Текст книги "Витпанк"
Автор книги: Роберт Сильверберг
Соавторы: Джеффри Форд,Кори Доктороу,Нина Кирики Хоффман,Пат (Пэт) Кадиган,Дэвид Лэнгфорд,Пол Ди Филиппо,Пэт Мэрфи,Уильям Сандерс,Брэдли Дентон,Аллен Стил
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)
Пузыри вырываются на поверхность. Жидкость наполняет легкие девочки. Ее беззвучные вопли прекращаются, но она еще продолжает бороться.
– Нет! Пожалуйста! Не надо!
Проходит целая минута, отмечаемая ритмичным шарканьем ног прихожан и полузадушенными всхлипами матери. Вторая минута… третья… наконец тело перестает дергаться; теперь это только оболочка, которая не является более приютом для неуничтожимой души Мэделайн Данфи.
– Нет!
Таинство Окончательного Крещения, как знает Конни, в своем основании имеет как логику, так и историю. Даже теперь он еще может дословно процитировать вступление к «Посланию о Правах Незачатых» Четвертого Латеранского Собора:
«На протяжении своей юности Святая Матерь наша Церковь неустанно защищала Права Рожденных. Затем, по мере того, как чудовищный институт аборта стал распространяться по Западной Европе и Северной Америке, она приняла на себя заботу об охране Прав Нерожденных. Теперь, на заре новой эры, наступающей для Церкви и ее служителей, она должна предпринять еще большие усилия для распространения дара жизни вечной, встав на защиту Прав Незачатых посредством Догмата о Положительном Плодородии…»
Последующая фраза всегда заставляла Конни остановиться. Она останавливала его, когда он был еще семинаристом. Она останавливает его и посейчас:
«Ввиду вышесказанного, сей Собор заявляет, что в такие времена, как те, в которые мы живем, когда Бог избрал наказать наш род посредством Парникового Потопа и сопутствующих ему лишений, общество не может совершить большего преступления против будущего, нежели расточать пищу на тех из своих членов, которые от природы не способны к воспроизведению».
Именно так. Несомненно. И тем не менее еще ни разу Конни не проводил обряд Окончательного Крещения без чувства тревоги.
Он оглядывает свою паству. Валери, «пышечка» – воспитательница в детском садике, куда ходит его племянник, – выглядит так, словно готова разразиться слезами. Кай Санг хмурит брови. Тереза Кертони вздрагивает всем телом. Майкл Хайнс тихо стонет. Стивен О’Рурк и его жена кривят лица, словно от боли.
– Благодарим Тебя, о всемилостивейший Отец наш, – Конни извлекает трупик из-под воды, – что Ты изволил возродить чадо сие к жизни вечной и принял ее в лоно Свое! – Положив вымокший комочек плоти на алтарь, он наклоняется к Лорне Данфи и опускает ладонь на лобик Меррибелл. – Анджела Данфи, назови имя этого твоего чада.
– М-м-меррибелл Ш-шобэйн… – Издав короткое змеиное шипение, Анджела вырывает Меррибелл из рук кузины и прижимает дитя к своей груди. – Меррибелл Шобэйи Данфи!
Священник делает шаг вперед, гладит клочок рыжеватых волос, пробивающихся на черепе ребенка.
– Мы приветствуем эту грешницу…
Анджела рывком разворачивается и, не переставая заслонять телом свое дитя, спрыгивает с возвышения в придел – тот самый придел, в котором Конни надеется когда-нибудь увидеть ее шествующей в преддверии таинства Правомочного Единобрачия.
– Остановись! – кричит Конни.
– Анджела! – визжит Лорна.
– Куда?! – вопит алтарный служка.
Для женщины, совсем недавно родившей двойню, Анджела двигается на удивление живо; она очертя голову проносится мимо остолбеневших прихожан и кидается прямиком через притвор.
– Прошу тебя! – заклинает ее Конни.
Но та уже выбегает в двери, унося с собой свою не сподобившуюся спасения дочь на кишащие людьми улицы Бостонского острова.
В восемь семнадцать вечера по Восточному стандартному времени способность Стивена к деторождению достигает своего еженедельного пика. Об этом ему говорит циферблат на его запястье, который жужжит, словно взбудораженный шершень, в то время как Стивен натирает зубы содовым порошком. «Взз! – говорит счетчик спермы, напоминая Стивену о его неотвратимой обязанности. – Взз! Взз! Скорее найди нам яйцеклетку!»
