Текст книги "На дальних мирах (сборник)"
Автор книги: Роберт Сильверберг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 58 страниц)
В Борджии Рейхенбах заплатил профессиональному отравителю-флорентийцу, чтобы тот подмешал Ставангеру белладонны в питье. Получив аванс, злодей растворился в неизвестности, не прельстившись на дукаты, положенные за выполненную работу.
В последовавшей за мартовскими идами неразберихе Рейхенбах попытался указать на Ставангера как на одного из убийц Цезаря, но никто не обратил на это внимания. Не удалось и заинтересовать Ставангером инквизицию в тысяча четыреста восемьдесят пятом году в Кастилии, при Торквемаде, хотя даже самое поверхностное расследование неминуемо вскрыло бы наличие у обвиняемого дьявольских возможностей. Мало-помалу Рейхенбах пришел к отвратительному заключению: решать проблему Ставангера придется собственными руками. А это не просто неприятно, но и опасно. Ставангер холоден и уравновешен, он кажется опасным противником, а преступного опыта у Рейхенбаха нет... Нужен союзник и советчик. Нужен соучастник. Кто бы это мог быть?
Пока вдвоем с Ильзабет они странствовали среди Семи чудес света, от Эфеса к Галикарнасу, от Галикарнаса к Гизе, Рейхенбах размышлял. Наконец, под сенью Колосса Родосского, пришел ответ. Доверять в таком деле можно только одному человеку: себе самому.
– Знаешь, куда я хочу теперь отправиться? – спросил Рейхенбах у Ильзабет.
– Остались сады Семирамиды, Александрийский маяк, статуя Зевса в...
– Нет, я не про Семь чудес. Хочу обратно в Сараево, Ильзабет.
– Сараево? Что мы там забыли?
– Сентиментальное путешествие, милая. К месту нашей первой встречи.
– Там скучно! Кроме того...
– Есть способ развеять скуку. Мы тогдашние ведь тоже там будем. Посмотрим, как они встретятся, как узнают друг друга, как станут любовниками. Который месяц мы посвящаем себя разным историческим событиям, пренебрегая самым значительным моментом собственной истории.– Рейхенбах улыбнулся лукаво.– Есть еще варианты. Мы можем представиться им. Намекнуть на радости, ожидающие их впереди. Можем даже соблазнить их, знаешь ли... Интересный будет поворот. Потом...
– Мне это не нравится.
– Неприлично, по-твоему?
– Не будь идиотом. Это опасно.
– Почему?
– Проникать в уже занятый тобой отрезок времени запрещено правилами. Инструкции наверняка писаны не зря.
– Ну да! Писаны старыми маразматиками, не пересекавши-ми терминатор ни разу в жизни. Инструкция существует, чтобы направлять, а не связывать! Правила нужны для того, чтобы избежать последствий, нарушая их, если тебе хватает сообразительности.
– А тебе хватает сообразительности? – спросила Ильзабет, помолчав.
– Думаю, да.
– Понимаю. Умный, дальновидный, особенный. Элита. Идешь по жизни так, как тебе нравится. Законы писаны не для тебя. Достаточно богат и удачлив, чтобы гулять, где и когда хочешь, и чувствовать себя божком.
– Думаю, ты живешь так же.
– В общем, да. Но в Сараево – это без меня.
– Почему?
– Видишь ли, я не знаю, что там может со мной случиться. Залезть к самому себе в постель, может, и интересно, но не до такой степени. Не люблю неоправданного риска. Не нравится мне эта идея. Ты до конца понимаешь теорию парадоксов?
– А ее кто-нибудь понимает до конца?
– Вот я и говорю. Глупо думать, что...
– Парадоксам придают слишком большое значение, тебе не кажется? По эту сторону терминатора все зыбко и неопределенно, Ильзабет. На твоем месте я бы не стал беспокоиться.
– Я не ты. Я беспокоюсь. И на твоем месте беспокоилась бы больше. Отправляйся в Сараево, если хочешь, но без меня.
