Текст книги "Дом(II) Я помню вкус твоих губ (СИ)"

Автор книги: Rina Ludvik

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

Чайник уже разрывался на плите. Я отключил конфорку и заварил смородиновый лист, как любил Пашка. Из холодильника достал несколько контейнеров и открыл.

– Та-ак! Пюре, котлеты, плов, винегрет…

Заглянул в гостиную:

– Паш, ты что будешь: плов или пюре с котлетами?

Пашка задумчиво водил пальцами по губам и ответил не сразу.

– Паш?

– А? Я всё буду. Поешь со мной?

Я улыбнулся:

– Обязательно! Всё принесу немного погодя. Не скучай!

На душе стало веселее: меня начало отпускать.

«Раз Пашка разговаривает – это хороший знак! Не сердится. Но отступать не стану, поговорю начистоту. Дальше так продолжаться не может».

Я устроил нам с Пашкой настоящий пир, вытащив из холодильника все Зинины заготовки и заставив ими столик. От картошки, котлет, плова шёл одуряющий аромат. В обоих ртах началось обильное слюноотделение: у Пашки от вида вкусняшек, а у меня – от Пашкиного в разрезанном свитере, оголившем пацанячью грудь почти до… Ну, в общем, достаточно оголившем для моего не в меру разыгравшегося воображения.

– Ва-ааа! Вот эт-то я сейчас оторвусь! – гоготнул Пашка, устраиваясь поудобнее в кресле и хватаясь за вилку.

Я уже заполнил ему большую плоскую тарелку, положив всего понемногу и придвинув кружку с молочно-смородиновым напитком.

– Ешь не спеша! Ещё всё горячее.

Он мельком глянул на меня, хмыкнул, но промолчал, сосредоточенно намазывая горчицу на ломтик хлеба.

Люблю наблюдать за Пашкой всегда, но особенно, когда он ест. Он делает это с таким упоением, что, даже если ты сам сыт, всё равно начинаешь рядом с ним что-нибудь жевать, настолько это зрелище заразительно. Пашка уделяет внимание каждому блюду, поочерёдно отправляя себе в рот всё, что на столе, словно боясь обойти и обидеть, случайно что-нибудь пропустив.

Справедливости ради надо сказать, что так он ест только в моём присутствии. Ну, может, ещё у себя дома в Ключе, при маме. Когда же мы в гостях у его пап, он за столом ведёт себя, как на званом ужине у английской королевы, мастерски управляясь ножом и вилкой, отпивая воду из коллекционного бокала на тонкой ножке маленькими глотками. Меня в душе это ужасно веселит, но при этом я ещё и за него втайне горд, как будто он мой воспитанник, и это именно я привил ему хорошие манеры.

– Ну всё! Кажется, наелся! – прошептал с придыханием Пашка, откинувшись на спинку кресла и довольно похлопывая себя по животу.

– Тогда иди ложись, тебе надо выспаться, – составляя пустые тарелки на поднос, ответил я.

– А поговорить? Ты сказал, после завтрака.

Пашка упорно ловил мой взгляд, а я упорно делал вид, что очень занят и ничего не замечаю.

– Вот выспишься, тогда и поговорим. Куда спешить? Тебе ещё в душ сходить надо, а мне на кухне прибраться. Иди мойся, я одеяло и подушку сам принесу.

– А ты, случаем, не сбежать решил? Может, это был прощальный поцелуй? – съязвил суслан.

Я бросил собирать посуду и без улыбки посмотрел на него:

– Я не уйду, Паша, если только ты сам этого не захочешь.

Пашка опять изучающе посмотрел на меня. И ещё в его взгляде было что-то такое, чего я не мог понять, как будто он во мне хотел разглядеть кого-то другого. Может, что-то начал вспоминать? Ответа я не знал, но очень хотел это выяснить. Сегодня очень многое хотелось выяснить, поэтому и не торопился: мне нужно было всё хорошенько обдумать – весь наш предстоящий разговор.

Внешне я был спокоен, но внутри моё напряжение доходило уже до крайней точки. Меня мучила, просто убивала неизвестность: при всей своей кажущейся бесшабашности, Пашка на самом деле был совсем не так прост, как о нём многие думали. Я никогда не мог его «прочитать» до конца: он был непредсказуем, и нельзя было понять, что творится в его беловолосой черепушке. И такие мудрые народные изречения, как «себе на уме» и то, что с ним надо «держать ухо востро» – были как раз про моего суслика.

– Ладно, я в душ. Придёшь наверх как уберёшься, домопровительница? – перешла моя «заноза в заднице» на язвительный тон.

Я остановился с полным подносом, не дойдя до кухни:

– Зачем?

– Узнаешь! – загадочно продолжила «заноза» и величественно удалилась в «опочивальню».

