Текст книги "Возмещение ущерба"

Автор книги: Роберт Дугони

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

Она подошла к кружку гостей, группировавшихся вокруг Элизабет Адамс, и протиснулась в первый ряд. Очутившись там, она поймала взгляд Адамс – та вежливо завершила разговор с кем-то и шагнула к Дане, быстро, но не раньше, чем окинула взглядом зал, видимо, проверяя местонахождение мужа.

– Дана, – тихо произнесла она.

– Вы меня помните?

– Конечно.

– Мы встречались лишь однажды, в День благодарения, много лет назад. Неужто у вас такая хорошая память, Элизабет? – Женщина глядела на нее и молчала. – Мне было бы лестно считать, что вы запомнили меня с того единственного вечера, но думаю, что обе мы знаем – это не так.

Адамс опустила взгляд к серьге на шее Даны и бессознательно потрогала себя за ухо.

– Я нашла ее в доме брата под его кроватью, – понизив голос, сказала Дана. – А остальное рассказал мне Уильям Уэллес. Потом его убили.

Дана следила, как воспримет все это Адамс – гибель Джеймса, знакомство Даны с Уильямом Уэллесом, то, что одна из ее серег очутилась у Даны. Полной неожиданностью для нее это быть не могло – то, что смерть Джеймса Хилла не случайна, Адамс должна была, по меньшей мере, заподозрить. Однако непонимающий ее взгляд доказывал, что она либо не догадывалась о такой возможности, либо отгоняла ее от себя.

– Господи, – еле слышно шепнула она.

– Вот ты где.

Голова Адамс дернулась, как на шарнире. Возле жены стоял Роберт Мейерс.

51

Такси высадило ее возле главного входа в Коламбия-сентер – черный небоскреб, очертания которого прорезали панораму Сиэтла, как в трех тысячах миль от него на Восточном побережье панораму прорезает памятник Вашингтону. Дана прошла через просторный мраморный вестибюль с многочисленными лифтами и лестницами, как сетью опутывавшими все восемьдесят этажей здания, и поднялась на лифте на самый верхний этаж. Выйдя, она очутилась в частном клубе, в правлении которого состоял ее брат.

Черный мраморный пол и стены освещал мягкий голубоватый свет, к которому Дане надо было привыкнуть. Трое чернокожих мужчин, подсвеченные желтыми прожекторами, бережно сжимали в объятиях инструменты, как обнимают возлюбленных перед долгой разлукой. Саксофонист играл сентиментальное соло, и две хорошо одетые пары, приникнув друг к другу, раскачивались под музыку на крошечном танцевальном пятачке. На расставленных по кругу столиках горели свечи, а из каждого обзорного окна открывался широкий вид сверху на Сиэтл и залив Пьюджет, протянувшийся от Маячного мыса на севере до протоки Дьюуомиш на юге.

Он стоял возле барной стойки со стаканом в руке. Выражение его лица, когда он увидел ее, выражение крайнего облегчения, сказало ей о том, что он волновался и глаз не спускал с двери. Майкл Логан глубоко вздохнул, потом улыбнулся – улыбка эта показалась ей застенчивой – и сделал несколько шагов навстречу ей, ступив на танцевальную площадку. Они неловко помедлили, как парочка, решающая, танцевать или нет. Логан подвел ее к незанятому столику возле западной стены, пододвинул ей стул и сел напротив спиной к открывавшемуся из окна виду. Появилась официантка. Логан вопросительно взглянул на Дану.

– Виски и воду. Виски со льдом, – сказала она.

Логан кивнул.

– Два виски.

С минуту они не нарушали молчания, предпочитая лишь глядеть на мерцающий огонек на разделявшем их пространстве стола. Затем Логан спросил:

– Ну, как ты себя чувствуешь?

Дана улыбнулась. Из всех вопросов, которые ей мог задать детектив Логан – удалось ли ей поговорить с Элизабет Адамс, признала ли та серьгу, – из всего, что было так важно, Логан спросил самое важное: как она себя чувствует.

– Прекрасно. Спасибо, что спросил.

Логан откинулся в кресле, внимательно, пристально глядя на нее, словно на портрет, выставленный в музее, или на статуэтку в витрине.

– Что случилось? – спросила она, смущенно догадываясь о причине такого внимания.

– Не знаю. Ничего, наверное. Просто… ты очень красивая, если позволишь сказать тебе такое.

– Позволю. – Она улыбнулась. – И еще раз спасибо.

– Так как же все прошло?

Она глубоко вздохнула:

– Как у Золушки на балу.

– Ты говорила с ней?

– Очень коротко.

