Текст книги "На дальних мирах (сборник)"
Автор книги: Роберт Сильверберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 58 страниц)
В когтях энтропии
© Перевод Б. Жужунавы
Из туманного золотистого облака громкоговорителей, парящих в воздухе под потолком каюты космического лайнера, доносится потрескивание эфирных помех. Шипение – открываются коммуникационные фильтры. Сообщение с мостика, без сомнения. Потом вкрадчивый механический голос капитана:
– Мы приближаемся к Панамскому каналу. Всем пассажирам оставаться в капсулах до сигнала отбоя, который последует после входа в канал. Выйдя на дальней стороне, мы полетим на скорости восемьдесят световых лет к системе Персея. Спасибо за внимание.
В каюте Джона Скейна вспыхивает сигнальный шар, заливая ее красным, желтым, зеленым светом не только в видимом спектре, но и в инфракрасном и ультрафиолетовом. Не все, купившие билет на этот лайнер, обладают человеческой восприимчивостью. Сигнал не погаснет, пока Скейн не окажется в безопасности своей капсулы. «Ну же! – как бы говорит ему сигнал,– Давай. Полезай. Панамский канал совсем рядом».
Он послушно поднимается и пересекает узкую каюту, направляясь к конусообразному непрозрачному контейнеру в два с половиной метра высотой, защищающему от пространственных перегрузок при входе в канал. Скейн – высокий угловатый человек с тонкими губами, сильной челюстью, смуглой кожей и черными волосами, плотно прилегающими к черепу с высоким сводом. Глаза выдают в нем человека, на долю которого выпало немало бед. Это пятнадцатый год его «второй жизни». Он в одиночестве летит к одному из миров системы Аббонданцы. Возможно, это последний этап путешествия длиной в несколько лет.
Люк пассажирской капсулы открывается на своих покрытых родием шарнирах, когда сенсоры, уловив массу и тепловое излучение Скейна, сообщают о его приближении. Он залезает внутрь. Капсула герметически закрывается, окутав его однородным магнитным полем.
– Пожалуйста, сядьте,– негромко говорит капсула,– Проденьте руки в стопорные петли, ноги поместите под пластины безопасности. Как только вы сделаете это, автоматически активируются прессорные поля, защищающие от любого повреждения на протяжении всего периода турбулентности.
Скейн, не единожды совершавший путешествия со сверхсветовой скоростью, проделывает все это, не дожидаясь инструкций.
– Хотите послушать музыку? – спрашивает капсула,– Почитать книгу? Посмотреть фильм? Побеседовать?
– Ничего не надо, спасибо,– отвечает Скейн и погружается в ожидание.
Он очень хорошо знает, что такое ожидание. Когда-то он был нетерпелив, но пережитые трудности научили его стоически приниматъ все происходящее. С благодушием Будды он будет сидеть здесь, пока корабль проходит через канал. Молчаливый, одинокий, самодостаточный. Только бы на этот раз обошлось без «фуг», как он их называет. Или, по крайней мере, пытается он договориться со своими демонами, хотя бы без бросков вперед. Если ему суждено снова выпасть из матрицы времени, пусть его закинет в один из вчерашних дней, а не в будущее.
– Мы почти в канале,– любезно сообщает капсула.
– Все в порядке. Нет необходимости присматривать за мной. Просто сообщи, когда можно будет выйти.
Он закрывает глаза и пытается представить себе корабль: хрупкая мерцающая пурпурная игла, пронизывающая тьму на пути к небесному водовороту, вихрю сталкивающихся друг с другом сил, облаку контравариантных тензоров. Панамский канал, так это называется. Промчавшись через него, лайнер приобретет во время перехода такую энергию, что сможет вырваться из обычного четырехмерного пространства: на дальней стороне канала он войдет в странно спокойную зону вселенной, где скорость света является нижним пределом скорости, а каков верхний, не знает никто.
