они выходили из ресторана.
– Подумаю,– кивнул Кляйн. – Я уже пообещал.
Вернувшись в номер, Кляйн собрал чемодан, отдал ключи и расплатился. Он взял такси и прибыл в аэропорт задолго до отлета дневного рейса на Занзибар. На острове, в аэропорту назначения, его встретил все тот же невысокий и печальный человек – санитарный инспектор Барвани.
– Вы вернулись, сэр? Знаете, я так и думал, что вы вернетесь. Те, другие, уже несколько дней как здесь.
– Другие?
– В последний раз, сэр, вы предложили мне аванс на случай, если в моих силах будет предупредить вас о прибытии некой персоны. Эта персона, сэр, вместе с двумя известными вам компаньонами в данный момент находится здесь.
Кляйн аккуратно положил на стол санитарного инспектора банкноту в двадцать шиллингов.
– Что за отель?
Барвани поджал губы: двадцать шиллингов явно не оправдали его ожиданий. Не дождавшись реакции Кляйна, он сказал:
– «Занзибар-Хаус», как раньше, А вы, сэр?
– «Ширази». Как и в прошлый приезд.
Когда сообщили, что звонит Дауд Барвани, Сибилла работала во внутреннем дворике отеля, разбирая черновики, накопленные за день.
– Проследи за бумагами, чтоб их не сдуло,– предупредила она Захариаса, исчезая в вестибюле «Занзибар-Хауса».
Вернулась Сибилла недовольная.
– Неприятности? – спросил Захариас.
– Хорхе. Уже едет в отель. Пока в свой.
– Вот ведь зануда,– скривился Мортимер.– Я до последнего надеялся, что Гракх приведет его в чувство.
– Видимо, зря,– отозвалась Сибилла,– Что будем делать?
– У самой идей нет?
– Так больше продолжаться не может.– Сибилла покачала головой.– Это, по крайней мере, ясно.
Насыщенный влагой и пряными ароматами воздух напоминал о долгом сезоне дождей, который только закончился. За дождями пришел сезон лихорадочного плодородия: толстая лиана за окном номера выбросила чудовищные желтые цветы, похожие на медные трубы, вся растительность вокруг отеля цвела, пахла и одевалась свежими, полными влаги листьями. Кляйну не надо было выглядывать в окно, чтобы ощутить единый порыв всего живого к обновлению. Его самого распирала энергия: он расхаживал по номеру, перебирая в уме разные военные хитрости. Немедленно идти к Сибилле в отель? Ворваться силой, наплевать на крики и возможные последствия, потребовать объяснений: зачем она выдумала фантастическую историю о воображаемых султанах? Нет, конечно. Больше никаких споров, никакого нытья. Он найдет Сибиллу, не поднимая шума; говорить будет тихо и убедительно; оживит воспоминания о любви; напомнит о Рильке, Вирджинии Вулф и Германе Брохе, о солнечных днях в Пуэр-то-Валларта и темных ночах в Санта-Фе, о музыке и нежности. Он не воскресит их брака, ибо это невозможно, но воскресит память о незабвенном союзе. Сибилла не сможет опровергнуть существование прошлого, и они вместе изгонят его, как изгоняют дьявола. Они освободятся, негромким голосом обсуждая перемены, вторгшиеся в их жизнь, и тогда – через три, четыре или пять часов – он, Кляйн, с помощью Сибиллы примет неприемлемое. Вот и все. Он не будет требовать, не будет умолять; не будет просить ни о чем, кроме помощи на один вечер. Помощи в деле избавления его души от бесполезной, разрушительной одержимости. Несмотря на капризность, своенравие, легкомыслие и непостоянство, присущие мертвецам, Сибилла не найдет причины отказать. Она сама поймет, насколько это желательно. И тогда – домой. Слишком долго он откладывал начало новой жизни.
Когда Кляйн собрался выходить, в дверь постучал коридорный.
– Сэр? К вам гости,
– Кто? – спросил Кляйн, предвидя ответ.
– Ледиидваджентльмена. Приехали на такси из «Занзибар-Хауса». Ждут в баре.