– И…

Взгляд Даны был устремлен вниз, к огонькам паромов, движущихся по заливу Элиот в направлении Бремертона и Вэшн-Айленд. Потом она поглядела на него.

– Она вспомнила меня. Несмотря на необычность обстановки и то, что я была так наряжена и напомажена, она меня узнала. И не думаю, что этим я обязана одному-единственному ужину двадцать лет назад в День благодарения.

– Что она сказала?

– Ей не пришлось говорить. Я все прочитала в ее глазах. И позже вечером я ее нашла.

– Ты ее спросила о серьге?

Дана кивнула.

– Она признала и серьгу, и то, что ей известна фамилия Уэллеса. Кажется, она разволновалась.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что на ней были две такие серьги, Майк.

Логан секунду подумал:

– Должно быть, Мейерс заказал копию.

– Наверно. Судя по ее реакции. Кажется, она так и не обнаружила пропажи. Но как это могло быть: он знает, а ей ничего не известно?

Логан покачал головой:

– Непонятно. Хотя сомневаюсь, что есть что-то, что было бы скрыто от него. Если он заподозрил ее измену, то, вероятно, организовал слежку. Бутер мог обратить внимание на то, что из дома твоего брата она вышла без серег, и позднее это подтвердил. Что и могло послужить побудительной причиной проникнуть в дом твоего брата.

– А почему Бутер не сделал этого сам?

– Слишком рискованно. Если б что-то не заладилось, событие тут же связали бы с Мейерсом. Кинг и Коул необходимы были в качестве буфера.

Официантка поставила на черный кафель стола их напитки на подставках. Последовавшие за тем полчаса Дана детально пересказывала Логану, как все происходило – в цепочке гостей, тянувшейся к Мейерсу, и позднее, во время их разговора. Рассказала она и о том, как в середине этого разговора внезапно невесть откуда перед ними очутился Роберт Мейерс, и Дана ухитрилась ретироваться и скрыться в толпе так же мгновенно, как появился он.

– Все это потребовало от тебя немалой смелости.

Она отмахнулась от комплимента:

– А что еще нам оставалось? Выбрали то, что посчитали лучшим.

– Вот почему я и говорю о смелости. Нет, я серьезно, Дана. Бывает, оказываешься в рискованной ситуации неожиданно и действуешь по наитию. Если повезет и тебя не убьют, после говорят, что ты герой. Но на то, что проделала ты, потребовалось куда больше мужества, потому что у тебя было время все обдумать и оценить опасность, но ты все-таки решилась.

– Мой брат погиб, Майк. Роберт Мейерс убил его. Смириться с этим я не могу и не стану.

– Знаю. Я просто хочу, чтобы ты поняла, что можешь гордиться собой. Большинство женщин… да, господи, и мужчин тоже, – тут же поправился он, – на твоем месте давным-давно сложили бы лапки и сдались. Твой брат гордился бы тобой.

– Это похоже на поздравительную речь побежденного кандидата, Майк.

Откинувшись на спинку кресла, он глядел в окно.

– Майк?

Логан повернулся к ней:

– Не хочу огорошить тебя ушатом благоразумия, Дана, но я не уверен, что произошедшее сколько-нибудь приблизило нас к тому, чтоб схватить Мейерса за руку. Помнишь историю про башмаки Оджея Симпсона? Он отрицал, что имеет пару башмаков точь-в-точь как те, что оставили отпечаток в луже крови его жены на тротуаре. Потом находят фотографии, где он снят в таких же башмаках, и все считают: всё! Уличили! А оказывается, вовсе не всё – улика недостаточная!

Дана сцепила руки на столе:

– Но теперь она знает, Майк. Знает, что случилось с Джеймсом. Знает, что собой представляет ее муж. От нас не зависит, сделает ли она из этого выводы или не сделает. И оба мы, когда ввязались в это дело, уже это знали. Но мы должны были предоставить ей шанс. Остальное – за ней. Если она этим шансом не воспользуется – что ж… Я юрист, Майк. У нас имеется серьга, имеются погибший охранник Мейерса и большое количество косвенных улик. Ни один прокурор не возьмется обвинить его.

– Что же ты собираешься делать?

Дана склонилась над столом.

– Давай дадим ей немного времени, – сказала она, вспомнив теплый взгляд Элизабет Адамс и ее мягкий голос. – Брат любил ее. Если он ее любил, значит, в ней должно быть что-то хорошее. И надо думать, она тоже его любила. А теперь она знает.

