Текст книги "Дом(II) Я помню вкус твоих губ (СИ)"

Автор книги: Rina Ludvik

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

====== Часть 2. Глава 1. ======

Уходить от любимых людей – это самоубийство.

А. П. Чехов

Тимур

Первого несколько раз звонила Ленка. В конце концов мне это надоело, и я отключил телефон. Про него старался не думать и думал всё время – каждую грёбаную минуту. Но передо мной в одно мгновенье вырос огромный бетонный щит. Вырос в то самое мгновенье, когда я увидел их… там… на скамейке. Этот щит отрубил меня от него и от моей прошлой жизни, где мы были вместе.

Второго я улетел вместе с родителями в Таиланд. Они, конечно, удивились такому моему решению, но были рады. Загранпаспорт у меня был. Отчим быстро утряс дела с билетами и с турфирмой по поводу ещё одного номера. Как ему это удалось в праздник – одному богу известно. Но удалось. Хотя меня всё-таки попросил в следующий раз предупреждать заранее, без сюрпризов.

Оставаться в городе одному на почти две недели не было никакого смысла и… сил. Знать, что он здесь, в городе, совсем рядом и… с ней. Когда эти мысли подпускал слишком близко, становилось нечем дышать. Оставалось только терпеть и ждать. Ждать, когда пройдёт эта мучительная боль. Это не может длиться вечно. Нужно просто потерпеть.

Психологи говорят, что душевная боль проходит полностью через десять месяцев. Я не собирался ждать так долго. Я что-нибудь придумаю. Я обязательно что-нибудь придумаю!

«Пошёл к чёрту! Слышишь, ты! Пошёл к чёрту! Тебя больше нет!»

Уже в самолёте резанула мысль: «А вдруг я ошибся? Может, показалось?»

Меня охватила паника. Зачем я сорвался? Захотелось немедленно вернуться назад. Но самолёт мерно гудел, унося меня всё дальше и дальше от Пашки. И никому вокруг не было никакого дела до моего рвущегося назад сердца. А впереди двенадцать дней отдыха – двенадцать дней моей пытки.

Паша

Два дня прошли как в тумане: я ждал звонка от Тимура. Ждал и боялся: боялся, что он позвонит и скажет: «Прости, так получилось. Я снова с Леной».

Или позвонит и начнёт говорить, как ни в чём не бывало, опять станет врать, что всё хорошо и всё нормально. Всё это мы уже проходили, и это его враньё сидело уже в печёнках.

И то и другое для меня было невыносимо и не оставляло мне никакого выхода, кроме как разорвать отношения. Лучше один раз перемучиться и жить дальше.

Я чувствовал, что вязну в каком-то болоте, и оно затягивает меня всё глубже и глубже. Я ненавидел его и… продолжал любить. Но на этот раз всё – не прощу. С меня хватит!

Но он не позвонил. Вот так! Даже не посчитал нужным оправдаться или попрощаться. Значит, я для него значил ещё меньше, чем думал. Ну заебись! А может, так даже лучше? Клятв или обетов верности мы друг другу не давали, с какой стати ему передо мной оправдываться?

«Кто я ему? Н И К Т О! Переживу! Нахер пошёл из моей головы и из моей жизни! Больно? Нихуя, выдержу! Пусть там хоть закувыркается со своей Леной, сукаблять! С меня хватит! С меня хватит, блять! И хватит ныть! Заткнись, я тебе сказал! Нехер лить слёзы и сопли размазывать по подушке! Всё, пиздец! Настрадался!»

Нужно было что-то делать, куда-нибудь выйти, чтобы не сойти с ума в четырёх стенах. Было около пяти, и уже начинало смеркаться. Я решил сходить в кино. Мороз опять был нешуточный, но сидеть дома и дальше выносить себе мозг приносящими острую боль воспоминаниями я больше не мог.

Закутал поплотнее лицо и шею в шарф и пошёл на остановку.

Возле меня остановилось знакомое БМВ. Из машины посигналили.

«Надо же, увидел!» – усмехнулся я зло про себя и, открыв дверцу, залез на переднее сиденье.

– И куда на этот раз собрался наш снеговик? – с усмешкой спросил адвокат.

– Здрасьте! С Новым годом! – пробурчал я в ответ из-под шарфа.

– И тебе не хворать, Паша! С Новым годом! Ну, так куда тебя подвезти на этот раз?

– В кино хотел сходить. Каникулы – дома делать нечего. Давайте к «Факелу».