В коридоре звучит сигнал тревоги, низкий лязгающий звук: они в зоне турбулентности канала. Кожа натягивается. Интересно, что творится снаружи? Складки мерцающего черного бархата, обломки разрушенного континуума сворачиваются вокруг корабля? Гигантские молнии бьют по корпусу? Смеющиеся кентавры рассыпают искры в изогнутых небесах? Унылые маски, застывшие в трагической гримасе, покачиваются среди размазанных по небосводу звезд? Мазки оранжевого, зеленого, малинового, изломанные, кривые радуги?
Мы внутри. Лязгающие звуки не смолкают. Начинается следующая фаза путешествия. Скейн сосредоточивается на месте своего назначения, жестко удерживая его образ в сознании. Картинка четкая и живая, хотя он посещал этот мир лишь в своих временных фугах. Слишком часто. Он попадал туда снова, снова и снова в моменты дезориентации во времени. Цвета в этом мире «неправильные»: песок фиолетовый, деревья с голубыми листьями. Слишком много марганца? Слишком мало меди? Он простит миру «неправильные» цвета, если тот дарует ему ответы. И вдруг...
Скейн чувствует в основании шеи знакомую мерзкую пульсацию, кончик позвоночника разбухает, точно воздушный шар. Он бормочет проклятия. Пытается сопротивляться. Как он и опасался, даже капсула не может защитить от этих бросков. За пределами корабля вселенная разваливается на части; отчасти турбулентность проскальзывает сюда и воздействует на Скейна. Для него пространство-время разрушается. Он уходит в фугу. Он цепляется за настоящее, сражается, как может, хоть и понимает, что все тщетно. Течения времени швыряют его, отбрасывают недалеко в будущее, потом на то же расстояние в прошлое, качают, как пузырек в слизи от насекомого, прилипшей к сухому тростнику. Больше он не в силах сопротивляться. Только не вперед, молит он, сам не понимая, к кому обращена его мольба. Только не вперед. Он перестает цепляться за настоящее. И разваливается на части, которые разлетаются по времени.
Конечно, если событие X происходит раньше события Y, то оно всегда стоит раньше У, и ничто не может изменить этого. Однако специфическая позиция «сейчас» может быть легко выражена просто потому, что наш язык имеет грамматические времена. Будущее будет, настоящее есть, прошлое было; свет будет красным, сейчас он желтый, а был зеленым. Но описываем ли мы на самом деле в этих выражениях время как процесс? Иногда мы говорим про какое-то событие в будущем времени, затем – что оно настоящее, а в конце концов – что оно прошло. Таким способом мы как бы пренебрегаем грамматическими временами, но все же описываем течение времени. На самом деле это не так, поскольку мы лишь переводим наши грамматические времена в слова «затем» и «в конце концов», причем именно в указанном порядке. Если бы мы опустили эти слова или их эквиваленты и поменяли местами предложения, наши заявления лишились бы смысла. Говорить, что вот это будущее, а это настоящее и прошлое, в некотором смысле означает увиливать от проблемы времени, прибегая к лишенному грамматических времен языку логики и математики. В таком безвременном языке можно сказать, что Сократ смертен, потому что все люди смертны, а Сократ человек, хотя он уже много столетий мертв. Но если мы не можем описать время средствами языка – ни с грамматическими временами, ни без оных как нам выразить его?
Он ощущает странное раздвоение, как будто уже был здесь прежде и знает, что это бросок в прошлое. Хоть какое-то утешение. Он зритель, смотрящий глазами Джона Скейна на событие, которое уже переживал и сейчас не властен изменить.
Вот его роскошный офис. Прозрачный купол на верху башни Кеньягга. Благодаря усилителям оттуда видно с одной стороны до самого Серенгети, с другой – до Момбасы. Можно даже сосчитать мух, облепивших слона в парке Тсаво. Стена света на юго-восточной стороне купола, где сосредоточены устройства доступа к данным. Никто не может смотреть на эту стену больше тридцати секунд – слишком много информации, она затопляет. Никто, кроме Скейна; он, напротив, получает от этого поддержку, час за часом.
