Текст книги "Дом(II) Я помню вкус твоих губ (СИ)"

Автор книги: Rina Ludvik

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Я осмотрелась. Мелких вещей поблизости больше не было, я их уже все запустила в эту тупоголовую ведьму. Правда, она была очень проворной, и ни одна безделушка в неё не попала. Что ж, графин тоже неплох! Я взялась за прозрачную ручку, не выпуская из виду съёжившуюся фигурку.

– Елена Сергеевна, что вы де…

«Эх, чуть-чуть промазала! Повезло жабе!»

Графин влетел в стену рядом с её головой и рассыпался градом мелких сверкающих осколков, окатив заразу фонтаном апельсиновых брызг.

– Пиздуй теперь в прачечную! Хозяин не любит замарашек! – мстительно произнесла я, обтирая липкие руки об ночную сорочку и с удовольствием разглядывая пятна сока на голубой униформе этой стервы.

И добавила писклявым голосом, передразнивая мамзель:

– Опять рассердится! И пойдём в сад! – и дальше продолжила уже своим, обычным:

– Пошла вон! Не смей здесь больше появляться, пока я сама тебя не позову! Иди в сад… погуляй! Гады вонючие, ненавижу вас!

Я в несколько прыжков очутилась возле неё, вовремя притормозив, чтобы эта дура успела выскочить за дверь, что она и сделала, испуганно повизгивая.

– Эй, слышите, вы! Шавки своего хозяина! Я нор-маль-ная! – прокричала вслед убегающей мартышке и ещё пнула вдогонку диванную подушку, невесть как оказавшуюся в моей руке.

Как же я их всех ненавидела! Все эти бесстрастные рожи, приставленные сторожить меня и лечить от безумия. И все они прекрасно знают, что никакая я не безумная – я нормальная!

«Ладно! Порезвилась и хватит. Надо бы в душ, смыть с себя этот отвратительный запах тигриной похоти, которым пропиталось всё тело».

Меня два раза в неделю приезжал трахать этот извращенец. Всегда пьяный, всегда ненасытный. Видимо, у его сучки проблемы были не только с деторождением. После его ненавистных ласк хотелось содрать с себя кожу. Он убрался отсюда час назад, а у меня до сих пор в горле першило от его вонючей спермы. Но на мытьё не оставалось времени. Нужно было быстро собраться и линять, пока эта идиотка не очухалась и опять меня не закрыла.

В загородном московском доме моего мучителя я жила уже третий год. Родители думали, что я в Германии. Я звонила им и сказала, что выхожу замуж за иностранца и уезжаю с ним на его родину. Мама плакала, просила приехать домой. Но куда мне было ехать с таким пузом. Сказала, что позвоню позже, но больше так и не позвонила. Решила, что как только рожу, устроюсь в Москве, вот тогда и свяжусь с ними. А ждать уже оставалось недолго. Но, видно, мне на роду написано страдать.

Он увёз меня в Москву через месяц после рождения моей малютки, моей Алиночки. Мне удалось её увидеть всего два раза. Первый раз только родившуюся, в руках акушерки – синенькое тельце, чёрные слипшиеся волосики, сморщенное личико с кривящимся ротиком от хриплого писка-плача, судорожно сжимающиеся крошечные пальчики на малюсеньких ручках. Это всё, что я успела разглядеть. Я полюбила её сразу, в первую секунду, как только увидела. Мой родной, беспомощный комочек! Как же мне хотелось прижать к себе это живое, крошечное чудо – моего ребёнка. Но её тут же унесли в другую комнату. Я тогда была очень уставшая после почти двухсуточных мучений затяжных тяжёлых родов и сразу провалилась в глубокий сон.

Но когда проснулась, то первое, что вспомнила – крошечное тельце моей дочурки. Я не могла с ней расстаться. Нет! Ни за какие богатства мира я не могла отдать своего ребёнка. У меня началась истерика, перешедшая в послеродовую горячку. Я пробыла в беспамятстве несколько дней. То проваливалась в небытие, то, очнувшись, опять начинала плакать и метаться по постели. Мне стали колоть транквилизаторы, привязывали к кровати. Чужие люди, равнодушные лица и ничего впереди. Мне нужна была моя девочка, больше я ни о чём не думала.

