Текст книги "Дом(II) Я помню вкус твоих губ (СИ)"

Автор книги: Rina Ludvik

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

А вообще, я бы тебе советовал с нового года вернуться к учёбе. Весной вместе со всеми сдашь ЕГЭ. Подумай!

«А не пошёл бы ты… со своими советами! Поймёт он! Вот же, бля, страна советов! Все советуют! Так… тихо, Паша! Дыши и успокаивайся. Волноваться мы не бу-у-дем. Волноваться нам нельзя-я! Считаем до десяти-и… Раз… два… …десять! Вдох… выдох… Всё как учили… Молодец! Спокойненько вдыха-а-аем – выдыха-а-аем! Фух! Всё нормально!»

Возвращаться в школу я не хотел. В чужой класс с середины года идти не хотелось. Я пока был не готов. Мне трудно давалось общение с людьми. Преподов я не помнил. Но они ни о чём и не спрашивали. Видно, мама заранее с директором поговорила. Но всё равно смотрели как на уродца в Кунсткамере. Это было неприятно и бесило. Мне было проще заниматься дома. По английскому отец уже нашёл мне репетитора. Начну ходить к ней с нового года три раза в неделю.

Вот с русским всё не так гладко. Пишу без ошибок, но почему пишу именно так, а не иначе, объяснить не могу. Нужно штудировать правила. Теперь понимаю, почему русский язык называют великий и могучий. Там сто-о-олько правил! Мама дорогая! Но делать нечего – будем постигать. Запоминаю я быстро, только вот времени маловато. С литрой намного проще. Я просто слушаю аудио и занимаюсь своими делами. Могу даже уравнения в это время решать. Оно всё равно запоминается. Базаровы, Безуховы, Раскольниковы, Болконские, Чацкие и иже с ними – все разложены по полочкам в моей черепушке и ждут своего часа.

Мне было легко общаться с одной Ксюхой. Сначала, как и ко всем, я относился к ней настороженно. Но потом привык. Она приходила и, не обращая внимания на мою неприветливость и молчание, щебетала как птичка обо всём подряд. Рассказывала про школу, про своих друзей. Причём так смешно показывала их в лицах со всеми их повадками и манерами разговаривать, что я невольно тоже начинал улыбаться. Я уже знал всю её тусовку – Женьку, Толика, Машу и Сергея. Это были две пары. У них были отношения. Только Ксюша была одна.

Я как-то спросил про её парня. Оказалось, что её парнем был я. Я-яя?! Вот это номер! Выходит, что… Что из этого выходит? Стоп-стоп! Волноваться мне запретил психиатр. Ксюха, видно, поняла моё состояние и быстро перевела разговор на другую тему. И я был ей благодарен. Мне как-то стрёмно было об этом говорить. Пока я был не готов к таким разговорам. Вообще не представлял себя чьим-то парнем. А Ксюху обижать не хотелось. Мне нужно было время, чтобы привыкнуть к этой мысли.

Но поверить – поверил. Ведь она ко мне ходит! Если у нас с ней были отношения… Выходит, в той жизни я был в неё влюблён? Пока эта мысль для меня – сложная мысль. Пока мы её думать не будем. Мой психиатр мне запрещает напрягаться и думать о том, что меня может тревожить. Сейчас моя задача восстанавливаться. Это он мне так говорит. Не нужно пытаться ничего вспоминать. У нас с ним есть программа восстановления моей «в хлам пораненной психики». Вот по ентой самой программе я и живу – не напрягаюсь.

Ксюша очень смешливая и всегда готова мне помочь, чего бы ни попросил: или позаниматься, или выйти куда-нибудь. Я пока боялся выходить один на улицу. По городу передвигался, как астронавты по Луне: с опаской. Города я совершенно не помнил. И про аварию тоже. Как со мной всё случилось, мне вкратце рассказал отец. Но дороги и машины на них вызывали во мне какой-то животный ужас. Не мог один переходить через дорогу. Как только нужно было перейти на другую сторону улицы, у меня начиналась паника. Это было ужасно стыдно: мне же не пять лет. Но ничего поделать с этим я не мог.