– Вот мне интересно, – язвительно начал Пашка, едва я вошёл в его комнату, – с чего вдруг тебе взбрело в голову лезть ко мне с поцелуями? Не расскажешь?

Я остановился у двери, застигнутый врасплох его вопросом. Пашкина прямолинейность и раньше не раз меня обескураживала, но сейчас просто ввела в ступор. Это было похоже на диалог директора школы с провинившимся учеником. Я мысленно прокручивал возможный ход нашей беседы, находя убедительные аргументы в своё оправдание по поводу происшедшего с нами, пока приводил в порядок кухню. Но сейчас все нужные фразы мгновенно вылетели из головы, оставив меня стоять и тупо пялиться на невозмутимого и архиспокойного вершителя моей дальнейшей судьбы.

– Что, даже и сесть не предложишь?

– Садись где хочешь и не пытайся сбить меня с толку. Я жду.

Пашка уже переоделся в просторную белую футболку и серые в тонкую белую полоску хлопчатые домашние штаны. Волосы ещё до конца не просохли и торчали мелкими сосульками во все стороны. Он сидел в изголовье кровати поверх одеяла, прижав одну ногу к подбородку, и был в этом наряде особенно похож на того, ключевского Пашку – с тоненькой шейкой, белыми нечёсаными вихрами, упрямым колючим взглядом из-под белёсых ресниц и вечно спадающей на глаза чёлкой. И мне вдруг стало спокойно и весело. Я вновь обрёл едва не покинувшую меня уверенность.

«Это же Пашка! Всего лишь мой вредный, язвительный суслан!»

Посмотрел на него, ухмыльнулся и лениво прилёг набок поперёк кровати, подставив под голову согнутую в локте руку.

– Чё, не понравилось? Наша нецелованная принцесса от переизбытка чувств упала в обморок: «Ах! Он меня поцеловал! Негодник! Да как он посмел?»

Я веселился всё больше, глядя, как Пашка начинает краснеть от стыда и возмущения: из обвинителя он вмиг превратился в мелкого воришку, пойманного за руку в местном супермаркете.

– И чё, ты меня всё время теперь вот так хватать будешь… без спросу?

– Ну-у, могу и спросить.

Я встал на четвереньки и начал медленно приближаться к полыхающему суслику, не сводя с него смеющихся глаз.

– Па-аш, мо-ожно я тебя-я поцелу-ую?

Он вжался в подушку, подтянув к подбородку обе коленки, и смотрел на меня остановившимся взглядом с расширившимися от растерянности и смятения зрачками, как на приближающегося убийцу. Я остановился в нескольких сантиметрах от его лица и посмотрел на полураскрытые влажные губы, алчно облизнувшись:

– Мм-ммм! Иди ко мне, мой сла-а-адкий! Тебе понравится!

– Тимур, иди нахуй! Чё ты тут шапито устроил? – зло прошипел Пашка, обдав моё лицо горячим дыханием. – Иди со своим говнюком целуйся, понятно?

– С к-кем? Кхм-м.

От неожиданности я поперхнулся и закашлялся. Кашель, набежавшие слёзы, смех… Никак не мог остановиться, пока Пашка с размаху не долбанул меня по спине. Помогло. Я вытер ладошкой мокрое от слёз, слюней и соплей лицо, потом ещё теранул им о плечо и опять воззрился на растерянного суслана.

– Я не понял: к кому идти?

– Чё дурака включил? Забыл, как по пьяни мне рассказывал о своей неземной любви к какому-то мудаку? Вот с ним пиздуй и целуйся!

Это был конец! Меня прорвало окончательно. Я упал на кровать и ржал до потери сознания минут пять. Меня сотрясало и подбрасывало. Чуть успокаивался, но стоило взглянуть на сидящего рядом злющего взъерошенного волчонка, как всё начиналось по новой.

«Боже! Это что, правда? Он меня ревновал? К кому-уу? Мама! Убейте меня! Аа-ааааааааа!»

Я катался по кровати уже не смеясь, а воя и рыдая. Наконец моя внезапная бурная реакция на Пашкины слова стала помаленьку спадать. Я всё ещё лежал, всхлипывая и переводя дух, вытирая глаза от набежавших слёз.

Пашка сидел в той же позе, со злостью глядя на долбанутого психопата.

Наконец, кое как успокоившись, поднялся и подсел к Пашке почти вплотную.

– Так, а теперь медленно и внятно: о каком мудаке речь? Откуда ты его взял?

– Отстань! И нечего тут из себя невинность изображать! Сам знаешь!

– Ой, Паша! Во мне много достоинств, но вот невинность – это не ко мне! Я старый греховодник!

Я нёс полную чушь и весело смотрел на вытянутое Пашкино лицо.