Проскользнув в душу этого прошлого Скейна, он испытывает мгновенное чувство радости от лицезрения своего офиса – такое чувство мог бы испытать Эней при виде целой и невредимой Трои или Адам, сумевший снова заглянуть в Эдем. Как там хорошо! К его услугам красивый широкий письменный стол с искусно сделанными рабочими компонентами; мягкий психочувствительный ковер, удобный и красивый; сотканная из волнообразно движущихся лент скульптура, выскальзывающая из оболочки купола и исчезающая в ней, под влиянием молекулярного замещения каждый раз демонстрируя новый, никогда не повторяющийся узор. Это офис богатого человека; в своем стремлении к красоте Скейн не знал меры. Он заработал право на роскошь умелым использованием своих врожденных способностей. Возвратившись сейчас к тому утраченному куполу чудес, он испытывал удовлетворение и понимал, что скоро для него будет еще раз разыграна одна из самых мрачных сцен его жизни. Но какая именно?
– Пригласите Костакиса,– слышит он собственный голос, и эти слова подсказывают ему ответ.
Понятно. Он снова станет свидетелем собственного краха. Конечно, никакой особой необходимости в повторении именно этой сцены нет. Он переживал ее по меньшей мере семь раз; точнее, он потерял счет. Бесконечная спираль боли.
Костакис – лысый, голубоглазый и остроносый. У него отчаянный вид человека, близкого к концу своей первой жизни и не уверенного, что ему будет дарована вторая. Скейн полагает, что ему около семидесяти. Малоприятная личность: одевается просто и безвкусно, передвигается агрессивными быстрыми шажками и каждым жестом, каждым взглядом демонстрирует, что завидует богатству, которым Скейн окружил себя. Впрочем, Скейн не чувствует необходимости любить своих клиентов. Только уважать. А Костакис, безусловно, человек яркий, он вызывает уважение.
– Я и мои сотрудники ознакомились с вашим проектом во всех деталях. Чрезвычайно изобретательная разработка.
– Вы мне поможете?
– Я вижу тут определенный риск,– замечает Скейн – У Ниссенсона очень мощное это. У вас тоже. Я могу пострадать. Сама концепция синергии [1]1
Синергия – совместное действие в результате соединения отдельных частей системы в единое целое.
[Закрыть]содержит в себе риск для коммуникатора. Что не может не учитываться при определении гонорара.
– Никто и не рассчитывает найти дешевого коммуникатора,– бормочет Костакис.
– Я уж точно не дешевый. Но вы, по-моему, можете себе это позволить. Вопрос в том, могу ли я себе это позволить.
– Вы говорите загадками, мистер Скейн. Как все оракулы.
Скейн улыбается.
– К сожалению, я не оракул. Просто канал, через который осуществляется связь. Я не могу предвидеть будущее.
– Вы можете оценить вероятности.
– Только относительно собственного благополучия. И моя оценка может оказаться неточной.
Костакис ерзает.
– Так вы поможете мне или нет?
– Мой гонорар,– говорит Скейн,– составит полмиллиона долларов наличными плюс доля в пятнадцать процентов в корпорации, которую вы учредите с помощью обеспеченного мной контакта.
Костакис покусывает нижнюю губу.
– Так много?
– Не забывайте, я должен разделить гонорар с Ниссенсо-ном. Такие консультанты, как он, тоже недешевы.
– Пусть так. Десять процентов.
– Прошу прощения, мистер Костакис. Я полагал, что в этом деле мы уже миновали момент обсуждения условий. Мне предстоит нелегкий день, поэтому...
Скейн проводит рукой над черным прямоугольником на письмен ном столе, и бесшумно открывается секция пола, под которой уходит вниз шахта лифта. Он кивком указывает на нее. Цвета ковра отражают чувства, обуревающие Костакиса: черный означает гнев, зеленый – жадность, красный – тревогу, желтый – страх, голубой – соблазн. Все смешалось в сложный узор вычислений, которые он сейчас лихорадочно производит в уме. Костакис уступит, это ясно. Тем не менее Скейн не сворачивает с выбранного курса, он делает жест в сторону выхода и предлагает Костакису уйти.
– Хорошо,– выпаливает тот,– пятнадцать процентов!