– Скажи, что я сейчас буду.
Подойдя к трюмо, Кляйн налил стакан воды из кувшина, набитого льдом. Выпил, механически налил еще. Такого он не предвидел. И почему она не одна? Зачем ей свита? Некоторое время Кляйн боролся, возвращая себе чувство равновесия и разумной целеустремленности, разрушенное стуком в дверь.
Несмотря на вечернюю сырость, выглядели они безупречно: Захариас в светло-коричневом смокинге и бледно-зеленых брюках, Мортимер в богатом белом кафтане, отделанном золотым шитьем, Сибилла в простом бледно-лиловом платье. На лицах ни робости, ни беспокойства, ни испарины. Какое самообладание. Столики рядом с ними были пусты.
Кляйна они приветствовали стоя, но улыбки их выглядели зловеще. Никакого дружелюбия не чувствовалось.
– Ваш визит для меня – большая честь,– сказал Кляйн, опираясь на весь накопленный запас благоразумия.– Выпьете что-нибудь с дороги?
– Мы уже заказали. Разреши нам угощать тебя сегодня,– предложил Захариас.– Что предпочитаешь?
– «Пим» номер шесть.– Кляйн попытался улыбнуться в ответ такой же ледяной улыбкой.– Ты великолепна в этом платье, Сибилла. Восхитительно! Вы все так стильно выглядите, что мне неловко за себя.
– Ты никогда не следил за одеждой,– согласилась Сибилла.
Захариас вернулся от стойки бара. Взяв у него напиток, Кляйн торжественно отсалютовал бокалом.
– Не мог бы я поговорить с тобой наедине, Сибилла? – спросил он через некоторое время.
– Между нами нет ничего такого, что не годилось бы для ушей Кента и Лоренса.
– И все же...
– Нет, Хорхе.
– Как скажешь, Сибилла.
Кляйн отчаянно искал какую-нибудь тень надежды в ее глазах, но не находил. Там вообще ничего не было. Он не выдержал и опустил взгляд. От речи, подготовленной заранее, остались одни обрывки: Рильке, Брох, Пуэрто-Валларта. Он вспомнил о бокале и сделал большой глоток.
– Нам нужно обсудить серьезную проблему, Кляйн,– сказал Захариас.
– Пожалуйста.
– Проблема – это ты. Сибилла страдает от твоих бессмысленных действий. Второй раз ты летишь за ней в Занзибар. От тебя не спрятаться и на краю земли. Ты сделал несколько попыток проникнуть в закрытое поселение, используя подложные документы, а это прямое покушение на ее свободу. Твое поведение невозможно и нетерпимо.
– Мертвецы в самом деле мертвы,– добавил Мортимер.– Мы понимаем глубину твоих чувств, но маниакальному преследованию необходимо положить конец.
– Безусловно,– согласился Кляйн, глядя на дефект штукатурки где-то между Сибиллой и Захариасом.– Для этого много не нужно. Час или два разговора наедине с моей... с Сибиллой, и я обещаю: больше никогда...
– Никогда не прилетишь в Занзибар? – поинтересовался Мортимер.– Как уже пообещал Энтони Гракху?
– Я хотел...
– У нас тоже есть права,– объяснил Захариас.– Мы прошли сквозь настоящий ад, в самом буквальном смысле, чтобы существовать достойно. Ты нарушаешь наше право на покой. Ты нам надоедаешь. Ты нас утомляешь. Ты нас раздражаешь. Мы очень не любим, когда нас раздражают.– Он глянул на Сибиллу.
Та кивнула в ответ.
Рука Захариаса исчезла во внутреннем кармане смокинга, и Мортимер тут же с неожиданной силой дернул Кляйна за запястье. В громоздком кулаке Захариаса блеснула металлическая трубка – вчера Кляйн видел такую же у Гракха.
– Нет! – задохнулся Кляйн.– Я не верю, нет!
Игла вонзилась Кляйну в предплечье.
– Модуль глубокой заморозки уже в пути,– сказал Мортимер,– Будет через пять минут, а то и быстрее.