А Ксюха всё понимала и относилась к этому спокойно, не смотрела, как на придурка. А выходить надо было: я ещё ходил на сеансы к психиатру и психологу. Правда, отец, когда был в городе, сам меня возил. Но постоянно он жил в Москве, в Ключ приезжал только по делам фирмы: он был владельцем адвокатской конторы… что-то вроде этого. Я не вдавался в подробности. А теперь ещё и из-за меня. С мамой у них отношения были не очень, поэтому мы встречались на нейтральной территории. Мама была не против, но я видел, что ей это не слишком нравится. Причины их разрыва я не знал: оба молчали. Да я и не спрашивал. Решил, что потом само всё выяснится.

Сейчас моей задачей было вспомнить всё про себя – все восемнадцать лет моей жизни. Но пока про себя я знал только со слов мамы, Ксюхи и моего друга детства Тимура. Вот, кстати, про Тимура вообще странно. Как я вообще мог с ним подружиться? Нет, не так. Как я вообще мог с ним дружить? Вот так будет правильней. Подружиться в ясельном возрасте можно было с кем угодно. Это фигня. Кто себя вообще в таком возрасте помнит: что делал и с кем вместе на горшке сидел?

А вот то, что мы вроде бы с ним все наши – ну сколько там?.. – четырнадцать или пятнадцать, допустим, лет продружили… это ваще атас! Он был совершенно не мой человек! Мы с ним абсолютно разные! Когда он приходит, я, вот честно, даже не знаю, о чём с ним говорить. И он себя ведёт не лучше, как будто не к другу пришёл, а денег взаймы попросить – ни рыба ни мясо. Сидит, смотрит и молчит. В больницу, когда меня ещё не выписали, он приходил каждый день, был у меня по несколько часов. Я ужасно от него уставал, от его разговоров про наше детство, про школу, про деревню. Смотрел и не верил. Верней не так. Я тогда вообще себя чувствовал, как будто марсианин среди землян. Мне хотелось тишины и покоя. Хотелось полежать и подумать о себе и обо всём.

А он не давал – постоянно торчал рядом и раздражал меня ужасно своей какой-то фанатичной назойливостью и постоянным страхом в глазах. Видно боялся, что я его прогоню. Я старался не смотреть на него. Сидел в инете или просто сидел и смотрел в окно, или даже ложился и засыпал. Я вообще первое время страдал сонливостью: пил какие-то успокаивающие. Просыпался и опять видел его настороженный взгляд. Это бесило до ужаса. Но обижать его не хотелось, да и не за что было. Он ведь не виноват в том, что меня бесит его присутствие.

Я в душе чувствовал вину, что так отношусь к его этим самым лучшим побуждениям. И от этого постоянного чувства своей вины, он меня ещё больше раздражал. Какой-то замкнутый круг получался. Я просто надеялся, что он, в конце концов, сам поймёт и перестанет приходить. Но он не понимал, и эта фигня продолжала тянуться. В общем, отношения с моим бывшим другом у меня не складывались. Другое дело – Ксюха. Мне с ней легко и просто общаться. Думаю, она мне опять начинает нравиться. Но об этом пока рано говорить. Надо сначала мозги поставить на место. Да много чего ещё надо. Не хочется находиться в замкнутом пространстве всю оставшуюся жизнь.

Я должен всё вспомнить. Только вот как и когда это будет – никто мне не говорит. Мои доктора-«психи» меня успокаивают тем, что со временем память восстановится. А времени у меня достаточно – вся жизнь впереди. Сейчас главное – спокойно адаптироваться в новой для меня обстановке и «наживать» новые события, которые и станут моими воспоминаниями. Ну… как-то так, если переиначить их пересыпанные медицинскими терминами наставления на простой, понятный язык.

После занятий опять пошёл к Пашке. Это было тяжкой, принудительной обязанностью. Принудительной обязанностью терпеть мои визиты было для него. Тяжкой – для меня. Я видел, с каким трудом он меня терпит. Но ничего поделать с собой не мог. Ноги шли сами по знакомой дороге к Пашкиному дому. Он стал моим наркотиком. Если не увижу два дня – начинается ломка. И я опять шёл. По пути придумывал темы для разговора. Перебирал в голове разные варианты. И все они были тупые и никчемушные. Не было в моей жизни никаких особых событий. Ничего такого, что могло его заинтересовать. Я приходил, садился на стул у окна и… молчал. Пашка копался в инете. Тишина звенела. Вот и сегодня так же.

