Текст книги "Возмещение ущерба"

Автор книги: Роберт Дугони

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

61

Он вытянул сцепленные пальцы и сжал их так, что побелели кончики. Мейерс ждал в личном своем кабинете, и звучавший внутри голос все не умолкал. Эта чертова негритянка наотрез отказывалась сообщить, куда она увезла Элизабет, и какое бы наказание для нее ни придумывал Мейерс, он знал, что любое из них ни к чему не приведет. Ничего поделать с ней он не мог. У него были связаны руки. Кармен Дюпри послала его к черту. Вот вам и вся благодарность.

Он попал в переплет. Он принял все меры предосторожности, чтобы никто из обслуги, за исключением Питера Бутера, не узнал об измене Элизабет. Когда Элизабет исчезла, он сообщил охранникам, что у нее, очевидно, нервный срыв – видимо, напряженная общественная жизнь оказалась ей не по силам – и что он беспокоится, не захочет ли она что-нибудь с собой сделать. Он попросил срочно разыскать ее, но шума не поднимать – не дай бог, прознают официальные лица или пресса. Все это было сутки назад.

Он опять сцепил руки и стал крутить большими пальцами.

Она ослушалась. Намеренно выказала неповиновение. Унизила тебя.

Он закрыл глаза. Руки его тряслись. Чего он только не делал, на какие жертвы не шел, желая, чтобы она повзрослела! Разве он нарушал данное ей слово? Разве не учил всему, что нужно знать женщине? Не дал ей все, о чем только можно мечтать? Он вскочил, вдруг поняв, что не в силах усидеть на месте, и, сжав кулаки, стал бегать взад-вперед по комнате. Мало у него волнений? Мало обязанностей, ответственности? Ему надо эту чертову кампанию проводить, а вместо этого его охрана рыскает по городу, разыскивая его жену! Его собственную жену! Кукла чертова! Но будь он проклят, если отпустит ее на все четыре стороны! Будь он проклят, если позволит разбазарить, развеять в прах все, что он создал с таким трудом! Будь он проклят, если он уступит другому, позволив наслаждаться плодами его усилий!

Раздался стук в дверь. Мейерс перестал метаться по комнате. В кабинет вошел охранник:

– Она здесь, сенатор. Миссис Мейерс здесь.

Мейерс перевел дух.

– Где вы ее нашли? – Голос его дрожал.

– Не мы ее нашли. Она сама вернулась. Вошла через парадную дверь несколько минут назад.

Мейерс взглянул на портрет Элизабет над камином. Разумеется, вернулась. Куда же еще ей было идти? Что еще ей было делать? Послонялась, побродила без толку по городу, переночевала разок-другой в отеле, а потом поняла, что ей без него не обойтись. Пришлось вернуться. Он опасался самоубийства – последней ее попытки поступить ему наперекор, назло, но он знал, что этого она не сделает. Не сейчас же, когда она беременна.

– Пришлите ее сюда. – И отвернувшись от охранника, он направился к креслу.

– Сэр?

Он остановился, с досадой оглянулся.

– Я сказал, пришлите ее сюда!

Охранник кашлянул:

– Миссис Мейерс в вашем кабинете, сэр. Она сказала, что будет ждать вас там.

Мейерс вскинул голову, будто не расслышал. «Сказала, что будет ждать вас там». Тупая боль в висках словно взорвалась и охватила лоб, в глаза будто вонзили острые кинжалы.

– Пошел вон отсюда! – приказал он.

Когда дверь открылась, Элизабет Адамс не пошевельнулась. Пробили дедовские часы в углу, словно возвещая о прибытии Роберта Мейерса. Вид ее, сидящей в его кресле, заставил его остановиться в дверях. Его кресло. Ей было известно, что он поставил его у письменного стола как раз напротив двух других горчичного цвета кресел, разделенных стеклянным кофейным столиком. Именно так и такого рода кресла располагались в Овальном кабинете Джона Кеннеди. Он закрыл за собой дверь и спокойно подошел к камину из необработанного камня.