Я умоляла каждого, заходившего в комнату, чтобы мне принесли мою дочку. Она голодная. Я должна её покормить. Но мне только говорили успокоиться и подумать о себе. О девочке заботятся её родители. А я суррогатная мать. Мне не нужно больше думать о ребёнке. Он не мой – чужой.

А второй раз случился через две недели. Одна из медичек, ухаживавших за мной после родов, оказалась доброй женщиной и провела меня ночью в детскую. Я смогла немного побыть возле своей дочурки.

Моя принцесса! Какая же она хорошенькая! Какие у неё славные реснички и бровки, маленький пуговка-носик, губки, сложенные в смешной треугольник, щёчки, как два мячика, крошечный остренький подбородочек. Волосиков видно не было из-за плотно облегающей шапочки. И на ручках были такие же, как шапочка, мягкие трикотажные рукавички. Взять на руки дочку сиделка мне не разрешила. Я только смогла погладить её через одеяльце и постояла рядом несколько коротких минут.

А потом, когда вернулась в свою комнату, проплакала всю ночь. Как? Как я могла согласиться отдать моё сокровище? О чём я только думала? Что же делать теперь, как теперь жить?

Той женщины я больше не видела, а меня стали запирать на ключ. Видимо, и здесь были понатыканы камеры.

С той ночи я начала сходить с ума. Сначала плакала, потом перестала разговаривать, перестала есть. Меня пробовали кормить насильно. Тогда я стала агрессивной. Меня связывали и оставляли так на несколько часов. Опять кололи какие-то лекарства. Я успокаивалась на некоторое время, потом опять всё повторялось.

Я хотела свою малютку, свою принцессу. Я умоляла Бориса вернуть мне мою дочку. Мне ничего не надо, только отдайте мне её, и я уйду. И всё забуду. Только верните!

Я случайно узнала от одной из горничных, что мою Алиночку эти уроды назвали Евой. Идиоты! Как можно было назвать моё сокровище именем этой потаскухи-прародительницы? Ева! Только в маленькую никчёмную змеиную головку его полевой мыши могло прийти это идиотское имя! Тупая извращенка! Сама ты, блять, Ева недоделанная! Ходячий детский могильник, не способный выносить ребёнка!

Мою доченьку зовут Алина! Алиночка! Аленький мой цветочек!

– Я всё равно вырву тебя из тигриных лап! Мы уйдём от них далеко-далеко и будем жить только вдвоём – я и ты! Твоя мамочка обязательно что-нибудь придумает!

Но ничего придумать я не успела, оказавшись через месяц в Москве пленницей этого чудовища.

И вот наступил день, когда я должна наконец вырваться из лап когда-то любимого, а сейчас люто ненавистного мне тигра – моего тюремщика и насильника, отнявшего у меня мою девочку. Я дождалась, когда в коридоре всё стихло, и осторожно выглянула за дверь. Мамзель умчалась, оставив её открытой. Этого я и добивалась!

«Идиотка! Завтра тебя выкинут отсюда, как и твоих предшественниц! Так вам, клушам, и надо! Ради вонючих денег готовы на всё! Плевать, что я медленно подыхаю в этой клетке! Вам меня не жалко!»

Я уже успела переодеться в мягкие трикотажные брюки, футболку и толстовку. Теперь нужно осторожно пройти вниз в гардеробную. Там моя верхняя одежда и обувь для прогулок. Потом через кухню пройти к двери служебного хода, затем быстро пробежать расстояние до ворот. Охрана сидит у центрального входа с другой стороны дома. Эти же ворота всегда на замке. Но в них есть небольшая дверца. А от этой дверцы у меня есть ключик. Я его раздобыла у одного из охранников. Я давно заметила, как он на меня смотрит. Молодой парень, ничем особым не примечательный. Он появился здесь месяца четыре назад, и я бы даже не обратила на него внимания (все его охранники были для меня просто тупыми марионетками), если бы он так на меня не пялился. Однажды решила с ним заговорить. Моя тюремщица как раз отошла ненадолго, оставив меня на его попечение. Дура! Так началась моя тайная дружба с Егором. Наши отношения были определены сразу: он хотел меня, а я хотела на волю.

