Текст книги "Дом(II) Я помню вкус твоих губ (СИ)"

Автор книги: Rina Ludvik

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Смешно! Как можно кого-то полюбить, если уже любишь? Если боль не отпускает? Идиот! Испортил жизнь Глебу. Теперь он сторонится меня, бежит, как от чумы. Они опять всё время с Катей. А я всё время один. Надо как-то с ним налаживать ну хоть какие-то, приблизительно нормальные отношения. Так ведь продолжаться не может! Всё-таки полгода были вместе. Чё же теперь, врагами остаться? Нет, я ему точно не враг! Если бы не Пашка, может, так и дальше бы жили. Только вот нахрена ему такое счастье? Это у меня всё по-уродски. Он-то почему должен из-за меня рушить свою жизнь – жить с человеком, который не любит и не полюбит никогда? Он в конце концов это поймёт. Пройдёт какое-то время, и он привыкнет жить без меня. А может, и встретит кого, не будет же он всю жизнь один. Обязательно встретит!

А ты? Ты будешь? Вдруг Пашка никогда тебя не вспомнит? Ты же стёрт, тебя теперь вообще там не ночевало, в его голове. Нету тебя там! Невидимка ты, блять! Воздух! У него там Миша. А тут – Ксюша. Зря я его к Тае отвёз. Ох, зря!

Так, стоп! Чё ты кипишуешь раньше времени? Ничего ещё не случилось. Вон, домой тебя позвал. Ну и что, что настроение плохое, у него и раньше так было… Перепады. Завтра проснётся и будет, как обычно, – весёлый. А Миша… Ну приснился ему Миша. Где-то он у него сидит в памяти, Тая его гипнозом откуда-то вытащила. Мало ли, чего у него там ещё сидит. Оно же никуда не делось, просто там барьер какой-то. Забор, бля, бетонный! А строитель – я. Я его, сука, и выстроил! Я! Из-за меня всё. После того поцелуя. Он видел. И пошёл Ксюху целовать. А я идиот, увидел их и психанул – повёл себя, как пацан. Ведь у нас же всё хорошо было. Так нет! Сам его Ксюше на блюдечке преподнёс. Даун, бля!»

Постель уже не казалась такой уютной. Стало душно. Я поднялся, отодвинул штору и приоткрыл створку окна. Приник лицом к проёму и вдыхал морозный воздух, ощущая мелкое покалывание от задуваемых ветром снежинок. На улице мела и завывала метель. Сквозь белое облако снегопада виднелись тёмные громады многоэтажек с кое-где ярко-жёлтыми пятнами светящихся в ночи окон. Был уже первый час ночи, но многие, как и я, не спали. И за каждым окном шла своим чередом чья-то жизнь. Кто-то в ней был счастлив, а кто-то, как и я, страдал и, может быть, ещё надеялся на счастье. Я, во всяком случае, надеялся. Очень!

Паша

«Вот интересно, как этой девчонке, Тае этой, так просто удалось меня уломать? Даже не знаю, почему я ей поверил? Что она там сказала? «Нельзя опускать руки?» Так, кажется? Ещё что-то сказала, типа, ты сам должен захотеть всё вспомнить. А я что, не хочу, что ли? Я хочу. Если не получается. Что я могу? «Давай попробуем поискать причину», – сказала она. Ещё спросила, доверяю ли я ей. А я ответил, что доверяю. Ага, вижу первый раз и сразу – «Доверяю!» Офигеть! Посмотрели. Полежал с закрытыми глазами, а она рядом посидела. Даже не прикасалась ко мне. Но голове было тепло, и как будто мурашки бегали.

Интересно, что она там увидела?

Потом предложила мне попробовать что-то вспомнить под гипнозом. Я опять согласился. Как будто опоила чем-то. Ничё не соображал. Может, она колдунья? Положила мне ладонь на лоб, и я уснул. А потом как-будто проснулся. Таи нет, я один лежу на кровати. Дверь открывается, и заходит парень, похожий на шкаф. Стоит у двери и мне улыбается. В костюме чёрном, как на свадьбу собрался. Жених, бля. Осталось розочку в кармашек воткнуть.

«Привет, салага!» – говорит.

«Привет! – отвечаю. – Ты кто? И почему я салага?»

«Я – Мишка, – говорит. – Не помнишь меня?»

«Я никого не помню, – отвечаю, – у меня амнезия».

Он подошёл и сел рядом на стул, где раньше сидела Тая.

«Дурь это у тебя, а не амнезия!» – сидит и улыбается мне.