– Что мы должны обсудить с тобой, Элизабет, это ответную меру. – Он говорил, обращаясь к толстому зеркальному стеклу окна. – Мы должны решить, какова будет адекватная мера наказания. Я так понимаю, что ты меня испытываешь… Испытываешь мое терпение. Что так ты хочешь привлечь к себе мое внимание. Хочешь, чтобы я тебя наказал. – Он замолчал и повернулся к ней. – Так что же послужит тебе наказанием, Элизабет? Чего лишить тебя?

– Жизни, – негромко сказала она.

Он метнулся вперед, сбив с кофейного столика вазу с только что срезанными цветами, и обеими руками схватился за кресло. Его искаженное лицо придвинулось совсем близко к ее лицу, но голоса он не повысил, сказав почти шепотом:

– Не думай, что это не приходило мне в голову! Не думай, что именно это я не собирался сделать!

– Как сделал это с Джеймсом Хиллом.

Он улыбнулся.

– Да, как сделал это с Джеймсом Хиллом.

– Но разница в том, Роберт, что нельзя лишить жизни уже мертвую.

Он засмеялся сначала тихо, лишь дернулся в коротком смешке, но смех все нарастал, пока Мейерс не повалился в одно из кресел. Он схватился за голову, потер себе лицо.

– Ты что, сама не понимаешь, как это смешно? Как мелодраматично это прозвучало? Я должен тебя пожалеть, растрогаться, да? – Он опять встал и, оглядевшись, широким жестом обвел комнату. – Ты живешь в доме, роскошнее которого не придумаешь! В твоем распоряжении целый штат прислуги, которая только и ждет твоих приказаний!

– Ты выстроил тюрьму и нанял охранников следить за мной.

– Серьезно? Ты где только не побывала, изъездила чуть ли не весь мир, водила знакомство со знаменитостями, носила самую дорогую одежду, ела деликатесы из деликатесов! – Нависнув над ней, он тряс ручки ее кресла. – Разве не я дал тебе все, о чем ты могла только мечтать, и даже больше? Чего тебе было надо, Элизабет? Жить в Грин-Лейк, в этой развалюхе с видом на задворки? Кто стал моим соперником? Нищий профессор в занюханной юридической школе?

– Тебе никогда не стать таким, как Джеймс Хилл! – сказала она.

Его опять начал разбирать смех.

– Хватит, Элизабет! Пора прекратить эту нелепость, положить конец этому безумию!

– Рада, что и вы так считаете, сенатор!

Обернулся Мейерс не сразу. Взгляд его еще несколько секунд был прикован к жене. Медленно он отпустил кресло, выпрямился, губы его сморщились в еле заметной тонкой улыбке, словно он увидел что-то, крайне ему приятное.

– Так вот, оказывается, в чем дело! – все еще не оборачиваясь, сказал он жене и взмахнул рукой. – Вот чем объясняется эта таинственная настойчивость, желание непременно вызвать меня в этот кабинет и то, как нахально расселась ты здесь на моем месте! – Он повернулся, широко распахнул руки. – Добро пожаловать, мисс Хилл! Не помню, правда, чтоб я вас приглашал, но чувствуйте себя как дома! И пусть вас не смущает обстановка.

Дана стояла в двери, которая вела в ванную Мейерса.

– Меня не смущают ни обстановка, ни вы.

Мейерс шагнул к ней.

– Вот и хорошо. – Он опять распахнул руки. – Вот я, к вашим услугам, мисс Хилл. Если ваше появление здесь имеет какой-то знаковый смысл, то, должен признаться, я его не вижу.

– Неудивительно. Я и вообще сомневаюсь в вашем зрении, способности ясно различать вещи.

– И вы взяли на себя труд меня просветить, да? – Зайдя за письменный стол, Мейерс вытянул из-за него стул с высокой кожаной спинкой, сел и жестом предложил Дане тоже присесть:

– Прошу. Обязательно раскройте мне глаза на все, что от них сокрыто!