Скейн дает столу указание подготовить контрактный куб.
– Пожалуйста, положите руку вот сюда,– говорит он.
Костакис прикасается к одной грани куба, Скейн к противоположной. Гладкая кристальная поверхность куба темнеет и делается шероховатой по мере того, как два сенсорных потока бомбардируют ее.
– Повторяйте за мной. Я, Николас Костакис, чей отпечаток руки и резонансный узор зафиксированы в этом контракте, заявляю...
– Я, Николас Костакис, чей отпечаток руки и резонансный узор зафиксированы в этом контракте, заявляю...
– .. .что сознательно и по доброй воле передаю «Джон Скейн энтерпрайзес» в качестве оплаты за оказанные мне профессиональные услуги право акционерного участия в «Костакис транспорт лимитед» или любой компании-правопреемнике в размере...
– .. .что сознательно и по доброй воле передаю...
Они монотонно бубнят по очереди, отчуждая часть компании Костакиса. Отныне она безвозвратно принадлежит Скейну. Потом Скейн регистрирует контрактный куб и говорит:
– Звоните в свой банк и распорядитесь перевести мне наличные деньги. После этого я свяжусь с Ниссенсоном, и мы сможем начать.
– Полмиллиона?
– Полмиллиона.
– Вы же знаете, что у меня таких денег нет.
– Давайте не будем тратить время впустую, мистер Костакис. У вас есть имущество, которое, конечно, примут в качестве обеспечения. Возьмите деньги под его залог. Для вас это не составит труда.
Костакис с хмурым видом делает запрос о выдаче ссуды, получает ее и переводит деньги на счет Скейна. Весь процесс занимает восемь минут; Скейн использует это время, чтобы еще раз ознакомиться с профильным срезом эго Костакиса. Скейну неприятно оказывать столь сильное экономическое давление, однако услуги, которые он предоставляет, подвергают его опасности, и необходимо уменьшить риски высокими гарантийными обязательствами – на случай, если в результате несчастного случая он окажется не у дел.
– Теперь можно приступать,– говорит он, когда перевод денег завершается.
Костакис изобрел систему почти мгновенной транспортировки материи. К несчастью, она не может быть применена к живым существам, поскольку процесс сводится к уничтожению исходного материального объекта с одновременной реконструкцией его где-то в другом месте. Такая хрупкая субстанция, как душа, не в состоянии выдержать пагубного воздействия электронного луча трансмиттера Костакиса. Но для грузовых перевозок его изобретение имело небывалый потенциал. Трансмиттер Костакиса мог доставлять капусту на Марс, компьютеры на Плутон, а при наличии разработанной системы связи он достиг бы даже населенных планет за пределами Солнечной системы.
Однако Костакис еще не довел до ума свою систему, хоть и бился над ней на протяжении пяти лет. Ему мешала одна непреодолимая проблема: как сделать, чтобы на пути от трансмиттера к получателю луч сохранял цельность. В экспериментах луч «размазывался», что неизменно приводило к хаосу: часть информации рассеивалась, терялась, и пересылаемый объект прибывал к месту назначения в неполном виде. В безуспешных поисках решения Костакис истощил свои ресурсы и был вынужден совершить отчаянный, требующий серьезных денег шаг – обратиться за помощью к коммуникатору.
Скейн должен был установить контакт между Костакисом и человеком, способным решить его проблему. По нескольким мирам у Скейна была разбросана целая сеть консультантов: экспертов в области технологии, финансов, филологии... да практически в любой области. Используя собственный разум в качестве точки фокуса, Скейн собирался установить телепатическую связь между Костакисом и своим консультантом.
– Свяжись с Ниссенсоном,– приказывает он письменному столу.
Костакис быстро мигает, явно взволнованный.
– Прежде позвольте мне прояснить кое-что для себя. Этот человек увидит все, что есть в моем сознании? Получит доступ ко всем моим секретам?
– Нет. Нет. Я тщательно фильтрую связь. До него дойдет исключительно суть той проблемы, которой он должен заняться. А до вас – исключительно его ответ.