В доме все спали: была глубокая ночь. Я потихоньку спустилась по лестнице. Постояла, прислушиваясь… Тихо. Пробежала по коридору в гардеробную, быстро схватила пуховик, шапку и короткие сапожки-дутыши. Решила, что оденусь уже возле двери, на выходе. Не хотела задерживаться ни на минуту: страх быть пойманной гнал вперёд. Самое опасное – незаметно пробежать до ворот. Конечно, камеры меня зафиксируют, но их проверят только завтра утром, если мамзель не очухается и не вспомнит про незапертую дверь, и не обнаружит моё исчезновение ещё раньше. А я уже тем временем, надеюсь, буду далеко. Поэтому сейчас нужно торопиться! Дверь из кухни на улицу была закрыта на задвижку: никому из обслуги и в голову не могло прийти, что у сумасшедшей идиотки, какой меня тут все считали, хватит ума сбежать.

Лампочка у входа не горела, что мне было на руку. Я осторожно прикрыла дверь кухни и, ещё постояв секунду прислушиваясь, пулей полетела к воротам. Всё! Я почти у цели. Теперь открыть дверцу. Замок никак не поддавался. Видимо, дверь давно никто не открывал. Пальцы уже начали коченеть на морозе, сердце выскакивало, глаза застилал пот, а я всё пыталась провернуть застрявший в одном положении ключ. Ничего не получалось. Я заплакала, подвывая от злости и беспомощности, проклиная всё на свете – себя, свою несчастную судьбу, ненавистного гада, превратившего мою жизнь в ад, всех своих тюремщиков и весь род человеческий, которому было наплевать на мои мучения. Скулила и проклинала, не переставая дёргать чёртов ключ окоченевшими пальцами. Вдруг внутри что-то щёлкнуло, ключ повернулся, и дверь дрогнула, слегка приоткрывшись.

«О Господи! Слава тебе!»

Я выскочила наружу и с быстротой молнии побежала по заснеженному полю к темнеющему вдалеке лесу. До него было не больше двухсот метров, как объяснял мне Егор, но мне эта дорога показалась вечностью. Бежать уже не получалось. Снег к середине стал глубоким, и теперь каждый шаг давался с трудом. Я спотыкалась, падала, поднималась и брела дальше, бороздя рыхлые сугробы. Пальцы рук без варежек уже ничего не чувствовали, глаза застилала пелена, сердце выскакивало из груди, отдаваясь набатом в висках. Наконец вся в снегу, без сил, я добралась до опушки. Это был на самом деле не лес, а лесопосадки. За ними шла дорога, где меня должен ждать Егор. Связи у нас, естественно, не было. Я очень надеялась, что он меня всё ещё ждёт. Иначе все мои мучения – всё зря.

Два дня назад он передал мне записку, в которой написал план моего побега. Всё, что мне было нужно – устроить скандал горничной, довести её до истерики так, чтобы она забыла запереть дверь. Что-что, а скандалы устраивать я умела! И всё-таки его план был чистой воды авантюрой и мог провалиться на любом этапе от любой случайности. И, может быть, оттого, что всё это было от начала и до конца абсолютным безумием – план удался. Вот только ждёт ли он меня ещё? Время приближалось уже к пяти часам утра, и он мог уехать, решив, что мне не удалось вырваться из дома. Я преодолевала последнюю преграду: продиралась сквозь мёрзлые кусты, ветви и сучья, перелезая через, бог знает какие завалы, запорошенные снегом. Едва живая выбравшись из этой чёртовой лесополосы и тут же по пояс провалившись в кювет, я разрыдалась. Сил больше не было, а руки уже не слушались. Темно, я в яме по пояс в снегу, полуокоченевшая, и никого вокруг. Помощи ждать неоткуда, а самой мне уже не выбраться – просто нет сил.

Я стояла и плакала уже навзрыд, понимая, что здесь и останусь. Утром кинутся на поиски и найдут в яме окоченевший труп сумасшедшей идиотки. И вдруг перед собой сквозь слёзы увидела протянутую руку. Я на мгновение замолчала и подняла голову: вверху, наклонившись ко мне, стоял Егор. Я из последних сил ухватилась за его руку окоченевшими пальцами. Я рычала и визжала, как раненая волчица, но руки Егора не выпускала, хотя было чудовищно больно. Мне казалось, что пальцы сейчас отвалятся или уже отвалились.

