Текст книги "Возмещение ущерба"

Автор книги: Роберт Дугони

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

49

На подъездной аллее, где припарковался Логан, его фары осветили стоявший там на видном месте черный с белым патрульный автомобиль. Он заглушил мотор, вылез и, открыв пассажирскую дверцу, предложил Дане руку. Даже с его помощью вылезла из машины она с трудом. Боль превратилась в тягостное оцепенение – словно все ее суставы схватило морозом. Припомнился Железный Дровосек из сказки «Волшебник из страны Оз», периодически нуждавшийся в смазке. Поморщившись, она согнула ногу в колене, вытащила ее из машины и ступила на землю. Тучи, весь день то и дело проливавшиеся дождем, сейчас рассеялись, серая пелена ушла, и ночное небо было безоблачным – темно-синим и звездным. По дороге к дому ее родителей они с Логаном обсуждали возможность действия – возможностей было немного.

– Я мог бы просто поехать к нему домой и постучать в дверь, – сказал Логан, продолжая беседу. – Так сказать, подразнить зверя в его логове.

Она покачала головой:

– Такого, как Роберт Мейерс, этим не подразнишь. Раньше, чем ты успеешь стукнуть в дверь, он потребует санкции прокурора. Связывая Бутера с Кингом и Коулом, мы не можем связать Мейерса с серьгой. У нас нет даже доказательств, что серьга эта принадлежит Элизабет Мейерс. По крайней мере, доказательств, которые могли бы фигурировать в суде. И роман Элизабет Мейерс с Джеймсом мы также не можем доказать, а значит, мы не можем говорить и о мотиве. Все доказательства – косвенные. А это нас сильно не продвинет, Майк. Бесполезно обвинять убитого, – сказала она, имея в виду Бутера. – Мне нужен Мейерс. И ключевая фигура тут – его жена. Надо найти способ выйти на нее.

– Это нелегко, Дана. Если наши предположения верны, Мейерс будет держать ее под замком и строгим контролем. А потом, даже если нам удастся убедить ее, что Мейерс убил твоего брата, нет оснований считать, что она захочет впутываться в это дело, в особенности теперь, когда Джеймса нет в живых.

Дана зябко поежилась, обхватив себя руками.

– Значит, надо изобрести какой-то другой путь.

– Если путь будет косвенно касаться его жены, это может быть опасно, Дана.

– Знаю, – сказала она. – Спасибо. – Они постояли в неловком молчании. Затем Дана повернулась и пошла вперед, к дому.

Когда Дана закрыла за собой дверь в крытую ковром гостиную, ее мать шагнула к ней. На синей кожаной кушетке сидела и пила чай женщина-полицейский. Перед ней на столике орехового дерева стоял серебряный поднос с датскими сдобными печеньями и чайник.

– Господи, Дана, – проговорила мать. Она еще не видела Дану в ее теперешнем состоянии. Сначала катастрофа с автомобилем, потом эта история с Питером Бутером. – Ты ранена? Что с тобой?

– Все в порядке, мама. Выгляжу я хуже, чем чувствую себя. – Дана обвела глазами комнату. – Что Молли, уже в постели?

Мать кивнула:

– Только что уснула. Что происходит, Дана? Почему здесь полиция?

– Присядем, мама. Прости, что я не приехала раньше, чтобы объяснить тебе все.

– Это как-то связано с твоим братом, да? С его смертью?

Дана глубоко вздохнула:

– Думаю, что да, мама.

Мать поднесла руку ко рту – жест, который, как по опыту знала Дана, предшествовал слезам. Она подошла к матери, взяла ее руки в свои.

– Все уладится, мама. Я займусь этим сама. Прости, что напугала тебя и что не нашла времени все тебе объяснить. Я не могла сделать это по телефону, но могу сделать это сейчас. Нам надо поговорить, мама… о многом поговорить.

Они стояли смущенные, потому что тон, каким это было сказано, предвещал разговор нелегкий и не только касающийся гибели Джеймса. Обе женщины знали, что разговор этот давно назрел. А молчание образовало между ними брешь, отдалявшую их друг от друга, и брешь эта все расширялась. Настало время ее уничтожить, заполнить. В семействе Хиллов существовали предметы необсуждаемые, их игнорировали, тщательно скрывали, вышучивали – во всяком случае, не говорили о них вслух.