Стивен замирает, не донеся щетку до рта, и, не тратя время даже на то, чтобы сполоснуть рот, торопливо проходит в спальню.
Кейт лежит на продавленном матрасе; она курит сигарету без фильтра, придерживая на животе свою вечернюю порцию рома «Эрбутус» со льдом. Малыш Малькольм устроился на матери сверху, прижавшись беззубыми деснами к ее левому соску. Ее взгляд устремлен на дальнюю стену, где в обрамлении потрескавшейся шершавой штукатурки расположен экран телевизора, показывающий, как обычно по воскресеньям, ночную передачу «Пусть эти малыши приходят». Архиепископ Ксаллибос, сидя посередине телестудии, заполняет собой все помещение, которое обставлено в подражание детскому саду: мягкие игрушки, настольные игры, ярко раскрашенные буквы алфавита. Дошкольники ползают по фальстафовскому телу прелата, съезжают по его ногам, виснут на руках, словно он представляет собой некую деталь оборудования детской площадки.
– Знаете ли вы, что при одном-единственном акте онанизма за какие-то несколько секунд умирает более четырехсот миллионов детей? – спрашивает Ксаллибос с экрана. – Иисус в Евангелии от святого Андрея сказал: «Мастурбация – это убийство».
Стивен неуверенно кашляет.
– Дорогая, ты случайно не хочешь…
Его жена подносит к сжатым губам указательный палец. Даже когда она заставляет его замолчать, она все равно кажется Стивену прекрасной. Эти огромные глаза и высокие скулы, эта грациозная лебединая шея…
– Ш-ш-ш!
– Проверь, пожалуйста, – говорит Стивен, проглатывая соду.
Кейт поднимает к глазам свое тонкое запястье и смотрит на овуляциометр.
– Не раньше чем через три дня. Может быть, через четыре.
– Проклятие!
Он так любит ее! Он так нестерпимо ее хочет – сейчас не меньше, чем когда они еще только сподобились таинства Правомочного Единобрачия. Супружеские разговоры – это, конечно, хорошо; но когда ты настолько обожаешь свою жену, когда ты жаждешь понимать ее превыше всех остальных, тебе необходимо говорить с ней также и на языке плоти.
– Станет ли кто-либо отрицать, что наиболее раскаленный из секторов Ада отведен для тех, кто нарушает права незачатых? – вопрошает Ксаллибос, шутливо закрываясь рукой от ангелоподобного дитяти. – Станет ли кто-либо спорить, что контрацепция, случайные половые связи и поллюции обрекают тех, кто их допускает, на безвозвратное путешествие в Обитель вечных мучений?
– Киска, я хочу у тебя кое-что спросить, – говорит Стивен.
– Ш-ш-ш…
– Вот эта молодая женщина, которая была на литургии сегодня утром – ну, которая потом убежала…
– Ее подкосило то, что у нее была двойня, – Кейт высасывает остатки рома. Кусочки льда звякают, ударяясь друг о друга. – Если бы ребенок был только один, она бы, скорее всего, справилась.
– Э-э, ну да, разумеется, – говорит Стивен, указывая на малыша Малькольма. – Но представь себе, если бы у тебяродился ребенок…
– Небеса – это навсегда, Стивен, – говорит Кейт, набивая рот льдом. – Да и Ад не на меньший срок. – Она жует; ее моляры с хрустом перемалывают ледышки. С ее губ стекают капельки подкрашенной ромом воды. – Лучше поторопись в церковь.
– До новых встреч, друзья! – говорит Ксаллибос сквозь нарастающее крещендо музыкальной темы. На его колене сидит трехлетний корейский мальчик; архиепископ подкидывает его, изображая лошадку. – И пусть эти малыши приходят!
По пути ко входной двери Стивен проходит через тесную и вонючую гостиную, исполняющую роль детской. Здесь все тихо, все в порядке. Все четырнадцать малышей – по одному на каждый год, прошедший после первой менструации Кейт – спят крепким сном. Девятилетний Роджер очень похоже, что от него, продукт совпадения циклов Стивена и Кейт: у мальчика стивеновы белокурые вьющиеся волосы и приковывающие внимание зеленые глаза. Как это ему ни трудно, Стивен старается не обращаться с Роджером как-то по-особенному – никаких прогулок наедине к лягушачьему пруду, никаких дополнительных сладостей к Рождеству. Хороший отчим не позволяет себе обнародовать свои пристрастия.