Видя упорство Ильзабет, Рейхенбах отступил. К тому же, в одиночку будет проще. С Родоса они вместе отравились в Вавилон даря Навуходоносора, где провели четыре счастливых дня, не омраченных присутствием Ставангера. Последний раз им было так хорошо в Карфагене. Затем Ильзабет объявила, что снова нуждается в отдыхе и опере. На этот раз Мантуя, тысяча шестьсот седьмой год, премьера «Орфея» Монтеверди. Возражать Рейхенбах не стал. Оставшись один, он немедленно установил свой таймер на двадцать восьмое июня тысяча девятьсот четырнадцатого года. Сараево, Босния, десять часов двадцать семь минут.
Конечно, в вавилонском костюме его могут принять за сумасшедшего, но появляться на базовой станции было рискованно. Тем более, что оставаться в Сараево Рейхенбах планировал всего несколько минут. Через несколько секущ после материализации в узком переулке, замощенном булыжником, Рейхенбах увидел другого себя – в элегантном костюме эпохи короля Эдуарда. Тот, другой, не слишком удивился.
– Буду говорить быстро. Пойдешь вон туда и у дверей Австро-Венгерского банка встретишь самую замечательную женщину. какую когда-либо видел. Тебе суждено пережить с ней самые прекрасные моменты жизни. А когда влюбишься по уши и окончательно, ее отобьет соперник. Если не поможешь мне – нам – избавиться от него заблаговременно.
– Убийство? – прищурился другой.
– Устранение. Мы создадим для него опасную ситуацию, это его и погубит.
– А женщина действительно хороша? Стоит такого риска?
– Клянусь чем угодно. Если его не устранить, тебе будет очень больно. Ты уж поверь. Мое благополучие это твое благополучие.
– Разумеется,– согласился другой Рейхенбах не без сомнения.– Но почему мы оба должны быть замешаны? В конце концов, это пока не моя проблема.
– Так скоро будет твоей. Он, видишь ли, скользкий. Води-ночку мне не справиться. Помоги сейчас, потом скажешь спасибо. Верь мне.
– А если это игра? Комбинация, где у меня роль жертвы?
– Черт бы тебя побрал! Нет, это не игра! Наше счастье на кону, твое и мое. Ты не понимаешь? Мы больше, чем близнецы! Наши судьбы связаны неразрывно! Либо ты мне сейчас помогаешь, либо сам будешь расхлебывать последствия. Что непонятного? Помоги! Пожалуйста.
– Ты просишь не так мало.– Другой Рейхенбах все еще колебался.
– Я не так мало и предлагаю. Послушай, у нас совсем нет времени: ты должен встретить Ильзабет прежде, чем убьют эрцгерцога. Меня найдешь в Париже, в полдень двадцать пятого июня тысяча семьсот девяносто четвертого года на рю де Риволи у отеля «Де Билль». Соглашайся скорее,– потребовал Рейхенбах, хватая другого за руку.
– Хорошо,– кивнул тот, секунду подумав.
Коснувшись таймера, Рейхенбах исчез.
Снова оказавшись в Вавилоне, он собрал вещи и отправился на базовую станцию при Французской революции. Неприятно было бы встретить там публично, при персонале, себя самого. Такое грубое нарушение правил пришлось бы объяснять. К счастью, станция была слишком велика для таких пересечений – она обслуживала революцию и террор, растянувшиеся на пять лет й привлекавшие массу туристов.
Одетый в крестьянскую одежду, вооруженный знанием языка и революционной риторикой, как настоящий гражданин Республики, Рейхенбах погрузился в убийственную жару того кровавого парижского лета.
Искать самого себя долго не пришлось, хотя свое же лицо выглядело почти незнакомым: в зеркале видишь себя иначе. Вот каково иметь близнеца, подумал Рейхенбах.
– Она появится завтра, чтобы услышать последние слова Робеспьера и увидеть его казнь,– объяснил он охрипшим голосом.– Наш оппонент уже в Париже, остановился в отеле «Британии» на рю Женеро. Пока я за ним слежу, сообщи в Комитет общественной безопасности. Когда он появится здесь, ты должен быть готов объявить его врагом революции. Думаю, особого везения не понадобится, чтобы отправить его на гильотину в одной телеге с Робеспьером. D’accord? [27]27
Хорошо? (фр.)
[Закрыть]
– D’accord.– Глаза другого Рейхенбаха сияли.– Ты был прав насчет Ильзабет,– сказал он негромко.– Ради такой женщины можно пойти на все.