«А ты откуда знаешь? Ты доктор, что ли?» – разозлился я.

«Ну, типа того. Хочешь, вылечу?»

А сам сидит и смеётся.

«Расскажи лучше про себя, кто ты? Может, я что и вспомню».

«Не могу, мне уже пора. Сам вспоминай!»

«Как это – сам?»

«Вспомни, кто ты сам, тогда и других вспомнишь!»

«А кто я? Паша Снегов – я и так знаю».

«А кто ты – Паша Снегов? Вспоми-на-а-ай!»

Он опять засмеялся, встал и пошёл к выходу. Мне почему-то не хотелось, чтобы он так быстро ушёл.

«Подожди! – привстал я и крикнул ему вслед. – Зачем приходил? Кто ты?»

Он обернулся:

«Вспоминай. И приходи ко мне».

«А куда приходить? Где ты живёшь?»

«Позвони бабушке своей. Она знает. Только розы не приноси. Не люблю».

«Розы? У тебя что, день рождения?»

Он уже открыл дверь, чтобы выйти, но остановился, посмотрел на меня и улыбнулся:

«У меня скоро сын родится – твой тёзка. Хочу, чтобы ты был крёстным отцом».

«Крёстным отцом? – я усмехнулся. – Пусть сначала родится, тогда посмотрим. А какие цветы ты любишь?»

Он опять улыбнулся: «Ромашки. Много ромашек! Вспомни меня и больше не забывай!»

«Ты ещё придёшь?»

«Ты приходи. Ты хороший, салага!» – сказал и вышел.

И что это было? Я буквально обалдел от этого сна. Никогда так ясно во сне никого не видел, и чтобы так всё запомнить, как будто и не во сне вовсе, а наяву. И Миша этот… Увалень безобидный. На день рождения пригласил… с ромашками! Ромашки он любит! Приснится же такое, чтобы мужик просил ему ромашек принести! Цирк! Только чё-то не смешно совсем. Про сына говорил… родится скоро мой тёзка. Ещё значит один Пашка будет. Не, ну это же сон. Неправда всё. Просто сон.

Да… он сказал бабе Липе позвонить. А что? И позвоню. Вот прямо утром и позвоню. Спрошу про этого Мишку, что она скажет? Тёмка же говорил, что они из одной деревни. Может, и правда, что у него жена беременная. Вот номер будет! Выходит, что я, типа, ясновидящий! Ха!

А что он там про меня говорил? Что мне нужно вспомнить, кто я. А кто я? Что за ерунда? Я – это я! Может, у Тёмки спросить? Может, он что-то такое знает? Да нет! Это просто сон. Как и баскетболистка эта. Фигня это всё! Завтра всё-таки позвоню бабе Липе, а днём ещё позвоню Тае. Надо с ней встретиться. Пусть я сам ничего не вспомнил, может, она мне поможет? Что там с этим гипнозом? Может, я ей что-то про себя даже рассказал. Ладно. Надо попробовать уснуть, а то завтра не встану».

Но заснуть никак не удавалось. Спустился вниз, взял бутылку воды из холодильника и присел за стол.

«На часах половина третьего. Тёмка, поди, уже десятый сон видит, а я тут маюсь бессонницей. Толку, что позвал. Пойти к нему? Кровать большая, притулюсь с другого края, он и не заметит. Одному как-то не по себе».

В комнате был настоящий морозильник из-за открытого окна. На подоконник намело маленький сугробик, который уже подтаивал и растекался лужицей. Тёмка спал, свернувшись клубочком. В ногах лежало скомканное одеяло.

«Вот, блин, морж недоделанный!»

Я, поёживаясь, закрыл окно и лёг, накрыв его и себя одеялом. Тёмка заворочался, повернулся в мою сторону, что-то бормоча во сне. Я лежал, сдерживая дыхание, ждал, когда он успокоится. Но тут почувствовал, как его рука легла на мою талию. Я перестал дышать. А он притянул меня к себе, уткнулся носом в затылок, и я услышал его мерное посапывание. Он так и не проснулся. Я полежал ещё немного, успокаивая зашкаливающее сердцебиение и выравнивая дыхание. Потом попытался осторожно отодвинуться, но рука, как только я делал попытку её убрать, прижимала мою тушку ещё крепче. Я устал с ней бороться. От Тёмки шло приятное тепло, как от батареи, и глаза уже закрывались сами собой. Улёгся поудобнее и заснул.

