Текст книги "Возмещение ущерба"

Автор книги: Роберт Дугони

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

53

На подъездной аллее стоял синий БМВ – единственный признак того, что Грант дома. Включаемый посредством таймера свет на веранде направлял вниз конус мягкого свечения, но во всех восьми окнах, что выходили на улицу, как и в четырех окнах верхнего этажа, было темно. Логан подвел «остин-хили» к обочине. Дана не сразу вылезла из машины. Она глядела на дом. Как это ни странно, при том, что дом принадлежал ей, она редко видела его с этой точки, потому что привыкла ставить машину дальше, под навесом в конце аллеи. Дом был выстроен в классическом стиле колониальной архитектуры, простом и потому столь удобном для подражания: белый дощатый прямоугольник фасада в два этажа с травянисто-зелеными ставнями и мансардными окнами – ничего лишнего, ни резных украшений, ни колонн. Они угрохали уйму денег на внутреннюю перестройку и убранство, перекрасили стены, заказали яркие гардины, перебрали паркет, но ощущения уюта у нее никогда здесь не возникало – аккуратный подновленный дом точно сошел с картинки в рекламном проспекте, холодный, чопорный, ни теплоты, ни задушевности от него не исходило.

Толкнув дверцу автомобиля, она вылезла, кутаясь в белую шалевую накидку, и подождала, пока вдали замерли звуки автомобильного мотора. Открыв переднюю калитку, она прошла по мощенной кирпичом дорожке между двух живых изгородей из самшита, поглядывая вверх на темные окна спальни. Хотя какой-то частью сознания она надеялась, что Грант уже спит, мысль о том, чтобы лечь в постель рядом с ним и провести так еще одну ночь, казалась ей невыносимой. Нет, ляжет она в комнате Молли. Вынув из сумочки ключ, она сделала глубокий вдох, отчего у нее заныло в боку, и толкнула входную дверь. Сквозь ставни в гостиную снаружи просачивался свет фонаря, оставлявший полосы на полу. Она придержала дверную ручку, чтобы не щелкнул замок, и осторожно прикрыла дверь. Сняв свои лодочки на высоких каблуках и держа их в руках, она стала подниматься по лестнице.

– Я здесь.

Она замерла на второй ступеньке. Голос показался ей чужим.

– Грант?

– Я в гостиной.

Спустившись с лестницы, она вгляделась в темноту.

– Грант?

– Я здесь.

Она нащупала выключатель под лампой на столике, щелкнула им. Зажегся неяркий свет. Он сидел в кресле с подголовником, глядя в незажженный камин. Пошевелился он, только чтобы отпить из стакана.

– Почему ты дома? И сидишь в темноте?

Он прикончил свой стакан и, потянувшись за бутылкой, стоявшей у ножки кресла, налил еще полстакана. Если он и обратил внимание на беспорядок в доме, он этого не выказал.

Дана села у окна. Пятнадцать футов пространства между ними оказались как бы буферной зоной для ведения неизбежных переговоров. Грант поднял на нее тусклые, налитые кровью глаза и задержал на ней взгляд, видимо, достаточно, чтобы заметить ее вечерний наряд.

– Где это ты была?

– Отмечали годовщину основания фирмы, как отмечаем каждый год. – Она имела основания надеяться, что он не вспомнит, что дату эту они отмечают в октябре, а вовсе не в апреле. На праздник этот он ходить терпеть не мог, не объясняя причины, о которой она догадывалась и без его объяснений. Он чувствовал свою ущербность по сравнению с ее коллегами-адвокатами. Она знала, что он не станет донимать ее вопросами, на которые не могла дать ему правдивый ответ. А лгать она больше не хотела – хватит, сыта по горло.

– Почему ты вернулся? Я думала, процесс затянется еще по крайней мере недели на две.

– Я сам так думал. – И выглядел он, и говорил так, будто был сильно простужен. Глаза у него были красные и воспаленные.

– Что случилось?