– А если он не найдет ответа?
– Найдет.
Скейн не предусматривал никаких выплат в случае неудачи, но у него не бывало неудач. Он не брался за непосильные, по его ощущению, дела. Ниссенсон либо найдет решение, которое проглядел Костакис, либо выскажет соображения, которые помогут Костакису самому найти решение. Телепатическая связь – жизненно важный элемент процесса. Обычный разговор ничего не дает. Костакис и Ниссенсон могут месяцами изучать чертежи, годами бок о бок барабанить по клавишам компьютеров, десятилетиями обсуждать проблему – и все равно не найти ответа. А связь создает синергию разумов, превосходящую простое сложение их умственных способностей. Объединение разумов всегда усиливает их, рождает таинственную вспышку озарения – и происходит прорыв.
– А если впоследствии он использует то, что узнает, в своих интересах? – спрашивает Костакис.
– Он связан обязательствами. Никакого риска. Давайте приступать. Смелее!
Письменный стол сообщает, что Ниссенсон, находящийся на другой стороне земного шара, в Сан-Пауло, готов. Сила Скейна не зависит от расстояния. Он быстро вводит Костакиса в состояние восприятия и разворачивает кресло лицом к слепящему свету своей информационной системы. Эти крошечные вспышки, искрящиеся и движущиеся, подхлестывают его дар и усиливают электрические импульсы мозга, пока Скейн не поднимается до энергетического уровня, позволяющего установить связь. А в это время другой Скейн из другого времени, наблюдающий за происходящим его глазами, отчаянно пытается помешать установлению роковой связи.
«Не делай этого! Не делай этого! Ты перегоришь. Они слишком сильны для тебя».
Впрочем, легче остановить планету на орбите. Прошлое неизменяемо; все, что произошло, уже произошло. Скейн, вопящий в безмолвной муке, сейчас лишь наблюдатель, лишенный возможности вмешаться, пока калечат его прошлое «я».
Скейн протягивает одно из щупальцев своего сознания и подцепляет Ниссенсона. Другим ловит Костакиса. И постепенно сближает щупальца.
Невозможно предсказать интенсивность сил, которые вскоре пройдут через его мозг. Он тщательно изучил профильные срезы эго клиента и консультанта, но по сути мало что почерпнул из них. Костакис и Ниссенсон как отдельные личности особого значения не имеют; то, чем они смогут стать в связке, вот чего следует опасаться. Синергетическая мощность непредсказуема. Скейн прожил один отведенный ему срок и половину второго с постоянной угрозой «перегрева».
Щупальца встречаются.
Скейн-наблюдатель содрогается и пытается оградить себя от шока. Увы, это невозможно. Из мозга Костакиса течет поток, описывающий метод пересылки материи и проблемы рассеивания луча. Скейн направляет его Ниссенсону, и тот начинает вырабатывать решение. Однако едва сознания сливаются, становится ясно, что их совместная сила больше того, что способен контролировать Скейн. На этот раз синергия разрушит его. Однако он не может выйти из игры, автоматического ментального выключателя у него нет. Он схвачен, пойман в ловушку, пригвожден. Новое существо Костакис/Ниссенсон не отпустит Скейна, поскольку это привело бы к его собственному разрушению. Волна ментальной энергии течет вдоль вектора связи от Костакиса к Ниссенсону и возвращается от Ниссенсона к Костакису, пульсируя, набирая новую силу. Перекачка началась.
Скейн понимает, что происходит. Поток энергии набирает мощь каждый раз, когда отражается от Костакиса к Ниссенсону, от Ниссенсона к Костакису. Скейн беспомощно наблюдает, как в результате этой перекачки наращивается все более мощная энергия. Скоро, совсем скоро последует разряд, и он обрушится на Скейна. Сколько еще? Сколько? Эта мысль мечется по лабиринтам его мозга. Он перестает понимать, на каком конце Ниссенсон, на каком Костакис, и воспринимает лишь две сверкающие стены ментальной мощи. Между ними он растягивается, становясь все тоньше и тоньше, дергающаяся проволочка эго нагревается, нагревается, светится – и взрывается, выделяя иссушающий жар и частички его личности, разлетающиеся во все стороны, как освобожденные ионы...