– Можем мы сесть и поговорить?

Женщина-полицейский встала и вышла из гостиной.

– Мне надо позвонить. Можно воспользоваться телефоном в кухне?

– Там настенный аппарат, – сказала Кейти Хилл, двинувшись было в кухню.

– Я найду.

Кейти Хилл опять повернулась к Дане и, замявшись на секунду, прошла через гостиную к пристроенной к ней застекленной веранде. Обставленная белой плетеной мебелью веранда утопала в зелени – азалиях, тюльпанах и папоротниках в горшках. В центре комнаты сидел в клетке на своей перекладине Кикер – бело-розовый попугай-какаду. Когда они вошли, птица издала недовольный пронзительный крик. Кейти Хилл взяла пакетик с семенами подсолнуха и фисташками и насыпала корм в стоявшее в клетке пластмассовое корытце, чтобы успокоить попугая. Тот слетел с перекладины на край корытца и принялся щелкать семечки, разбрасывая шелуху через прутья вокруг клетки и осыпая ею паркетный пол.

Мать села в плетеное кресло. На столике под конусом света настольной лампы лежало вышивание. Игла была воткнута в материю под углом 45 градусов. Рядом, поверх любовного романа, лежали очки. Дана тяжело опустилась на подушки кресла. От этого движения сильно кольнуло в боку, и она поморщилась.

Мать тут же привстала:

– Тебе больно. Давай я позову Джека Портера!

Дана предостерегающе подняла руку:

– Я прекрасно себя чувствую, мама.

Мать опять откинулась на спинку кресла. Наступило продолжительное молчание. Потом мать взглянула мимо нее за окно в сумеречный сад:

– Я любила сидеть на веранде, глядя, как вы с Джеймсом играете там на деревьях. Помнишь, как отец построил вам с Джеймсом шалаш?

– Он заказал его, мама. Не построил.

Большим пальцем Кейти Хилл потерла старческое пятно, выступившее на тыльной стороне ее правой руки.

– Вы несколько раз там даже засыпали.

Дана покачала головой:

– Почти засыпали. Но всякий раз, когда темнело, мы пользовались любым предлогом, чтобы спуститься и со всех ног ринуться к дому. – Она засмеялась. – Последний отрезок пути через лужайку к задней двери семилетнему ребенку казался особенно страшным. – Она взглянула на мать долгим взглядом. – Но ты всегда оказывалась дома, ждала нас с чашками горячего шоколада и печеньем. Ты всегда была рядом, мама. – Она сглотнула подступившие слезы.

Мать взяла вышивание и принялась за работу, выполняя первые стежки еще неясного узора.

– Отец хотел видеть свою дочь кисейной барышней. А ты была сорванцом.

– Долго ты знала об отце, мама? – У Даны были годы, чтобы обдумать, как подвести разговор к этому вопросу. Но она так и не придумала, с чего начать. Сейчас она задала вопрос в лоб.

Иголка замерла. Взгляд матери сосредоточился на другом пятне – на паркете. Лицо ее покрыли хмурые морщины. Она закусила нижнюю губу – еще одна из ее привычек. Кикер перестал лущить семечки и издал резкий крик.

– Я выросла, мама, и о папе мне известно.

– Знаю. Ты выросла, и выросла красавицей, Дана. – Мать помолчала, и во время этой паузы игла опять начала сновать туда-сюда.

– С самого начала. Я знала все с самого начала.

– Но почему?

Мать вздохнула и пожала плечами:

– Думаю, что после моей операции он потерял ко мне интерес как к женщине.

Дана почувствовала, что в ней закипают слезы. Со временем и сопоставив запомнившиеся факты, то, что происходило в те годы, пока длился отцовский роман и когда именно это происходило, она начала подозревать, что все это было как-то связано с операцией, которую перенесла мать, но услышать сейчас это из ее собственных уст оказалось мучительно.

– Он сам это тебе сказал?