Утром меня разбудил своей вознёй Тёмка. Он, спросонья увидев меня под боком, уткнувшегося ему носом в грудь, убрал с себя мою ногу, отодвинулся и сел. Я с трудом приоткрыл один глаз и снова закрыл. Спать хотелось неимоверно.

 – Паш, ты как здесь оказался?

Я натянул на себя откинутое Тёмкой одеяло, закутался потеплее и, опять приоткрыв и тут же закрыв глаз, ответил через зевоту:

– Уснуть долго не мог. Скажи спасибо, что пришёл и спас тебя. Ты тут морозильник устроил, да ещё и одеяло с себя сбросил. К утру нашёл бы твой замороженный труп.

Такая длинная тирада далась мне с трудом: я всё ещё спал. Он продолжал сидеть и сверлить меня взглядом. Я недовольно поморщился:

– А чё такого? Ложись, сегодня же выходной, можно ещё поваляться. Чё всполошился-то?

– Спи, если хочешь. Я в душ.

Я уже почти проснулся, но подремать ещё хотелось. А Тёмка продолжал изображать из себя блюстителя нравственности. Я не выдержал и просипел со сна:

– Вот же, блин! Ты прям как девица красная! Я хотел с краюшку, а ты сам ко мне всю ночь прижимался.

У него был такой растерянный и обескураженный вид, что я даже посмеялся над ним в душе, но продолжал недовольно сопеть и хмуриться, типа, я жутко недоволен, что был разбужен ни свет ни заря.

«Ага! Лучшая оборона – нападение!»

Подумаешь, вместе поспали. Я хоть отдохнул нормально, хотя и мало спал. Зато спал как убитый под Тёмкиным тёплым боком.

– Время семь часов, какой душ?

– Привык рано вставать. Ты ещё поваляйся, если хочешь. Я ополоснусь и пойду на завтрак что-нибудь приготовлю.

– Делай, чё хочешь. А я ещё посплю. Пол-ночи по квартире болтался, уснуть не мог.

Тут я вспомнил, что хотел позвонить бабе Липе, но ещё было слишком рано. Решил, что позвоню часов в девять. Тёмка уже ушёл в ванную, а я опять задремал. Сквозь дрёму думал о том, что жить с кем-то куда лучше, чем одному.

«И просыпаться здорово! Одному жить ужасно. Я только сейчас это понял, а раньше как-то даже не задумывался. Рядом с Тёмкой было хорошо – уютно. Может, ну её, его квартиру? Сказать, чтобы ко мне переезжал? Может, сегодня и скажу…»

Наверное, спал бы ещё, но меня разбудил Тёмка:

– Эй, соня-засоня?..

– М-мм…

– Просыпайся, время – одиннадцатый час! Ты что, экзамен на пожарника сдаёшь?

Я открыл один глаз… потом второй. Тёмка сидел на другом краю кровати уже одетый, бодрый и улыбчивый. И от него вкусно пахло свежестью, а ещё, кажется… блинчиками?

«Как же хорошо просыпаться, когда тебя кто-то ждёт… кто-то будит! Не то что одному в пустой огромной квартире, где тебе никто не скажет: «Вставай, соня! Завтрак готов!» Ну, или просто знать, что кто-то ещё есть».

Я, брыкнув ногой, откинул одеяло и потянулся до хруста в позвоночнике: – Э-эээ-ммм! – и, приняв позу морской звезды, посмотрел с улыбкой на зависшего Тёмку. – Одиннадцатый? Бли-и-ин, вот это я разоспался! Чё, напугал тебя сегодня? До сих пор в себя не придёшь? Ну извини! Сам не ожидал. Уснуть не мог и… холодно было.

– Да нет, нормально. Просто… тоже не ожидал.

Он поднялся и пошёл к двери, сказав не оборачиваясь:

– Жду тебя на кухне. Завтракать.

– Я мигом, только к себе в душ сгоняю.

Я догнал его в коридоре и заскочил сзади на спину с дурацким гиком: – Ии-ий-ех!

Тёмка от неожиданности слегка наклонился вперёд, остановился и, сбросив меня, удержал рукой, чтобы я не упал. Всё-таки сильный он, кабан этот! Чуть не приземлил меня на пятую точку!

– Пашк, кончай бузить! Иди умывайся, а то остынет всё!

– Ты чё с утра такой серьёзный? Я же уже извинился. Ладно, я быстро!

Когда я зашёл в кухню, стол уже был накрыт и ожидал появления хозяина дома, то бишь меня!