Он откашлялся и, помедлив немного, заговорил, словно обращаясь к камину:

– Мы изложили наши претензии, как и было условлено, представили свидетелей, те выступили один за другим; все шло без сучка без задоринки. – Речь его была нечеткой, как бы смазанной, но слова он находил без труда. – Прекрасно все шло. С их стороны почти никаких возражений не было. А когда они возражали, то делали это робко и неуверенно. Я думал, что они вот-вот признают свое поражение и пойдут с нами на мировую, мы получим искомые сто пятьдесят миллионов, и все будет кончено. – Подняв стакан, он налил себе еще.

– Ты не считаешь, что выпил уже достаточно?

– О нет! – Он засмеялся, но невесело, с горечью. – Это я только начал!

Дана поплотнее закуталась в накидку. Мускулы ног у нее подрагивали, и она не могла унять эту дрожь.

– Так что же случилось?

– После перерыва судья отпустил присяжных и объявил, что продолжим мы утром. Судя по тому, как это было сказано, я решил, что продолжение ожидается недолгое. – Он опять засмеялся и поднял глаза к висевшей над каминной полкой картине, изображавшей вздыбившихся, косящих испуганным глазом коней – то, что их так напугало, на самой картине отсутствовало, художник предоставил это воображению зрителей. – Помню, что я поглядел на Билла Нельсона и улыбнулся ему. Вечером за ужином мы только гадали, хочет ли судья в своей речи посоветовать уладить дело полюбовно или же предполагает защиту, но короткую. Мы уже считали денежки. – Он поперхнулся и, прочистив горло еще одним глотком, опять наполнил стакан.

– А наутро их защита выступила с ходатайством о вынесении немедленного решения. Я с трудом сдерживал улыбку, хотя и отдавал должное их смелости. И тут судья вдруг скажи… Он так сказал: «Я ждал этого». «Я ждал этого!»

Не обращая внимания на Дану, Грант уставился в камин.

– Такая смелость с их стороны была обусловлена одним – они оспорили все наши доводы, утверждая, что контракт юридически не правомерен, так как не учитывает окончания срока партнерства и, следовательно, компания Нельсона не имела оснований возбуждать дело и на что-то претендовать. – Он встал, споткнулся, но, устояв на ногах, поднял вверх палец, как поняла она, изображавший адвоката противоположной стороны. – «И более того, ваша честь, любая дальнейшая попытка претензий со стороны истца будет отклонена и пресечена как не учитывающая окончания срока партнерства». – Он повернулся и, взглянув наконец на нее, поднял стакан, как бы шутливо провозглашая тост. – Иными словами, твой благоверный потратил кучу времени, возбуждая юридически неправомочное дело от юридически несостоятельного лица. Но они выжидали. Все выяснилось еще за неделю до начала процесса, но им надо было опозорить меня перед клиентом, перед моим начальством, судьей, присяжными и перед самим Всевышним! – Последнее он выкрикнул, как баптистский проповедник, вещающий перед своей паствой на утренней службе; и тут же он разразился странным сдавленным смехом, перешедшим в рыдания.

Дана сидела, сцепив руки на коленях. Ей было жаль мужа, но при всем старании она не могла подавить в себе чувство удовлетворения, хотя и не могла не винить себя за это постыдное чувство. Она не желала испытывать удовольствие оттого, что Грант проиграл. Она знала, что ему больно, что, несмотря на теперешние их отношения, их связывают десять лет совместной жизни, их связывает и всегда будет связывать ребенок. И ведь когда-то она любила этого человека.

– Но разве это нельзя исправить? Нельзя переписать формулировки первоначальных претензий? Сослаться на то, что дело было начато еще до окончания срока партнерства?

Он засмеялся, переломившись в талии, словно в шуточном поклоне.