Мать покачала головой:

– Нет, ничего подобного он не говорил. Он же не был мерзавцем, Дана, но… женщины чувствуют такие вещи. – Она покрутила обручальное кольцо на пальце. – Раньше он любовался мной. Любил глядеть, когда я раздевалась. Говорил, что у меня роскошная фигура. А после операции… – Она покачала головой. – Мне не хочется, чтобы ты плохо думала об отце, Дана.

– Он умер, мама. А потом, я и без того плохо о нем думаю.

– Дана…

– Как я к нему отношусь, меня больше не волнует. Отца нет. И Джеймса тоже. Ты – это все, что у меня осталось. На всем свете. Нас осталось только трое – ты, я и Молли. – Она заплакала. – Грант изменяет мне. – Дана закусила нижнюю губу, чувствуя, как ее охватывает волна горечи и гнева. – Почему ты даже слова ему не сказала, мама? Почему спускала ему все, позволяла так с тобой обращаться? – И спрашивая так, она понимала, что спрашивает и себя тоже.

Когда мать заговорила, в словах ее теперь было больше прямоты и твердости – ведь обращала она их дочери, а не себе самой:

– Наверное, поначалу я обвиняла во всем себя. Я стала калекой, у меня сняли грудь. На теле у меня был шрам. Разве может он чувствовать ко мне влечение? Да и другие мужчины тоже? Мне казалось, что я перестала быть женщиной. Долгое время я мучилась жалостью к себе.

Дана мотнула головой:

– Но, мама…

– И наверное, ты понимаешь, почему я вела себя так, а не иначе.

– Ради меня и Джеймса, – сказала Дана, думая о Молли и о том, почему она сама так долго терпела поведение Гранта.

– Я вела себя так ради того, чтобы у тебя и твоего брата был отец, который каждый вечер приходит домой, который любит вас. Я хотела, чтобы у вас была семья. Чтобы в школе вас не считали детьми разведенных родителей.

Эти слова причиняли боль. К такому ответу Дана не была готова. Легче считать, что мать просто проявляла слабость, соглашаясь терпеть неверность мужа. Слабость, которую она подозревала в матери, она ненавидела всей душой, потому что слабость эта ее пугала. Она боялась, что в подобной слабости можно упрекнуть и ее. Ее брак с Грантом исчерпал себя. С некоторых пор она это знала точно, но не находила в себе мужества уйти и сама понимала свою слабость. Считать эту слабость наследственной, унаследованной от матери чертой было легче, чем признать ее своим личным недостатком.

– Ну а как же ты сама, мама? – Вопрос этот опоздал на тридцать лет и был бессмысленным.

Мать пожала плечами:

– А что я могла сделать? У меня не было ни образования, ни специальности. Ни в том, ни в другом я не нуждалась. Я была докторской дочкой, вышедшей замуж за обеспеченного человека, мечтавшего заботиться обо мне. Твой отец не желал, чтобы я работала. В то время работать замужней женщине считалось неприличным. Получалось, что муж не может ее обеспечить. Мне полагалось вести дом, готовить обеды, воспитывать тебя и Джеймса и проявлять живейший интерес ко всем делам мужа и званым обедам с его важными клиентами. Для этого я, по крайней мере, годилась.

– Но ты могла бы заняться чем-нибудь, мама. – Это прозвучало упреком, хотя Дана и не собиралась упрекать мать. – Ты ведь способна на куда как большее.

– И чем бы я занялась? Развестись и потом опять сесть за парту? Как бы я тогда стала воспитывать тебя и твоего брата? Твой отец был юрист. Нет, на такое я не решилась. И у меня был рак. Кто мог ручаться за мое будущее? А если бы болезнь вернулась? Испытывала ли я страх? Да, конечно. Чувствовала ли одиночество, покинутость? Ясное дело. Но у меня была ты, был Джеймс. У меня были вы оба, и это было самое главное. Я чувствовала обязанность и решимость держаться до последнего, из последних сил. Вы не должны были страдать – это я знала твердо. И не должны были оказаться в моем положении. Когда твой отец пытался отговорить тебя стать юристом, я, наоборот, уговаривала поступать на юридический.