– Ого! Бли-и-инчики! Моё обожание! Тём, из тебя получится отличная кухарка!

– Спасибо, и тебе доброе утро! Насчёт кухарки подумаю. Я ещё умею готовить яичницу и бутерброды с ветчиной.

– Ай, да ладно тебе! Уверен, что в тебе много скрытых талантов.

Я полил блинчик клубничным вареньем и половину засунул в рот.

– М-мм-мм! Нечто! За такой завтрак проси, чего хочешь! Блины, как у моей мамы!

– Ешь давай! Я подумаю! – хмыкнул Тёмка, осторожно обмакивая блинчик в сметану.

Блины и на самом деле были вкуснейшие. Мне надоело наматывать их на вилку, и я начал есть руками, при этом весь перемазался в варенье. Приходилось то и дело слизывать его то с подбородка, то с пальцев. Короче, вёл себя за столом, как чукча, но это было весело!

Тёмка ел молча, сосредоточившись на своей тарелке.

«Наверное, ещё на меня злится: постоянно отводит глаза. Придётся повременить со своим предложением переехать ко мне. Подожду, пока перебесится. И чё я сделал такого? Подумаешь, поспали на одной кровати, я же к нему не лез, он сам в меня вцепился. Наверное, в детстве спал с любимым плюшевым мишкой».

Я хмыкнул своим мыслям, облизывая пальцы после очередного блина. Тёмка встал, поставил свою тарелку в мойку и пошёл в ванную.

– Эй, ты куда? Ты же не съел ничего!

– Доедай, мне что-то не хочется. Пойду зубы почищу.

– Ты что, после еды всегда зубы чистишь? – не унимался я.

Но Тёмка уже скрылся за дверью ванной комнаты. А одному есть расхотелось, особенно после шестого блина. Я убрал со стола и сложил тарелки и всё остальное в посудомойку. Тёмку дожидаться не стал, сполоснул руки и мурлетку прямо здесь, над раковиной, и вышел в гостиную. Забравшись в кресло с ногами, включил плазму и тут вспомнил, что хотел позвонить бабе Липе. Пришлось подниматься в спальню за телефоном.

– Алло, бабуль? Это я – Паша.

– Ой, Пашенька! Здравствуй, внучек. Давно тебя не слышала. Как ты? Что случилось?

– Да ничего. Просто позвонил узнать, как у тебя дела. Всё в порядке, не болеешь?

– Да что со мной сделается? Скриплю помаленьку. Не беспокойся. С мамой твоей вчера разговаривала. Жаловалась на тебя, что звонишь редко.

– Бабуль, ну чего часто звонить? У меня всё нормально. Да и времени свободного не очень много.

– Ну да, теперь вырос, самостоятельный стал. Это хорошо! Спасибо, что меня не забываешь. Я ведь скучаю по тебе. Может, на каникулы выберешься в Ключ, я бы тоже приехала, повидала бы вас с мамой, а?

– Посмотрим, пока не могу обещать. Слушай, бабуль, я спросить хотел…

– Что? Спрашивай!

– Я когда к тебе раньше приезжал, у меня был такой друг… Миша?

– Это который Миша? Волокитин? Ты его вспомнил?

– Ну, не то чтобы… Ну так был?

– Был, Паша. Был!

Баба Липа замолчала, а потом всхлипнула.

– Бабуль, ты чего?

– Надо же, вспомнил Мишку когда… Нету больше, Паша, Мишки. Помер он.

– Как… помер? Когда?

У меня внутри всё оборвалось.

«Это получается что? Я во сне с мёртвым разговаривал?»

– Дак третьего дня уже как. Ночью плохо ему стало с сердцем, а пока в медпункт привезли, пока медичку искали, он и помер. Майоров наш, ну, «Балхаш» у которого, хороший мужик, с утра с Нюрой, матерью его, да с Верой Петровной в морг за ним уехали. Ты же Веру Петровну помнишь? Тёмину бабушку? Вот с ней. И похороны сёдни. Мы тут все у Нюры. Помогаем. Отец-то совсем слёг, как про Мишку узнал, а жена, Маринка, тоже наша поселковая – тяжёлая. Рожать ей скоро.

Бабуля опять всхлипнула. Я же был в полном ступоре. Она что-то говорила, говорила. А я почти не слушал. В голове сидела одна мысль:

«Мишка этот, выходит, прощаться приходил. И на похороны меня позвал, а не на… день рождения!»