Они сидели молча. Дана наблюдала за молодыми парами, кружащимися по паркету. Беспокойство ее сменилось теплом от выпитого алкоголя; и ее охватило уже давно не испытываемое ею желание. Ей захотелось обнять кого-то, захотелось, чтобы ее обняли. Захотелось любить и быть любимой. Когда Логан потянулся за своим стаканом, она позволила накидке соскользнуть с ее плеч, наклонилась и коснулась его руки. Логан не поднял головы, продолжая глядеть на огонек свечи.

Она убрала руку и откинулась назад, кутаясь в накидку.

– Прости. Я не должна была.

Логан покачал головой и поднял на нее глаза:

– Твой муж звонил.

– Грант? – недоуменно спросила она.

– Он звонил твоей матери. Я волновался и позвонил ей узнать, не было ли звонка от тебя. Грант дома. Он ждет тебя. Твоя мама хотела предупредить, чтобы ты не удивлялась.

52

Руки у нее дрожали. Она уронила заколку-зажим для волос, и та скатилась с орехового туалетного столика и затерялась в ворсе ковра. Элизабет Мейерс положила на столик рядом с первой серьгой вторую и повернулась к затянутым шторами окнам своей туалетной комнаты. В ясные дни эту узкую комнату обычно заливал солнечный свет, и она, наблюдая яхты в заливе Пьюджет и как скользят они по свинцово-серым водам, часами грезила о свободе. Но сейчас, поздно вечером, шторы были задернуты и комната из-за этого казалась меньше.

Она отвернулась от окон и рассеянно потерла мочки ушей, глядя в старинное овальное зеркало-псише. Отраженная в нем женщина показалась ей незнакомой. Цвет волос ее был темнее натурального их цвета, и волосы казались почти черными. Хотя она и любила носить их распущенными, она редко позволяла себе это, стягивая их и убирая от лица заколкой-зажимом. Ее синие, некогда лучистые глаза потускнели. Нос и скулы подверглись вмешательству пластического хирурга, хотя ей они нравились и в исконном своем виде, такими, какими создал их Господь. Оставаясь одна, она позволяла себе не держать спину, слегка сутуля свои широкие, крепкие от плавания в океане возле Ла-Гойя в Калифорнии, плечи, и тогда грудь ее словно вдавливалась под тяжестью какого-то груза. Из уголка ее глаза выкатилась и поползла по щеке слеза; слеза упала на столик рядом с лежавшими на нем серьгами.

Она опустила взгляд, устремив его на столик. Как и ее глаза, синие камни в серьгах больше не искрились светом. Она вспомнила, что Уильям Уэллес объяснял ей про радужный свет драгоценных камней – дескать, это свет ненастоящий, иллюзия, вызванная преломлением лучей. Настоящий же свет, как говорил Уэллес, исходит изнутри. «Без него же, – говорил Уэллес, – даже такие прекрасные камни, как эти, выглядели бы стекляшками». Тогда ей казалось, что она его поняла. Но это было не так. Поняла она его лишь сейчас.

Она вскинула голову и вздрогнула, испугавшись неожиданно появившейся в зеркале мужской фигуры.

– Ты, должно быть, задумалась, – сказал Роберт Мейерс. – Прости, что потревожил. Ты хорошо себя чувствуешь?

– Просто устала, – прошептала она.

Он прошел мимо нее к двойным дверям в спальню. В спальню был и другой вход, но он часто проходил туда через ее туалетную. Мейерс включил газовую горелку, и в камине взметнулось пламя. Он оглядел компакт-диски, аккуратно сложенные в ящике резного, ручной работы шкафа, некогда принадлежавшего Джону Кеннеди. Шкаф этот он приобрел на аукционе Сотби.

– Почти два миллиона долларов. – Он вытащил из гнезда один из дисков, открыл футляр, вставил диск в плеер. В грохот барабанов и металлических тарелок вплелись скрипки, флейты и трубы. Она не узнала произведения. Нечто первобытно-популистское. В партийном духе. – По самому первоначальному подсчету. Весьма недурно – за один-то вечер! – Он увеличил громкость и прикрыл резные, ручной работы двери. – Неплохо для начала. Кампания развивается в нужном направлении. Еще несколько таких вечеров, и мне сам черт не брат!

Он встал, вписав свой затылок в висевший на полосатой сине-серой стене ее портрет в раме. Не считая этого ее изображения в полный рост, все в комнате – и цвета, и темная викторианская мебель – было подчеркнуто мужским, мужественным. Мейерс скинул смокинг и бережно повесил его на плечики. Прислуга возьмет его, почистит, погладит. Он стянул с шеи галстук-бабочку, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и распахнул ворот.