Рейхенбах почувствовал укол ревности, хотя ревновать к самому себе нелепо.
– Где ты с ней успел побывать?
– После Сараево – Рим. Времен Нерона. Она сейчас спит. Наша третья ночь, я только на секунду отлучился. Потом мы отправимся во времена Шекспира, потом...
– Потом Сократ, Магеллан, Васко да Гама. Самое лучшее у тебя впереди. Но сначала дело.
«Британию» Рейхенбах разыскал без большого труда: скромная гостиница неподалеку от Нового моста. Консьержка, женщина с перекошенным от паралича тонкогубым лицом, не хотела его слушать, пока Рейхенбах не напомнил ей про Комитет общественного спасения, закон о подозрительных личностях и возможные последствия отказа от сотрудничества с революционным трибуналом. Помешкав совсем немного, консьержка согласилась, что рослый брюнет с бородой действительно остановился на пятом этаже. Некий мсье Ставангер.
Рейхенбах снял комнату рядом и стал ждать. Через час в коридоре раздались шаги, за стенкой послышалась возня.
Выйдя из своего номера, Рейхенбах постучал. Дверь открылась.
– Да? – отозвался Ставангер, равнодушно глядя на него.
Он еще не встретил Ильзабет, подумал Рейхенбах. Не обменялся с ней ни словом, не коснулся ее тела. Ни разу они не ходили вместе в эту проклятую оперу. И не пойдут туда, нет.
– Прекрасный выбор для путешественника во времени. Париж...
– Вы кто такой?
– Меня зовут Рейхенбах. Мы с подругой заметили вас на улице; она предложила мне поговорить с вами. Знаете, она нередко пользуется моими услугами в качестве посредника.– Рейхенбах замялся. – Она хотела бы знать, не составите ли вы ей компанию на день-два, вместе ознакомиться с историей Франции. Как насчет встречи после обеда? Ее зовут Ильзабет. Вы наверняка найдете ее очаровательной. Сфера интересов: исторические убийства, архитектура, знаменитые оперные премьеры...
– Питаю особую страсть к опере,– оживился Ставангер.– Обычно я путешествую в одиночку, но ваше предложение выглядит заманчиво. Она внизу? Вы не могли бы проводить ее ко мне?
– Нет, к сожалению. Она ждет у отеля «Де Вилль».
– И хочет, чтобы я сам подошел?
– Да, для нее определенные условности имеют значение,– кивнул Рейхенбах.
– Тогда проводите меня к Ильзабет, пожалуйста,– сказал Ставангер, подумав.– Во избежание недоразумений: я ничего не обещаю.
– Конечно.
На улицах почти никого не было в этот час, вероятно, из-за удушающей жары в сочетании с жуткой вонью. А еще у парижан в полдень бывает dejeuner [28]28
Обед (фр.).
[Закрыть], подумал Рейхенбах. Если к этому добавить духовное опустошение и паралич сад от чудовищного кровопролития последних месяцев.
Ставангер шагал так быстро, что Рейхенбаху приходилось торопиться. На подходе к отелю «Де Вилль» показался другой Рейхенбах в компании нескольких человек, по виду – представителей революционной власти. Очень хорошо. Другой Рейхенбах кивнул: все в порядке. Осталось сделать так, чтобы жертва не смогла дотянуться до таймера, почуяв опасность.
– Где она? – спросил Ставангер.
– Когда я уходил, она разговаривала вон с теми людьми,– объяснил Рейхенбах.
Тот, другой, отвернулся. Весьма предусмотрительно. Они не готовились заранее, но действовали, как единый организм.
– Я обвиняю этого человека в преступлениях против свободы! – закричал другой, указывая пальцем.
Сам Рейхенбах захватил рослого Ставангера сзади, запустив руки под просторную рубаху, чтобы одним движением сорвать таймер. Ставангер взревел, пытаясь высвободиться, но поздно: на него в ту же секунду навалились толпой и потащили в сторону. Потный и довольный Рейхенбах глянул в глаза самому себе, переводя дыхание.
– Этот тоже виновен,– сказал другой.
– Что? – выдавил Рейхенбах.
Поздно. Его схватили за руки; другой нащупал и оборвал таймер. Несмотря на отчаянное сопротивление, Рейхенбаха повалили на землю. Кто-то придавил его грудь коленом, так что невозможно было пошевелиться.