Дана выступила вперед:

– Вопрос не в том, убили вы моего брата или нет или даже каким образом вы это сделали. Сделали. Вопрос был в наличии доказательств, на основании которых вас можно было бы привлечь к суду. Как могла я провести связующую нить между сенатором, баллотирующимся в президенты США, и двумя жалкими воришками, убившими профессора юриспруденции из-за того, что тот застиг их на месте преступления? Некоторую зацепку, правда, давал тут Питер Бутер, но зацепку слабую. Она могла бы помочь, будь он жив, но и тогда сомневаюсь, чтобы он раскололся.

Мейерс кивнул:

– Да почиет он в мире. Он был верным служакой, бедняга!

Из кармана куртки Дана вытащила серьгу и, подняв ее повыше, поболтала ею в воздухе. Мейерс улыбнулся.

– А, да, конечно! Драгоценность. Мне частенько она вспоминалась, мисс Хилл, с той минуты, как я увидел ее так элегантно подвешенной у вас между грудей. Очень эротично, слышишь, Элизабет? Напомни мне купить тебе что-нибудь в этом роде. – Он опять переключил внимание на Дану: – Знаете, мисс Хилл, я размышлял над этой пропажей. О том, что Элизабет вышла утром из дома вашего брата без серег, мне сообщил мистер Бутер, и о том, что эти серьги могут явиться доказательством моей причастности к убийству вашего брата, тоже первым догадался он. И все же, когда Кинг и Коул не сумели раздобыть для меня обе серьги, я не обратил на это особого внимания. Я подумал, что серьгу они отнесли в ломбард и что там она и канет. Но потом вы отправляетесь на Гавайи к ювелиру, из-за чего я заключаю, что серьга находится у вас. Мне пришлось возместить потерю, заказав дубликат, правда не такой ценный.

Мейерс сунул руку в карман рубашки и вытащил оттуда парную серьгу.

– В серьгах плохо то, что если теряется одна, то и другая падает в цене. Серьги хороши в паре. А у вас лишь одна. – Он положил серьгу на настольный бювар и придвинул к нему свой стул. – Конечно, серьгой этой можно любоваться, но все-таки это уже не то, согласитесь!

Молниеносным движением Мейерс схватил со стола бронзовую статуэтку быка и ударил ею по синему камню и бриллиантам. Он бил по серьге вновь и вновь, пока не запыхался. Светлые волосы его разметались, он тяжело дышал. Он отшвырнул статуэтку, та пролетела через всю комнату, ударилась о книжную полку, с которой полетели на пол украшавшие ее расписные тарелочки.

– Бесполезно! – отдуваясь, проговорил он и тяжело глотнул воздух. Потом пригладил волосы и опять уселся на стул.

Шагнув вперед, Дана положила свою серьгу рядом с лежавшей на столе.

– Согласна. Одна серьга без ее пары доказательством не является. А мне было нужно доказательство несомненное, уничтожить или оспорить которое невозможно.

Из переднего кармана блузки она вынула сложенный листок бумаги. Под пристальным взглядом Мейерса она развернула листок.

– Одна из неприятных особенностей жизни публичных людей заключается в том, что к ним постоянно приковано внимание и живут они как под микроскопом. Публичный человек не может позволить себе то, чем сплошь и рядом занимаются люди безвестные. Самые незначительные его недуги и хвори и те в глазах общества разрастаются до невероятных размеров, приобретают общественный резонанс. – Она кинула листок на стол. – Детская болезнь, такая, например, как свинка, – это всего лишь детская болезнь. Однако осложнение этой болезни, влияющее на репродуктивную способность человека, сделавшее его бесплодным, так что зачатие ребенка в половозрелом возрасте для него невозможно, способно стать ценнейшей информацией и доказательством совершенно неопровержимым, ведь так?

Мейерс не сводил глаз с листка, потом он потянулся к нему, взял в руки.