– О, в этом-то самая прелесть и заключается. Эта сволочь судья с огромным удовольствием отрезал мне все пути в своем вердикте. Он особо подчеркнул, что упущенное можно бы было исправить более тщательной и скрупулезной проработкой дела. Более усердным юристом. «Однако отсутствие усердия еще не повод ходатайствовать о переписывании прошения и новом рассмотрении», – сказал Грант, видимо, передразнивая голосом судью.

– Не может быть, чтобы он так сказал!

– И тем не менее сказал он именно так. Что едва ли не исключает возможность апелляции. Он даже сказал, что его отец некогда говорил… – Грант запнулся, словно припоминая точные слова: – «Высокомерие – старший брат невежества. Оно ведет его за собой, застя глаза и затмевая зрение».

– Господи! Так и сказал?

По щеке Гранта скатилась слеза.

– Бергман созвал совещание, готовя партнеров к неизбежному иску о возмещении ущерба. Компании Нельсона потребуется возместить утерянные сто пятьдесят миллионов долларов, а если это не заставит партнеров полезть в бутылку от злости, то я уж не знаю, что заставит.

– Страховкой это не покрыть.

– Конечно. – Он наклонил бутылку, чтобы вылить в стакан последнее. – Почему компания Нельсона и раззявит рот на долю каждого из партнеров. Как думаешь, понравится им, когда объявят, что им придется расстаться с накопленным состоянием, чтобы покрыть мой ляп? – И опять послышался не то смех, не то долгий стон. Успокоившись, он поднял на нее глаза и прикрыл рот рукой. – И все это шушуканье за спиной, ну, ты знаешь, что это за народ… – Он раскинул руки, держа в одной из них стакан, а в другой – бутылку. – Как тебе теперь твой муж? Ведь я безработный. Завтра в десять утра меня в дверях конторы встретит охранник. У меня будет двадцать минут на сборы, после чего мне придется покинуть помещение. Каждая бумажка или файл, которые я захочу взять с собой, будут просмотрены каким-нибудь стажером на предмет установления, принадлежит ли это мне или конторе. Я уже не имею доступа к своему компьютеру, а мой ноутбук конфискован. Можно считать, что я теперь как на необитаемом острове. Хотя какое это имеет значение? Все равно, после того как это напечатают в местной газете, ни одна юридическая фирма в Америке меня и на порог не пустит. – В голосе его слышалась холодная ярость. – Двадцать минут на сборы после девяти лет неустанного труда в поте лица! – Казалось, он теряет нить своих рассуждений. – Двадцать минут – и все, крышка!

– Такое с каждым могло произойти, – сказала она. – Наверное, компания Нельсона неверно информировала тебя об условиях партнерства.

Он швырнул в камин свой стакан, разбив его вдребезги.

– Так в этом же все дело, черт возьми! Существуют документальные, за моей подписью подтверждения правомерности иска, валидности всех его составляющих и моей неколебимой уверенности в благоприятном исходе дела. Нельсон не один раз выманивал у меня эту подпись, всячески соблазняя меня, суля впоследствии озолотить, сделать поверенным компании. Он заманил меня в ловушку, сделал меня подсадной уткой. Его компания так или иначе оказывалась в выигрыше. Будь решение в их пользу и завоюй они всеобщее благорасположение – и деньги были бы у Нельсона в кармане. Ну а если нет – есть на кого свалить вину. Юристы компании завтра же представят иск. Они уже набросали его. – Он сделал большой глоток из бутылки. – Прохвост проклятый! Все с самого начала было подстроено!

– Ты сделал все, что мог. – В ее словах сквозила безнадежность. – Ты работал как вол.

– Вздор! – Изо рта его брызнуло спиртное. – Как мог я делать все от меня зависящее? Да разве мыслимо работать как должно, даже просто сосредоточиться, когда тебе названивают каждую секунду – то Молли надо из сада забрать, то еще какие-нибудь идиотские просьбы!