Потом он, ошеломленный и оцепенелый, лежит на полу офиса, уткнувшись лицом в ковер, а Костакис восклицает снова и снова:
– Скейн? Скейн? Скейн? Скейн?
Как любое другое хронометрическое устройство, наши внутренние часы зависят от собственных специфических неполадок. Несмотря на прочную согласованность между личным и общественным временем, они могут вдруг разойтись – в результате чистой невнимательности. Многие замечали, что если доктор сосредоточивает все внимание на крови пациента, он видит ее раньше, чем ланцет рассечет кожу. Точно так же более слабый из двух синхронно воздействующих стимулов воспринимается как более поздний... Нормальная жизнь требует, чтобы мы были способны вспоминать свои переживания в надлежащей последовательности, в том порядке, в каком они происходили в действительности. Еще она требует, чтобы наши воспоминания были приемлемы для здравого сознания. Эти воспоминания не только увековечивают внутри нас представления о прошлом, но также непрестанно соотносят их с бесперебойным потоком информации из внешнего мира. Как наше прошлое состоит на службе у нашего настоящего, так и наше настоящее находится под удаленным контролем нашего прошлого.
– Скейн? Скейн? Скейн? Скейн?
Капсула открыта, ему помогают выбраться из нее. В каюте полно посторонних. Скейн узнает робота-капитана, врача и двух пассажиров: невысокого смуглого мужчину с Пингалора и женщину с Пятнадцатой Сферы. Дверь каюты распахнута, входят новые люди. Врач взмахивает рукой, и голову Скейна окутывает плотное облако белых металлических частиц. Возникает легкое ощущение покалывания, он окончательно просыпается.
– Вы не ответили, когда капсула сообщила, что мы покинули канал,– объясняет врач.
– Все прошло нормально? Ну и прекрасно. Прекрасно. Я, наверно, задремал.
– Будьте любезны, пройдемте в лазарет. Всего лишь рутинная проверка.
– Нет-нет. Пожалуйста, идите. Уверяю вас, я в полном порядке.
Все неохотно уходят, переговариваясь. Скейн пьет холодную воду, пока в голове окончательно не проясняется. Он садится посреди каюты, касаясь ногами пола и пытаясь поймать хоть какое-то ощущение движения вперед. Сейчас корабль мчится со скоростью пятнадцать миллионов миль в секунду. Насколько это много – пятнадцать миллионов миль? Насколько это мало – секунда? От Рима до Неаполя по автостраде доедешь за утро. От Тель-Авива до Иерусалима – от начала сумерек до темноты. Дорога по воздуху от Сан-Франциско до Сан-Диего занимает время от ланча до обеда. Вот я продвигаю правую ногу на два фута вперед – и мы уже пролетели пятнадцать миллионов миль. Откуда куда? И зачем? Скейн двадцать шесть месяцев не видел Земли. Когда путешествие закончится, остатки его накоплений будут исчерпаны. Не исключено, что придется поселиться в системе Аббонданцы – обратного билета у него нет. Правда, он может путешествовать (к собственному огорчению), подчиняясь власти фут – от точки к точке вдоль временной линии.
Он покинул каюту и направился в комнату отдыха.
Корабль второго класса, не слишком роскошный и не убогий. На нем около двадцати пассажиров, и у большинства из них, как у Скейна, билет в один конец. Он ни с кем не разговаривал, но много чего подслушал в комнате отдыха и теперь в общих чертах представлял биографию каждого. Жена, отважно направляющаяся к мужу-первопроходцу, с которым не виделась пять лет. Переселенец, убегающий с Земли, подальше от родителей. Предприниматель с блеском в глазах, финикийский торговец, опоздавший родиться на шестьдесят столетий, человек, пытающийся пробить себе дорогу как посредник посредника. Туристы. Чиновник. Полковник. В этом собрании Скейн стоит особняком; он единственный, кто не пытается ничего разузнать о других и рассказать о себе. Тайна его сдержанности не дает покоя остальным.