Сквозь пелену боли и страха донеслись слова другого:
– Этот человек – внесенный в проскрипционные списки аристократ Шарль Эвремон по прозванию Дарне, враг Республики и член семьи тирана. Заявляю, что он использовал свои привилегии с целью угнетения народа!
– Он предстанет перед революционным трибуналом сегодня вечером,– объявил тот, кто упирался коленом в грудь Рейхенбаха.
– Что ты делаешь? – в отчаянии прохрипел Рейхенбах.
Другой присел на корточки и негромко объяснил по-английски:
– Нас двое там, где должен быть один. Как ты думаешь, почему нельзя проникать в тог отрезок времени, где ты уже присутствуешь? Вернуться домой может только один. Вдвоем – никак.
– Неправда!
– Откуда ты знаешь? Так хорошо разобрался в теории парадоксов?
– Не хуже тебя! Как ты можешь поступать так со мной, когда я... я...
– Ты меня разочаровываешь: не замечаешь очевидного. От любого из нас я ожидал бы большего. Ревность, наверное, ослепила тебя, вот и не доходит. Неужели ты вообразил, что я позволю тебе слоняться по времени, где захочешь? Кому из нас в итоге достается Ильзабет?
Рейхенбах почувствовал, как на шею падает нож гильотины.
– Подождите! – крикнул он,– Гляньте на этого человека! Мы братья-близнецы! Если я аристократ, кто тогда он? Схватите его, пусть нас судят вместе!
– А вас и правда не отличить,– сказал один из тех, которые держали Рейхенбаха.
– Нас уже принимали за братьев,– улыбнулся другой.– Но мы не родня. Это аристократ Эвремон, граждане! А я бедняк Сидни Карто, человек незначительный. Счастлив послужить народу и Республике!
Поклонившись, он зашагал прочь и в скором времени исчез.
В Рим, где Нерон и Ильзабет, с горечью подумал Рейхенбах.
– Пошли! – прокричал кто-то над головой.– Трибуналу нынче некогда возиться!
Джанни
© Перевод А. Корженевского
– Но почему не Моцарта? – спросил Хоугланд, с сомнением качнув головой.– Почему не Шуберта, например? В конце концов, если вы хотели воскресить великого музыканта, могли бы перенести сюда Бикса Бейдербека.
– Бейдербек – это джаз,– ответил я.—А меня джаз не интересует. Джаз вообще сейчас никого не интересует, кроме тебя.
– Ты хочешь сказать, что в две тысячи восьмом году людей все еще интересует Перголези?
– Он интересует меня.
– Моцарт произвел бы на публику большее впечатление. Рано или поздно тебе ведь понадобятся дополнительные средства. Ты объявляешь на весь мир, что у тебя в лаборатории сидит Моцарт и пишет новую оперу, после чего можешь сам проставлять в чеках сумму. Но какой толк в Перголези? Он совершенно забыт.
– Только невеждами, Сэм. И потом, зачем давать Моцарту второй шанс? Пусть он умер молодым, но не настолько же молодым. Моцарт оставил после себя огромное количество работ, горы! А Джанни, ты сам знаешь, умер в двадцать шесть. Он мог бы стать известнее Моцарта, проживи еще хотя бы десяток лет.
– Джонни?
– Джанни. Джованни Баттиста Перголези. Сам он называет себя Джанни. Пойдем, я вас познакомлю.
– И все-таки, Дейв, вам следовало воскресить Моцарта.
– Не говори ерунды,– сказал я.– Ты поймешь, что я поступил правильно, когда увидишь его. К тому же с Моцартом было бы слишком много проблем. Все эти рассказы о его личной жизни, что мне довелось слышать... У тебя парик дыбом встанет! Пойдем.
Мы вышли из кабинета, и я провел его по длинному коридору мимо аппаратной и клети «временного ковша» к шлюзу, разделявшему лабораторию и жилую пристройку, где Джанни поселился сразу же после того, как его «зачерпнули» из прошлого. Когда мы остановились в шлюзовой камере для дезинфекции, Сэм нахмурился, и мне пришлось объяснять:
– Болезнетворные микроорганизмы сильно мутировали за прошедшие три века, и мы вынуждены держать Д жанни в почти стерильном окружении, пока не повысим сопротивляемость его организма. Сразу после переноса он мог умереть от чего угодно. Даже обычный насморк оказался бы для него смертельным. А кроме того, не забывай, он и так умирал, когда мы его вытащили: одно легкое было полностью поражено туберкулезом, второго тоже надолго не хватило бы.