Сказать, что мне было не по себе – не сказать ничего: мне было жутко не по себе! Я сполз по стенке на пол и так и сидел, подтянув колени к подбородку. А баба Липа всё говорила:

– Он же летом-то этим женился только. Так сына хотел! Пашкой, говорит, назовём, да вот не дождался. Такое горе!

В голове звучали его слова из сна:

«Вспоминай и приходи ко мне. Только розы не приноси. Не люблю… Ромашки. Много ромашек!»

– Паша? Паш? Ты меня слышишь? Ты куда пропал, Паш? Алло?

– Да, я слушаю. Я приеду сегодня. На похороны.

– Приедешь? Паша, дак далеко, ты не успеешь.

– Неважно. Всё равно приеду, вместе с Тёмкой, может. Ладно, бабуль, мне тогда собираться надо. Давай, до встречи.

– Хорошо, Пашенька. Буду ждать тебя.

Через полтора часа мы с Тимуром уже выехали за МКАД. Впереди предстояло ещё несколько часов пути.

На заднем сиденье в большой плетёной корзине стояли ромашки. Много ромашек. Я скупил все, сколько было.

====== Глава 21. ======

Тимур

Мы сидели в Пашкиной гостиной и неторопливо потягивали красное полусухое Каберне из больших пузатых бокалов Бургундия на длинных ножках, заедая сырными ломтиками и крупными ягодами «зимнего» тёмно-вишнёвого винограда. Сегодня было девять дней со дня смерти Миши Волокитина, и у нас был вечер воспоминаний о нём.

Я уже несколько дней жил временно у Пашки. Так уж случилось, что после Мишкиных похорон Пашка не мог оставаться в квартире один.

В деревню мы с ним добрались к пяти часам вечера. Сразу проехали к их дому, где нас ждали. Погребение перенесли на следующий день. Так решила тётя Нюра, узнав от бабы Липы, что мы с Пашкой едем к ним. Для нас с Пашкой это были первые похороны. И это было страшно. Страшно, когда ты видишь в гробу молодого парня, почти твоего ровесника, которого знал практически всю свою сознательную жизнь. Страшно смотреть в глаза его потерянным, сразу постаревшим родителям. Страшно видеть полуживую от горя Маринку, Мишкину жену, которую мы тоже знали с детских лет. Страшно, что их ещё неродившийся ребёнок никогда не увидит своего отца. Страшно рядом с этим чужим горем стоять живым упрёком: молодым, цветущим, здоровым.

На нас оглядывались сельчане, перешёптывались. Я беспокоился за Пашку, понимая, что ему это, должно быть, неприятно. Все знали, что с ним случилось, и были в курсе про потерю памяти. Правда, моя бабуля заранее предупредила своих сельчан, чтобы к нему с расспросами не лезли и не смотрели, как на заморскую диковинку. Но Пашка, казалось, ничего и никого не замечал. Он смотрел только на Мишку. А Мишка в своём свадебном костюме лежал спокойный и безучастный ко всему. И это тоже было страшно. В комнату зашла тётя Нюра с букетом ромашек в трёхлитровой банке. Она поставила её на стол, придвинутый к окну, и, вытащив несколько цветков, положила их в гроб в изголовье.

– Миша любил ромашки. Спасибо, Тёма, что вспомнил. И спасибо, что приехали. Вы такие красивые стали с Пашей, такие взрослые! Миша бы порадовался вам, да вот не успел.

Она посмотрела на покойного сына:

– Ничего мой сыночек не успел.

Мать присела и склонилась над мёртвым сыном, то поправляя краешек ажурного покрывала, то поглаживая сложенные на груди восковые руки с посиневшими пластинками ногтей, то прядку зачёсанных кверху смолянистых волос. Она больше не плакала, а только коротко, натужно вздыхала, вглядываясь застывшим, измученным лютым горем взглядом в дорогое лицо своей кровиночки.

– Мишенька, сынок, посмотри, кто к тебе приехал! Не забыли тебя твои друзья, пришли проводить в дальнюю дороженьку. Тёма… и Паша, твой дружок любимый. Ты его как братика младшего любил. Никому не давал обижать. Помнишь, как он с нами на сенокос мальчонкой ездил? Ты его со стожков вниз-то, как с горки, скатывал, а папка ругался на вас, что вы все стожки поразметали. А как тебе в ковшик с квасом лягушку подбросил? Помнишь? Ты за ним после по всему покосу с хворостиной гонялся.

Она обвела застывших сельчан потеплевшим взглядом, с улыбкой на обескровленных губах. Послышался чей-то громкий всхлип.