Встав из-за туалетного столика, она прошла в спальню – теперь ее с мужем разделяла лишь кровать с пологом. Глубоко внутри у нее гнездилась печаль, но теперь к этому чувству примешивалось другое. Внутри бушевал гнев. Он нарастал, давая ей силу, которой она не ощущала в себе долгие годы.

– Ты это сделал? – спросила она.

Мейерс помедлил, прежде чем снять черные ониксовые запонки и расстегнуть рубашку. Он аккуратно сложил запонки в их углубления в шкатулке красного дерева.

– Мне показалось, что ты сегодня была рассеяна, не в духе. Так не годится.

Она ненавидела себя. Ненавидела ту, в кого превратилась.

– Ты это сделал? – опять спросила она.

Рука Мейерса на секунду замерла. Потом он скинул с себя рубашку. Его плечевые мускулы с отчетливыми полосками сухожилий слегка подрагивали.

– Если мы на это нацелились, то надо уже сейчас, как и впредь, выкладываться на полную катушку. Самыми трудными будут восточные штаты. Ричардсона там будут изображать как полную противоположность мне с моим северо-западным происхождением и воспитанием. Его представят истинным восточным джентльменом, не чета мне, ковбою с Запада. Но ничего. Ронни подобное не помешало, ведь правда?

Она вернулась в туалетную комнату и стала разглядывать серьги.

– Однако как оратор Ричардсон полный ноль. На трибуне держится точно деревянный. Надо будет ловить каждый случай схлестнуться с ним в споре.

Она повертела в руках одну серьгу. На задней стороне дужки виднелись две перевитые буквы «W». Сердце у нее забилось в такт грохочущим в плеере барабанам. Зажмурившись, она перевернула вторую серьгу.

– Наша несхожесть, разница в возрасте, в масти станет символом несхожести наших политических и экономических взглядов, наших программ.

Глаза ее расширились. Клейма на золотой дужке не было. Внутри у нее что-то оборвалось – так падает кабинка лифта. Ноги стали ватными, колени подогнулись. Ухватившись за край комода, она удержалась на ногах.

– Я стану воплощением молодости, буду всячески проповедовать ее энергию, жизненную силу, способность к переменам. Он по сравнению со мной будет выглядеть стариком, погрязшим в соображениях выгоды и преследующим…

Его голос гулко отдавался в ушах. Ей было трудно глотать, не терять равновесия. Комната шла кругом, и Элизабет казалось, что ее вот-вот вырвет. Но живот успокоился, кабинка лифта зацепилась за трос и, судорожно вздрогнув, встала. По груди, по всему телу прошла волна боли. Вены на руках, благодаря бесчисленным теннисным тренировкам в юные годы все еще крепких и красивых, вздулись под кожей. В груди закипела ненависть; стремясь вырваться наружу, она, как рвота, жгла ей глотку. Давний привычный ей страх рассеялся. Его вытеснила неукротимая ненависть.

– Сволочь! – Она грохнула кулаком по столу.

Он стоял в дверях, на боку у него болтались спущенные подтяжки.

– Крайне важно, чтобы ты участвовала в кампании, Элизабет, – сказал он ровным, без малейших признаков эмоций голосом. – Конечно, я мог бы выиграть и без этого, но американский избиратель очень тебе симпатизирует. Итоги опросов показывают, что ты можешь стать самой популярной Первой леди со времен Жаклин Кеннеди, но, конечно, оба мы знаем, что сравнения неизбежны, не так ли?

– Ты убил его!

Он поджал губы. Взгляд его стал жестким. Он вернулся в спальню и, сев на кровать, скинул ботинки и черные носки.

Она последовала за ним. Процедила сквозь стиснутые зубы:

– Хочу услышать это от тебя. Скажи это.

Он медленно поднялся:

– Не пытай меня.

Она сделала к нему шаг, другой, четко произнося:

– Я… хочу… чтобы ты…

– Не пытай меня! – Он резко повернулся и бросился на нее; так атакует змея – внезапно, без предупреждения. Его рука стиснула ей лицо, смяла рот.

– Не имей такой привычки! – Он оттолкнул ее так сильно, что она чуть не полетела на ковер. Затылком она больно ударилась о стену. Перед глазами заплясали радужные точки. Он ухватил ее за щеку, едва не свернув ей шею. Склонился к самому ее уху. Она ощутила на шее его дыхание. Изо рта его вырывались капельки слюны. – Что я делаю, тебя не касается! И не пытай меня! Не задавай вопросов. Ответов ты не дождешься. Давать советы, высказывать мнения – все это не для тебя. Делай, что велю, и точка!

Она повернулась к нему. Глаза его были широко раскрыты, как у вспугнутой лошади. Губы исказило звериное рычание.