Он подтянул меня рывком и, ухватив за пуховик другой рукой, вытащил из кювета. Мы упали на обочину и лежали неподвижно какое-то время. Потом он помог мне подняться, отряхнул и довёл до автомобиля, стоявшего метров за двадцать отсюда. И наконец я окунулась в тепло, не без помощи Егора забравшись на заднее сиденье. Я буквально повалилась кулём, не в силах сидеть, держа перед собой огнём горевшие пальцы. Лежала и тихонько подвывала. Егор сразу же рванул с места, сказав, что ехать прилично и надо успеть, пока не начало светать. Боль постепенно успокаивалась, оставив только несильные покалывания, и я уснула.

Тимур

Пашка спал наверху, а мы с Таей сидели внизу в просторной кухне-столовой на широком удобном диване и разговаривали, попивая зелёный чай.

– Даже не знаю, что тебе сказать, – начала Тая, сделав глоток из тонкой фарфоровой чашки.

Мы приехали к Тае два часа назад. Она встретила нас одна. Её помощница, как Тая её называла, так и не вышла из своей комнаты, хотя мне было очень интересно увидеть ещё одного человека из их мира. Пашка немного нервничал, но старался казаться спокойным. Я его понимал: не слишком приятно встретиться со знакомым, которого не помнишь. Но Настя была приветлива, к Пашке особо не приставала, и он постепенно расслабился и даже начал улыбаться и принимать участие в разговоре.

В основном мы вспоминали наше детство – летние месяцы в деревне. Лазанье по заборам, купание в Пестрянке, хождение в лес по грибы-ягоды, вечерние посиделки на поляне у костра, рыбалку – всё, что приходило на ум, и в чём Тая, как наша подружка, принимала участие. В общем, врали сообща напропалую. Настя совершенно непринуждённо перешла к рассказу о кристаллах, которые я тут же достал. Заготовленная легенда – всё, как договаривались: Урал, дед-геолог, неразгаданная загадка природы, источник энергии, подарок нам на память.

Про свойства камней она сама рассказала и предложила Пашке испробовать, заранее предупредив, что это абсолютно безопасно и ничего, кроме пользы, не приносит. У меня пот бежал струйками по спине, пока мы врали. Как ни странно, Пашка поверил во всю нашу ахинею. Действие кристалла ему страшно понравилось, он даже восторженно хохотнул. Таким образом Пашкин кристаллик перекочевал в Пашкин карман, а мы с Таей выдохнули.

Тая угощала нас пельменями, приготовленными совместно с Галиёй. А потом мы пили чай с тортом. Мы привезли его с собой вместе с букетом белых лилий, который Пашка самолично вручил Насте с извинениями за неуклюжую встречу в метро.

Обед закончился, время шло, и я начал нервничать: не представлял, как подвести нашу неторопливую беседу к главной теме. Но Тая сама всё устроила, сказав Пашке, что у неё есть к нему несколько вопросов и, если я не против, она бы хотела поговорить с ним с глазу на глаз. Она сказала это так непринуждённо, с такой доброжелательной улыбкой, что мне это совершенно не показалось «обидным», а Пашке – неуместным. Мы оба согласились, и они поднялись наверх.

Пока они были там, наверху, я места себе не находил. Ведь, по сути, решалась моя судьба. Что скажет Тая, какой приговор мне вынесет? Что там вообще происходит? Не психанёт ли Пашка, не ринется ли из дома, послав нас обоих куда подальше? Я не представлял, как можно его уговорить на это «сканирование», ведь он так болезненно воспринимает любые разговоры о его амнезии, считая себя из-за неё «неполноценным».

А Тая для него вообще чужой человек. Вдруг он после всего этого больше не захочет меня видеть? Скажет, что я его унизил, подставил и предал, и наш путь к доверительным отношениям оборвётся в самом начале. Я себя до того накрутил, что готов уже был подняться к ним и прекратить это всё. Я несколько раз подходил к лестнице, делал один шаг и… останавливался. Сверху не раздавалось ни звука. Наконец устав метаться по гостиной, я опустился в угол дивана и, тупо глядя перед собой, стал ждать: «Будь что будет!»

Тая спустилась через час – самый долгий час в моей жизни.

– Я ничего не увидела – никаких отклонений. Паша абсолютно здоров, и его мозг функционирует, как и положено функционировать мозгу здорового молодого человека. Я даже не увидела никаких следов травмы. Никаких следов операции. Ничего. Понимаешь?

– И… и что это значит?