– Да? – произнес Хоугланд с сомнением.
Я рассмеялся.
– Не волнуйся, ты ничем от него не заразишься. Сейчас он почти здоров. Мы истратили такие колоссальные средства на его перенос вовсе не для того, чтобы он умер здесь, на наших глазах.
Замок открылся, и мы шагнули в похожий на декорацию д ля киносъемок кабинет, заполненный рядами сверкающей телеметрической аппаратуры. Клодия, дневная медсестра, как раз проверяла показания диагностических приборов.
– Джанни ждет вас, доктор Ливис,– сказала она.– Сегодня он ведет себя слишком резво.
«Сегодня он ведет себя слишком резво».
– Резво?
– Игриво. Ну, вы сами знаете...
Да уж. На двери в комнату Джанни красовалась табличка, которой еще вчера не было. Выполненная размашистым почерком с вычурными барочными буквами надпись гласила:
– Он говорит по-английски? – спросил Хоугланд.
– Теперь говорит,– ответил я.– Мы в первую же неделю обучили его во сне. Но он и так схватывает все очень быстро,– Я усмехнулся: – Надо же, «гений работает»! Пожалуй, подобного можно было бы ожидать скорее от Моцарта.
– Все талантливые люди чем-то похожи друг на друга,– сказал Хоугланд.
Я постучал.
– Chie lа? [30]30
Кто там? (ит.)
[Закрыть]– отозвался Джанни.
– Дейв Ливис.
– Avanti, dottore illustrissimo! [31]31
Входите, достопочтенный доктор! (ит.)
[Закрыть]
– А кто-то говорил, что он владеет английским,– пробормотал Хоугланд.
– Клодия сказала, что у него сегодня игривое настроение, забыл?
Мы вошли в комнату. Как обычно, Джанни сидел с опущенными жалюзи, отгородившись от ослепительного январского солнца, великолепия желтых цветов акации сразу за окном, огромных пламенеющих бугенвиллей, прекрасного вида на долину внизу и раскинувшихся за ней гор. Может быть, вид из окна его просто не интересовал, но, скорее всего, ему хотелось превратить свою комнату в маленькую, запечатанную со всех сторон келью, своего рода остров в потоке времени. За последние недели ему пришлось пережить немало потрясений: обычно люди чувствуют себя неуютно, даже перелетев через несколько часовых поясов, а тут прыжок в будущее на 271 год.
Однако выглядел Джанни вполне жизнерадостно, почти озорно. Роста он был небольшого, сложения хрупкого. Движения грациозны, взгляд острый, цепкий, жестикуляция умеренна и точна. В нем чувствовалась живость и уверенность в себе. Но как же сильно он изменился всего за несколько недель! Когда мы выдернули его из восемнадцатого века, он выглядел просто ужасно: лицо худое, в морщинах, волосы седые уже в двадцать шесть лет, истощенный, согбенный, дрожащий... Собственно, Джанни выглядел, как и положено изнуренному болезнью туберкулезнику, которого всего две недели отделяют от могилы. Седина у него еще оставалась, но в весе он прибавил фунтов десять, глаза ожили, на щеках появился румянец.
– Джанни,– сказал я.– Познакомься. Это Сэм Хоугланд. Он будет заниматься рекламой и освещением нашего проекта в прессе. Capisce? [32]32
Понятно? (ит.)
[Закрыть]Сэм прославит тебя на весь мир и создаст для твоей музыки огромную аудиторию.
Джанни ослепительно улыбнулся.
– Bene [33]33
Хорошо (ит.).
[Закрыть]. Послушайте вот это.