– Чем занимаешься?

– Для школы задачки решаю. Подкинули вот…

– Физика?

– Ну… да.

– Понятно. Может, помощь нужна?

Он посмотрел на меня мельком и тут же отвернулся. Мне стало неловко, как будто сказал что-то неприличное.

– Паш? Может, отложишь на время? Пошли в город… прогуляемся. В кафешку зайдём?

– Не… Скоро Ксюха должна прийти. Дождаться надо. Хочешь, телик пока посмотри. Там, вроде, хоккей должны показывать.

Он сидел, подогнув под себя ноги и быстро, не глядя, что-то набирал на клавиатуре. Вихры больше не торчали во все стороны. Он был аккуратно пострижен. Впереди короткий чубчик. Бока и затылок на месте операции уже обросли коротким атласным ёжиком. У меня иголочками закололо ладошку: хотелось погладить этот ёжик. Но я не смел. За столом сидел совсем другой Пашка – не мой.

– Ладно, Паш, я пойду. Домой надо.

– Угу. Счас… провожу. Погоди минуту.

– Да сиди… Я сам.

Я пошёл обуваться. Пашка вышел следом и встал, привалившись к стене и почёсывая затылок, глядел, как я обуваюсь.

Обулся, натянул куртку и… стою. Не ухожу. Просто стою и смотрю на него. Он тоже стоит и… ждёт. Ждёт, когда я уже пойду на выход.

Я для себя решил, пока сидя смотрел на его «ёжик», что больше не приду. Я ему в тягость. Если бы ко мне ходил такой вот «друг» три раза в неделю, тупо сидел и смотрел мне в спину… я бы уже давно его послал далеко и надолго. У Пашки ещё ангельское терпение. Не гонит и не возмущается. Ждёт, когда сам уйду.

А я всё стоял и смотрел. Хотел запомнить мою любимую мордаху, моего суслика.

«Прощай, Паш!»

– Ладно, Паш, пока. Пойду.

– Ага. Давай. Заходи ещё.

«Похоже, Господь выполнил все твои желания: Пашка очнулся. Живой и здоровый. А больше ты ничего не просил. Осталось только одно – не мешать ему жить. Я постараюсь! Нет, сука, ты не постараешься! Ты это сделаешь! Ты уже это сделал! Теперь вали!»

====== Глава 8. ======

Оглушающий грохот кислотной дискотеки – звуки треков, рвущих перепонки. В бликах перекрёстных лучей прожекторов цветомузыки мерное колыхание разноцветной толпы танцующих, сверху похожих на копошащихся насекомых, рвущихся наверх из общей кучи сородичей. Вскрики, смех, гул толпы – привычная какофония звуков ночного клуба, где я стал частым посетителем, благодаря моему сожителю в однокомнатной квартирке в Кривоколенном переулке и одногруппнику в институте – Глебу Ларченко.

Мы сами только пару минут назад были частью этого подрагивающего, извивающегося в танцевальном трансе в такт музыкальному ритму организма, обитающего на танцполе.

– Глеб, всё, поехали домой. У меня башка уже лопается от шума. Хочу тишины и в постельку.

Я в изнеможении откинулся на спинку дивана и пивнул из высокого стакана лаймовый безалкогольный фреш.

– Ха! Созрел наконец. Я тебе ещё час назад предлагал. Спать осталось четыре часа. А завтра перезачёт у Денисова. У меня, между прочим, уже третья попытка. Если опять завалит, о стипендии могу забыть до конца семестра. Пошли.

– Ну ты даёшь! Чё раньше молчал? Никуда бы не пошли. Денисов – мужик вроде ничего. Что у тебя с ним за тёрки?

– Тебе не понять. Идём.

– Объяснить не хочешь?

– Тим, давай не счас, а? Потом, мож, и объясню. Посмотрим на ваше поведение, sir! – схохмил Глеб, несильно толкнув меня в спину по направлению к выходу.