– Так ты хочешь знать? Хочешь, чтоб я сказал?

Она хотела глотнуть, но его рука, задрав ей подбородок, сжала шею. Она испугалась, что он сломает ей челюсть. Ей уже случалось видеть его таким – когда из всех его пор, казалось, сочится гнев и пахнет от него чем-то первобытным, нечеловеческим. Его голос охрип, превратившись в глухое ворчание зверя. Сколько раз ее преследовал страх, что придет день, когда злоба его достигнет предела и он не сможет сдерживать силу своих ударов. Целый штат прислуги кругом никак не умерял ни его злобного нрава, ни тяжести его кулаков. Все, чему он научился, – это лишь понижать голос, включать на полную мощность проигрыватель и не бить ее голой рукой. Хитроумнее скрывать свою истинную сущность.

– Хочешь узнать о своем любовнике? О том, что с ним сталось? – Его сотрясал смех. – Он умер. В его доме были грабители. Он пришел и застал их. И они забили его до смерти, как утверждали газеты.

Он провел рукой по ее подбородку. Оторвал от стены и, вдвинув колено ей между ног, притиснулся к ней. Промежность его вздыбилась эрекцией.

– Говорят, череп ему раскроили на куски. И он чувствовал каждый удар. – Пальцы его скользнули по ее горлу, шее к вырезу на платье. – Каждый из тринадцати ударов! – шепнул он. Рука его проникла в вырез платья, она мяла ее кожу. Нажатием колена он заставил ее приподняться на носки, неловко вытянуть шею. Она тихонько заскулила, ненавидя себя за эту слабость.

– Ты думала, что я так легко уступлю тебя, Элизабет? Думала, я позволю унижать меня после всего, что я для тебя сделал? Вот она, твоя благодарность, да? – Приоткрыв рот, он покрывал ее шею и грудь теплыми влажными поцелуями. Он касался ее тела языком – так хищный зверь слизывает соль со шкуры своей жертвы. Она чувствовала его эрекцию.

– Я стану самым могущественным человеком в мире, Элизабет. Мне все будет подвластно и доступно. Неужели ты думала, что я позволю тебе этому помешать? Позволю, чтоб жена моя стала гулящей девкой? Вот кто ты есть на самом деле – гулящая девка! Тебе мало было секса, да? Мало того, что было в собственной твоей спальне? – Во внезапном приступе ярости он рванул с нее белое вечернее платье и наотмашь ударил ее по щеке. От удара такой силы она отлетела в сторону, опрокинув лампу на ночном столике. Ухватив ее за плечи, он опять ударил ее, так что она упала на кровать. Не дав ей даже вскрикнуть, он вцепился свободной рукой ей в горло и, втиснув колено ей между ног, раздвинул их и рванул ремень на брюках.

– Так из-за этого ты вздумала мне изменять, предавать меня? Из-за секса, да? Ну, так тут поправить все проще простого!

Она зажмурилась.

– Открой глаза! – прорычал он, и его рука сильнее сжала ее горло, перекрыв доступ воздуха. – Я хочу, чтобы ты видела: мне это раз плюнуть! – Он с силой подмял ее под себя. Она почувствовала, как его руки рвут на ней трусы, почувствовала прикосновение его голого тела. Губами, языком он тискал и мял ее груди. Его зубы вцепились ей в сосок. Ее пронзило острой болью, но рука, сжимавшая ей горло, не давала ей кричать. Кусая ее плечи и шею, он протиснулся в нее, грубый, жестокий. Ей стало опять нестерпимо больно. Он подтащил ее к краю кровати и встал, нависнув над ней. Каждый его толчок был все больней, все яростней. Голову он запрокинул – так звери воют на луну. Потом он склонил к ней голову, изогнувшись под странным углом, взглянул на нее сверху вниз взглядом кобры, извивающейся перед смертельным укусом. Глаза его были темными и непроницаемыми. Она задыхалась. Легкие саднило. Предметы расплывались перед глазами, окруженные радужной каемкой, вереницами черных точек.

Неумолимый ритм его движений все нарастал, сливаясь с первобытным громом барабанов. Из горла его вырывались странные звуки, похожие на журчание воды в водостоке или хрип больного эмфиземой, вдыхающего кислород через маску. В его глазах отражались отблески огня в камине, плясали оранжевые, алые и желтые сполохи. Высунув язык, он прошипел что-то. Радужные каемки вокруг предметов стали шире, черные точки слились воедино, превратившись в мутную темную массу. Потом все померкло, и в темноте слышалось лишь гулкое эхо его стонов, сначала сдавленных и тихих, а потом становившихся все громче и громче, пока они не утонули в грохоте барабанов.