– А знаю я только одного мелкого засранца, который засел в меня, как заноза, и никак не вытаскивается, как ни старался от него избавиться. И нет мне от него покоя ни днём ни ночью: так глубоко он во мне сидит. Не догадываешься, кто это? Ничё на ум не приходит?

Я уже не улыбался. От Пашкиной близости у меня начало потихоньку сносить крышу. Я ещё старался держать себя в руках, но чувствовал, что надолго моей выдержки не хватит: колбасило совсем не по-детски от его горячего дыхания, от запаха топлёного молока, от хлопающих белёсых ресниц из-под нависающей спутанной чёлки, от острых коленок под полосатыми штанинами…

– И с чего бы я кинулся обнимать и целовать этого глупого, противного пацана, если бы не любил его больше жизни?

– Т-ты чего? Эт-то ты про меня?

– Нет, Паша, это я про соседа – Иван Иваныча. Это же его я утром целовал, а потом бегал по дому, как умалишённый, когда он в обмороке валялся. Спасал его.

До Пашки начинал доходить смысл сказанного: в воздухе раздавался шелест работающих мозговых извилин и постукивание шариков по роликам. Он опять смотрел на меня, как на незнакомца. Даже не смотрел, а рассматривал, пытаясь что-то такое разглядеть, чего не видел или не замечал раньше. Потом отвёл глаза в сторону и, не сдержавшись, прыснул:

– Иван Иваныча…

И вдруг, стерев с лица улыбку, глянул настороженно из-под опущенных ресниц:

– М-можно.

Мне не надо было переспрашивать: я сразу понял, о чём он, хотя и было это не слишком последовательно. Я медленно начал сокращать расстояние между нами, уже ощущая его прерывистое дыхание на своих губах…

Ещё медленней, не разрывая зрительного контакта, распрямил Пашкины ноги, приподнял подбородок и накрыл мягкие, податливые губы нежным осторожным поцелуем. Я старался быть сдержанным, чтобы не спугнуть моего суслика, не разрушить этот хрупкий, непрочный мостик – наши хрупкие, непрочные пока отношения, наши первые робкие шаги друг к другу. Не отрываясь от Пашкиных губ, осторожно прилёг рядом и притянул к себе тонкое тело, всё больше углубляя поцелуй, ероша пятернёй всё ещё влажные волосы. Я почувствовал как Пашкина ладошка несмело провела по моей щеке. Это было как знак: одним движением подмял его под себя, но не вдавливая, а лишь слегка прижимая к постели податливое тело своим.

Услышав короткий, сдавленный стон, оторвался от горячего рта и начал кружить мелкими воздушными поцелуями по глазам, щекам, подбородку, пробрался к уху – самому чувствительному Пашкиному, я это помнил, участку тела. Были, конечно, и другие «участки», но к ним у меня пока доступа не было. Я должен быть осторожен как сапёр на минном поле, который, как известно, ошибается один раз. И я буду осторожен, я не ошибусь. Я обязательно разминирую это поле – моё поле! Снова стану его хозяином!

Я пощекотал языком внутри ушка и начал вылизывать маленькую аккуратную раковину, перешёл на впадинку за ухом и медленной дорожкой стал продвигаться к шее. Провёл языком за подбородком, обвёл небольшой, еле заметный кадычок, полизал пульсирующую жилку и стал выцеловывать маленькую открытую территорию до ворота футболки, слегка пробираясь дальше за ворот.

Пашкино чувствительное тело откликалось на каждое прикосновение, подаваясь и всё теснее прижимаясь ко мне. Я почувствовал на щеке его губы – первый робкий поцелуй. По телу прошёл мгновенный ток, удесятерив и без того немаленькое возбуждение. Мой пах горел огнём, а зажатый джинсами член пульсировал и просился на волю, покалывающий озноб скручивал судорожной спиралью низ живота.

Пашка тоже был возбуждён: я чувствовал его бугорок, сдерживаемый тканью боксеров, но никак не реагировал: пока это был закрытый для меня участок. Он должен сам подать знак – дать мне «добро» на дальнейшие действия.

Я опять вернулся к губам, но Пашка отстранился, надавив рукой на моё плечо.

– П-погоди… дай передохнуть!

Я слегка отодвинулся и лёг набок, глядя на раскрасневшегося суслика, на его припухшие, зацелованные губы, на лихорадочно блестевшие влажные глаза. Он тоже повернулся набок, подложив под голову локоть. Так мы лежали какое-то время друг напротив друга. Молча – лицо в лицо.