– Что это значит? – эхом повторила Тая мой вопрос. – Это значит, что у него нет никакой амнезии. Ну… в медицинском смысле. Тут другое, связанное с психологией. Какой-то психологический барьер. Видимо, было какое-то событие, сильно повлиявшее на его психическое состояние. Возможно, эта самая авария. Он увидел мчавшуюся на него машину и сильно испугался, а его нервная система создала вот такую своеобразную защиту – выключила память. Но не частично, а полностью. По-другому я объяснить это не могу. Но это только моё предположение.

Она замолчала. Я «переваривал» услышанное и не понимал, что же дальше. Тая видела моё состояние и не мешала. Тоже думала о чём-то своём, время от времени поднося чашку ко рту.

– Тая, как ты считаешь, его это… ну… состояние, оно долго продлится? Это же не навсегда?

Тая замялась, но потом посмотрела на меня:

– Тимур, я, вообще-то, этим не ограничилась – одним сканированием. Я предложила ему сеанс гипноза, и Паша согласился.

– Что? Паша согласился?

Я был в полном ахуе: чтобы Пашка на такое согласился? Она что, знает волшебное слово? Или у неё особый дар уговаривать?

– Я даже не представляю, как ты вообще смогла его уговорить?

Тая улыбнулась:

– Да я его особо и не уговаривала. Сказала, что могу попытаться помочь, если он хочет восстановиться. Паша согласился.

– Ох, Насть, ой, прости, Тай! Что-то уж всё больно просто у тебя вышло! Чтобы Пашка да согласился… Я даже заикнуться боялся, – с сомнением посмотрел я на Таю.

– Ну, ты боялся, а я не побоялась. О таких вещах нужно говорить прямо. Человек должен сам решать: нужно ему это или нет. Вот он и решил, что ему – нужно. Без его согласия я бы ничего делать не стала. Ты же знаешь, что я не могу вторгаться в жизнь людей вашего мира. И не хочу… – помедлив, добавила, – с некоторых пор. И потом, ты не забыл, что я другая? Я умею… – она загадочно улыбнулась, – убеждать.

– Ладно. Я понял. Что насчёт гипноза, расскажешь?

– Расскажу, только Пашу проверю.

Я кивнул, и Тая поднялась наверх к Пашке. Мне тоже хотелось на него посмотреть, но я не решился сказать Тае об этом. Встал и подошёл к окну. Окна столовой были большими – во всю стену. А за окнами густой заснеженный лес, начинавшийся от самого дома. Деревья росли так близко, что даже верхушек не было видно, а ветви почти касались нетронутых морозом окон. Снег лежал ровным слоем, насколько хватало глаз: ни птичьих следов, ни следов человека, как будто дом стоял не на окраине посёлка, а посреди дремучей непроходимой тайги. Я даже поёжился, непроизвольно дёрнув плечами. Прав был Пашка: как Тая не боится здесь жить, в такой глуши? Тут вспомнилось, что она что-то говорила про защиту. Похоже, защита была действительно надёжной, раз она так спокойно себя здесь чувствовала. Да и помощница с ней жила.

Мои размышления прервала Тая, спустившись с лестницы и вновь сев на диван.

– Спит. Всё хорошо. Скоро будить пойду.

– Ну что? Расскажешь? – я присел рядом.

– Паша очень хорошо помнит своё детство. Про маму мне рассказывал, про бабушку. Про то, как жил в деревне. У него был друг Мишка. Про него рассказывал.

– Про Мишку? Да не слишком-то они и дружили. Так… пересекались иногда. Он просто наш приятель деревенский. Хороший парень, но мы с ним не так уж и часто общались. Он старше нас.

Тая задумчиво смотрела на меня и не перебивала. Наконец я заткнулся.

«Чё, бля, встрял? Терпения дослушать не хватает?»

– Извини, перебил тебя. Продолжай, пожалуйста! А про меня что говорил?

– А про тебя, Тимур, он ничего не говорил. Тебя в его воспоминаниях нет. Совсем.

– Как это… нет? И в детстве нет?

– Нет. Он дружил всегда с Мишей. И вообще, он только про детство вспомнил. Лет до тринадцати. А дальше я не смогла ничего узнать. Дальше у него начинается паника, пульс учащается. Я сразу остановилась.

Я сидел в полном ступоре.