Стивен натягивает залатанные галоши, перчатки с оторванными пальцами и драную куртку. Не спеша выйдя из дома, он присоединяется к кучке угрюмых пешеходов, плетущихся вдоль Уинтроп-стрит. Туман сгущается, непрерывно моросит мелкий дождь – отзвуки Потопа. Толкаемые беременными женщинами дюжины потрепанных детских колясок с черным верхом уныло скрипят по асфальту. Тротуары принадлежат девушкам; они идут стайка за стайкой, щебеча и шлепая по лужам, выставляя напоказ свои вздутые животы, словно олимпийские медали.
Перед дверьми Церкви Непосредственного Зачатия, изъеденная двумя десятилетиями ветра и мороси, стоит гипсовая Мадонна. На ее лице неопределенное выражение – где-то посередине между улыбкой и ухмылкой. Стивен взбирается по ступеням, входит в притвор, снимает перчатки и, окунув кончики пальцев в ближайшую чашу, осеняет воздух крестным знамением.
Каждый город, объясняет Стивен своим ученикам в средней школе кардинала Догерти, имеет свою индивидуальность. Экстравертный Рио, пессимистическая Прага, параноидальный Нью-Йорк. А Бостонский остров? Какого рода психикой обладает Пуп [6]и окружающие его рифы? Шизоидной, говорит им Стивен. Расколотой. Этот Бостон, боровшийся с рабством и поддерживавший огонь под плавильным котлом Америки, одновременно был тем самым Бостоном, который вырезал индейцев-пекотов и посылал в Салем охотников за ведьмами.
Однако здесь, сейчас – какая сторона города выходит на поверхность? Светлая, решает Стивен, рисуя себе сотни устремленных к Небесам душ, что ежедневно исходят из бесчисленных утроб Бостона, всплывая ввысь, словно пузырьки, столь недавно срывавшиеся с губ Мэделайн Данфи.
Благословляя имя Пресвятой Девы, он сходит по бетонным ступенькам вниз, в копуляторий. Сотни обетных свечей пронизывают тьму. Солоноватый аромат зарождающегося бессмертия наполняет воздух. Из дальнего угла CD-проигрыватель выхрипывает «Апостольское Последование» с их знаменитой интерпретацией «Аве Марии».
Таинство Внебрачной Связи всегда напоминало Стивену студенческий бал – девушки стоят в ряд вдоль одной стороны комнаты, мальчики вдоль другой, посередине движутся по кругу пары. Теперь он занимает место в мужской шеренге, снимает куртку, рубашку, брюки, нижнее белье, развешивает их на ближайших крючках. Вглядевшись в полумрак, он встречается глазами с бывшей воспитательницей Роджера из детского сада, Валери Гэллогер. Это крепкая женщина тридцати с чем-то лет, ее сияющие рыжие волосы ниспадают до самых бедер. Они решительным шагом направляются друг к другу, следуя тропинке между матрасами, пока не встречаются над трясиной, кишащей извивающимися делателями душ.
– Вы ведь отчим Роджера Малкенни, не правда ли? – спрашивает овулирующая воспитательница.
– Даже отец, весьма вероятно. Стивен О’Рурк. А вы мисс Гэллогер, так?
– Зовите меня Валери.
– А вы меня Стивен.
Он оглядывается вокруг, с неизмеримым облегчением отмечая, что не узнает здесь никого. Стивен знает, что рано или поздно увидит в копулятории знакомое молодое лицо – мысль, которая всегда заставляет его вздрагивать. Каким образом сможет он рассказывать о Бостонской Резне мальчику, не так давно видевшему его за детородным актом? Как сможет он вразумительно изложить Лексингтонскую битву девочке, в чью яйцеклетку пытался вдохнуть жизнь предыдущим вечером?