Слезы полились у Даны, когда она вспомнила, как ободряла ее мать, как говорила ей всегда о необходимости образования, карьеры. Кейти Хилл подалась вперед через стол и сжала руки Даны:

– Ты не должна повторить мою жизнь, Дана. Ты не я. Ты сильная. Ты хорошо образована, ты подымаешься по служебной лестнице. Не мирись с плохим мужем, неудачным браком. И ты, и Молли достойны лучшего.

– У меня рак, мама. – Она произнесла эти слова с трудом, словно вырвав их из своего тела.

– О, Дана… – Кейти Хилл встала и, подойдя к краю стола, притянула к себе дочь, прижала к груди и стала гладить по голове, как делала в детстве. Кикер продолжал кричать, щелкая семечки и выковыривая из них мякоть. Вынув из брючного кармана носовой платок, мать протянула его Дане. Ту всегда удивляло, почему мать не расстается с носовым платком. Теперь это перестало ее удивлять. Кейти Хилл пролила слишком много слез. Дана думала о Уильяме Уэллесе. Об Элизабет Мейерс. У них много общего. У всех у них много общего.

– Мне страшно, мама. Мне страшно за Молли, если что-то случится со мной.

– Разумеется, тебе страшно. Это судьба всех хороших матерей – бояться за своих детей. Ничего не случится, Дана, ни с тобой, ни с Молли. Я этого не допущу. И твой брат этого не допускал также. Иначе зачем бы, по-твоему, он передал тебе все состояние?

Дана отпрянула:

– Что передал?

– Разве Брайен не сообщил это тебе?

Поговорить с Брайеном Гриффином по возвращении она не успела.

– Нет. Я с ним не виделась.

– Джеймс оставил все свое состояние тебе и Молли. Он хотел, чтобы ты тоже, как и он, могла начать жизнь заново и поступать как хочется. Я тоже этого хочу. У твоего отца, конечно, были недостатки, но в одном ему не откажешь – он был талантливый делец и добытчик, а я очень расчетливо инвестировала то, что он мне оставил. Я могу еще при жизни передать тебе деньги. И ты будешь обеспечена.

Дана откинулась в кресле.

– Ты инвестировала деньги?

Мать улыбнулась.

– Я, может, и не семи пядей во лбу, но я всегда очень заботилась о своих детях и о маленькой девочке, что спит наверху. Ради них я пошла бы на все. На все.

Дана перевела дух. Откинувшись на спинку кресла, она вытерла мокрые щеки. Потом набрала побольше воздуха:

– События разворачиваются, мама, и в события эти впутаны некоторые очень влиятельные лица.

Мать сжала ее руки:

– Все, чем я могу помочь, я сделаю, Дана. Но сначала поднимись наверх, прими теплую ванну, отдохни. Тебе так досталось. Ты измучена.

Дана встала, обняла мать, поцеловала ее в щеку. Направляясь к лестнице, она все еще утирала слезы. На столе в холле лежала почта, сверху был конверт с приглашением. Дана взяла его, прочитала и почувствовала, как ее охватило волнение.

50

Субботним вечером фасад отеля «Фермонт Олимпик» на пересечении Четвертой и Юниверсити-стрит был залит яркими огнями. Построенное в 1924 году здание, считавшееся одним из красивейших отелей в Сиэтле, сохранило кое-что из своего первоначального облика, сочетавшего желтый кирпич с гранитом и терракотовой отделкой, что придавало ему вид не то южного особняка, не то итальянского палаццо. У тротуара под стрельчатыми окнами и белой колоннадой фасада из длинной череды роскошных лимузинов вылезали мужчины в элегантных смокингах и женщины в вечерних платьях. По окаймленному кустами самшита, карликовыми кленами и папоротником овалу подъездной аллеи они шли к главному подъезду. Ключи от машины они вручали молодым людям в ливреях и цилиндрах.

Дана наблюдала это зрелище с заднего сиденья такси, медленно прокладывающего себе путь к входу. За предшествующие два дня она поправилась настолько, что уже не нуждалась в болеутоляющих – боль в суставах и мускулах за это время превратилась лишь в легкое онемение. Косметика помогла скрыть кровоподтеки на лице, а длинные белые перчатки – царапины и порезы на руках и предплечьях. Мать завила и уложила ей волосы, а платье Дана выбрала белое с глубоким декольте, украшенным бриллиантовым колье. С колье свисала большая синяя серьга с бриллиантовой капелькой.