«Как такое может быть? Меня что, стёрли ластиком из его головы? Тогда получается, дело не в аварии, а… во мне? Его мозг вычеркнул меня из своей памяти, а поскольку я был рядом всю его жизнь… Поэтому он всё забыл? Ведь вся Пашкина жизнь связана со мной, а не, блять, с Мишей! Миша! Какой, нахуй, Миша?! Я это был! Я! А не Миша! Так… до тринадцати лет… А что потом? Почему до тринадцати? Потому что в тринадцать лет он понял, что он гей, так получается? А почему он понял? Он влюбился в меня. Блять! Бля-я-ять! Я же это видел, чувствовал! Только притворялся, что ничего не замечаю. Смеялся даже над ним про себя! Ну, не смеялся, так… подсмеивался. Я же сам тогда зелёный был. Но не дурак же. Всё видел и всё понимал. У него же на мордахе всё было написано! Друг, бля! Нахер таких друзей! Сколько лет он рядом со мной, говнюком, мучился. А я ещё с Ленкой дружил. Ему ещё пытался про нас с ней рассказывать. Игрался с ним, как кошка с мышкой. Доигрался! Стёрли меня! Чё же теперь делать-то?»

– Тимур, ты в порядке? – с беспокойством спросила Тая, оторвав меня от моих раздумий.

– А? Д-да, всё нормально!

– Я тогда пойду будить Пашу. Может, умоешься прохладной водичкой? Что-то ты неважно выглядишь. Хочешь таблетку от головы?

– Нет, Тай, не нужно. Я щас… умоюсь пока. Ты иди.

– Паша будет спрашивать, как прошёл сеанс. Что мне ему сказать?

– Я не знаю. Я сейчас ничего не знаю, – я поднял на неё глаза. – Тая, пожалуйста, не говори ему, что он меня не помнит. Можешь?

– Тимур, что между вами произошло… до аварии? Было что-нибудь?

– Тая, я сейчас ни о чём не могу говорить. Мы с тобой потом всё обсудим. Позже. Просто не говори про меня Пашке. Мы только начали опять сближаться. Понимаешь?

Я говорил не веря, что Тая меня послушает. Но всё равно продолжал говорить. Я должен был её убедить, заставить её скрыть от Пашки правду обо мне, стёртом из его памяти.

– Я очень боюсь его опять потерять. Если расскажешь, как есть, он может оттолкнуть меня. Вообще послать куда подальше. Перестанет мне доверять, и я уже ничего не смогу сделать. Очень тебя прошу!

– Хорошо. Я знаю, что ты желаешь ему добра. Я не скажу. Но ты должен мне рассказать, что произошло. Обещаешь?

– Тая, я не могу обещать, что расскажу всё. Не хочу тебе врать. Я ещё сам не до конца понимаю. Мне нужно подумать, самому во всём разобраться. Но мы обязательно поговорим.

– Ладно. Иди в ванную, она по коридору направо. Полотенце возьми на полке в корзинке. Там увидишь.

Домой мы возвращались уже в начинающихся сумерках. За рулём был я. Пашка попросил, сказав, что у него «заторможенность какая-то в мозгах, лучше не рисковать».

Дорогой мы не разговаривали. Пашка подрёмывал, привалившись к окну, а может, просто сидел, думая о чём-то своём. А я боялся задать ему лишний вопрос, не зная, как он отреагирует. Да и сконцентрировал всё внимание на дороге. Опыта вождения у меня было не слишком много: иногда, когда приезжал ненадолго домой, ездил на внедорожнике отчима. Своим же транспортом пока не обзавёлся, хотя права были. Но Пашкину Аннушку вести было легко: умная машинка – всё понимала с полуслова.

Я припарковался возле Пашкиного дома, где у него было своё, никем не занимаемое место. Мы вышли.

– Тём, оставайся у меня. Чёт одному не хочется, да и тебе ещё до дома пилить на метро с пересадками. Я сегодня за руль точно не сяду.

– Ладно. Если выделишь зубную щётку.

– Не боись, всё выделю. Даже спальню с отдельной ванной комнатой, – хмыкнул Пашка, а потом добавил:

– Просто хочется знать, что в доме ещё кто-то есть.