Около десяти минут они с Валери ведут непринужденную беседу. Говорит в основном Стивен, как этому и следует быть. В случае, если грядущее таинство окажется плодотворным, получившийся ребенок захочет узнать побольше о той горстке мужчин, с которыми его мать соединялась на протяжении судьбоносной овуляции. (Беатриса, Клод, Томми, Лаура, Иоланда, Вилли и другие вечно доставали Кейт, выпытывая у нее факты относительно своих вероятных производителей.) Стивен рассказывает Валери о том, как ученики устроили ему вечеринку по случаю его дня рождения. Он описывает ей свою коллекцию камней. Он упоминает о своем искусстве ставить ловушки на исключительно неуловимую разновидность крыс, обитающую в Чарльстонском приходе.
– У меня тоже есть свой талант, – говорит Валери, засовывая в рот прядку медных волос. Ее соски словно бы глазеют на Стивена.
– Роджер говорил, что вы потрясающий воспитатель.
– Нет, я говорю о другом. – Валери с отсутствующим видом теребит свой овуляциометр. – Когда человек, с которым я говорю, определенным образом сжимает губы, я знаю, что он чувствует. Он как-нибудь по-странному посмотрит – и я ощущаю течение его мыслей. – Она понижает голос. – Я наблюдала за вами этим утром на церемонии крещения. Архиепископ был бы недоволен тем, как вы это восприняли, я права?
Стивен рассматривает свои голые ступни. Странно, что всего лишь партнерша по копуляторию ждет от него подобной откровенности.
– Я права? – настаивает Валери, скользя указательным пальцем по своему большому, впалому пупку.
Стивена охватывает страх. А вдруг эта женщина работает на Гвардию Бессмертия? И если его ответ будет отдавать ересью, она здесь же, на месте арестует его?
– Ну, Стивен? Прогневался бы архиепископ или нет?
– Может быть, – сознается он. Перед его внутренним взором предстает погруженный под воду рот Мэделайн Данфи, пузырьки, поднимающиеся один за другим, словно бусины четок.
– У меня в пупке не спрятан микрофон, – уверяет его Валери, имея в виду любимый прием Гвардии Бессмертия. – Я не шпионка.
– Я и не говорил этого.
– Но вы это думали. Я поняла это по тому, как вы сдвинули брови. – Она целует его в губы глубоким, влажным поцелуем. – Научится Роджер когда-нибудь держать карандаш как следует?
– Боюсь, что нет.
– Это плохо.
Наконец матрас слева от Стивена освобождается, они влезают на него и принимаются за воплощение в жизнь Догмата о Положительном Плодородии. Огоньки свечей похожи на острия копий. Стивен закрывает глаза, но результатом является лишь еще более усиленное ощущение присутствия здесь. Влажное поскрипывание плоти о плоть звучит отчетливее, запах нагретого парафина и теплого семени становится более острым. На несколько секунд ему удается убедить себя, что женщина под ним – это Кейт; но эта иллюзия оказывается столь же жидкой, как свет окружающих его свечей.
Когда таинство завершается, Валери говорит:
– У меня для вас кое-что есть. Подарок.
– По какому случаю?
– До дня святого Патрика меньше недели.
– С каких это пор на святого Патрика стали дарить подарки?
Вместо ответа она проходит на свою сторону помещения, роется в своей сваленной в кучу одежде и возвращается, держа в руках пластмассовый кубик с запрессованным в нем цветком.
– Считайте, что это ваш билет, – шепотом говорит она, снимая с крючка Стивенову рубашку и засовывая цветок ему в карман.
– Билет куда?
Валери приставляет поднятый указательный палец к губам.
– Это мы узнаем, когда попадем туда.
Стивен громко сглатывает. Под его счетчиком спермы скапливается пот. Только глупцы могут думать о том, чтобы уплыть с Бостонского острова. Лишь безумцы могут пренебрегать карами, назначенными за это Гвардией. Мужчины, отдающиеся насосам спермы, женщины в хищных объятиях искусственных осеменителей, – воображение каждого прихожанина преследуют эти классические сюжеты, фигурирующие каждый воскресный вечер в передаче «Пусть эти малыши приходят», вселяя в них ужас не в меньшей степени, нежели «Удушение Дэвида Хьюма архангелом Чамуилом» работы Спинелли. Разумеется, ходили слухи – не поддающиеся проверке сообщения о прихожанах, которым удалось перехитрить патрульные катера и бежать на отмель Квебека, Сиэттлский риф или в Техасский архипелаг. Но верить подобным рассказам уже само по себе было чем-то вроде греха, ставившего под угрозу место в Раю с такой же несомненностью, как если бы вы лишили незачатых их прав.