Ожидая, когда такси остановится, Дана вытащила мобильник и вновь набрала номер Майкла Логана. Поначалу, когда она позвонила ему, чтобы сообщить, что у нее имеется возможность пробиться к Элизабет Мейерс, Логану идея эта не понравилась, но она сумела переломить его протесты, уверив, что идея хорошая и все равно выбирать им пока что не приходится.

– Ты сам сказал, что только двое могли бы опознать серьгу, но один из них мертв. Значит, нам остается только Элизабет Мейерс, – говорила она ему.

Но Логан сохранял скептицизм.

– Это в случае, если тебе удастся к ней приблизиться так, чтобы завязать разговор, в случае, если она еще захочет с тобой разговаривать.

– Разговор обязательно состоится. Я туда не ради шампанского и закусок еду.

– Разреши мне тебя сопровождать.

– Ничего дурного не произойдет, Майк. Это общественное мероприятие. А потом, там будут мои знакомые – друзья моей матери, друзья отца. Если я появлюсь с тобой, это вызовет вопросы. Мне надо приехать туда одной. Я найду способ оказаться с ней рядом так, чтобы не вызвать у нее тревоги. А это я могу проделать, только если буду одна.

В такси Дана размышляла над тем, что рассказал ей Логан о жене и доме, который спроектировала Сара. Возможно ли, чтоб страдающая от неизлечимой болезни женщина предвидела, что у ее мужа появится другая возлюбленная? Возможно ли, чтобы Сара Логан так сильно любила мужа, что догадывалась даже и о том, что женщина, которая будет с ним после ее кончины, должна любить шалаши? Неделю назад такое предположение Дану лишь рассмешило бы. Теперь же она не была столь уверена, что подобное невозможно.

Один из стоявших у входа молодых людей распахнул дверцу ее машины и предложил ей руку. Дана вылезла и, поднимаясь на крыльцо к дверям, прошла между двух бронзовых статуй – настороженно поднявших лапу гепардов у входа, моментально ощутив исходивший от здания мощный импульс энергии. В толпе слышался гул предвкушения. Дана протянула строгому мужчине во фраке свое приглашение – белое, с выгравированной надписью, адресованное ее матери. За ворот мужчины уходил проводок рации. Он знаком велел Дане положить сумочку на ленту транспортера – для просвечивания, как это делают в аэропортах, – а самой пройти через рамку металлоискателя. Дане приходилось читать, что еще недавно подвергнуться подобной процедуре считалось оскорбительным, но сейчас в кругах столичного бомонда это было признано не столько неудобством, сколько знаком престижа. Престижность мероприятия измерялась количеством охраны и уровнем проверки, обеспечивающей надежность. Ужин в ознаменование начала президентской кампании Роберта Мейерса, видимо, имел самую высокую степень престижности.

Лифт переносил приглашенных в вестибюль со стенами из резного дуба, мраморными полами и вечнозелеными растениями в кадках – убранство этого помещения заставляло вспомнить романы Ф. Скотта Фицджеральда. Лестницы по обеим сторонам зала вели наверх, на балкон, откуда гости могли наблюдать за прибывающими. Дана свернула к чугунной лестнице в Испанский зал. Она вдруг испытала желание обернуться, так как ее преследовало чувство, что кто-то следит за ней, но она поборола в себе это желание, избегая всего, что обратило бы на нее внимание. На верхней площадке лестницы возле зеркальных дверей зала она почувствовала чью-то руку на своем плече. Сердце у нее упало, она вздрогнула.

– Дана!

Перед ней стоял Гарри Блок, бывший партнер отца, за левую руку его держалась женщина значительно его моложе. Дана решила, что это миссис Гарри Блок. Именно Блок, щедрый спонсор Демократической партии, прислал приглашение на этот прием Кейти Хилл. Видимо, тот факт, что после скандальных обстоятельств смерти своего партнера он не поддерживал с его вдовой никаких отношений, не помешал ему заплатить за нее пожертвование в пять тысяч долларов на проведение кампании.

Дана тут же оправилась и расцвела улыбкой:

– Мистер Блок, как поживаете?