– Для человека, метящего в президенты, это приобретает значение тем большее, коль скоро жена его оказывается беременной. Как подобное возможно, сенатор? И как будет реагировать человек, знающий, что он бесплоден, если он вдруг узнает, что жена его беременна от другого? Как он поступит? Он предпочел бы аборт, но в таком сценарии были бы недостатки, главнейший из которых – это опять-таки уже упомянутая мной публичность его жизни. Куда ей с этим обратиться? Как проделать все тихо, тайно, особенно теперь, когда началась предвыборная кампания и мужа ее то и дело сравнивают с Джоном Кеннеди? А если об этом прознают ортодоксы, то избирательную кампанию можно, считай, заканчивать. Да и станет ли она делать аборт? Как убедить ее в необходимости аборта? Она же понятия не имеет о том, что он бесплоден. Он вечно винил ее в том, что она не может забеременеть. Доктора уверяют, что она здорова, но он, разумеется, всегда говорил ей обратное. Поэтому, если он станет настаивать на аборте, она сразу заподозрит, что он знает, что ребенок не от него, что это не может быть его ребенок. Раскроется, что он знает о ее романе, почему ему и понадобился дубликат серьги. Если серег у нее окажется две, она не заподозрит, что оставила улику, чем взволновала его, породив мысль об убийстве ее любовника. Так что нет, аборт не годится.

Элизабет Адамс, все это время просидевшая как присяжная, слушающая заключительные судейские дебаты, встала, глядя мужу в лицо. Из-под блузки она вынула портативный магнитофон, чей провод соединялся с крошечным микрофоном, скрытым пуговицей ее кожаной куртки.

– Довольно, Роберт! Кончено!

– Сегодня же в заранее оговоренный час в каждое информационное агентство, в каждую газету, во все средства массовой информации по всей стране поступят переданные по факсу сообщения из Сиэтла, – сказала Дана. – Будут переданы два документа. Первое – это копия вашей медицинской карты, той самой, которую раздобыл для вас Питер Бутер, убив Фрэнка Пилгрима. Второй же – это анализ крови, ясно свидетельствующий, что ребенок, которого носит ваша жена, не от вас, а является сыном Джеймса Эндрю Хилла, убитого в своем доме в Грин-Лейк.

Дверь в кабинет отворилась. Вошел детектив Майкл Логан в сопровождении нескольких полицейских в форме.

– А после этого, – продолжала Дана, – полиция Сиэтла заявит, что вы обвиняетесь в заговоре с целью убийства, а также в серии убийств первой степени.

Мейерс встал из-за стола с простертой рукой и проговорил скорее умоляюще, чем с вызовом:

– Ведь я же ради тебя это делал, Элизабет! Неужели ты этого не понимаешь? Делал, потому что люблю тебя. Ведь это над тобой будут смеяться, тебя унижать! Твой сын будет незаконнорожденным! Подумай о том, какой шум поднимется в прессе! Подумай, как станут к тебе относиться!

– Мне все это уже знакомо, – сказала Адамс. – И не думаю, что относиться ко мне станут хуже, чем относился ты все эти годы.

Логан и полицейские приблизились к столу. В руках у них были наручники. Дана видела, как кровь отхлынула от лица Роберта Мейерса. Голубые глаза его потемнели.

– Элизабет! – вскрикнула она.

Но было поздно. Правая рука Мейерса быстрым движением обхватила шею жены, в то время как левой рукой он прижал к ее лбу дуло пистолета.

Логан и полицейские замерли на месте.

– Я не позволю тебе этого сделать, Элизабет! – прошипел Мейерс в самое ухо жены. – Мы предназначены друг для друга. Я не разрешу тебе так просто уйти. Ты ведь знаешь это, не так ли?

– Не надо, сенатор! – взмолился Логан. – Бросьте оружие и отпустите жену.

Мейерс уткнулся в волосы жены и потянул ее к выходу.

– Я так люблю запах твоих волос, их мягкость! Элизабет, мы созданы друг для друга. Нам на роду написано не разлучаться. Поэтому ты и вернулась ко мне сегодня вечером. Поэтому ты здесь. Чтобы остаться со мной. Навечно.

Дана бросила взгляд на Логана. Такого она не предвидела. Ей вспомнился Уильям Уэллес, и вместе с горечью ее охватило чувство вины за то, что, ослепленная жаждой справедливости, она была так безрассудна и безответственна, что навлекла на него гибель. Страшно было подумать, что и Элизабет Адамс ожидает та же участь.