– Скажите мне одну вещь, Стивен. – Валери застегивает бюстгальтер. – Вот вы – учитель истории. Правда ли, что святой Патрик изгнал из Ирландии всех змей, или это просто легенда?
– Ну, я не думаю, что это следует понимать буквально, – отвечает Стивен. – Однако я допускаю, что, может быть, в каком-нибудь мифологическом смысле…
– Это ведь о пенисах, не так ли? – говорит Валери, скрываясь во тьме. – Наши святые всегда неодобрительно относились к членам.
Хотя Административная башня Гавани изначально предназначалась для размещения торгово-судовладельческой аристократии, от чьих амбиций до сих пор зависела хилая экономика Бостона, сама форма здания, как понимает теперь Конни, в совершенстве отвечала его новой, дополнительной функции: давать приют канцеляриям, судам и архивам епархии архиепископа. Когда Конни поднимает взор на взмывающий ввысь фасад, ему приходят на ум сакральные формы – шпили и сводчатые окна, Синай и Сион, лестница Иакова и сложенные для молитвы ладони.
Возможно, все это происходит по воле Господней, размышляет он, взмахивая своим церковным пропуском перед носом охранника. Быть может, нет ничего плохого в том, чтобы коммерция и благодать вели свои дела в одних и тех же стенах.
До этих пор Конни лишь один раз видел архиепископа Ксаллибоса во плоти – это было пять лет назад, когда величавый прелат присутствовал в качестве «почетного ирландца» на ежегодной демонстрации Чарльстонского прихода в день святого Патрика. Стоя на тротуаре, Конни смотрел тогда, как Ксаллибос скользит вдоль Линд-стрит на огромном моторизованном трилистнике. Архиепископ выглядел тогда весьма внушительно; он выглядел внушительно и сейчас – по прикидкам Конни, в нем имелось как минимум шесть футов четыре дюйма [7]и ни унцией меньше трехсот фунтов [8]веса. Его глаза были красны, как у лабораторной крысы.
– Отец Корнелиус Деннис Монэгэн, – произносит священник, следуя обычаю, согласно которому посетитель, входя в архиепископские покои, начинает беседу с того, что именует себя.
– Приблизься, отец Корнелиус Деннис Монэгэн.
Конни входит в кабинет, клацая ботинками по полированному бронзовому полу. Ксаллибос поднимается ему навстречу из-за своего стола – сверкающего куба черного мрамора.
– Чарльстонский приход занимает особое место среди моих привязанностей, – говорит архиепископ. – Что привело тебя в эту часть города?
Конни беспокойно переступает, двигаясь сперва влево, потом вправо, пока не видит отражение своего лица в образе святого Кирилла, размером с колпак от автомобильного колеса, украшающем грудь Ксаллибоса.
– Моя душа в терзаниях, ваше высокопреосвященство.
– «В терзаниях»… Веское определение.
– Я не могу найти другого. Дело в том, что в прошлый четверг я упокоил душу двухнедельного младенца…
– Окончательное крещение?
Конни разглядывает свое отражение. Оно изборождено морщинами; такое впечатление, что из него выпущен воздух, словно из воздушного шарика, купленного к давно прошедшему празднеству.
– У меня это восьмое.
– Понимаю твои чувства. Я сам после того, как отправил на тот свет моего первого бесплодного ребенка – у него не было левого яичка, а правое ссохлось без возможности восстановления, – не мог спать целую неделю. – Ксаллибос устремляет взгляд горящих, как расплавленные рубины, глаз прямо в лицо Конни. – Где ты посещал семинарию?
– На острове Денвер.
– А учили ли вас на острове Денвер, что фактически существуют две Церкви, одна из которых невидима и вечна, а другая…
– Временна и конечна.
– В таком случае вас учили также и тому, что последняя наделена властью пересматривать свои таинства, сообразуясь с велениями эпохи. – Взор архиепископа разгорается все ярче, все жарче, все чище. – Не сомневаешься ли ты в том, что нужды настоящего времени требуют от нас преждевременно приводить к бессмертию тех, кто не может обеспечить права незачатых?