Слова эти целили в самое ее сердце, они ударяли ее, били, точно тупым ножом, но особой боли она не чувствовала. Она притерпелась. За десять лет он ни разу не делил с ней свои успехи, зато теперь готов был взвалить на ее плечи вину за поражение. Он встал, пошатываясь, взмахнул рукой.

– Говорил я тебе, что мне требуется время! Говорил, что мои клиенты – не чета твоим, грошовым. Это ведь настоящая война, черт тебя дери! Джунгли – кто кого, чья сила, выдержка, чье упорство одержат верх. Но тебе все это недоступно, и всегда было недоступно! Ты не понимала!

– Я понимаю. – Она встала с кресла, потуже натянула на плечи накидку. – И понимаю больше, чем ты думаешь.

Он приблизился. Она почувствовала запах спиртного и пота.

– Да? Понимаешь? Ты это серьезно? Вот уж не думаю!

Она опустила взгляд. Не так представляла она себе их неизбежное объяснение, но время и место схватки сейчас выбрал он. Она подняла глаза и встретилась с ним взглядом.

– Возможно, времени у тебя было бы больше, если б ты не трахал свою секретаршу, Грант.

Он шарахнулся от нее, отпрянул назад так, будто эти слова в буквальном смысле сокрушили его. На лице его выразилось изумление. А потом он рассмеялся:

– Что? Я говорю тебе, что все для меня кончено, а ты в ответ бросаешь мне такой упрек? В этом ты вся, Дана! Ты никогда не умела меня поддержать!

Это не входило в ее намерения, она не хотела, не намеревалась бить под дых, лягать упавшего. Но схватку начал он, и оружие выбирал тоже он.

– Возможно, конец твоей карьеры и положила «Промышленная компания Нельсона», но личную свою жизнь, Грант, разрушил ты сам!

Он покачал головой, решительный, непримиримый.

– Ну хоть сейчас можешь меня поддержать? Подставить плечо хоть раз, а? Раз в жизни поддержать, черт возьми! Я тащил тебя на себе все годы учебы. Если б не я, не получить тебе образования и не занимать положения, какое ты занимаешь сейчас!

– Неправда! Давай-ка и это проясним, если уж на то пошло. Не ты тащил меня на себе все годы учебы, а я тебя тащила, а ты лишь делал вид, что все происходит наоборот. А положение свое я занимала бы так или иначе, с тобой или без тебя!

Он упер в нее палец.

– Я содержал тебя! Я купил этот дом и обставил его всем этим барахлом! – Он обвел рукой вокруг, взмахнув ею над каминной полкой и сбив на пол часы и две фарфоровые вазочки. Наплевать.

– Сколько это длится? – спросила она.

Он замотал головой и опять упер в нее палец.

– Ты ненормальная! Знаешь? Ты просто рехнулась, черт тебя дери, с ума спятила!

– Серьезно, Грант? Значит, я рехнулась, да? После десяти лет, прожитых со мной, ты даже не можешь заставить себя сказать мне правду? А может, ты считаешь меня дурой? Потому что я и впрямь была дурой, Грант! А может быть, ты и прав – я была ненормальной. Но теперь кончено – я выздоровела!

Он поставил на стол бутылку и на мгновение словно опомнился:

– Дана…

Она остановила его движением руки:

– Не надо. Не унижай меня ложью, Грант.

Он опустил голову, уставясь на красный персидский ковер. Потом плечи его заходили ходуном, затряслись, и он, рыдая, рухнул на колени, словно его сбило с ног порывом ледяного ветра. Ей смутно все еще хотелось прижать к себе его голову, утешить его, уверить, что все будет хорошо, наладится. Но она знала, что это неправда, что ничего не наладится. Он стал не тем, чем был раньше, и она тоже никогда не будет прежней. Смерть Джеймса все изменила. Эта смерть не ослабила ее, чего она так боялась. Наоборот – она придала ей силы, придала решимости изменить свою жизнь, начать строить ее так, как она того желает, по собственному усмотрению.

Она поднялась, чтобы выйти из комнаты. Грант поднял глаза с пола:

– Куда ты?