Комната, заставленная аппаратурой, являла собой настоящие электронные джунгли: синтезатор, телеэкран, огромная аудиотека, пять различных компьютерных терминалов и множество всяких других вещей, про которые едва ли можно сказать, что они уместны в типичной итальянской гостиной восемнадцатого века. Однако Джанни все это принял с восторгом и освоил судивитель-ной, даже пугающей легкостью. Он повернулся к синтезатору, перевел его в режим клавесина и опустил руки на клавиатуру. Целая батарея астатических динамиков отозвалась вступлением сонаты, прекрасной, лирической сонаты, намой взгляд, безошибочно перголезианской и в то же время странной, причудливой. Несмотря на всю ее красоту, в музыке ощущалось что-то натужное, неловкое, недоработанное, словно балет, исполняемый в галошах. Чем дальше он играл, тем неуютнее я себя чувствовал. Наконец Джанни повернулся к нам и спросил:
– Вам нравится?
– Что это? Что-то твое?
– Да, мое. Это мой новый стиль. Сегодня я под влиянием Бетховена. Вчера был Гайдн, завтра займусь Шопеном. Мне нужно попробовать все. А к Пасхе я доберусь до уродливой музыки: Малер, Берг, Дебюсси. Они все сумасшедшие, вы это знали? Безумная музыка, уродливая. Но я все освою.
– Дебюсси... уродлив? – тихо спросил Хоугланд, оборачиваясь ко мне.
– Для него Бах – современная музыка,– сказал я.– А Гайдн – голос будущего.
– Я стану очень известен,– произнес Джанни.
– Да. Сэм сделает тебя самым известным человеком в мире.
– Я уже был знаменит после того, как... умер,– Джанни постучал пальцем по одному из терминалов.– Я читал о себе. Я был настолько знаменит, что все подделывали мою музыку и публиковали ее под моим именем. Вы об этом знаете? Я пробовал играть этого «Перголези»... Merde [34]34
Дрянь (ит.).
[Закрыть]по большей части. Но не все. Например, concerti armonici... [35]35
Гармонические концерты (ит.).
[Закрыть]Совсем неплохо. Не мое, но неплохо. Хотя остальное по большей части дрянь.– Джанни подмигнул,– Но вы сделаете меня знаменитым при жизни. Хорошо. Очень хорошо.– Он подошел совсем близко к нам и добавил: – А вы скажете Клодии, что гонореи у меня уже нет?
– Что?
– Мне она не поверит. Врач в этом поклялся, я ей так и сказал , но она ответила, что это, мол, все равно небезопасно и что я, мол, не должен распускать руки и вообще не должен ее трогать.
– Джанни, ты что – приставал к нашей медсестре?
– Я выздоравливаю, dottore. И я не монах. Меня действительно отправили в свое время жить в монастырь капуцинов в Поццуоли, но только для того, чтобы хороший воздух этих мест помог мне излечиться от чахотки. Вовсе не для того, чтобы я стал монахом. Так вот я не монах, а теперь я еще и здоров. Вы в состоянии провести без женщины три сотни лет? – Он повернулся к Хоугланду, и во взгляде его сверкающих глаз появилось какое-то хитрое, плотоядное выражение.– Вы сделаете меня очень знаменитым. И у меня снова будут поклонницы. Вы должны всем им сказать, что гонореи теперь не существует. Век чудес!
Позже Хоугланд заметил:
– А кто-то говорил, что с Моцартом было бы слишком много проблем...
Когда мы только-только выдернули Джанни из прошлого, никто не слышал от него этих напористых речей о женщинах, славе или чудесных новых произведениях. Мы выдернули из прошлого развалину, потрясенную тень человека, опустошенного и выгоревшего внутри. Он долго не мог понять, где очнулся – в раю или в аду, но независимо от этого неизменно пребывал в состоянии либо подавленности, либо крайнего недоумения. Он едва цеплялся за жизнь, и у нас появились сомнения, не слишком ли долго мы ждали, чтобы забрать его оттуда. Возможно, предлагали некоторые, было бы правильнее отправить его обратно и забрать из какой -нибудь более ранней точки времени, скажем, из лета 1735 года, когда он не был так близок к смерти. Но бюджет не позволял нам произвести повторный захват, и, кроме того, нас связывали установленные нами же жесткие принципы. Мы могли бы перетянуть из прошлого кого угодно – Наполеона, Чингисхана, Христа или Генриха VIII, но мы не знали, что станете ходом истории, если мы выдернем, например, Гитлера из того времени, когда он еще работал обойщиком. Поэтому мы заранее решили взять из прошлого только такого человека, чья жизнь и чьи свершения остались уже позади и чья естественная смерть будет настолько близка, что его исчезновение едва ли нарушит структуру нашей Вселенной. Несколько месяцев подряд я добивался, чтобы этим человеком оказался Перголези, и мне удалось убедить всех остальных. Мы забрали Джанни из монастыря за восемнадцать дней до официальной даты его смерти, после чего оказалось совсем несложно подбросить туда муляж, который был в должное время обнаружен и захоронен. Насколько мы могли судить, в истории ничего не изменилось из-за того, что одного чахоточного итальянца положили в могилу на две недели раньше, чем сообщалось в энциклопедиях.