Мы тронулись.

– Почему не позвонил? Визитку потерял? – мельком взглянув на меня, спросил адвокат.

– Да, где-то затерялась. А зачем вам? Ну… чтоб я вам звонил?

– Испугался?

– Чего мне бояться? На бандита вы, вроде, не похожи. Просто странно.

– Хотел с тобой поближе познакомиться. Думаю, если ты узнаешь причину, то тоже будешь не против.

– Ну так скажите причину.

– Паш, это долгий разговор. Давай ты отложишь поход в кино, и мы с тобой посидим где-нибудь в тихом месте и обо всём потолкуем. Как, ты не против?

– Против. Я вас не знаю, и что это за тихое место такое? Что вам от меня надо?

– Я тебя всё-таки напугал. Извини, не хотел. Я думал пригласить тебя куда-нибудь. Вот хоть в «Рапсодию». Был там когда-нибудь?

– Нет, не был. Туда несовершеннолетних не пускают… без родителей, – съязвил я.

Это был самый крутой ресторан в Ключе. И ужин в нём стоил половину зарплаты моей мамы.

«Нахрена я ему сдался?»

Мне это не нравилось и хотелось поскорей слинять из его крутой БМВэшки.

«Да пошёл он нахер, адвокат этот! Чё привязался ко мне?»

– Я вижу, что ты сейчас обо мне подумал что-то плохое. Паша, у меня и в мыслях не было причинить тебе какой-то вред. Просто хочу с тобой поговорить. Это очень важно не только для меня, но и для тебя. Поверь!

Мы уже подруливали к ресторану.

– Ладно. Но денег у меня только на кино.

Он засмеялся:

– Это же я тебя пригласил, значит и плачу тоже я. Идём.

Он припарковался, и мы подошли ко входу, где, несмотря на мороз, стояло с десяток человек, пытаясь пройти в ресторан. Но дверь была закрыта. Адвокат вытащил мобилу и позвонил, сказав несколько слов. Я стоял поодаль и не прислушивался, о чём он говорил. Из открывшейся двери вышел громила и рукой махнул адвокату, другой отстраняя с крыльца особенно назойливых парней и пропуская нас в дверь под возмущённые возгласы толпы. По всему было видно, что его здесь знали и относились с почтением.

В зале оглушительно играла музыка, народу было – не протолкнуться. Одет я был явно не для приёма – в джинсы и толстовку.

Он увидел моё смущение и сказал:

– Насчёт одежды не беспокойся. Мы будем сидеть не в общем зале.

У нас забрали верхнюю одежду и проводили на второй этаж по боковой лестнице в отдельную комнату, занавешенную синими шторами.

«И что он за фрукт такой? И на кой я ему сдался? Вот, блин, попал!»

Стол с синей скатертью был окружён тремя полукруглыми диванчиками. Панели тоже синие, в тон скатерти, с рисунком: по полю атласные розы кремового цвета. Светильники, как свечи, неярко освещали замкнутое пространство. На центральной стене были закреплены искусственные ветки в виде ёлочки с серебристыми шарами и мишурой. Вокруг свободное пространство мерцало маленькими звёздочками-огоньками. Стол уже был сервирован на две персоны.

«Странно! Он что, знал, что меня встретит и что я соглашусь сюда прийти?»

– Присаживайся, Паша, где тебе удобно, – сказал он, садясь на боковой от входа диван.

Я сел напротив.

– Что ты скажешь насчёт солянки? В такой мороз, как сегодня, по-моему, самое подходящее блюдо! Как считаешь?

Официант, проводивший нас сюда, предупредительно стоял у входа с ожидающе-вежливой миной.

– Заказывайте, что хотите. Мне всё равно, – не очень дружелюбно ответил я и поймал на себе снисходительный взгляд хмыря в красном плюшевом пиджаке и с такой же бабочкой.

«Вот мудак! Ещё и лыбится тут стоит! Цирк ему, что ли? Какого хрена я здесь, вообще, делаю, блин?»

Адвокат это тоже заметил и взглянул так, что у того вмиг лыба слетела с лица, а в глазах промелькнуло что-то наподобие страха. Но тут же лицо приобрело прежнее ожидающе-вежливое выражение.

«Пипец! Лучше дворником всю жизнь проработать, чем официантом! Я бы точно не смог!»