– Никаких «мистеров Блоков», зовите меня Гарри. – Он зыркнул на ее декольте, остановившись взглядом на синем камне. – Выглядите прелестно, – сказал он, словно обращаясь непосредственно к ее декольте. – Я не считал вас заядлой демократкой и был крайне рад, когда ваша матушка позвонила мне сказать, что вы собираетесь присутствовать на вечере. Я так долго с ней не общался. – Блок замолчал. Выражение его лица изменилось. – Меня очень опечалила весть о Джеймсе и еще больше, что я не смог присутствовать на похоронах. Передайте Кейти мои самые искренние соболезнования. Дело с расследованием движется?

– Пока не очень, – сказала она и помахала в воздухе приглашением. – Спасибо вам за это. Я знаю, что была включена в список в последнюю минуту. С вашей стороны это большая любезность.

– Всегда рад оказать вам услугу. – Краем глаза Блок высмотрел кого-то в толпе. – Ну, попозже мы с вами еще потолкуем, – сказал он, напоследок вновь бросив взгляд на ее декольте.

Дана увидела, что она достигла главного входа в зал, и разглядела тянущуюся людскую цепочку, похожую на цепочку поздравителей на свадебной церемонии. Цепочка шла туда, где стоял Роберт Мейерс.

Дана приостановилась. Этого она не ожидала. Она надеялась покружить в толпе, пока не улучит момент побеседовать с глазу на глаз с Элизабет Адамс. Но Мейерс, по всей вероятности, не хотел упускать возможности придать приему оттенок личной встречи, доверительности – пожать руку каждому, поблагодарить, позволить присутствующим ощутить важность их вклада в проведение президентской кампании. Если он услышит фамилию Даны, поймет, что она находится здесь, он еще пристальнее начнет следить за женой, где она и с кем разговаривает. Дана подумала даже под благовидным предлогом выбиться из цепочки, но тут же велела себе успокоиться. Выйдя из цепочки, она еще больше привлечет к себе внимание.

Шедшая перед ней пара сделала шаг вперед и вручила свою карточку с приглашением человеку, стоявшему по правую руку от Роберта Мейерса. Человек этот взглянул на карточку и, ловко повернувшись к Мейерсу, шепнул ему на ухо фамилию. Мейерс в тот же миг любезно приветствовал пару. Он пожал обоим руки, забрав их в свои привычным ему радушным жестом, тепло улыбнулся и, глядя прямо в глаза подошедшим, поблагодарил их за то, что пришли. И тут же, высвободив правую руку, быстро положил ее на плечо мужчины, легонько подталкивая его вперед, представляя пару стоявшей рядом с ним жене.

На Элизабет Адамс было белое с блестками платье, составлявшее разительный контраст яркому цвету ее волос, утянутых назад под заколку и обнажавших мочки ушей, в каждой из которых сверкали серьги с каплевидным бриллиантом.

И опять у Даны сильно заколотилось сердце.

– Мисс? – Мужчина протянул руку за карточкой с приглашением.

Она вручила ему приглашение, и он повернулся, чтобы шепнуть Мейерсу ее фамилию. Мейерс не переменился в лице, но в заученных, как у робота, движениях его словно бы наметилась легкая заминка – еле видимый сбой механизма. Затем он повернулся к ней.

Подняв левую руку в перчатке, Дана стянула на себе концы накидки, прикрывая висевшую в вырезе декольте серьгу, и подала правую руку сенатору.

Мейерс любезно и с изяществом одарил ее рукопожатием.

– Здравствуйте, мисс Хилл. Благодарю вас за вашу поддержку и за то, что вы удостоили меня посещением в этот вечер.

Дана улыбнулась, хотя прикосновение руки Мейерса вызвало у нее отвращение.

– Для меня находиться здесь высокая честь и огромное удовольствие, сенатор Мейерс.

Пара перед ней на секунду замешкалась. Элизабет Адамс чему-то засмеялась – смех был громкий, звучный, горловой. Мейерс покосился в сторону, слева от Даны.

– Скажите только, как случилось, что такая красивая женщина приехала одна, без сопровождения?

Дана опять улыбнулась:

– Боюсь, что виною тут грипп.