– А вдруг опоздает? – забеспокоилась Сибилла.– Вдруг наступят необратимые изменения в мозгу?
– Он пока не умер по-настоящему,– напомнил Захариас.– Времени более чем достаточно. Я сам говорил с доктором: очень неглупый китаец, безупречно говорит по-английски. Отнесся с большим пониманием. Его заморозят за пару минут до фактической смерти. Место для модуля зафрахтуем на утреннем рейсе в Дар-эс-Салам. В Соединенные Штаты он попадет через сутки или даже скорее, Сан-Диего мы предупредим. Все будет хорошо, Сибилла!
Хорхе Кляйн лежал щекой на столике. Бар опустел, когда Кляйн закричал, теряя равновесие: полдюжины клиентов исчезли, не желая осквернять выходные присутствием смерти. Испуганные официанты и бармены теснились в коридоре, не зная, что делать. Сердечный приступ, объяснил Захариас. Возможно, инсульт. Где у вас телефон? Маленькую металлическую трубку никто не заметил.
– Почему они не едут? – не успокаивалась Сибилла.
– Я уже слышу сирены,– улыбнулся Захариас.
Сидя за рабочим столом в аэропорту, Дауд Махмуд Барвани смотрел на кряхтящих от натуги грузчиков, поднимавших модуль глубокой заморозки на борт утреннего рейса в Дар-эс-Салам. Теперь они отправят покойника на другой конец земли, в Америку. Там в него вдохнут новую жизнь, и будет мертвец ходить среди людей. Барвани покачал головой. Человек вчера жил, а сегодня умер; и кто знает, чего ждать от мертвых? Кто знает? Мертвым лучше оставаться в могилах, как предполагалось от начала времен. Кто мог предсказать времена, когда мертвые начнут восставать из могил? Уж точно не я. А кто предвидит, что с нами будет через сто лет? Тоже не я. Через сто лет я буду спать вечным сном, подумал Барвани. Буду спать, и мне будет все равно, какие создания населят Землю.
9
Мы умираем с теми, кто умирает; глядите —
Они уходят и нас уводят с собой.
Мы рождаемся с теми, кто умер: глядите —
Они приходят и нас приводят с собой.
Т. С. Элиот. Литтл-ГиддингПеревод В. Топорова
В первое утро он не видел никого, кроме персонала Дома воскрешения. Его обмыли, накормили и помогли осторожно походить по комнате. К нему не обращались, он не пытался заговорить: слова казались ненужными. Новые ощущения требовали привычки: механизм тела работал тише и ровнее, чем когда-либо. Ни прибавить, ни убавить. Будто всю жизнь носил одежду с чужого плеча, а сегодня впервые попал в руки хорошего портного. Только зрительные образы, отличавшиеся сверхъестественной четкостью, были поначалу окружены малоприметными радужными контурами, но и те исчезли к концу дня.
На второй день его навестил отец-проводник «ледяного города» Сан-Диего: вовсе не грозный патриарх, какого он себе представлял, но компетентный менеджер, после сердечного приветствия рассказавший о знаниях и умениях, без которых нельзя покидать «ледяной город». На вопрос Кляйна о сегодняшнем дне отец-проводник ответил: семнадцатое июня тысяча девятьсот девяносто третьего года. Выходит, он спал четыре недели.
Наутро третьего дня к нему приходят гости: Сибилла, Нерита, Захариас, Мортимер и Гракх. В лучах солнца, пронизывающих узкие окна, они стоят полукругом в ногах его кровати, сияющие снаружи и изнутри, как полубоги, как ангелы. Теперь и он стал одним из них. Торжественно и официально его обнимают Гракх, Нерита и Мортимер. Захариас, подаривший ему смерть, с улыбкой наклоняется над кроватью. Кляйн улыбается в ответ, и Захариас заключает его в объятия. Приходит очередь Сибиллы: она пристраивает свою ладонь между ладоней Кляйна; он притягивает ее поближе; она легко целует Кляйна в щеку, их губы соприкасаются, и Кляйн обнимает ее за плечи.
– Здравствуй,– шепчет Сибилла.
– Здравствуй,– отвечает Кляйн.