Сам не знаю, из чего сделал сие заключение, и нахрена оно мне вообще надо. Пусть работают, кем хотят. Мне-то что? Я здесь вообще случайно.

– Элик, принеси две солянки, два стейка с грибами, салат с сёмгой и… – он обернулся ко мне. – Что ты хочешь на десерт? Клубнику со сливками или пирожное?

– Всё равно!

– Элик, принеси апельсиновый мусс и всё остальное, только позже.

– Что будете пить, Владимир Павлович? – хмырь склонился к адвокату.

«Бля, щас переломится!» – ржал я про себя.

Адвокат глянул на меня в замешательстве, потом сказал официанту:

– Мне двойной коньяк, как обычно, а молодому человеку апельсиновый сок. К десерту кофе.

Официант поклонился и исчез. Я выдохнул: отвратный тип, и парфюм вонючий.

Мы немного помолчали, разглядывая друг друга. У меня с языка срывался вопрос: «И что вы от меня хотели? Чё за разговор?» —

но решил молчать: пусть первый скажет. Надоело впустую спрашивать. Чё он там темнит? Пусть говорит, а я послушаю.

Элик, отодвинув занавеску, вкатил этажерку на колёсах. Расставил тарелки с дымящейся солянкой и всё остальное, что полагается: хлеб, сметану каждому в маленьких мисках и ещё, тоже в мисках, типа красной пасты с зеленью. В середину стола поставил продолговатое блюдо с салатом.

Потом в широкий низкий бокал налил коньяк адвокату, а мне в высокий стакан сок из графина, который оставил тут же, на столе. В пузатые бокалы налил минералку. И, пожелав нам «приятного аппетита», исчез вместе со своей каталкой.

Я чёт злой сидел: чувствовал себя, как кролик подопытный рядом с этим хмырём Эликом. Ни разу не был в подобных заведениях, и мне в своей старой толстовке и ботах было жуть как неудобно здесь находиться.

«Поскорей бы слинять отсюда. Отвратное местечко – точно не для меня! Прям как в фильмах про нэпманов – «Трактир на Пятницкой», блин!»

Адвокат вёл себя просто, не приставал с расспросами, только сказал:

– Ну, приступим. Солянка здесь настоящая, как в старые добрые времена. Попробуй соус с хлебом. Он островат, но к солянке подходит идеально. Это томаты с чесноком и хреном.

«Ха! «Томаты с чесноком и хреном!» Это хреновина, дядя! Простых вещей не знаешь. У моей бабули это главная закуска на зиму!»

– Давай сначала пообедаем, а потом, Паша, я тебе объясню суть вопроса. Не стоит перебивать аппетит разговорами.

Я кивнул, мельком взглянув на него, и взял ложку.

Мы молча ели. Солянка была обжигающе-вкусная, но мама готовила её не хуже, а может, и лучше. К салату ни он, ни я не притронулись, хотя он мне предлагал попробовать. Если честно, я не знал, как его есть. Пластины сёмги были большие, завёрнутые кружками среди зелени. Целую в рот не засунешь. А можно её резать ножом или нет… Вроде, рыбу с ножом не едят. В общем, забил я на этот салат.

На второе Элик привёз на этажерке две тарелки с плоскими брусками мяса, облитыми белым соусом с кусочками грибов и ещё чем-то зелёным – тоже в мисочке. Я уже наелся солянкой, поэтому мясо ел без особого аппетита, хотя тоже было ничего.

Когда наш хмырь привёз десерт, вот тут мои глаза загорелись! Тарелочка с обалденным куском шоколадного торта, украшенного сверху вишнями в малиновом желе, вазочка с настоящей клубникой в белой воздушной пене сливок и оранжевое апельсиновое чудо в вазочке на ножке. Ммм! Я же за сладкое могу родину продать! Ну, это образное выражение! Продавать я ничего не собирался, но всё сладкое обожаю всю мою жизнь!

И тут я перехватил взгляд адвоката. Он с усмешкой смотрел на мою восторженную физиономию. Вот гад! Подловил!

«Ну уж нет! Такого удовольствия я тебе не доставлю!»

Я отодвинул тарелку с бисквитом, глотнул сока из стакана и спокойно посмотрел на него:

– Спасибо! Я уже наелся! Сладкое не люблю. А на клубнику у меня вообще аллергия.

Похоже, он мне не поверил, но кивнул Элику: – Десерта не нужно. Убери!