После этого Пашка как-то сразу оживился. Ужинать мы не стали, только взяли с собой в гостиную по кружке чая – я с лимоном, а он с молоком – и расположились в уютных креслах. Пашка забрался в кресло вместе с ногами, подогнув их под себя, и был похож на ленивого сонного котёнка. Я сосредоточил всё своё внимание на чае, стараясь поменьше смотреть на эту крышесносную картинку. Но мой непослушный взгляд то и дело возвращался и приклеивался то к белым разлохматившимся вихрам, то к жилке на тонкой шее, то (о боже!) низкому вороту свободной майки, не закрывающему ключицы и идущую от них впадинку – дорожку, разделяющую по-мальчишески щуплую грудь. К своему ужасу я начинал ощущать нарастающее возбуждение. На мне была Пашкина белая просторная футболка с лимоном, уже выстиранная и выглаженная Зиной. Так что внешние признаки моего позора были скрыты от рассеянного внимания суслика.

Пашка, к моему счастью, ничего не замечал. Он вообще смотрел не на меня, а куда-то в сторону, то и дело поднося кружку к губам и прихлёбывая горячее молоко с капелькой зелёного чая. При этом я остановившимся взглядом наблюдал, как подрагивал его еле заметный кадычок. Я вовремя прикрыл рот, почувствовав, что по подбородку вот-вот побежит слюна.

А Пашка сменил позу, скрестив по-узбекски ноги, и слегка наклонился вперёд, опустив на колени расслабленные руки. При этом отвисший ворот блядской майки открыл весь суслячий торс, почти до самого пупа. Я сглотнул и потянулся к кружке, пытаясь перевести дыхание и остудить накатывающий волнами жар горячим чаем. Мне понадобились нечеловеческие усилия, чтобы сохранить спокойное выражение лица, когда Пашка наконец поднял глаза на меня и спросил:

– Тая тебе что-нибудь рассказывала? Как всё прошло?

Дело в том, что как только Пашка с Таей спустились вниз, он сразу засобирался домой, сославшись на то, что уже начало темнеть, а ехать неблизко. Но было видно, что обсуждать ему ничего не хочется. И в душе я его понимал: не слишком приятно выступать в качестве испытуемого объекта. А Пашка к тому же был до крайности самолюбив. Я тогда ещё подумал, что он не хочет разговаривать при мне, а собирается встретиться с Таей тет-а-тет, без «лишних» свидетелей.

– Ну так. В общих чертах. Без подробностей. Встретишься с ней – расспросишь.

Я чувствовал себя как уж на сковородке: боялся, что Пашка заметит моё «странное» состояние, а ещё опасался неудобных вопросов. Он ведь понял, что к Тае мы ездили неспроста. И всё же ждал, что он про это скажет, а возможно, даже упрекнёт. Но он спросил совсем другое:

– Тём, а кто такой… Миша?

====== Глава 20. ======

Тимур

– Почему ты спрашиваешь?

– Я во сне видел парня. Он сказал, что его зовут Миша.

– Сон расскажешь?

Пашка отвёл глаза в сторону, замялся и как-то помрачнел. Потом опять посмотрел на меня:

– Я-я… я плохо его помню… Так… отрывки какие-то… Я в комнате, потом парень зашёл… Да не помню я. Помню, что он назвал своё имя – Миша.

– Есть такой Миша. В Новожилово живёт. Ну… куда мы летом приезжали.

– И что? Я с ним дружил?

– Ну как? Так… пересекались иногда. Он старше нас, чё ему с нами, с малышнёй, было возиться? Но пацан он нормальный. Его в деревне уважают.

Пашка сидел, задумавшись. Я тоже помалкивал.

– Ладно, давай на боковую. Поздно уже. Пошли, комнату твою покажу.

Он забрал со столика кружки и унёс в мойку. Мы поднялись наверх. Пашка шёл впереди: протяни руку – и коснёшься. Такой близкий и такой далёкий сейчас был мой суслан.

– Это моя, – он показал на дверь, – а твоя рядом. Там в ванной всё есть, увидишь: и щётка, и полотенце, и халат. В шкафу найдёшь переодеться. Бери – не стесняйся. В общем, располагайся. Пока! – и, мельком взглянув на меня, зашёл в свою.

Я кивнул: – Спокойной ночи!

Вот и поговорили.