– Я буду у матери.

– Не оставляй меня, Дана! Пожалуйста, не оставляй! – Он умолял ее. – Ты мне нужна сегодня. Нужна!

В дверях она обернулась:

– Прости меня. Я хотела бы тебе помочь, Грант, но внутри у меня все выхолощено. Ты это сделал. Во мне ничего не осталось. Пусто. И пусто уже давно. Но я просто не понимала этого. Думала, что у всех так, что это ощущение пустоты внутри неизбежно. Что жизнь так устроена. Теперь я знаю, что ошибалась.

Идя через мраморный холл к выходу, она услышала крик:

– Ты дезертир, Дана! И это всегда в тебе было! Ты боялась взглянуть в лицо правде, бежала от трудностей!

Она оглянулась. Он стоял перед ней.

– Ты прав. Я была дезертиром. Но больше не буду. – И она распахнула дверь.

– Ты не можешь вот так просто взять и уйти! Не можешь бросить меня сейчас! Такого я не заслужил. Ты кое-чем мне обязана! Я заберу у тебя Молли! – Ей-богу, я заберу ее у тебя! – вскричал он, и эти слова пробили последнюю брешь в ее измученном, израненном сердце.

Она взяла со столика ключи, прикрыла за собой дверь и пошла по лужайке к его БМВ. Влажные травинки холодили пальцы босых ног, и она чувствовала легкость, какой не испытывала уже много лет.

54

Роберт Мейерс вышел из ванной, потуже подтягивая пояс белого банного халата. Он зачесал назад упавшие на лоб волосы, положил щетку на каминную, ручной резьбы полку и, взяв в руки бокал с широким горлышком, отпил из него напиток, согретый огнем камина, чье пламя отбрасывало зыбкие тени на стены погруженной в сумрак комнаты.

– Вода просто замечательная! – Он взъерошил волосы и осмотрел морщины на лице, взглянув в позолоченное стенное зеркало. – Тебе нужно принять душ или ванну. Это успокоит твои нервы.

Она сидела, прислонившись к изголовью, поджав под себя ноги, и, комкая, натягивала на себя к самому подбородку простыню и одеяло, как это делает ребенок, страшащийся неведомых чудовищ под кроватью. Тупая боль заглушала другую, пронизывающую боль между ног и в горле. У нее саднило губу, по ощущению губа вспухла. Но все ее чувства занимала та, тупая боль. Она рождалась где-то в глубине, в самом средоточии души, и растекалась по всему телу, как вода, уходившая сейчас из ванны, покидавшая ее медленно и неуклонно. Вот так же мучительно медленно и неуклонно будет покидать ее воля к жизни. И это сделал он. Она взглянула на колонку кровати, поддерживающую полог, прикидывая, выдержит ли колонка вес ее висящего тела, и решила, что вряд ли выдержит. Висевшая на потолке люстра дутого стекла была старой, да и штукатурка тоже наверняка упадет. Возможности достать оружие или какую-нибудь отраву у нее не было. Ножи – вещь ненадежная. Она была арестанткой, идолом и достопримечательностью разукрашенной клетки, выломать прутья в которой она не могла. Как не могла и избежать его слов или прикосновений. Этого он не допустил бы. Он будет продолжать насиловать ее и насильно выставлять на публику. Она требовалась ему как завершающий штрих картины, над которой он так долго и заботливо трудился, картины, которую американцам в отчаянной жажде путеводной звезды в жизни и чьей-нибудь сильной власти так необходимо было видеть перед собой – картины современного Камелота.

Мейерс присел на край кровати и заговорил с ней, как ребенок, обращающийся к родителю:

– Я позвонил в кухню и попросил, чтобы принесли что-нибудь перекусить, накрыли поздний ужин. Ты присоединишься?