Он носит свою беду, как сморщенный, болтающийся желтоватый жировик. Когда его взгляд встречается с взглядом кого-то из пассажиров, он безмолвно спрашивает: «Видите мое уродство? Я пережил самого себя. Я был уничтожен и живу, чтобы снова и снова оглядываться на прошлое. Когда-то я был богат и могуществен, и вот... посмотрите на меня. Но жалости мне не надо. Понятно?»
Сгорбившись у стойки, Скейн заказывает фильтрованный ром. Вместе с выпивкой появляется переселенец – красивый, молодой, вкрадчивый. Он доверительно подмигивает Скейну, как бы говоря: «Понимаю, ты тоже в бегах».
– Вы с Земли? – спрашивает он Скейна.
– Изначально да.
– Я Пид Роклин.
– Джон Скейн.
– Чем вы там занимались?
– На Земле? Был коммуникатором. Четыре года назад отошел от дел.
– А-а-а... – Роклин заказывает выпивку. – Хорошая работа, если иметь дар.
– У меня был дар.
Слово «был», произнесенное без всякого выражения – максимально допустимое для Скейна проявление жалости к себе. Он пьет, заказывает снова. Большой экран над стойкой показывает космос – сейчас, после прохождения Панамского канала, он пустой, хотя еще вчера на этом угольно-черном прямоугольнике сиял миллион солнц. Скейн воображает, что может слышать, как молекулы водорода со свистом проносятся мимо корабля на скорости восемьдесят световых лет. Он представляет их как ярчайшие шарики, растянувшиеся на миллион миль, издающие свое «вш-ш-ш!», «вш-ш-ш!», «вш-ш-ш!». Внезапно багровое сияние окутывает Скейна, и он так быстро уносится во времени вперед, что не успевает даже попытаться оказать сопротивление.
– С вами все...– слышит Скейн, и вселенная исчезает.
Теперь он в мире, который воспринимает как Аббонданцу-VI. Хорошо знакомый спутник, человеке лицом-черепом, стоит рядом на краю маслянистого оранжевого моря. По-видимому, они снова обсуждают проблему времени. Человеку с лицом-черепом не меньше ста двадцати лет; кажется, что под обтягивающей его кости кожей совсем нет плоти, а лицо – одни ноздри и пылающие глаза. Глазные впадины, резкие плоскости скул, лысый купол черепа. Шея не толще запястья поднимается над ссохшимися плечами.
– Вам никогда не приходило в голову, что причинно-следственная связь это иллюзия, Скейн? – говорит он,– Утверждение, что существует последовательная цепочка событий, ложно. Мы сами придаем форму жизни, когда говорим о стреле времени, о том, что существует движение от А через Г и К до Я, и внушаем себе, что все линейно. Но это не так, Скейн. Это не так.
– Вы уже не в первый раз убеждаете меня в этом.
– Я чувствую себя обязанным открыть ваш разум для света истины. Г может произойти раньше А, а Я раньше их обоих. Для большинства из нас понимание этого неприятно, и мы расставляем события в том порядке, который кажется более логичным, как писатель помещает в романе мотив прежде убийства, а убийство прежде ареста. Однако вселенная не роман. Нельзя заставить природу имитировать искусство. Все случайно, Скейн, все случайно, случайно! Гляньте вон туда. Видите, что дрейфует по морю?
На оранжевых волнах колышется раздутый труп лохматого голубого животного. Обращенные вверх большие круглые глаза, поникший хобот, толстые конечности. Почему он не затонул? Что удерживает его на плаву?
Человек с лицом-черепом говорит:
– Время – океан, и события приплывают к нам по юле случая, как это мертвое животное по волнам. Мы фильтруем их. Не замечаем того, что не имеет смысла, и пропускаем в сознание то, что, как нам кажется, происходит в правильной последовательности,– Он смеется.– Величайшая иллюзия! Прошлое это лишь серия кадров, непредсказуемо проскальзывающих в будущее. И vice versa [2]2
Vice versa – наоборот (лат.).