И все мои сладости плавно перекочевали со стола на его идиотскую каталку и уплыли за занавеску. На столе остался только кофе. А кофе я пью с молоком. Поэтому тоже мимо.

– Ладно, говорите, зачем я вам понадобился, и я пойду. И спасибо за обед!

Владимир Павлович не торопясь сделал глоток коньяка из бокала, отставил и посмотрел на меня. Взгляд его был серьёзным, без обычной усмешки.

– Паша, понимаешь, какое дело? В общем… дело вот в чём, Паша. Ты мой сын.

– Чего? Эт-то что, шутка такая?

Я не представлял, что он собирается мне сказать и о чём поговорить. Перебирал разные версии, одну невероятней другой, но все они казались мне дикими и глупыми. Но то, что я услышал! Это что ж получается? Передо мной папа сидит? Папа, бля! Адвокат оказался папой! Моим папой! Бред! Мой папа давно умер, ещё до моего рождения. Так сказала мне мама. Почему я должен верить не ей, а этому… адвокату? Да и не похожи мы с ним нисколько. Он темноволосый и глаза какие-то странные – зелёно-карие.

– Паш, я понимаю, как для тебя неожиданно услышать такое. Но поверь, это правда. Я твой родной отец. Я знаю о тебе всё с самого твоего раннего детства. Просто ждал, когда ты подрастёшь.

– Дождались, значит?

Он помолчал, глядя перед собой. Весь его форс исчез. Передо мной сидел обыкновенный немного растерянный мужик, даже адвокатского в нём ничего не осталось.

– Паша, я понимаю, как тебе нелегко принять эту новость. Мне, видишь ли, тоже непросто было решиться к тебе подойти. Твоя мама запретила мне с тобой видеться. И от помощи отказалась. Я бы мог многое для вас сделать. Вы жили бы совсем другой, лучшей жизнью, но она не позволила.

Я чувствовал себя полным дураком. Передо мной сидит чужой, посторонний мне человек и заявляет, что он мой отец. Как вам хохма? Мне – не очень! Совсем не смешно. Я его почему-то сразу возненавидел. Вот прям сходу! Сейчас он был жалок. Сидел, что-то мямлил про свою нелёгкую долю. Запретили ему, бля! Чё ж ты сделал такое, что моя мама тебе запретила? Она у меня добрая, хорошая. Да что хорошая – самая лучшая мама! Мне ничего никогда не запрещала. Только расстраивалась из-за моих закидонов. А мне это было хуже, чем если бы она меня отругала или даже побила. Но это не про мою маму: она мухи не обидит. Это что нужно было сделать моей маме, чтоб она сказала такое?

Он вдруг встрепенулся и, посмотрев мне в глаза, сделал рукой отрицательный жест:

– Но она ни в чём не виновата! Во всём, что случилось, только моя вина!

«Ха! Мама не виновата! И почему я в этом даже не сомневаюсь?»

Мне было неприятно, что он маму называет «она» и что вообще упоминает её в разговоре. Мне было страшно неприятно, что ещё кто-то, кроме меня, мог быть ей близок. И от этого я ещё больше его ненавидел. Конечно, я не младенец и всё понимал про зачатие и так далее. Но ничего с собой поделать не мог: мне было мерзко от одной мысли, что он прикасался к моей маме. Я еблан? Да! Но от моей мамы пусть отъебётся!

Он ждал, что я что-нибудь отвечу или спрошу, но я молчал. Сам начал, пусть сам и объясняется. Я не собирался ему помогать. Не дождавшись, он продолжил:

– Ты уже взрослый и теперь должен сам решить, как дальше нам быть. Я очень хочу стать тебе ближе. Ждал этого много лет.

– Почему мама запретила? Мне у неё узнать, или сами расскажете? – спросил я с кривой усмешкой. – Чё молчите? Рассказывайте, раз начали. Что вы сделали моей маме?

Адвокат посмотрел на меня, и в его глазах я увидел боль. Как-будто я его ударил. И хоть он был мне неприятен, всё равно как-то стало неловко: как будто больную собаку пнул.

– Паша, понимаешь, в чём дело… Я сейчас не готов ответить тебе на твой вопрос. Это сложно, и ты, боюсь, не примешь мой ответ. Давай для начала будем с тобой изредка общаться. Узнаем друг друга поближе. Возможно, тогда ты сможешь меня понять и принять. Ты мой сын! Я никогда про тебя не забывал. У меня дома три альбома твоих фотографий разного возраста. И в компьютере папка под твоим именем. Тоже ты.