Слова эти разнеслись гулким эхом, вдали от того угла, куда она забилась. Он потянулся к ней, отвел с ее лица упавшие пряди волос, потом наклонился к ней и нежно поцеловал в губы. Она поборола желание отстраниться, опасаясь, что этим вызовет новый взрыв. Гнев его обычно не стихал долго, иногда по нескольку дней, тлея подспудно, готовый вновь разгореться по малейшему поводу.

– Видишь, как я тебя люблю? Как горячо борюсь за тебя, стараюсь удержать? Я не допущу, чтобы кто-то или что-то встало между нами. Я слишком тебя люблю, чтобы такое допустить. Поступок твой ужасен, но я это преодолел. Теперь все может вновь быть как прежде, как я это планировал. Я тебя прощаю. Прощаю потому, что во мне достаточно силы и великодушия, чтобы это совершить. Я сознаю, что в твоем поступке отчасти виноват и я. Я предоставлял тебе слишком большую свободу. Теперь это требуется изменить. Подозреваю, что ты хотела, чтобы я поймал тебя, хотела привлечь к себе мое внимание, испытывала мою любовь. – Он встал и взял ее за руку. – Пойдем вниз и поужинаем.

Она не шелохнулась. Он глубоко вздохнул:

– Ладно. Принесу что-нибудь тебе. Ты должна поддерживать свои силы. А потом мы обсудим твой новый распорядок жизни. Я бы хотел теперь больше держать тебя под контролем. – Он улыбнулся. – Ведь ты к этому и стремилась, верно? – Он поцеловал ее в макушку. – Ясное дело, стремилась. – Он направился к двери, остановился. – От тебя нехорошо пахнет. Прими теплую ванну, принарядись. Побрызгайся духами, что я подарил тебе на день рождения, и… надень серьги. Мне нравится смотреть, как они искрятся, когда мы занимаемся сексом. Мы им займемся, как только я вернусь. – С этими словами он вышел, и тупая боль, достигнув предела, словно взорвалась у нее внутри.

55

На лестнице послышались шаги: ее мать спускалась по ступенькам – раздавалось знакомое поскрипывание дерева и мягкое шарканье обутых в тапочки ног, ступающих по мраморному полу. Дверь в кухню распахнулась, однако, если Кейти Хилл и удивилась, застав в кухне сидящую в темноте дочь, она ничего не сказала. Лишь на секунду задержалась возле Даны, чтобы тронуть ее за плечо и поцеловать в макушку. После этого она тут же отвернулась к чайнику на плите, взяла его, наполнила водой над раковиной. Дана вспомнила, что в одной из книг для родителей прочла как-то, что, раз став матерью, никогда не перестанешь ею быть, даже после того, как дети вырастают, и что дети тоже никогда не перестают быть детьми. Они покидают дом, отправляясь в школу, женятся или выходят замуж, обзаводятся собственной семьей, рожая детей, но, едва ступив под родительский кров, они возвращаются в детство, нуждаясь в том, чтобы их кормили, укрывали, утешали.

Кейти Хилл, зевнув, закрутила кран, поставила чайник на ближнюю конфорку. Тут же взметнулись, со всех сторон охватывая бока чайника, синие языки, пока Кейти не притушила пламя. Она достала из кухонного шкафа две кружки, поставила их на стол и порылась в контейнере, доставая из него два чайных пакетика. Дана чертила на столе воображаемые линии. Мать знала о звонке Гранта и, по всей вероятности, могла предположить, что между ними произошла неминуемая ссора. Но она молчала, и Дана понимала теперь причину ее молчания – мать не считала себя вправе вмешиваться и полагала, что не ее дело давать советы. Ее делом было утешать и выслушивать Дану, когда та чувствует необходимость поговорить с ней. Раньше Дана принимала за слабость то, что было одним из достоинств матери, – умение молчать.