Комната была похожа на дорогой номер в гостинице: молочно-кофейные панели, на полу белый ворсистый ковёр, белые шторы, двухспальная кровать застелена ослепительно-белым покрывалом, в изголовье несколько подушек разных размеров – две больших в цвет панелей и две белых поменьше. На прикроватных тумбочках светильники – белые матовые шары. У стены комод, над ним, на стене, плазменная панель телевизора, рядом небольшой столик и два приставленных к нему стула. Вообще, вся мебель белого цвета. Часть стены напротив, рядом с дверью в ванную комнату, занимал зеркальный шкаф-купе. Никаких безделушек или личных вещей. По всему было видно, что комнатой никто не пользовался.

«Видимо, это гостевая, как принято в приличных домах», – с усмешкой подумал я.

Над столом висела небольшая репродукция картины. Я подошёл поближе. Картина была мне хорошо знакома: «Сорока» Клода Моне. У меня дома в Ключе есть книга-альбом живописи разных художников. Давно, ещё в детстве, мне подарила его мама. Я часто подолгу его рассматривал. И эту картину помнил очень хорошо: морозный солнечный день; заснеженные деревья; вдалеке то ли поле, то ли озеро – из-за снега непонятно; домик; плетень; покосившаяся калитка и на ней сорока. Ничего особенного. Но картинка притягивала как магнит. Слишком всё было настоящим: розоватые отблески солнечных лучей на снегу, далёкий горизонт в туманной белой дымке, чёрные остовы замёрзших деревьев, покатая крыша домика, покрытая ровным слоем слежавшегося снега. Холодно. Никого вокруг. Только одинокая сорока на полуразвалившейся кривой калитке. И ещё она у меня ассоциировалась со стихотворением Пушкина: «Мороз и солнце; день чудесный! Еще ты дремлешь, друг прелестный…».

Я улыбнулся картине, как старой знакомой. Невесело улыбнулся. Все мысли были о Пашке:

«Что он там видел в своём сне? Почему такой мрачный? Может, это просто последствия гипноза? А что? Вполне может быть: хреново, когда у тебя в мозгах шарятся. Получается, он Мишку не помнит. Или что-то вспомнил, а рассказывать не хочет?»

Я зашёл в ванную, сверкающую никелем и ослепительной белизной. Постоял в душевой кабинке под тёплыми струями, смывая с тела гелиевую пену и усталость утомительного дня. Халат надевать не стал: обернул полотенце вокруг бёдер. В шкафу стопкой лежали прозрачные упаковки с бельём: футболки, майки, боксеры, спальные пижамы и даже носки.

«Ну точно, как в отеле – номер «Люкс»!»

Выбрал себе пижамные штанишки, погасил свет и лёг под тонкое, воздушное одеяло.

Постель была мягкой и уютной, но сон не шёл. Меня будоражило и волновало близкое соседство с Пашкой. Он был рядом, через стенку, в соседней комнате. Я лежал и вспоминал дни, когда мы были заперты в маленькой тёмной комнатке в Безвременье. Я с детства привык спать на спине, а он, притулившись сбоку, засыпал, уткнувшись в меня носом, положив мне руку поперёк живота. Я даже сейчас ощущал его дыхание, его запах – топлёного молока и ещё чего-то, присущего только ему. И я завидовал тому себе.

«Он был рядом, и я мог к нему прикасаться, мог обнять, погладить по спутанным, взъерошенным волосам. Тогда мы были как единое целое – вдвоём на маленьком пятачке замкнутого пространства. Сейчас я тоже в замкнутом пространстве своего одиночества. Он рядом, но его нет больше со мной. Я один. И я ему больше не нужен. Просто приятель! Может, ему рассказать, что я гей, как и его отцы? Ну, может, не совсем гей. К женщинам у меня нет неприятия. Просто мне никто не нужен, кроме Пашки. Может, правда лучше сказать? Ведь если сам догадается, будет ещё хуже! Что он обо мне тогда подумает? Что я врал, притворялся? А если я нечаянно сорвусь? Вот как-нибудь не выдержу и… сорвусь? Что тогда? Зная его характер, даже боюсь представить, что будет. Но я-то не железный! На сколько меня ещё хватит? Сегодня уже чуть не сорвался, когда он в кресле ёрзал – позы менял. Без него не могу и рядом с ним подыхаю. Это как болезнь. Заболел и не могу вылечиться. Хроническая зависимость на всю жизнь. Я ведь пробовал. Два года без него. Загнал вглубь, подальше свою любовь и жил. Да не жил я – существовал! Пытался жить. Даже пытался вновь полюбить.