Мы вышли на улицу, наконец вдохнув оживляющий, наполненный запахами цветущей сирени и черёмухи воздух. После духоты клуба это было как глотнуть живительного бальзама. Тут же нырнув в прокуренное нутро ближайшего таксомотора и назвав водителю адрес доставки наших уставших и сонных тушек, я расслабленно привалился к плечу Глеба.

– Глебка, разбудишь. Я покемарю.

Глеб вдруг просунул руку мне за спину и осторожно приобнял. С меня сразу как-то слетел весь сон. Такое было впервые. Через мгновение я почувствовал прикосновение его щеки к моему виску. Поразмыслив, я решил, что это просто дружеские объятья сонного уставшего приятеля, и ничего более. Так мы и сидели до самого дома. Успокоившись, я даже слегка задремал.

Чуть больше года назад, приняв решение оставить Пашку, я перевёлся в МАРХИ и стал московским жителем. Опять же помог отчим, надавив на нужные рычаги, благодаря которым мой перевод стал возможным.

Оставаться в Ключе в опасной близости к моему наркотику не было никаких сил. Жить в пятидесяти метрах от него и не иметь возможности видеть – это рвало на куски мой мозг. За месяц такой жизни я превратился в бледную тень подобия себя. Мои видели, что со мной происходит неладное, и наконец мама решилась на разговор. Я до такой степени потерял ощущение реальности происходящего, что вывалил ей всё про себя и про Пашку. Я чувствовал, что один уже не справляюсь, и мне нужна помощь, иначе просто свихнусь и сделаю что-то непоправимое. Так произошёл мой каминг-аут. Кажется, она не слишком удивилась моему признанию: давно догадалась, что меня с Пашкой связывает нечто большее, чем просто дружба, и приняла это с покорностью любящей своё чадо матери.

Мы решили, что отчиму о моём новом «статусе» знать необязательно. Вернее, так решила мама. Мне было как-то всё равно. Адекватно мыслить я давно уже перестал. Чувство самосохранения отсутствовало, уступив место тупому равнодушию к своей дальнейшей судьбе. Я жил на автомате, как примитивный механизм, настроенный на определённый набор схематичных, однообразных действий.

Механизму требовалась подзарядка: мне нужен был Пашка. Время не лечило. Оно меня убивало. Я подыхал. Мама вмешалась вовремя. Сначала на неделю увезла меня из города к морю в Анапу. Для отдыхающих был не сезон – середина января. Холодный морской ветер, позёмка, серо-стальной прибой набегающих на льдистый берег волн охладили мой воспалённый мозг и привели мысли в относительный порядок. Я начал приходить в себя. Ничего не ушло – затаилось где-то в глубине сознания, но уже давало возможность дышать и жить.

Мы много гуляли, вдыхая сырой январский воздух черноморского побережья. Окончательно замёрзнув, возвращались в гостиницу и подолгу сидели внизу в маленьком кафе, пили обжигающий чай с фаршированными мясом блинчиками и разговаривали. Потом возвращались в свой полулюкс и до пол-ночи опять говорили. Я рассказал ей всё: про нас с Пашкой, про Безвременье, про Настино письмо, про деньги. Она слушала не перебивая и, кажется, верила. Во всяком случае, я ни разу не увидел тени сомнения или скептицизма на её непроницаемом лице.

Только когда я рассказывал про Урода и про то, что он с нами делал, лицо её становилось пепельно-серым с тонкими побледневшими лепестками губ. Но и тогда она меня не прерывала, не задала ни одного вопроса, только иногда судорожно вздыхала и продолжала слушать, сжимая ворот джемпера в кулачках с побелевшими костяшками пальцев. Я показал ей наши кристаллы и как они «работают». Да, она мне поверила и стала третьим соучастником нашей с Пашкой тайны.

И меня отпустило. Панцирь, стягивающий моё сердце, постепенно разрушался. Я начал приходить в себя. Моя мама была той тонкой соломинкой, за которую я схватился и выжил, выкарабкавшись из своего личного ада – мрака отчаяния и боли.