– Видите ли, проблема в том, что у девочки, которую я обессмертил, была сестра-близнец. – Конни нервно сглатывает. – И мать унесла ее прежде, чем я смог произвести второе крещение.
– Как это – унесла?
– Убежала из церкви посреди таинства.
– Второе дитя столь же бесплодно, как и первое?
– Левый яичник – двести девяносто зачатков, правый – триста десять.
– Боже милосердный! – из нутра архиепископа исходит пронзительное шипение, словно от перекипающего чайника. – И что, она намеревается покинуть остров?
– Я всецело надеюсь, что нет, ваше преосвященство, – говорит священник, содрогаясь при этой мысли. – Скорее всего, у нее нет никаких непосредственных планов, кроме того, чтобы защитить свое дитя и попытаться…
Конни прерывает себя, напуганный внезапным появлением маленького, пухленького человечка в белом одеянии с капюшоном.
– Брат Джеймс Вулф, доктор медицины, – произносит монах.
– Приблизься, брат доктор Джеймс Вулф, – говорит Ксаллибос.
– Хорошо, если бы вы подписали это поскорее. – Джеймс Вулф вытаскивает из-под своей мантии лист пергаментной бумаги и кладет его на стол архиепископу. Конни украдкой бросает взгляд на отчет, надеясь узнать коэффициент плодородия ребенка, но цифры статистических данных написаны слишком блекло. – Священник, о котором идет речь, должен служить литургию… – поддернув спадающий рукав, Джеймс Вулф сверяется с наручными часами, – …меньше чем через час. А это в Бруклине, не ближний свет.
Подойдя большими шагами к столу, архиепископ выдергивает из подставки серебряную перьевую ручку и украшает пергамент своей знаменитой крючковатой росписью.
– Dominus vobiscum [9], брат доктор Вулф, – произносит он, протягивая тому документ.
Вулф поспешно выходит из кабинета, а Ксаллибос подходит к Конни – так близко, что ноздри священника наполняются лимонным ароматом архиепископского лосьона после бритья.
– У этого человека никогда не бывает никаких развлечений, – говорит Ксаллибос, указывая в направлении исчезающего монаха. – А какие развлечения есть у тебя, отец Монэгэн?
– Развлечения, ваше высокопреосвященство?
– Ты ешь мороженое? Следуешь за судьбами кельтов? – Слово «кельты» он произносит с твердой «ка», утвержденной Третьим Латеранским Собором [10].
Конни втягивает в себя обильную толику цитрусовых испарений.
– Я пеку.
– Печешь? Что печешь? Хлеб?
– Сдобу, ваше высокопреосвященство. Шоколадные пирожные, ватрушки с творогом, пироги. К Рождеству я испек пряничных волхвов.
– Замечательно. Я люблю, когда мои священники развлекаются… Однако послушай – в любом случае обряд должен быть совершен. Если Анджела Данфи не приходит к тебе, ты должен пойти к ней сам.
– Она снова сбежит.
– Может быть, так, а может быть, и нет. Я очень верю в тебя, отец Корнелиус Деннис Монэгэн.
– Больше, чем я сам в себя верю, – говорит священник, прикусывая изнутри щеки так сильно, что его глаза наполняются слезами.
– Нет, – говорит Кейт, в третий раз за эту ночь.
– Да, – настаивает Стивен, вдвойне наслаждаясь бедром Кейт под своей ладонью и ромом «Эрбутус», омывающим его мозги.
Зажав сигарету в одной руке, другой Кейт поглаживает лобик малыша Малькольма, убаюкивая его.
– Это порочно! – протестует она, кладя Малькольма на коврик рядом с кроватью. – Это преступление против будущего!
Стивен хватает бутылку «Эрбутуса», наливает себе еще стакан и, добавив необходимое количество «Доктора Пеппера», жадно отхлебывает. Он ставит бутылку обратно на ночной столик – рядом с загадочным цветком, который дала ему Валери Гэллогер.
– Плевать на незачатых! – говорит он, бросаясь в объятия жены.
В пятницу он показал цветок Гейл Уиттингтон, самой сообразительной из учителей средней школы Догерти, но ее вердикт не смог пролить света на этот вопрос. Это был Epigaea repensили «эрбутус ползучий» – растение, которое имело по меньшей мере два основания для гордости: оно служило государственной эмблемой Массачусетского архипелага, и оно же ссудило свое имя той самой марке спиртного, которую поглощает теперь Стивен.