Его спрашивают о самочувствии: быстро ли восстанавливаются силы, встает ли он уже с постели и когда придет время обсушить крылышки. Разговор ведется в любимой манере мертвецов: мысли не договариваются, а многие слова опускаются,—но пока вполсилы, чтобы Кляйну не было трудно. Через пять минут ему кажется, что он освоился.
– Я, наверное, был для вас тяжким бременем,– замечает он, стараясь не говорить лишнего.
– Да,– соглашается Захариас.– Но это в прошлом.
– Мы тебя прощаем,– кивает Мортимер.
– Мы приветствуем тебя среди нас! – объявляет Сибилла.
Дальнейший разговор касается планов на ближайшие месяцы. Работа Сибиллы на Занзибаре почти закончена; надето она собирается в Сион – привести в порядок диссертацию. Мортимер и Нерита хотят в Мексику, посмотреть на древние храмы и пирамиды. Захариаса ждет дорога в Огайо, к любимым курганам. Осенью все соберутся в Сионе – обсудить зимние увеселения: тур по Египту, например, или посещение Мачу-Пикчу в Перу. Руины и раскопки им в радость: где больше потрудилась смерть, там мертвецы счастливее. Постепенно они возбуждаются, лица краснеют; слова льются непрерывным потоком, речь превращается в болтовню. Мы не будем сидеть на месте! Зимбабве, Паленке, Ангкор, Кносс, Ушмаль, Ниневия, Мохенджо-Даро. Жестов, улыбок, взглядов и даже слов им уже не хватает. Их движения смазываются, реальность становится сомнительной. Для Кляйна они уподобляются марионеткам, дергающимся на грубо намалеванной сцене; жужжащим насекомым вроде ос, пчел или москитов. Разве не сливается в жужжание разговор о путешествиях, фестивалях, Вавилоне, Мегиддо и Массаде? Он их больше не слышит, он ушел от них на другую волну, он лежит, улыбаясь, глядя в пространство и отпустив разум на волю. Почему они его больше не интересуют? Все понятно: происходящее – знак его окончательного освобождения. Старые цепи сегодня упали. Присоединится ли он к ним? С какой стати? Может, он отправится в путешествие вместе с ними, а может, нет, повинуясь капризу. Скорее всего, нет. Почти наверняка нет. Ему не нужна компания. У него собственные интересы. Он больше не будет следовать повсюду за Сибиллой. У него нет потребности, нет желания, ему не нужно ничего искать. Для чего ему становиться одним из них – странником без корней и моральных устоев, призраком, облеченным в плоть? Почему он должен принимать обычаи и ценности тех, кто предал его смерти бесстрастно, как прихлопывают насекомое, просто потому, что он надоел и раздражает? Негодования или ненависти он не чувствует, но его выбор – быть самому по себе, отдельно. Пусть они порхают от одной руины к другой, пусть гоняются за смертью с континента на континент. Он пойдет своей дорогой. Сейчас, когда он переступил границу миров, Сибилла больше не имеет для него значения.
«Увы, сэр, ни на что нельзя полагаться».
– Мы пошли,– тихо говорит Сибилла.
Он молча кивает.
– Встретимся, когда обсушишь крылышки! – Захариас трогает его костяшками пальцев: прощальный жест, принятый только у мертвецов.
– Увидимся,– говори! Мортимер.
– Увидимся,– говорит Гракх.
– Пока,– говорит Нерита.
Никогда, говорит Кляйн без слов, но так, чтобы было понятно. Никогда. Никогда. Никогда. Я никогда больше не увижу ни одного из вас. Я никогда не увижу тебя, Сибилла. Слоги отдаются эхом от сводов черепной коробки; слово «никогда» перекатывается через все существо Кляйна, как прибой, очищая и врачуя. Отныне он свободен. Отныне он одинок.
– Прощай! – кричит Сибилла из коридора.
– Прощай! – отвечает Кляйн.
Прошли годы, прежде чем Кляйн увидел Сибиллу снова, но последние дни девяносто девятого года они провели вместе, стреляя додо под сенью могучей Килиманджаро.