Я мог жить дальше – мог жить без Пашки. Я смог переступить через это мучительное расставание с моей любовью и начать новую жизнь, где больше не было моего суслика, да уже и не будет никогда. Я смирился. Я начал привыкать. С этой болью, которая ушла далеко вглубь меня, можно было жить. Мне уже не перехватывало дыхание, когда он, как живой, стоял перед глазами с развевающимися по ветру белыми вихрами и с язвительной усмешкой на любимых губах.

Мы решили, что мне нужно уехать в Москву и продолжить обучение там. Мама обещала поговорить с отчимом, убедить его в необходимости моего перевода, не раскрывая истинной причины. В дальнейшем она так же планировала, что они переедут жить в Москву. Конечно, не сразу. Отчим был военным, и это была главная причина. Его перевод на новое место службы мог оказаться непреодолимым препятствием. В общем, это было делом не ближнего времени. Я же стараниями мамы и связями отчима уже в начале марта обживал свою съёмную однушку и был студентом первого курса архитектурного факультета МАРХИ.

Наши с Пашкой капиталы мама поместила в два банка, открыв два лицевых счёта на моё имя. Один принадлежал Пашке. Я надеялся, что он когда-нибудь всё вспомнит, и тогда я смогу отдать ему его миллионы. Вот только когда это произойдёт, я не имел представления. С кристаллом была та же ерунда. Как ему его вернуть? Пока, получалось, никак. Я оставил его маме на тот случай, если Пашке будет нужна помощь. Вдруг он заболеет! Я был уверен, что мама обязательно что-нибудь придумает и найдёт способ, как ему помочь.

Там же, на факультете, я познакомился с Глебом. Меня, как новичка, пришедшего в середине учебного года, приняли по-разному: кто-то равнодушно, кто-то настороженно, с кем-то я сразу же подружился. Ну, не сказать, что подружился, но вполне сносно общался. Подружился я только с двумя людьми: с Глебом и Катей. Катюха была старостой группы и первая подошла ко мне после лекции познакомиться и ввести в курс правил и законов их «среды обитания».

Не зря её выбрали старостой. Общаться с ней было легко, и в то же время чувствовалось, что в обиду она себя не даст и любого поставит на место, если это понадобится. Хотя какого-то давления или агрессивности с её стороны не чувствовалось. Катерина была явным лидером в группе: её слушались и с ней считались. В общем, девчонка была по мне, сразу понравилась.

Да и на внешность она была ничего себе: высокая, стройная, с короткой модельной стрижкой каштановых волос, рваной чёлкой, полузакрывшей пристальный взгляд озёрных глаз с минимумом косметики. Яркие, красиво очерченные губы она покрывала бесцветным блеском, что делало её лицо невероятно сексуальным. У неё была целая куча обожателей среди парней факультета, которых она попросту игнорировала. О своей личной жизни Катя не распространялась, туманно намекая на то, что с этим у неё «всё в порядке», но за стенами альма-матер. С «детками», как она называла нас – студентов, она дел не имеет, поскольку любит мужчин повзрослее и поопытнее.

Глеб дружил с Катей. Я даже поначалу подумал, что они пара: всегда сидели вместе на лекциях и вели себя именно как близкие люди. В группе он был особняком: общался только с ней. На меня тоже сначала только поглядывал и не предпринимал никаких действий, чтобы познакомиться поближе. Ему явно было не по душе то, что Катюха взяла надо мной «шефство», и наши приятельские отношения стали день ото дня укрепляться.

Видя его недоброжелательные взгляды в мою сторону, я как-то высказал свои подозрения Кате о том, что Глеб, похоже, её ко мне ревнует. В ответ она прыснула, а потом и вовсе расхохоталась. Я был обескуражен и не понимал, что могло её так развеселить. Катя на мой вопрос сказала лишь, что это априори невозможно, так как этому есть две причины. Во-первых – они просто друзья, а во-вторых… Тут она начала опять смеяться, а преодолев новый взрыв веселья, сказала, что если мы с Глебом подружимся, вторую причину он назовёт сам, если, конечно, захочет.