– Прискорбно слышать, и тем более я вам благодарен, что приехали. Надеюсь, что вечер доставит вам удовольствие и что он ознаменует собой начало больших перемен.

Высвободив правую руку, Мейерс повернулся к Элизабет Адамс. Когда он представлял ей Дану, она все еще смеялась. Улыбка ее не погасла, и в глазах, когда муж назвал фамилию Даны, не отразилось узнавания.

Дана прикидывала, что могло произойти. Может быть, Уильям Уэллес каким-то образом ошибся? Нет. Ведь они подослали к нему убийцу. Значит, он делал серьги для Мейерса. Когда Мейерс отвернулся, приветствуя следующую пару, Дана опустила левую руку, приоткрывая висевшую в декольте серьгу.

– Привет, Элизабет! – Такое неофициальное приветствие попало в точку.

– Добрый вечер. Разве я…

Дана легонько тронула висевшую в декольте серьгу.

– Такая прелесть – эти серьги…

Взгляд Адамс скользнул мимо Даны, переметнувшись к ее затылку. Улыбка исчезла, сменившись неопределенным оскалом.

– Замечательным художником был этот Уильям Уэллес. Я так понимаю, что серьги эти – единственные в своем роде.

Лицо Адамс вытянулось и застыло. Боковым зрением Дана уловила взмах правой руки Роберта Мейерса – знак, что он окончил приветствовать следовавшую за ней пару и сейчас препроводит ее к жене. Дана повернулась.

– Джеймс – это мой брат, – тихо сказала она и отошла дальше в череде гостей.

Одетые во фраки мужчины и женщины – оркестранты городского симфонического оркестра – играли на подиуме, освещенные мягким светом люстр, и звуки музыки мешались с гулом голосов и обрывками разговоров. Белоснежные столы и кресла – белые с золотом – расставлены вокруг паркетной площадки для танцев. Над площадкой натянута усыпанная конфетти сетка с укрепленными на ней черными и белыми воздушными шарами – в нужный момент шары эти должны были взвиться вверх. Мужчины и женщины в белых куртках скользили между гостей, разнося подносы, уставленные бокалами с шампанским и блюдами различных закусок. Хрустальные люстры струили мягкий свет, не затмевая горящих на столиках свечей. Зал был переполнен, каждое место в нем стоило пять тысяч долларов – очередное пожертвование, призванное подтолкнуть демократов в их усилиях продвинуть своего кандидата в президенты. Перед всеми на возвышении располагался изысканно украшенный стол сенатора, его супруги и немногих избранных гостей. Безукоризненную элегантность нарушала лишь трибуна с микрофоном.

Дана бродила в толпе, узнавая лица, знакомые ей по газетам, журналам, мелькавшие на теле– и киноэкранах. Она прихлебывала шампанское в уголке возле вазы с папоротниками неподалеку от череды гостей, откуда ей хорошо была видна Элизабет Адамс. Адамс, казалось, было не по себе, она напоминала танцовщицу, нетвердо знающую последовательность движений. Улыбка на ее лице больше не выглядела лучезарной – в ней чувствовалась натянутость, неуверенность. Взгляд ее блуждал, она словно искала кого-то в толпе. От Роберта Мейерса, по-видимому, не укрылось состояние жены. В паузе между представляемыми он, повернув голову, шепнул что-то ей на ухо.

Адамс кивнула, коротко, еле заметно, после чего стала выполнять положенное с большим усердием. Но ненадолго.

Дана продолжала обдумывать ситуацию. По изумленному выражению лица Элизабет Адамс, когда Дана упомянула имя Уильяма Уэллеса и показала ей серьгу, можно было понять, что она не подозревала о пропаже. А это означало, что одна из серег на ней – подделка. Каким-то образом Роберт Мейерс узнал, что жена оставила серьги в доме Джеймса Хилл а, и Бутер послал туда Кинга и Коула забрать их, но те не сумели выполнить задание. Мейерсу пришлось срочно заказать дубликат, чтобы скрыть пропажу парной серьги до того, как Бутер отыщет оригинал. Все было устроено так, чтобы уничтожить малейшие сомнения в том, что смерть Джеймса Хилла могла явиться чем-то иным, нежели злодейским поступком грабителей, неожиданно застигнутых на месте преступления.