– Пашку-то поймал потом, как тот ни брыкался, а уж визжал-то как – ну чисто поросёнок резанный визжал, да...

Тётя Нюра замолчала, горько улыбаясь своим мыслям, автоматически поглаживая траурную канву гроба. В комнате тоже все молчали, лишь изредка кто-то тихонько всхлипывал.

– А Мишка-то наш схватил его за ноги и хотел бросить в крапиву. Я еле отняла мальчонку-то. Где же ему было с нашим увальнем справиться! Маленький да худой – в чём душа держится, а уж такая заноза! – всплеснула мать руками и прыснула в ладошку, поглядев на бледного с окаменевшим лицом Пашку – Чего-нибудь да удумает. А этот дурень всегда на его уловки вёлся.

Она засмеялась тихим дробным смехом, смахивая пальцами со щёк редкие слезинки.

– Один раз, помнишь, Паш, – глянула на Пашку с улыбкой, – да ты же не помнишь… загадку ты ему загадал… подожди, дай вспомнить… загадка мудрёная такая, как стишок.

Она поднесла щепоткой пальцы к губам и задумалась.

– Кто сделал, тот… продал? Ну да! Кто сделал – тот продал. Ага! Кто купил – тому не надо. А кому надо – тот молчит! Да, точно… молчит.

Она опять посмотрела на сына и погладила по волосам.

– Молчит мой сынок.

Опять глянула на Пашку: – А Мишка-то ходил потом два дня, как малохольный, разгадать никак не мог. Приставал ко всем.

Опять склонилась над сыном, протяжно вздыхая:

– О-ох! Кабы знать!

По толпе прошёлся шепоток, кто-то ахнул, раздавались тихие всхлипы. К тёте Нюре подошла моя бабуля, что-то прошептала и увела, приобняв, в другую комнату. Я смотрел на Пашку, на его неподвижный взгляд расширенных глаз, на бледное, без единой кровинки лицо, на судорожно вцепившиеся в боковину гроба пальцы, и не представлял, как его вывести отсюда.

От духоты в висках стучали молоточки: в комнате стоял нежилой, спёртый воздух. Эта смесь запахов хвои, струганных досок, скопления людей, сладковатого дымка от потрескивающих восковых свечей навсегда теперь будет ассоциироваться у меня как запах смерти.

Наконец баба Липа подошла к Пашке и, осторожно подняв его, отрешённого ото всего, повела к выходу, что-то нашёптывая по дороге. Я прошёл к тёте Нюре попрощаться, поискал глазами Маринку, но её в комнате не было. Бабуля, увидев меня, махнула рукой, укладывая на кровать свою бывшую ученицу и укрывая одеялом. Сказала шёпотом, чтобы подождал её на улице, и я через расступившуюся толпу вышел следом за Пашкой.

На улице уже стемнело, тускло горели уличные фонари, выхватывая из темноты чёрные остовы деревьев, заборов, темнеющих домов с белыми от снега крышами. Во дворе группками стояли мужики, покуривая и негромко переговариваясь.

За руль я сел сам: Пашка был совершенно невменяемым – ни на кого не смотрел и ни с кем не разговаривал. Меня не замечал: будто меня рядом и вовсе не было. Даже не кивнул на прощанье. Я всё понимал и старался отогнать обидные мысли, которые, несмотря ни на что, крутились в моей голове. Понимал, что ему сейчас не до меня и не до кого, что это ничем не оправданный мой эгоизм собственника. И всё-таки будь моя воля – остался бы с ним. Но ещё были наши бабули.

Мы доехали до бабы Липы, подождали, пока они с Пашкой войдут в дом, и пошли пешком к своему.

Несмотря на то, что мы провели в дороге почти семь часов нигде не останавливаясь для перекуса, причём большую часть пути я был за рулём и вымотался, как чёрт, есть совершенно не хотелось. Я умылся, выпил стакан травяного, пахнущего летом чая, недолго поговорил с бабулей, выслушав её печальный рассказ о Мишкиной внезапной смерти, и, ограничившись общими словами о моей столичной жизни, рухнул на свою старенькую кушетку и тут же уснул.

Мишку похоронили на следующий день на местном кладбище за деревней. Народу было много: приехали даже из двух соседних сёл. Потом были поминки в кафе «Балхаш», которые оплатил Пашка. Майоров не хотел брать деньги, даже психовал, говоря, что поминальный обед за его счёт, так как Мишка, несмотря на его молодой возраст, был ему другом. К тому же на их с Маринкой свадьбе он был посажёным отцом. Но Пашка пёр буром и ничего не хотел слушать. Бросил на стол скрученную рулончиком пачку купюр и вышел из тесного кабинета. Я потом сказал Майорову, что если ему так уж влом эти деньги, пусть отдаст Маринке на рождение ребёнка. На что тот, повертев в пальцах рулончик, кивнул и сунул к себе в сейф.