Всё произошло случайно. Я спускался по лестнице из здания учебного корпуса и, поскользнувшись, чуть не грохнулся на ледяные ступеньки. Если бы не Глеб. Он шёл позади и успел удержать меня в вертикальном положении, при этом чуть сам не упал. В общем, мы устояли, поддержав в итоге друг друга. Ситуация была опасно-комичной, и мы, отдышавшись, глядя друг на друга, одновременно прыснули. Ледок, существовавший между нами и грозивший перерасти в ледяной торос неприятия, вмиг растаял.

Дальше мы пошли вместе. Решили перекусить в студенческом кафе на территории института, но там после лекций было не протолкнуться, а есть хотелось жутко. И я предложил зайти в маркет за продуктами и приготовить что-нибудь у меня дома. Глеб слегка настороженно спросил, с кем я делю жилплощадь. Узнав, что живу один, согласился, чем меня очень обрадовал: моё вынужденное одиночество уже начинало слегка напрягать.

Мы купили кое-что из продуктов, причём Глеб настоял на оплате продуктового набора. Я не стал спорить, решив, что не стоит наше только зарождающееся дружеское общение начинать с препирательства. Хочет – пусть платит. Хотя в душе это меня повеселило.

За приготовлением нехитрого обеда – яичницы с колбасой и овощного салата – мы разговорились. Я немного рассказал о себе, а он о себе.

Оказалось, что он живёт в общаге, в комнате на четырёх человек. Жилось ему не слишком комфортно: в комнате был постоянный бардак, попойки, девочки, гремевшая до полуночи музыка. Их комната была на учёте у коменданта на вылет за нарушение правил общежития. Причём за компанию с нарушителями мог вылететь и он, хотя участия в их загулах не принимал. Но комендант разбираться не собирался, кто тут нарушает, а кто нет. К тому же купленные им продукты благополучно съедались соседями. Поэтому он и питался в студенческом кафе: кормить ещё троих на свою стипендию и небольшие деньги, присылаемые тёткой, Глеб не мог. Родители у Глеба погибли в автоаварии. Он с десяти лет жил с тёткой, старшей сестрой матери, в Ногинске – небольшом подмосковном городке.

Заниматься тоже не было никакой возможности из-за постоянного шума и проходного двора, в который превращалась их комната после пяти часов вечера. И он частенько зависал у Катюхи в её двухкомнатной квартире, что тоже было не совсем удобно, так как у неё был парень и была своя личная жизнь.

Была такая мысль – предложить Глебу пожить у меня, но я себя вовремя остановил. Нужно было всё-таки познакомиться с ним поближе и узнать получше, чтобы потом не пожалеть о таком скоропалительном решении. В конце концов, Глеб взрослый мальчик, способный позаботиться о себе сам. Многие из студентов подрабатывали, чтобы самостоятельно оплачивать жильё и обучение. Он тоже мог найти подработку и как-то решить проблему с жильём. Поразмыслив таким образом, я посочувствовал Глебу, но предлагать переехать ко мне не стал. Поживём – посмотрим.

Но время шло, и мы сдружились. Утром, только зайдя в холл корпуса, я уже видел впереди на лестничном пролёте его высокую, спортивную фигуру в ладно сидящих джинсах и чёрном свитере, его улыбающееся мне широкоскулое лицо, обрамлённое прямыми прядями тёмных волос. Глеб был красив настоящей мужской красотой. Особенно поражал острый, пронизывающий взгляд его карих, слегка прищуренных глаз, как будто направленный в самую глубину твоей души. Мне было странно, что у такого красавца нет подружки, хотя многие девчонки на него заглядывались, но подойти не решались: угрюмое выражение лица, с которым ходил Глеб, к более близким отношениям не располагало. Глеб был неприступен и ровно-холоден со всеми. Со всеми, кроме Катюхи и теперь уже меня.

Иногда он даже оставался у меня ночевать в кухне на небольшом и неудобном диванчике после очередного загула в клубе, куда они привели меня вместе с Катюхой. Её парень работал там администратором и всегда придерживал для них место на балконе второго этажа. Оттуда был прекрасный вид сверху на танцпол и на сцену, где у шеста пара девочек в блестящих бикини разогревала толпу танцевальными кульбитами, а тройка парней, сменявшая их, блестела накачанными мускулами, перемежая смелые, возбуждающие публику позы с не менее возбуждающими сексуальными па.