Однако в первые дни мы даже не были уверены, удастся ли сохранить ему жизнь, и для меня эти несколько дней сразу после захвата стали самыми худшими днями моей жизни. Планировать годами, потратить столько миллиардов долларов, и все для того, чтобы первый же, кого мы вырвали из прошлого, все равно умер в настоящем...
Но он остался в живых. Та самая жизненная сила, что за отпущенные ему судьбой двадцать шесть лет выплеснула из Джанни шестнадцать опер, дюжину кантат и бесчисленное множество симфоний, концертов, месс и сонат, помогла ему теперь выбраться из могилы, разумеется, при участии всех средств современной медицины, благодаря которой удалось буквально воссоздать его легкие и излечить целый набор других заболеваний. На наших глазах Джанни с каждым часом набирал силы и всего через несколько дней совершенно преобразился. Даже нам самим это показалось волшебством. И очень живо напомнило, как много жизней было потеряно в прежние времена просто из-за отсутствия всего того, что мы давно привыкли считать обыденным: антибиотиков, техники трансплантации, микрохирургии, регенерационной терапии.
Эти дни стали для меня сплошным праздником. Бледного, ослабевшего юношу, что боролся за свою жизнь в одном из наших боксов, окружал сияющий ореол накопленной веками славы и легенд. У нас действительно был Перголези, чудесное дитя, фонтан мелодий, автор ошеломляющей «Стабат Матер» и бесшабашной «Служанки-госпожи», которого десятилетиями после смерти ставили в один ряд с Бахом, Моцартом, Гайдном и чьи даже самые тривиальные работы вдохновили на создание целого жанра легкой оперы. Но его собственный взгляд на свою жизнь был совершенно иным: уставший, больной, умирающий юноша, бедный жалкий Джанни, неудачник, известный лишь в Риме и Неаполе, но даже там обойденный судьбой. Его серьезные оперы безжалостно игнорировали, мессы и кантаты восхваляли, но исполняли редко, лишь комические оперы, которые он набросал почти бездумно, принесли ему хоть какое-то признание. Бедный Джанни, перегоревший в двадцать пять, сломленный в равной степени и разочарованиями и туберкулезом вкупе со всеми остальными болезнями, спрятавшийся от мира в монастыре капуцинов, чтобы умереть там в крайней нищете. Откуда он мог знать, что станет знаменит? Но мы показали ему. Дали послушать записи его музыки: и настоящей и той, что была сработана беспринципными сочинителями, желавшими погреть руки на посмертной славе Перголези. Мы подсовывали ему биографические исследования, критические разборы и даже романы о нем самом. Может быть, и в самом деле он воспринял это как воскрешение в раю. День ото дня набирая силы, наливаясь здоровьем и цветом, Джанни начал буквально излучать жизнелюбие, страстность и уверенность в себе. Поняв, что ничего волшебного с ним не произошло, что его перенесли в невообразимое будущее и вернули к жизни самые обычные люди, он принял все эти объяснения и быстро избавился от сомнений. Теперь его интересовала только музыка. В течение второй и третьей недель мы преподали ему ускоренный курс музыкальной истории, начав с того, что создавалось после барокко. Сначала Бах, затем отход от полифонии.
– Naturalmente [36]36
Разумеется, естественно (ит.).
[Закрыть],– сказал он.– Это было неизбежно. Я сам бы этого достиг, если бы остался в живых.
После этого он многими часами буквально впитывал в себя целиком Моцарта, Гайдна, Иоганна Себастьяна Баха, впадая при этом просто в исступление. Его живой, подвижный ум сразу же начал собственные искания. Но однажды утром я застал Джанни с покрасневшими от слез глазами: он всю ночь слушал «Дон Жуана» и «Свадьбу Фигаро».