Прошло еще полчаса, и текущая к Мейерсам череда гостей расступилась, двери зала закрылись. Оркестр замолк. Двое мужчин в средневековых костюмах – красно-белых юбках, черных чулках и шляпах с плюмажем – выступили вперед и затрубили в фанфары. Подали ужин. Дана отыскала предназначенное ей место за столом № 29. Гарри Блок не подкачал. Ее стол оказался в центре зала неподалеку от возвышения с почетными гостями. Столы были рассчитаны на десять мест, и Дана была без спутника, но из-за ее стола, где уже сидели все приглашенные, поднялся красивый загорелый мужчина и, подвинув ей стул, представился Леонардом Бердини, режиссером-документалистом программы «Нэшнл джеогрэфик».

Когда все расселись, дирижер поднял палочку, и оркестр заиграл мелодию, очень похожую на президентский марш. Все встали в едином порыве, разразившись аплодисментами, двери вновь распахнулись, и появились Роберт и Элизабет Мейерс, улыбающиеся и машущие руками, – так новобрачные приветствуют собравшихся за свадебным столом. Аплодисменты продолжались еще долго после того, как почетные гости заняли свои места в середине стоявшего на возвышении стола, усиливаясь всякий раз, когда очередной деятель жестами пытался утихомирить толпу. Наконец под восторженный рев собравшихся на трибуну поднялся Роберт Мейерс.

– Ужин наш, кажется, простынет, – сказал он, – хотя тепло, с каким вы меня встретили, и греет мне сердце.

Толпа успокоилась, и на трибуне Мейерса сменил один из почетных гостей, провозгласив тост, вылившийся в настоящую речь. Затем трапезу благословил священник, и в гул голосов вплелись звяканье приборов и звон бокалов. Во время ужина взгляд Бердини то и дело опускался в вырез на груди Даны, словно он осматривал натуру будущего своего фильма. Он рассказывал Дане о последней своей экспедиции в Южную Америку и съемках в Бразилии. Дана слушала его с вежливым интересом, однако внимание ее было приковано к Элизабет Адамс. Та, сидя за главным столом, совершенно отчетливо вела себя так же, как Дана: вежливо слушала сидевшего по левую руку от нее видного деятеля, но то и дело окидывала беспокойным взглядом гостевые столы.

На ужин подавали лососину и филе-миньон с картофелем и горошком. Когда официанты убрали грязную посуду и принесли шоколадный мусс, тот же деятель, что открывал вечер, встав, громко провозгласил здравицу в честь «нового кандидата в президенты США от Демократической партии Роберта Мейерса».

Все опять вскочили и бурно зааплодировали, а Мейерс шагнул к трибуне, жмурясь в лучах юпитеров. Он поднял руки, и аплодисменты усилились. Он бросил взгляд на сидевших за столом почетных гостей, смущенно улыбнулся, дескать, «ну что тут будешь делать», и пожал плечами. Прошла еще минута, люди мало-помалу успокоились и вернулись на свои места.

– Судя по вашей реакции, ужин вам пошел на пользу. Я так и знал.

Толпа засмеялась.

– В этот вечер мы вместе делаем первый шаг к тому, как все мы надеемся, что призвано стать четырехлетием больших перемен.

Толпа опять встала и стояла на протяжении всех тридцати пяти минут, пока длилась речь Мейерса. Дана не очень вслушивалась в то, что он говорил, продолжая неотрывно наблюдать за Элизабет Адамс. Кончив речь, Мейерс сошел с трибуны и, взяв жену за руку, повел ее к танцевальной площадке. Оркестр заиграл вальс. Через несколько минут к Мейерсам присоединились другие пары. Когда музыка смолкла, Дана, совершенно забыв о продолжавшем что-то говорить Бердини, заметила, что Мейерс направляется к большой группе людей. Ему было не до танцев. Мейерс не хотел упускать возможности пообщаться с как можно большим количеством гостей. Вскоре поток приветствующих его поклонников вклинился между Мейерсом и его женой, разделив их. Дане представился шанс, возможно, единственный.