На третий день утром мы уехали. Отец с Марио ждали нас в квартире: не хотели оставлять Пашку одного. Мне тоже предлагали остаться, но я отказался, чувствуя себя здесь лишним, к тому же устал безумно и хотел поскорее очутиться у себя дома. Марио довёз меня, не обращая внимания на мои слабые протесты: я и правда еле шевелил затёкшими от долгого сидения в одном положении конечностями.

Пашке я не звонил, решив, что позвонит сам, как надумает. Да и рядом с ним были его родные – он не один. Но оказалось, что отцов он выпроводил на следующий день, сказав, что его караулить нечего: с ним всё в порядке, и он не маленький. А ещё через день, уже поздно ночью, раздался звонок. Я подскочил полусонный, почему-то сразу понял, что это Пашка.

– Да?

– Алло, Тём? Разбудил тебя?

– Нет, конечно! Какой сон в три часа ночи?

– Я тут приболел маленько: простыл кажется.

– Паш, подержи кристалл, и всё пройдёт. Забыл про него?

– Ага, забыл. Да и нет его у меня сейчас.

– Как нет? А где он?

– Дома лежит.

– А ты где? У своих живёшь?

– Не… я дома. Ну, в смысле, дома живу. Один.

– И чё? Где ты, мать твою? Ты чё, больной по городу болтаешься? Откуда звонишь?

С меня мигом слетел весь сон:

«Он что там, пьяный, что ли?»

– Говори, где ты? Я сейчас приеду.

– Я возле твоего подъезда стою. Тём, поехали ко мне, а? Не могу один, не по себе мне. Спать не могу: кажется, кто-то в квартире есть. В общем, дурь всякая в башку лезет.

Я быстро покидал в сумку кое-какие вещи, планшет, ноут, схватил с вешалки пуховик и слетел вниз.

Мы сидели в полуосвещённой гостиной: на столе сбоку горели в деревянном невысоком подсвечнике три свечи. Пашка слушал, а я рассказывал всё, что только мог вспомнить о Мишке. А вспомнить я мог совсем немногое: нечастые случайные встречи на уровне: «Привет! Как дела?», совместные вечерние посиделки на поляне с местными, куда к вечеру стекалось всё подрастающее поколение Новожилова, начиная с двенадцати и до семнадцати-восемнадцати, а то и старше. Мишка был «первым парнем на деревне»: не одна поселковая девчонка была в него тайно влюблена. Он тоже был влюбчив и нередко менял «дам сердца», к несчастью одной и радости другой – следующей своей «любови». Да, однолюбом Мишка не был, пока не подросла Маринка. Она-то прочно поселилась в Мишкином сердце, махнув перед носом рыжими косичками и сверкнув голубыми озерками глаз из-под рыжих ресничек.

Для нас же с Пашкой он всегда был «взрослым». В детстве каждый год – это целая эпоха. А если разница в два, а то и в три года – это уже совсем разное поколение: разные интересы, разные разговоры. Но Мишка был прост в общении, никогда не задирал нос перед младшими да и вообще ни перед кем. Он мог войти в любой дом – все его знали и все любили, как славного парня. Он, что называется, был «свой» для всех.

А мы с Пашкой к тому же были не местные, а «городские», приезжавшие только на летние каникулы. Но наши бабули были «местными», поэтому и нас тоже принимали, как своих. Вот только так уж исторически сложилось, что наших одногодок в деревне не было. Были либо младше, либо старше, так что мы с Пашкой ни в какие компании не входили по причине «неподходящего» возраста – с младшими было неинтересно нам, а старшим было неинтересно с нами. Но мы сильно и не расстраивались: нам вдвоём с Пашкой никогда не было скучно, хотя вроде и чем-то таким особым мы не занимались.

Обычные летние каникулы в деревне: купание в реке, лазанье по деревьям, блуждание с полбулкой хлеба и мешочком соли по лесу. «Закуска» к хлебу росла в лесу. В июне это были корни ещё не зацветших, а только набирающих соки растений: луковицы саранки, мясистые сочные корни борщевика, в простонародье – пучки; дикий лук, черемша. В июле – ягода, грибные «шашлычки» из маслят и шампиньонов, приготовленные тут же, на небольшом костерке.