– Нет, – снова говорит Кент. Она кидает сигарету на пол, приминает ее туфелькой и обвивает его руками. – Я же не овулирую, – объясняет она, просовывая свой жесткий и скользкий язык в его рот. – А твоя сперма не…
– Прошлой ночью Святому Отцу было ниспослано видение, – объявляет Ксаллибос с видеоэкрана. – Это были картины, взятые прямиком из охваченных пламенем владений Сатаны. Ад – это факт, друзья мои! Он так же реален, как мозоль на ноге.
Стивен сдергивает с Кейт сорочку не менее сноровисто, нежели отец Монэгэн, снимающий с ребенка крестильные одежды. Ром, несомненно, тоже играет немалую роль в их обоюдной готовности (по четыре стакана на каждого, лишь слегка разбавленных «Доктором Пеппером»), но и не беря в расчет «Эрбутус», они оба всецело заслужили этот момент. Ни тот, ни другая ни разу не пропустили литургии. Ни тот, ни другая ни разу не уклонились от таинства Внебрачной Связи. И хотя любой акт неплодородной любви формально лежит за пределами власти Церкви отпускать грехи, несомненно, Христос простит им их единственное отступничество. Они рьяно принимаются за дело – это стерильное единение, эта запрещенная неплодородность, это совокупление, из которого не сможет произойти ни одна душа.
– Гедонисты барахтаются в чанах с расплавленной серой, – говорит Ксаллибос.
Дверь спальни со скрипом отворяется. В комнату входит одна из средних детей Кейт, Беатриса – худенькая шестилетняя девочка с шелушащейся кожей; в ее руке самодельная игрушечная лодка, грубо выстроганная из куска коры.
– Мам, смотри, что я сделала вчера в школе!
– Мы заняты, – говорит ей Кейт, прикрывая наготу рваной муслиновой простыней.
– Тебе нравится моя лодка, Стивен? – спрашивает Беатриса.
Он шлепает подушку поверх своих чресел.
– Очень мило, дорогая.
– Возвращайся в кровать, – приказывает Кейт дочери.
– Онанисты утопают в озерах кипящей спермы, – вещает Ксаллибос.
Беатриса не сводит со Стивена своих впалых глаз.
– А можно, мы запустим ее завтра в Пасторском пруду?
– Конечно. Разумеется. Прошу тебя, иди отсюда.
– Только мы вдвоем, хорошо, Стивен? Без Клод, и без Томми, без Иоланды – без никого!
– Специальные свежевальные машины, – говорит Ксаллибос, – ошкуривают грешников, как спелые бананы.
– Ты хочешь, чтобы тебя выдрали? – закипает Кейт. – Именно этого ты сейчас и добьешься, милая моя – самой жестокой трепки за всю свою жизнь!
Дитя отвечает отработанным пожатием плеч и, надувшись, выходит из комнаты.
– Я люблю тебя, – говорит Стивен жене, убирая подушку со своих половых органов жестом повара, снимающего крышку с кастрюли с жарким.
Они вновь прижимаются друг к другу, вкладывая в это действие все, что в них есть, каждый член, и железу, и отверстие, без всяких ограничений, не стесняясь любых позиций.
– Непростительно, – стонет Кейт.
– Непростительно, – соглашается Стивен. Он никогда не чувствовал такого подъема. Все его тело является сейчас лишь придатком к чреслам.
– Мы будем прокляты! – говорит она.
– Навеки! – вторит он.
– Поцелуй меня! – командует она.
– До новых встреч, друзья! – говорит Ксаллибос. – И пусть эти малыши приходят!
Вытаскивая пластмассовую купель из багажника своей машины, Конни размышляет о сходстве сего священного сосуда с птичьей ванной. Это место, думает он, где благочестивые воробушки могут совершать свои птичьи омовения. Но когда он, потверже установив сосуд на своем плече, отправляется в путь, и края купели врезаются в плоть, ему на ум приходит и другая метафора. Если эта купель – крест Конни, а Конститьюшн-роуд – его Via Dolorosa [11], то какую же роль это отводит для предстоящей ему миссии у Анджелы Данфи? Не предстоит ли ему совершить некий мистический акт принесения искупительной жертвы?