Он замолчал и опять сделал глоток из бокала. Я тоже пивнул минералки: в горле пересохло, а ладони наоборот стали влажными. Я был в полном ахуе от услышанного. Если бы ушёл сразу, то всё осталось бы как раньше: мы незнакомы, и мне нет до него никакого дела. Сейчас было уже поздно. Он вывалил на меня эту хрень про сына и отца, и я уже из постороннего превратился в участника всего этого водевиля под названием «Возвращение блудного папы».

– А мама? Она очень мудрая у тебя и поступила правильно. Она замечательная женщина. И я перед ней виноват. Думаю, не стоит её тревожить и рассказывать обо мне, о нашем с тобой общении. Может позже, когда ты познакомишься со мной поближе и привыкнешь ко мне. Ты ведь мне не откажешь в этом?

– А как же всё-таки насчёт мамы? Я должен тайно от неё, ну… общаться с вами? Это же как бы… не-пе-да-го-ги-чно с вашей стороны мне такое предлагать.

Бля, вот мой язык! Ну не могу, чтобы не съязвить! Веду себя, как идиот.

– Паша, ты уже взрослый человек, почти мужчина. Я хочу, чтобы ты сам во всём разобрался. Без мамы. Я прошу только сейчас, первое время, пока ты не узнаешь меня лучше, ничего не говорить маме про нас. Из-за неё самой. Я знаю, что это её ранит, и она будет против нашего общения. Я прошу об этом только на какое-то время, понимаешь?

– Хорошо. Давайте свою визитку. Я подумаю и вам позвоню. Щас ничего не могу обещать. И мне домой пора.

– Идём. Я тебя подвезу, – кивнул он, доставая из бумажника визитку и две пятитысячных купюры.

– Не нужно, сам доберусь.

– Паша, пожалуйста!

Он смотрел на меня усталым взглядом. Я опять увидел боль в его глазах.

«Вот чёрт! Почему я должен его жалеть? Чё он тут передо мной, как побитая собака? Кто тут из нас брошеный сын?»

– Ладно. Поехали.

Я спрятал визитку в карман толстовки, и мы вышли.

====== Глава 2. ======

Тимур

Сижу на лоджии в своём номере с видом на Сиамский залив. Мы осели в провинции Районг с самыми чистыми и немноголюдными пляжами Таиланда. Как же здесь здорово! Я за четыре дня пребывания уже успел раз двадцать и поплавать, и понырять, побродить по песчаному берегу, которому не видно конца и края.

Родители уехали на экскурсию в рыбацкую деревню Бан Пхе за морепродуктами и сувенирами. Обещали привезти мне попробовать какой-то особенный культовый рыбный соус. Они ведут себя на отдыхе как дети: всё им нужно увидеть, всё самим потрогать, в воде бесятся, как молодые в медовый месяц. А я хожу и поглядываю на них снисходительно, как старичок, всё уже повидавший и уставший от жизни.

Опять вспомнился перелёт сюда. Отчим с мамой летели бизнес-классом, а мне он смог достать билет только в эконом: кто-то в последний момент отказался, так бы вообще никуда не улетел. Самолёт полностью окупил свой рейс – не было ни одного свободного места, и дышать тоже было нечем. Я сидел в тесном кресле между двумя далеко не худыми дядями и в буквальном смысле варился в своих джинсах и свитере. Его я потом, конечно, снял, но это уже не имело никакого значения: хотелось вместе с ним содрать и кожу. И вот так восемь с половиной часов лёту.

Если я когда-нибудь заведу себе памятку в записной книжке чего нужно избегать под названием «Danger!», что в переводе с английского – опасность, то шестым пунктом будет стоять:

«Никогда не летать эконом-классом!»

Почему шестым? Потому что первые пять пунктов будет занимать одна фраза:

«Никогда не влюбляться!», с разницей лишь в возрастающем количестве восклицательных знаков. Два отрицательных опыта, убивших мою семнадцатилетнюю жизнь – это слишком много.

Я снова и снова вспоминал всю недолгую историю наших отношений: Пашкино влечение ко мне и моё яростное сопротивление. Тогда я был – как все. Презирал геев, и не допускал даже мысли, что могу сам полюбить парня. Да, не допускал! Я только много позже понял, что давно перестал относиться к Пашке, как к своему другу: я давно его любил. Да! В глубине своего сознания я его любил, но как я мог себе в этом признаться, не разрушив все свои представления о том, что правильно, а что неправильно? Тогда для меня это было невозможно. Я сам был слишком «правильным», как щитом прикрывался своей любовью к Лене, хотя, если бы захотел разобраться, если бы хорошенько подумал, то понял бы, что та влюблённость давно уже прошла.