– Я вернулась, – сказала Адамс голосом сдавленным, но сильным, – потому что хотела увидеть выражение твоего лица, когда я велю тебе убираться к дьяволу!

Она с силой надавила на его ногу и, вздернув подбородок, ударила его в переносицу. Мейерс попятился, из его носа хлынула кровь, но пистолета он не выпустил. Логан и полицейские навели на него оружие. Логан настойчиво все просил и просил его бросить пистолет. Мейерс, резко вывернув шею, так, что хрустнули позвонки, обернулся к ним, посмотрел, как будто впервые заметил их присутствие. Затем он улыбнулся, быстро поднял пистолет и нажал курок.

62

Новость о самоубийстве Роберта Мейерса была как гром среди ясного неба. Она поразила слушателей дневных новостей и мгновенно заняла первые полосы «Тайме» и «Пост интеллидженсер». Все телевизионные каналы прервали свои передачи. Это стало главной новостью на Си-эн-эн, Эм-эс-эм-би-си и других общенациональных новостных каналах.

Освещение этой темы было самым что ни на есть подробным, а внимание к ней самым пристальным. Но все казалось мало. Операторы и репортеры расположились лагерем возле запертых ворот усадьбы «Горная». Вертолеты телевизионщиков кружили над усадьбой в поисках эффектных кадров, пока полицейские вертолеты не установили свое дежурство при подлете к ней.

Вашингтонцы в изумленном молчании глядели на экраны. В центре города во всех ресторанах и барах от Пайк-Плейс-Маркет до Пайонир-сквер телевизоры были переключены на каналы, где обсуждалась эта тема. Хозяева не верили своим глазам и тихо роптали. Те, кто постарше, говорили, что такое они видели лишь в день убийства Джона Ф. Кеннеди. Более молодые сравнивали это с днем крушения шаттла «Коламбия» или днем 11 сентября, когда два самолета врезались в башни Всемирного торгового центра в Нью-Йорке, то есть с событиями, навсегда изменившими мир. Каждый точно запомнил, как это было, чем он или она были заняты, когда корреспондент новостей на Эй-би-си Билл Уэзерс, прервав передачу, вдруг появился на экране, чтобы сообщить нации, что кандидат в президенты Роберт Сэмюэл Мейерс мертв. Это короткое сообщение поразило аудиторию – люди буквально онемели возле телевизоров; уставившись в экран, они стали прикидывать так и эдак, что могло произойти на самом деле и каковы будут последствия.

Репортеры показали, как карета «скорой помощи» мчит Мейерса в больницу Нортвеста. Но это была лишь формальность. Как сообщили, Мейерс умер на месте. Вскрытие подтвердило одно-единственное пулевое ранение в голову, а несколько лет спустя, по специальному разрешению и согласно закону о свободе информации, были обнародованы снимки, запечатлевшие мрачные подробности этого вскрытия. Мертвый Мейерс был действительно очень похож на Джона Ф. Кеннеди.

Новость эта темной тучей нависла над Сиэтлом, воспринятая всеми одинаково, независимо от расы, цвета кожи, пола и общественного положения. Люди, которые при других обстоятельствах не сказали бы друг другу и слова, объединились для разговора на эту тему. Все были согласны в одном: что смерть эта – больше, чем просто смерть, что вместе с Робертом Мейерсом умерли надежды и мечты нового, молодого поколения. Люди ощутили пустоту, но, в отличие от гибели Джона Кеннеди, им не на кого было направить свой гнев. В этой ситуации у них не было Ли Харви Освальда, чтобы проклинать его. Они могли только изумляться и оторопело и недоверчиво спрашивать: почему? Этот вопрос поначалу звучал невнятным шепотом, к концу дня превратившимся в миллионный хор голосов. Допоздна возле ворот усадьбы толпились люди – каждый хотел узнать, что произошло. Но ничего не прояснялось. А не получая ясных ответов, люди начинали гадать и фантазировать, как это свойственно американцам, и вскоре поползли слухи, что в самоубийстве этом что-то нечисто и сообщается далеко не все.