Это был даже не балкон, а широкая галерея, опоясывающая три стены до самой сцены. Здесь размещались столики с удобными диванчиками. Здесь же можно было пройти в вип-зону – закрытые от глаз посторонних гостевые комнаты, куда можно заказать для приватного танца понравившегося танцора или танцовщицу или провести время с друзьями в уединении. Внизу также была зона отдыха – столики с диванами и бар.

Клуб был не из дешёвых, но пару-тройку раз в месяц мы сюда приходили. Иногда и чаще. Толик – парень Катюхи, пропускал нас через служебный вход бесплатно, снисходительно посмеиваясь над нищими студентами. Я нищим не был, но выделяться не хотел. Мы только-только начинали дружить и узнавать друг друга. А с некоторых пор я стал осторожничать в выборе друзей. Не хотелось довериться и потом пожалеть об этом. Наивный мальчик остался в прошлом. А каким станет моё ближайшее будущее, зависело от меня и правильно выбранного окружения.

Закончив первый курс, я остался в Москве. В Ключ к своим ехать не хотелось, да и просто не мог. Внутри меня стоял какой-то психологический барьер, который не пускал назад, домой, туда, где жила моя боль. В Москве я мог жить, не выпуская своих демонов из их темниц. В Ключе они могли сломать все затворы и вырваться сами. Я боялся, что всё начнётся по новой, и второй раз я уже могу не справиться. Не хотел разрушать свой с таким трудом обретённый и очень хрупкий мир.

В июле мы с родителями съездили в Турцию, а август я занимался ремонтом в своём жилище. Никаких ремонтов я никогда не делал, поэтому сначала прошёл ликбез в интернете и с божьей помощью начал претворять задуманное в жизнь. Купил обои, купил стремянку, купил всё по списку, что требовалось для небольшого косметического ремонта небольшой однокомнатной квартирки. Делом это оказалось хлопотным, но увлекательным. Я, как художник, наклеив очередную обоину, отходил и любовался результатом. В общем, на поклейку обоев и перестилку полов новым линолеумом, ну и на последующее «приколотить», «помыть», «почистить», у меня ушло три недели. Я был горд собой и доволен. Всё-таки с чужими обоями и вытертыми не одним арендатором полами было напряжно.

В сентябре начался новый учебный семестр. Я уже не считался новичком и встречен был одногруппниками, как свой. А через два месяца Глеба вместе с троицей соседей выперли из общаги. Они вместе с Катькой куда-то ходили, кому-то доказывали, что Глеб ни при чём, ни в каких загулах, и ночных посиделках, и полежанках с лицами противоположного пола не замешан, но всё было тщетно. Справедливость не восторжествовала. Глебу нужно было освободить койко-место. И тогда я предложил ему переехать ко мне. Тем более тогда плата за квартиру становилась чисто символической, по меркам столицы, конечно. А главное, я мог наконец распрощаться с надоевшим одиночеством. По поводу Глеба у меня сомнений больше не возникало. Уверен был, что уживёмся.

Так мы стали жить вместе. В комиссионке купили ещё одну полутороспалку, из-за чего моя комнатка стала походить на второсортный гостиничный номер. Но Глеб оказался человеком, любящим уют и порядок, даже больше – порядок. И вскоре наша однушка превратилась во вполне комфортабельное жильё. Появились полки на стенах, ещё один письменный стол, придвинутый к моему и вплотную торцом к окну. Это, собственно, всё, что можно было разместить на двадцатиметровой территории жилой части теперь уже нашей квартирки.

Старенький хозяйский телевизор стоял на окне. Но нам он был без надобности: всю информацию мы получали из инета. Шкаф нам тоже не требовался, так как в коридоре была вместительная кладовка, в которой стояло два пенала для белья и кронштейн с плечиками для одежды. Ещё мы с ним вскладчину приобрели микроволновку. Ценнейшая вещь для студента! В ней можно было не только разогревать еду из холодильника, но и по-быстрому сварить картошку и даже пельмени.