Но я не хотел разбираться, не хотел понимать, я хотел быть «как все»! Мучил себя, а больше того мучил Пашку. Возможно, Пашка поступил так, потому что «перегорел», устал от моей «правильности», устал от моего шараханья из одной стороны в другую? А когда наконец у нас всё стало хорошо, понял, что любовь, за которую он так долго боролся, ушла? Мы ведь на самом деле очень мало были вместе. Эти «перепихи» украдкой, вороватые поцелуи только ещё больше разрушали и без того хрупкие отношения. Почему я этого не замечал? Почему мне казалось, что у нас всё хорошо, и просто нужно немножко подождать? Почему он молчал? Зачем он так со мной?

От этих вопросов я сходил с ума.

Вот почему всё так? Почему люди не могут просто быть вместе и быть счастливы? Кем и зачем установлены эти догмы, правила, традиции, запрещающие однополые отношения? Ведь всё на самом деле просто: люди хотят быть вместе! Почему из них делают преступников, изгоев? Какое в этом преступление, кого может оскорбить их счастье?

Да, скорей всего, он устал – от меня устал. И теперь он с ней, а не со мной. Выходит, мне нужно смириться и отпустить свою любовь, своего суслика. Он слишком долго меня ждал, а я… А я был придурком.

И всё равно я всё время думал о Пашке. Злился на себя, отгонял эти мысли, пытался переключаться на что-то другое, а здесь было на что, и опять ловил себя на том, что мысленно веду с ним ожесточённый, выматывающий душу спор. Он всё время был со мной, здесь – рядом. Мне было мало наслаждаться одному этим земным великолепием, без Пашки всё теряло смысл. Удовольствия не было!

Брожу по пляжу – думаю: «Вот бы Пашка сейчас всё это увидел! Как бы мы с ним наплескались, нанырялись, надурачились!»

Лежу на песке – думаю: «Вот бы Пашка сейчас лежал рядом и сыпал мне, сволочь, песок на шею тоненькой, щекотной струйкой. А я бы… Да что – я бы! Я бы всё сейчас за это отдал – всё!»

Захожу в столовую с сотнями разнообразных, захватывающих дух вкусностей – бери, что пожелаешь! И опять, сука, о нём думаю: «Вот бы сейчас Пашку сюда! Он же страшный обжора, мой суслан! Вот бы малыш погулял!»

А мне без него всё казалось пресным и безвкусным. Зачем мне вся эта красота, когда он там, в морозной России – с ней. Ничего мне не показалось, не слепой: всё увидел правильно, и мне больше нет места рядом.

«Блять! Блять! Как же теперь жить-то? Пошёл в жопу! Переживу! Не хочу ничего! Уйди из моей головы, слышишь? Отстань!»

И я с разбегу бросался в воду и плыл, пока всё тело не начинало деревенеть от усталости.

А когда поздним вечером ложился в постель, опять вспоминал его: зелёный купол… Пашка… три… два… один… Я срывался и летел в душ под ледяные струи.

И так каждый день я умирал заживо и ничего не мог с собой поделать.

Паша

Блин, я опять простудился. Проснулся ночью от боли и от того, что меня трясло от холода. В горле застрял комок из колючек, не дававший глотать. Боль была невыносимой. Пошёл к маме и лёг рядом: всего колотило. Уснул через полчаса мамиными стараниями: боль отступила, и я согрелся от горячего молока с маслом и ещё чем-то невкусным. Утром опять болело горло и поднялась температура, и опять меня лихорадило. Один плюс: мама осталась со мной дома! И вызвала свою Изольду Гургеновну – большую тётю с высокой причёской из смоляных волос, ярко-малиновой помадой, перстнями чуть ли не на всех пальцах, прохладными ладонями и мягким, успокаивающим говором. Рядом с ней всегда казалось, что все болезни – полная фигня! Она рядом, значит всё будет в порядке – ты на пути к выздоровлению!

– И шо у нас тут такое? Кому там еще хуже, чем нам? – с улыбкой спросила Изольда Гургеновна, проходя в комнату и занимая собой всё окружающее пространство. – Детка, и шо ты лежишь бледный такой, как спирохета? Голова болит?