В течение двух недель Элизабет Мейерс приходила в себя в полном уединении, ее было не видно и не слышно, и появилась она лишь на траурной церемонии и похоронах. Но в один прекрасный день она совершенно неожиданно вышла на лужайку перед своим домом, чтобы обратиться к журналистам. Одетая в черное, она поднялась на трибуну и встала перед многочисленными микрофонами. Она храбро призналась своим соотечественникам, что вводила их в заблуждение. Она рассказала о своих семейных неурядицах, рассказала, что Роберт Мейерс держал ее в полном подчинении, оскорблял и словесно, и физически, и что, несмотря на то что они ожидали первенца, она не так давно сообщила мужу, что хочет развестись. По ее словам, он впал в ипохондрию, повел себя неадекватно в такой степени, что ночью, за два дня до его самоубийства, она вынуждена была покинуть усадьбу. Но после того как он позвонил ей и умолил вернуться, чтобы встретиться и поговорить, она вернулась.

Прислуга Мейерсов и охранники подтвердили все эти подробности, говоря, что Мейерс находился в крайне возбужденном состоянии, вел себя странно, неадекватно. Они сообщили, что он поручал охранникам разыскать жену, требуя привезти ее к себе. Некоторые из обслуживающего персонала рассказали о том, что им и раньше случалось слышать горячие перепалки супругов, их ссоры. От всего этого, как речные потоки, ответвляющиеся от основного русла, во все стороны расползлись слухи, достигнув вскоре и Вашингтона, и Голливуда, где нашлось немало людей, пополнивших свое состояние теми или иными интерпретациями истории, произошедшей в мейерсовском особняке.

Элизабет Мейерс извинилась перед соотечественниками за фальшь того представления о ней, которое сложилось в общественном сознании нации, и сказала, что решилась открыть правду, потому что помнит о своем долге служить образцом, как этого неоднократно требовал от нее и муж. Она выразила надежду, что ее признание поможет женщинам, находящимся в сходной ситуации, найти в себе мужество что-то поменять в своей жизни, переломить ее.

К этой пресс-конференции общественность отнеслась неоднозначно: часть публики горячо одобряла Элизабет, другая же осуждала ее. Некоторые подвергали сомнению мотивы, заставившие ее исповедаться и тем облегчить душу, попутно очернив в памяти миллионов образ белокурого молодого сенатора с такой обаятельной улыбкой. Как и поклонники Кеннеди, оставшиеся верными своему кумиру и, вопреки всем историям о любовных похождениях президента, идее нового, кеннедиевского Камелота, они не хотели, чтобы их иллюзия разбилась о суровую реальность. Не желали они видеть трещины на постаменте, куда они возвели своего идола.

Но не к ним обращала свою речь Элизабет Адамс. Она предназначила ее женщинам, которых оскорбляли словесно и физически, и в их глазах она стала современной Жанной д'Арк. Во многом благодаря ей общество занялось проблемой, дотоле им игнорируемой, проблемой, которую крах Оджея Симпсона лишь обострил и которая составляла несчастье столь многих женщин, чья судьба была сходна с судьбой Элизабет Адамс и чья жизнь оказалась пуста и беспросветна.

Что же до желания возмездия и попыток отомстить за смерть Джеймса, которые предприняла Дана, то и она, и Адамс совместно решили, что любая огласка причастности Мейерса к этой смерти лишь окончательно испортит жизнь оставшимся в живых – главным образом Адамс и еще не рожденному ребенку Джеймса. Это было бы проявлением эгоизма, которое и сам Джеймс не одобрил бы.

Через день после своей пресс-конференции Элизабет Адамс покинула усадьбу. От прислуги особняка позже стало известно, что Адамс взяла с собой лишь маленький чемоданчик, а почти все свое имущество оставила. Одежду, косметику, жемчуга, бриллианты и прочие украшения она подарила поварихе, некой Кармен Дюпри. Мадам Мейерс вернулась в Южную Калифорнию и поселилась неподалеку от маленького приморского городка, в котором прошло ее детство. Она заклинала журналистов позволить ей растить ребенка вдали от шума и суеты.