Мы вышли из такси под холодный по-осеннему дождик. Ну, май тоже ещё не лето, и Москва не Шри-Ланка. Быстренько добежали до подъезда, до лифта, и вот он – наш девятый этаж!

Как же хочется спать в третьем часу ночи!

– Тим! Давай в душ! Ты чай будешь?

– Оспади! Какой чай! Никуда не хочу… Я – спать! В душ – завтра.

Глеб стоял и растерянно смотрел, как я по-быстрому стаскиваю с себя джинсы, футболку и плюхаюсь под одеяло, заворачиваясь в него коконом.

– Ну ты и свинтус, Тимыч!

– Иди в жопу! А лучше ложись. Завтра проспишь, не будет тебе никакого перезачёта, – пробурчал я сонно из-под одеяла.

– Тим! Пошли хоть чаю попьём! Уже вскипел, щас заварю. Вставай!

От этого надоеды не отвяжешься. Да и чаю тоже хотелось после мешанины из клубных коктейлей.

– Ладно, иди в душ, сейчас встану.

Натянув шорты и старую футболку, зашёл на кухню. Заварил чай и пошарил в холодильнике: сардельки, сыр, батон. Одна минута – и два бутерброда отправлены в микроволновку. Пока разливал чай, Глеб вышел из душа в трениках и с полотенцем на плечах, с мокрыми торчащими волосами. По груди на торс сбегали капли воды, оставляя влажные дорожки на кубиках. Я завис. Стоял и смотрел на эти бегущие по накачанному телу капли, поблёскивающие в свете лампы, на косичку волосиков, идущую от пупка за резинку треников. Писк микроволновки вывел меня из ступора. Я отмер и столкнулся взглядом с Глебом. Он смотрел на меня, смотрел, как я его разглядываю.

«Чёрт! Неудобняк!»

Я метнулся за бутербродами, а Глеб молча прошёл и сел за стол. Пауза явно затянулась, и мы оба это почувствовали. Надо было срочно что-то сказать, но мы молчали. Мне было страшно неудобно, как будто меня поймали за чем-то неприличным. На самом деле что такого? Нехер по квартире голому ходить! Разозлившись от глупости ситуации, я обжёгся, доставая тарелку с бутербродами. Почти кинул её на стол и вышел из кухни, сказав через плечо до сих пор молчавшему Глебу:

– Ты ешь, а я в ванную.

– Давай скорей, я подожду.

«Вот это чё щас было?»

Мы жили вместе уже несколько месяцев, бывало и в одних боксерах по утрам бегали, собираясь в универ, и в этом не было ничего особенного. А счас что? Почему я завис?

Из раздумий вывел голос друга:

– Тимыч, ты там скоро?

– Иду!

Я быстро почистил зубы, оделся на влажное тело, хотя это было не слишком приятно, и вышел из ванной. Глеб ждал, на столе остывали бутерброды и чай. И есть уже расхотелось.

– Чё сидишь? Всё уже остыло. Ешь давай, я только чаю пивну. Бутер не буду.

– Угум, как фочешь, – с полным ртом ответил Глеб.

– У тебя во сколько завтра перезачёт?

– В десять. Но пойду с утра, там ещё конспект полистаю.

– Ладно, доедай, я спать.

– Давай.

«Вот чего, спрашивается, ждал? Мог бы один спокойно поесть».

Жили мы нормально, но вот его излишняя какая-то прилипчивость, что ли, иногда раздражала. Ему надо было делать всё вместе: смотреть фильмы, завтракать, ужинать, вместе идти домой после лекций, вместе ездить куда-нибудь в центр. Всё вместе!

В принципе, я не слишком обращал на это внимание, но иногда хотелось побыть одному. Просто поваляться с планшетом или побродить где-нибудь бесцельно по улицам. С Глебом так не получалось. Он с утра строил на весь день планы. И я чувствовал себя жутко заорганизованным. Это начинало сильно подбешивать, и я боялся, что в конце концов сорвусь и наговорю чего-нибудь такого, о чём потом пожалею. Я решил, что от излишней опеки друга надо избавляться как-то постепенно, но целенаправленно. И так, чтобы его не обидеть. Но дальше так продолжаться не могло: я чувствовал, что уже на пределе.