А ещё вкуснейшая, ни с чем не сравнимая лесная родниковая водичка. У нас с Пашкой был даже личный тайный родниковый источник, который мы тщательно укрывали от глаз посторонних сухими ветками. Откуда мы, городские, знали все эти лесные «премудрости? Теперь уже трудно сказать. Мне так кажется, что мы родились уже с этими знаниями. Когда жили в деревне, от местной ребятни мало чем отличались: сбитые коленки, исцарапанные ноги и руки от постоянного лазанья бог знает где, грубые, с затвердевшими мозолями, ладошки.

Вот про всё это я и рассказывал Пашке. И как-то незаметно наш разговор плавно перетёк в другое русло, менее безопасное – на личную жизнь.

– Слушай, Тём, а ты дружишь с кем-нибудь? Ну, в смысле, девушка у тебя есть? Ничё, что спросил?

Помнится, он уже задавал мне такой вопрос при первой нашей встрече. И вот опять! И что я должен ответить? Скажу «нет» – последует логичное «почему?». И всё-таки я ответил:

– Нет, нету у меня, Паша, девушки.

Я выжидательно смотрел на Пашку: «Ну, давай свой следующий – «почему?»

– Хм! Как-то непонятно. Ну не может быть у такого, как ты, и не быть девушки! Нереально!

– У меня была. Давно. Мы расстались.

– Почему? Слушай, ничё, что я спрашиваю? Ты никогда не рассказывал, а мне интересно.

– Спрашивай уж, раз начал.

Видимо, вино нам обоим ударило в голову, раз мы перешли на разговоры о девушках.

Вернее, перешёл-то Пашка. Это, в общем, понятно. Но вот то, что я его не оборвал, а сидел и отвечал на щекотливые вопросы… Это было странно. А может, три дня возле Пашки на меня так подействовали? Он действительно был немного не в себе. Про Мишку мы эти дни не говорили, но было видно, что он явно нервничал. В комнату ко мне он больше ночами не приходил, но двери своих спален мы оставляли открытыми. Тогда Пашка мог заснуть спокойно. Я посоветовал ему держать кристаллик под подушкой и сжимать его, если опять начнут в голову лезть разные мысли.

– Расскажи, почему расстались?

– Да всё просто! Я понял, что люблю другого человека – поэтому расстались.

– А где этот человек сейчас, ну, девушка, в смысле?

– Паш, это была не девушка. Я понял, что люблю парня. Я, Паш… гей, как твои отцы. Извини, что не сказал раньше.

Я в упор смотрел на Пашку, на то, как он меняется в лице. Услышанное дошло до него не сразу. А когда дошло, он посмотрел на меня нечитаемым взглядом, как-будто разглядывая и узнавая меня нового, незнакомого ему человека.

– Нихера себе заявочки! Нет, ну, конечно, это ничего не значит.

Он явно стушевался, пытаясь переварить мой каминг-аут и при этом не показать, как эта охуенная новость его поразила. Я уже спрыгнул с обрыва, и поэтому бояться было поздно. Когда-то это должно было случиться, так почему не сейчас? Пусть лучше так – в спокойной беседе, чем сорваться и сделать что-то непоправимое. Я вынес своего скелета из шкафа. Оставался ещё один скелет – последний. Но его вытаскивать пока было не время. Пусть сначала привыкнет к этой мысли. Я потерплю.

– Я тоже думаю, что это ничего не значит. Это ведь не помешает нашей дружбе, а, Паш?

Он хохотнул:

– Нет конечно! Ии… и где твой тот парень? Вы с ним встречаетесь?

– Встречаемся… иногда. Но не в том смысле, в каком ты думаешь. Он, видишь ли, гей, считающий себя натуралом.

– Это как такое может быть? Чё за хрень?

– Вот такая, Паша, хрень.

Я отхлебнул из бокала, не переставая смотреть на Пашку. Он тоже отхлебнул, глядя куда-то в сторону. Мысли в Пашкиной голове скакали, меняя одна другую: он то хмурился, то озадаченно тёр нос, не переставая ёрзать по креслу, ища удобную позу.

– Не, ну так не может быть! Он же взрослый, не ребёнок. Обычно такое уже в подростковом возрасте начинают понимать. С чего ты вообще это решил, вы с ним разговаривали? Ну, ты ему признавался?

– Паш, давай поменяем тему. Я не готов это обсуждать. Тем более с тобой.