– Здрасьте! – просипел я в ответ, подняв на неё слезящиеся глаза. Говорить было больно, но от её доброжелательно-заботливого вида хотелось улыбаться в ответ. Я приподнялся и сел.

Присев рядом на стул, Изольда Гургеновна с озабоченным видом начала осмотр моего тщедушного тельца: пощупала за ушами, заглянула в рот, приказав открыть пошире и высунуть язык, навела на лоб электронный термометр, похожий на маленькую телефонную трубку. Посмотрела на дисплей и покачала головой, потом перевела на меня взгляд и улыбнулась:

– Ну шо, Паша, будем тебя лечить. Сейчас давай послушаю тебя… сиди-сиди, детка. И шо нам делать с каникулами вашими? Снег вы едите на них, што ли? Седьмой ребёнок за день с простудой, та с воспалённым горлом.

Она прикладывала к моему скрюченному от холода тельцу шайбочку своего стетоскопа, не переставая ворковать. Послушав, заботливо застегнула рубашку и погладила по голове, как маленького:

– Ложись, детка, а я с мамой пока поговорю.

Я слышал от мамы, что Изольда с мужем недавно были в Париже и спросил:

– Изольда Гургеновна?

– Шо такое, малыш? – обернулась она, уже выходя из комнаты.

– Мама говорила, что вы в Париже были. Расскажете?

– Та шо там рассказывать? Стоит Париж. Одесса не хуже! – улыбнулась она, и продолжила на полном серьёзе:

– У меня в Одессе, когда я там жила, на кухне Джоконда висела. Так вот, теперь она в Лувре!

Я не выдержал и хохотнул от неожиданности и тут же скривился от резкой боли в горле, но улыбаться не перестал. Я впервые за эти дни отвлёкся от мрачных мыслей про Тимура, не отпускавших меня ни на минуту. Изольда поистине волшебница! Если бы я точно про неё не знал, глядя на этот неунывающий вид, никогда бы не подумал, что у неё тоже могут быть свои беды и неприятности. Но я знал. У неё была своя великая беда: год назад они с мужем потеряли единственного сына. Стойкая тётка! Уважаю таких!

– Ну-ну, детка! Веселиться потом будешь, когда горло твоё вылечим. На вот тебе пастилку.

– А почему вы из Одессы уехали? – опять приподнявшись, спросил я, засовывая в рот лимонную пастилку.

– Почему уехала? Та подумала, шо Одесса таки без меня проживёт, а жених – нет. За любовью следом уехала, только меня и видали! Ложись! Много будешь говорить – связки надорвёшь.

Мама рассказывала, что они с мужем вместе тридцать пять лет. Это ещё до гибели их сына было, теперь уж больше. А мужа Изольды я видел: худой, низкорослый, как я, тоже врачом работает. Вот и думай, как люди друг друга находят, по каким параметрам? Он возле неё, как маленький домик возле небоскрёба. Вспомнив их вместе, я невольно усмехнулся. И жалко их было: хорошие люди, и такое горе! Хорошо ещё, что внучка есть: Сонька училась в моей бывшей школе в седьмом классе и была копией своей бабушки – такая же черноволосая и высокая.

Изольда ушла на кухню, а я вскочил, как ужаленный:

«Кристалл! Вот я индюк! Всю ночь мучился и не вспомнил!»

Я схватил рюкзак и проскочил с ним в ванную, закрылся, сел на крышку унитаза и достал футлярчик. Хотел сначала сразу взять кристаллик, но потом передумал. Пока положил в карман рубашки:

«Изольда уйдёт, тогда и достану. Мож у женщины сердце слабое, а тут я вдруг как огурчик: без соплей и с чистым горлом! Может не выдержать».

Я хмыкнул, представив эту картинку, и пошёл болеть дальше.

Как я ни сопротивлялся, укол мне всё-таки вкатили. Изольда сказала, что это жаропонижающее. Мама вышла её проводить, а я повернулся к стенке, спрятался под одеялом и сжал в руке кристалл: красный лучик прошёлся вверх по руке, сделал круги вокруг шеи и головы и погас. Сразу почувствовав себя выздоровевшим, чмокнул на радостях личного «лекаря», убрал футлярчик под подушку и, устроившись поудобнее, заснул.

Мне снился Тимур.

Мы спим у меня дома.