Кейти Хилл отошла от кафельного рабочего стола и поставила на стол перед Даной тарелку с датским сдобным, обсыпанным сахаром печеньем. Она выдвинула кресло и надкусила печенье. Мать сохраняла женскую привлекательность и после того, как прибавила немного фунтов и перестала одеваться с той безукоризненной элегантностью, как одевалась, будучи женой известного адвоката. Но кожу ее не испортил возраст, а синие глаза не потускнели и были по-прежнему ясными, как и в молодые годы.

– Больше всего меня заботит Молли, – сказала Дана, продолжая чертить линии на столе. – Я не хочу причинить ей боль, мама. Не хочу, чтоб это сделал Грант.

– Ты не причинишь ей боли, Дана. Ты хорошая мать. Ты всегда будешь ставить во главу угла интересы Молли, не давая обиде на мужа выступить на первое место. Ты очень хорошая мать.

– Тогда откуда же это чувство несостоятельности?

Мать покачала головой:

– Быть хорошей женой и быть хорошей матерью, Дана, вовсе не одно и то же. Одно не исключает другого, но тождества тут нет. И ты вовсе не оказалась несостоятельной – ни в одном, ни в другом. Несостоятельным оказался твой брак по тем или иным причинам, в которых виновата не только ты одна. Успешный брак требует усилий с обеих сторон. Взвалить все только на свои плечи ты не можешь, как бы ни старалась. А ты ведь старалась, Дана. Но на способности твоей быть хорошей матерью это никак не отразилось. Ты отличная мать. И ты поступишь так, как будет лучше для тебя и для Молли. Ты не пойдешь на поводу собственных прихотей. Ты слишком любишь для этого дочь.

– Ты знаешь давно?

– О том, что Грант тебе не пара? С первого же дня нашего с ним знакомства.

– Правда?

– Думаю, по этой причине мы с Грантом и не слишком ладили. Любая мать считает, что ее дочь или сын достойны лучшего, и все же я всегда знала, что Грант тебе не пара. Он не любил тебя. Он любил тебя лишь в воображении. Ты вписывалась в его представления о том, какой должна быть его жизнь – красивый дом, красивый автомобиль, красивая мебель. Ты была частью этого фасада, частью антуража, который он себе придумал. Я также была частью подобного антуража.

– Почему же ты никогда мне ничего не говорила?

Мать пожала плечами:

– Разве ты стала бы слушать? Да и что скажешь – ведь замуж-то выходила не я. Мне оставалось лишь надеяться, что я ошибаюсь, надеяться на лучшее.

– Но ты знала, что он мне не подходит!

Мать вздохнула:

– Скажи я тебе тогда, что он мне не нравится, ты бы только сильнее устремилась к нему. Самое трудное для родителя – это позволить детям терпеть поражение. Раньше или позже дети вырастают, взрослеют, и надо дать им возможность делать собственный выбор, совершать собственные ошибки и страдать от их последствий, как ни трудно все это выносить! Когда ты сказала мне о своей беременности, меня охватила радость и глубокая жалость к тебе.

– Что я скажу Молли?

– Скажешь правду. Будь с ней искренна. Твой брак исчерпал себя. Ты найдешь верные слова. Их подскажет тебе инстинкт, инстинкт более сильный, чем желание наказать Гранта.

– Думаю, что он уже наказан.

– Я дам тебе лишь один совет. Он перестанет быть твоим мужем, но навсегда останется отцом Молли. Сколько бы раз он ни заставил ее в себе разочаровываться, она всегда будет его любить. Он предназначен ей в отцы, как она ему – в дочери. Не знаю только, понимает ли он это.

– Он говорит, что отберет ее у меня.

Мать тихонько засмеялась.

– Пусть. Через день она вернется домой.

Дана улыбнулась.

– Я знаю.

– Но заменить ей отца ты не можешь. Чайник на плите тихонько засвистел, как свистит паровоз, когда поезд мчится по спящему городу. Мать встала, опять поцеловала ее в макушку и затем обняла, прижала к себе и несколько секунд держала в объятиях, прежде чем подойти к плите, чтобы налить чаю.

И тут в тишину вторгся телефонный звонок.