Дана Хилл уезжала из усадьбы через задние ворота, притаившись в машине Майкла Логана. Она решила, что так будет лучше. Она направилась к матери, где провела несколько дней. Заваривая чай в кухне, она слушала по радио сообщение о том, как приземлился в аэропорту Ла-Джолла самолет, на котором летела Элизабет Адамс, и как ее встречала там многотысячная толпа. Так что шума и суеты, как решила Дана, эта женщина вряд ли избежит, если даже и не уготовано ей трагической кончины Жаклин Онассис или принцессы Дианы.

В первое же утро Дане предстояла неизбежная процедура чистки ее кабинета на службе. Пакуя коробки, она услышала, как затрясся пол в коридоре возле ее двери, но руки к телефону не протянула. Она безмятежно взирала на то, как распахнулась дверь и на пороге возникла фигура Марвина Крокета. Он ворвался к ней в кабинет, но ей было все равно. Лицо Крокета было багровым, губы кривила зловещая улыбка.

– Две недели отсутствовать и даже не позвонить? Хватит, терпение мое лопнуло! Меня поддержит…

Увлеченный собственной тирадой, Крокет, видимо, даже не заметил коробок и опустевших полок. Когда же он наконец понял, свидетелем чего является, основным чувством его, как это показалось Дане, стала досада, что его перехитрили, лишив удовольствия ее уволить. Он вытаращил глаза, улыбка исчезла с его лица.

– Чем это ты, черт возьми, занимаешься?

Дана сняла со стены и запихнула в коробку благодарность в рамочке.

– Ухожу.

– Увольняешься?

Дана улыбнулась.

– Ты всегда был сообразительным, Марвин. Ничто не может скрыться от тренированного глаза опытного юриста.

– Ты не можешь уволиться! Что ты будешь делать? Если ты считаешь, что я позволю тебе взять отсюда хоть клочок бумаги, хоть одного-единственного нашего клиента, то крепко подумай, прежде чем решиться на уход.

Дана повернулась к нему:

– Ты форменный осел, Марвин! Уже три года, как ты спишь и видишь меня уволить. А сейчас – что? Стараешься удержать? Неужели ты думаешь, что можешь чем-то меня напугать, если работать в этой конторе я больше вовсе и не желаю? – Она вышла из-за стола и направилась к нему. Он с опаской глядел на нее. Мужское самолюбие удерживало его ноги на месте, но торсом он подался назад, отстраняясь от нее. – У меня есть работа, Марвин, и работа хорошая – с приличным жалованьем, перспективами роста, гибким рабочим графиком. Они даже согласились с моим предложением оборудовать на предприятии детский сад для детей сотрудников. Я смогу отводить туда дочь и навещать ее среди дня, если будет охота.

– Ты бредишь, – издевательски протянул Крокет. – Таких мест не бывает в природе!

– Правда? Позвони-ка Дону Бернсайду и поинтересуйся у него, бывают такие места или же не бывают.

– Его Металлический концерн? И ты осмелилась туда обратиться?

– В этом не было нужды. Дон сам позвонил мне. Он пришел в восторг от моего выступления на презентации и, говоря по правде, положил на меня глаз. На следующей неделе я приступаю к работе в качестве юрисконсульта компании. Линду я беру с собой.

Челюсть Крокета отвисла чуть не до самой груди.

– Ты только посчитай преимущества, Марвин. Ты избавляешься от нас обеих, тем самым исполняется твоя заветная мечта. Никаких служебных бумаг и документов я с собой не беру. А кроме того, мне понадобится внештатный юрист – разбираться с тяжбами, контрактами и прочими делами. Не могу же я одна везти весь этот воз, обеспечивать законность сделок такой огромной компании! Пришли мне свое резюме, Марвин, а я подумаю. – И подмигнув ему, она опять заняла свое место за столом и взяла в руку нож для бумаги. – А теперь, с твоего позволения, – сказала она, вновь поднимая на него глаза, – мне надо довершить начатое – очистить кабинет, и я очень просила бы тебя без стука не входить!