Я просыпаюсь и вижу его спину. Он спит на боку, отвернувшись от меня. Почему он спит одетый? Я протягиваю руку и трогаю его за плечо.

Он просыпается и поворачивается ко мне.

Наклоняется.

Целует медленно, долго.

Я обнимаю, притягиваю к себе. Мне мало поцелуя – я хочу большего.

Чувствую сильное возбуждение.

Я так люблю его!

Но он отстраняется и молча смотрит на меня.

Во взгляде нет любви.

Нет желания.

Ничего нет.

Я протягиваю к нему руки, но он смеётся и отстраняет их.

Поднимается и идёт на кухню. Закрывает за собой дверь.

Хочу идти за ним.

Встаю и понимаю, что на мне нет никакой одежды.

Хожу по комнате и ищу, во что одеться. Моего ничего нет.

Какие-то тряпки, женская одежда, чья-то чужая обувь.

Открываю шкаф – он тоже пустой.

Мне нужно в кухню – там Тимур! Но мне стыдно, что я голый.

Оборачиваюсь в простыню.

Иду.

Открываю дверь кухни.

Тимур стоит спиной ко мне. С ним Лена.

Они целуются.

Она открывает глаза и смотрит на меня с ненавистью.

Тимур оборачивается – в его глазах раздражение.

Он говорит, чтобы я ушёл.

Я им мешаю.

Простыня куда-то делась, стою перед ними голый.

Чувствую себя униженным и лишним. Сердце разрывается от обиды и боли.

Тимур смотрит на Лену с такой любовью!

А на меня – с презрением.

Хочу убежать и спрятаться, но все двери закрыты.

Дверь на кухню тоже закрывается с громким хлопком.

Я в холодном коридоре один. Стучу во все двери.

Мне страшно – плачу. Кругом темно и голые стены.

Вдруг в конце коридора открывается дверь.

Иду к ней. Иду медленно – ноги не слушают.

На площадке стоит отец. Он зовёт меня.

Я делаю шаг…

Проваливаюсь в черноту колодца.

Лечу вниз и… просыпаюсь, вздрогнув всем телом.

Сердце колотится, и весь мокрый. Лежу долго в темноте. На душе муторно от увиденного сна. Я его очень хорошо помню, особенно свои ощущения. Стыда – от того, что в том сне голый. Боли – от ощущения утраты Тимура. Меня преследует его холодный, презрительный взгляд из сна. Боль разрывает изнутри, перехватывает дыхание и щиплет глаза.

Мы больше не вместе!

Он больше не мой!

Я ему не нужен!

Господи, когда же закончится эта мука!

Скорей бы освободиться!

И ещё острое ощущение ненависти, с которым на меня смотрела Ленка.

Как же больно!

Дурацкий сон!

Вот почему в своём сне я страдаю, а другим хорошо? Мой же сон, значит мне должно быть хорошо, а не им! Пусть бы хоть во сне я был счастлив! Так нет же – кругом одно дерьмо!

На мобильнике шесть утра. Я проспал с пяти часов вечера. Вот это я выдал! Офигеть!

Слышу, как встала мама и прошла в ванную. Сегодня опять буду один: мама уйдёт на работу. Это у кого-то там новогодние каникулы, у медиков их нет. Больным ведь не скажешь:

«Все по домам! Приходите после десятого!»

А мама очень важный человек на своей работе – заместитель главврача по хозчасти. Все хозяйственные дела больничного комплекса лежат на ней.

Меня всегда удивляло: как она со всем этим справляется? Невысокая, хрупкая и всегда спокойная. По ней и не скажешь, что ей тяжело. Никогда домой не приходит раздражённой или чем-то недовольной. Я по себе знаю, как трудно общаться с разными людьми, особенно если человек тебе неприятен, а деваться некуда. А её послушаешь, так у них работают святые люди без недостатков. Прям рай, а не больничный городок! Но я-то знаю, что так не бывает.

Я вот с людьми вообще ладить не умею, приглядываюсь долго. А если человек мне не нравится, то он точно знает, что он мне не нравится. И он становится мне уже не приятелем, а неприятелем. И таких неприятелей у меня больше, чем приятелей. Наверное, я сам больше плохой человек, чем хороший. Как таких называют? Мизантроп? Ну, я бы не сказал, что ненавижу всё человечество, просто нравятся не все. И не умею скрывать свои чувства. Вот только свою любовь к Тимуру тщательно прятал, но получается, не слишком тщательно, раз эта козища заметила.