– Доброе утро, святой отец!
Он скидывает купель с плеча, поставив ее на ребро возле пожарного гидранта. Одна из прихожанок, Валери Гэллогер, одетая в поношенную шерстяную парку, протискивается к нему сквозь толпу.
– Далеко собрались? – весело спрашивает она.
– До конца квартала.
– Вам помочь?
– Ничего, мне не помешает немного размяться.
Валери протягивает ему руку, и они обмениваются рукопожатием, варежка в варежку.
– Есть какие-нибудь особенные планы на день святого Патрика?
– Я собираюсь испечь пирожные в виде трилистника.
– Зеленые?
– Я не могу позволить себе покупать пищевые красители.
– Кажется, у меня есть немного зеленого, так что милости просим! А кто живет в конце квартала?
– Анджела Данфи.
По лицу Валери пробегает тень.
– И ее дочь?
– Да, – тоскливо отвечает Конни. Его гортань сжимается. – И ее дочь.
Валери сочувственно кладет ладонь ему на руку.
– Если у меня не найдется зеленой, может быть, нам удастся ее как-нибудь подделать.
– О, Валери, Валери! Как бы я желал никогда не принимать духовного сана!
– Мы смешаем желтую с оранжевой. Мне очень жаль, святой отец.
– Как бы я хотел, чтобы эта чаша миновала меня!
– Я имела в виду – желтую с голубой.
Конни обхватывает купель рукой, обнимая ее, как мог бы обнимать испуганного ребенка.
– Прошу вас, останьтесь со мной.
Вместе они идут сквозь резкий, словно зазубренный, мартовский воздух и, дойдя до перекрестка с Уоррен-авеню, сворачивают внутрь полуразвалившейся груды кирпичей с табличкой «№ 47». В прихожей темно, как в склепе. Включив фонарик, Конни ведет его лучом вверх, пока не различает бумажку с надписью «А. Данфи», наклеенную на помятый почтовый ящик. Он взбирается по лестнице к квартире 8С, прихожанка следует за ним по пятам. На третьей площадке Конни останавливается, чтобы перевести дыхание. На шестой он ставит наземь купель. Валери вытирает ему лоб рукавом парки, затем сама поднимает его купель, и они продолжают свое восхождение.
Дверь Анджелы Данфи изъедена древоточцем, рассохлась и висит на одной петле. От их стука она распахивается сама собой.
Войдя, они оказываются в кухне – тесном затхлом пространстве, которое могло бы вызвать клаустрофобию, если бы не было столь скудно обставлено. Над газовой плитой висит кастрюля, сковородка поставлена на верх холодильника, пол представляет собой пестрое скопление щепок, кусков рубероида и лепрозных чешуек линолеума. Валери опускает купель рядом с раковиной. Конни замечает, что емкость, в которой Анджела Данфи моет посуду, фактически даже меньше той, что Церковь Непосредственного Зачатия использует, чтобы даровать неплодным бессмертие.
На цыпочках он проходит в спальню. Прихожанка крепко спит, ее махровый купальный халат распахнут до половины, давая место сонно сосущему ребенку; молоко стекает с ее грудей, белыми ручейками прочерчивая живот. Теперь ему надо двигаться, быстро и решительно, чтобы не было никакой борьбы, никакого мелодраматического повторения сцены из Первой Книги Царств, глава 3, стих 27 – отчаявшаяся блудница, пытающаяся вырвать своего ребенка у соломоновых мечников.
Затаив дыхание, Конни наклоняется к постели и с ловкостью ласки, вытягивающей содержимое яйца, извлекает бесплодную девочку из складок халата и уносит ее на кухню.
Валери с мрачным лицом сидит на шатком трехногом табурете возле холодильника.
– О возлюбленные чада, поскольку все существа человеческие сходят в мир сей, пребывая во грехе, – шепчет Конни, косясь на Валери настороженным взглядом, – и поскольку не могут они познать благости Господа нашего иначе, чем будучи рождены вновь от воды, – он кладет ребенка на пол у ног Валери, – призываю вас воззвать ко Господу-Отцу, дабы посредством этого крещения Меррибелл Данфи смогла обрести Царство Божие!