– Этот Моцарт...– сказал он.– Его вы тоже хотите перенести сюда?
– Возможно, когда-нибудь мы это сделаем.
– Я убью его! Если вы оживите Моцарта, я его задушу! Затопчу! – Глаза Джанни горели диким огнем, потом он вдруг рассмеялся.– Он – чудо! Ангел! Он слишком хорош! Отправьте меня в его время, и я убью его там! Никто не должен так сочинять, кроме Перголези! Перголези сделал бы это!
– Я верю.
– Да. Вот «Фигаро» – одна тысяча семьсот восемьдесят шестой год, я мог бы сделать это на двадцать лет раньше! На тридцать! Если бы только у меня был шанс! Почему этот Моцарт так удачлив? Я умер, а он еще столько жил, почему? Почему, dottore?
Эти странные отношения с Моцартом, замешанные на любви и ненависти, длились шесть или семь дней. Потом он перешел к Бетховену, который, на мой взгляд, показался ему слишком ошеломляющим, массивным, давящим, позже – к романтикам, удивившим его своими творениями («Берлиоз, Чайковский, Вагнер – они все лунатики, dementi, pazzi [37]37
Безумцы (ит.).
[Закрыть], но я восторгаюсь ими! И мне кажется, я понимаю, что они пытались сделать. Безумцы! Восхитительные безумцы!»), затем сразу в двадцатый век: Малер, Шенберг, Стравинский, Барток – и на них он много времени не затратил, сочтя всю их музыку либо уродливой, либо ужасающей, либо невразумительно эксцентричной. Более поздних композиторов, Веберна и сериалистов, Пендерецкого, Штокгаузена, Ксенакиса, Лигети, различных электронщиков и всех, кто пришел после них, он отбросил, пожав плечами, словно то, что они делали, в его понимании просто не было музыкой. Их фундаментальные предпосылки оказались для Джанни слишком чужеродными. При несомненной гениальности их идеи он воспринять все же не мог. В конце концов, Брийя-Саварен или Эскофъе гоже вряд ли получили бы удовольствие, отведав инопланетной кухни. Закончив лихорадочный обзор всего того, что произошло в музыке после него, Джанни вернулся к Баху и Моцарту, полностью отдав им свое внимание.
И когда я говорю «полностью», я имею в виду именно это. Внешний мир, начинавшийся за окнами спальни, совершенно его не интересовал. Мы объяснили ему, что он в Америке, в Калифорнии, и показали карту. Он просто кивнул. Тогда мы подключили телеэкран и дали взглянуть на Землю начала двадцать первого века. Взгляд его довольно быстро потускнел. Мы рассказали про автомобили, про самолеты, про полеты к Марсу. «Да,– сказал он,– meraviglioso, miracoloso» [38]38
Удивительно, чудесно (ит.).
[Закрыть], и вернулся к Бранденбургскому концерту. Сейчас мне понятно, что отсутствие интереса к современному миру с его стороны было не признаком страха или ограниченности, а, скорее, символом приоритетности: то, что совершил Моцарт, казалось ему удивительнее и интереснее, чем вся технологическая революция. Для Джанни технология стаза лишь средством к достижению цели: нажимаешь кнопку, и в твоей комнате звучит симфонический оркестр («miracoloso!»), поэтому он принимал технологию как должное. То, что basso continue [39]39
Генерал-бас (ит., муз.).
[Закрыть]устарел через тридцать лет после его смерти, или то, что диатенические гаммы спустя век или около того превратились из священной константы в неудобный анахронизм, имело для него гораздо большее значение, чем термоядерные реакторы, межпланетные корабли или даже та самая машина, что вырвала его со смертного одра и перенесла в этот дивный новый мир.
Через месяц после «воскрешения» Джанни заявил, что снова хочет сочинять, и попросил клавесин. Вместо него мы дали Джанни синтезатор, что его вполне устроило.
Спустя шесть недель он начал задавать вопросы о внешнем мире, и я понял, что самая сложная часть нашего эксперимента только начинается.
– Довольно скоро нам все же придется предъявить его человечеству,– сказал Хоугланд.– Меня даже удивляет, что нам так долго удавалось избежать огласки.