[Закрыть].
– Не могу согласиться с вами,– упрямо говорит Скейн.– Это дьявольская, хаотическая, нигилистическая теория. Это идиотизм. Разве я могу стать дедом раньше, чем стану ребенком? Разве мы умираем до рождения? Разве деревья превращаются в семена? Вы отрицаете линейность. Нам с вами не по пути.
– Как вы можете так рассуждать после всего, что пережили?
Скейн качает головой.
– Да, я продолжаю стоять на своем. Мои переживания – психическое расстройство. Возможно, я безумен, но не вселенная.
– Все в точности наоборот. Вы лишь недавно обрели здравый ум и начали видеть вещи такими, каковы они на самом деле,– настаивает человек с лицом-черепом.– Беда в том, что вы не желаете признавать очевидность того, что ощущаете. Ваши фильтры отключены, Скейн! Вы освободились от иллюзии линейности! У вас есть шанс показать гибкость. Учитесь мириться с настоящей реальностью. Откажитесь от глупого требования искусственного порядка для потока времени. Почему результат должен быть следствием причины? Почему деревья не должны превращаться в семена? Почему вы так вцепились в эту бесполезную, затасканную, достойную презрения систему ложной оценки опыта, если сумели освободиться от...
– Прекратите! Прекратите! Прекратите!
– ...в порядке, Скейн?
– Что произошло?
– Вы стали падать со стула,– отвечает Пид Роклин.– И побелели как мел. Я подумал, вас хватил удар.
– Сколько времени я был без сознания?
– Ну, секунды три-четыре, мне кажется. Я подхватил вас, поддержал – тут вы и открыли глаза. Проводить вас в каюту? Или, может, заглянуть в лазарет?
– Прошу извинить меня, – хрипло отвечает Скейн и покидает комнату отдыха.
Галлюцинации начались вскоре после того, как Скейн перенапрягся с Костакисом, и поначалу он воспринял их как нарушение памяти после шока. В основном это были сцены из прошлого: во время фуги он переживал их заново с такой интенсивностью и яркостью, будто и впрямь возвращался назад во времени. Он не вспоминал, а снова проживал тот или иной отрезок прошлого, следуя сценарию, от которого не мог отступить ни на йоту. Эти странные экскурсы в прошлое были легко объяснимы: его мозг пострадал и теперь вытаскивал в поле зрения сегменты предыдущего опыта, пытаясь очиститься от осколков и залечить раны.
Однако если возврат в прошлое был понятен, то заходы в будущее – нет. Этому он не мог дать никакого объяснения. Сцены скитаний по чужим мирам, призрачные беседы с неизвестными людьми, вид кают космических лайнеров, незнакомых отелей и пассажирских терминалов – все это казалось порождением фантазии, домыслами пострадавшего мозга. Даже когда Скейн различил в этих болезненных проблесках неизведанного определенную структуру, он не понял сути происходящего. Впечатление складывалось такое, будто он что-то разыскивал или совершал паломничество; фрагменты еще не пережитых событий, которые ему было позволено увидеть, встраивались в логически последовательную структуру путешествий и поисков. Порой сцены и разговоры повторялись, иногда по нескольку раз в день, всегда по одному и тому же сценарию, так что постепенно он выучил их буквально дословно. Несмотря на немалый объем этих эпизодов, он упорно воспринимал их как короткие сегменты ночных кошмаров. И даже представить себе не мог, с какой стати повреждение мозга привело к тому, что он видит все эти сны наяву о долгих космических перелетах и неизвестных планетах, такие живые, такие реальные.
Только спустя много месяцев после инцидента с Костакисом истина открылась ему. Одно незначительное событие, которое он считал порождением фантазии, он переживал уже семь-во-семь раз, в целом или по частям. В этой галлюцинации он жарким весенним утром стоял в каком-то общественном саду перед огромным причудливым зданием, а мимо гуськом проходила гротескная процессия туристов-инопланетян, издающих странные скрипы и лязганье, с ингаляторами, респираторами и масками, распыляющими ионы. Вот и все.