Моё возбуждение стало понемногу спадать, уступая место обволакивающей нежности к лежащему напротив человечку – смыслу всей моей жизни. Он давно и прочно поселился внутри меня – в моих венах, под моей кожей – и крепко держал моё сердце в своих некрупных, с длинными тонкими пальцами, руках. И какой будет моя дальнейшая жизнь: будет ли она счастливой, с днями, наполненными радостью, или одинокой и бесцветной, как затянутое серыми тучами беспросветное небо, зависело от этого мелкого вредного, язвительного юноши-мальчика, никак не желающего вспомнить меня – свою пару и свою давнюю юношескую любовь.

Вдруг он протянул ко мне руку и поправил упавшую на лоб прядь, слегка провёл ладошкой по волосам и опять положил её возле своего подбородка.

– Ты целовал меня раньше, я знаю. Вкус, который мне всё время мерещился – это был ты.

Пашка закрыл глаза и вздохнул, потом опять посмотрел внимательно на меня:

– Расскажи, что у нас было? Я хочу знать всё. Только больше не ври, пожалуйста. Я всегда чувствовал, что ты мне что-то недоговариваешь.

Мне опять нужно было спрыгнуть с обрыва, и я спрыгнул, не думая о последствиях: переломаюсь и останусь лежать на самом дне медленно умирая, или меня не бросят – поднимут, перевяжут кровоточащие раны, залечат переломы и примут в свою жизнь, позволив навсегда остаться рядом.

– Паш, мы с тобой всегда были вместе, с самого детства. Мы дружили. А потом, когда выросли… стали парой, как твои отцы. Конечно, не сразу. Ты это понял раньше меня.

Паш, ты гей, ты им родился, хотя сейчас, может быть, для тебя это звучит дико, но это так. Это правда! А я… у меня была подружка, ещё с детства. Я даже был в неё влюблён.

Пашка слушал не перебивая, с широко распахнутыми глазами, только иногда моргая своими светлыми подрагивающими ресницами.

– А ты для меня был просто другом. Я не сразу тебя принял, не сразу понял, что люблю на самом деле тебя. Это, понимаешь, очень непростая вещь – всю жизнь считать себя натуралом, а потом понять, что любишь парня. Я сопротивлялся и этим тебя мучил. А ты терпел и ждал. А я метался, как последний придурок, никак не мог определиться, с кем хочу быть – с ней или с тобой.

Я замолчал, разволновавшись от нахлынувших воспоминаний и вновь переживая те чувства – паники, растерянности перед выбором, страха потерять Пашку.

– И что потом? – подал голос взволнованный моим рассказом суслан.

– А потом я понял, что ты – самое дорогое, что у меня есть. Я расстался с девушкой, и мы с тех пор были вместе. Только уже не друзьями, Паш. Понимаешь? Н е д р у з ь я м и!

Мы любили друг друга, пока… пока не расстались из-за ерунды. Нас хотели разлучить и разлучили. Это была подстава. А потом ты попал в аварию, – мой голос дрогнул, – и забыл меня.

Я замолчал. Пашка тоже молчал, переваривая услышанное. Долго молчал. Я протянул руку и придвинул его голову к себе, коснувшись губами волос.

– Паш, я хочу всё вернуть. Ты позволишь мне быть рядом?

– Получается, я гей? А как же Ксюха? Я что, и с тобой был, и с ней встречался?

Пашка отодвинулся, потом сел и вопросительно посмотрел на меня.

– Почему ты ничего про неё не говоришь? Ты опять что-то недоговариваешь?

Я тоже приподнялся и сел рядом с ним, привалившись к спинке кровати.

– Я скажу, как было на самом деле, а ты мне поверишь? Ты сможешь поверить в то, что я скажу?

– Если опять не начнёшь изворачиваться, то попробую поверить. Смысл тебе сейчас врать? Ты и так уже тут наговорил столько, что у меня мозги закипают. Говори, что с Ксюхой?

– Не было, Паш, у тебя никогда никакой Ксюхи – не встречались вы с ней. Она была влюблена в тебя ещё с малолетства, и все про это знали. Вот только ты даже не подозревал, тебя девочки не интересовали вообще никак. Я не знаю, что у вас там произошло после нашего разрыва перед аварией, как она тебя уболтала, но это было всего несколько дней.

– А ты где был в это время?

– А я со психу рванул с родителями в Таиланд. Видел вас, как вы целовались, ну и… у меня крышу снесло напрочь. Просто сбежал, как последний идиот, не поговорил с тобой, ничего не выяснил. Ходил там по берегу и подыхал без тебя. А когда вернулся – ты уже был в коме. Вот и всё. Дальше ты знаешь.

Я молчал. Мой «приговор» сидел рядом и тоже молчал. На меня навалилась какая-то апатия. Наверное, так себя чувствуют приговорённые к смерти преступники, когда приговор уже вынесен, и от тебя ничего больше не зависит, остаётся только ждать его исполнения.

Пашка пошевелился и встряхнул головой:

– Пошли чаю попьём. Мне нужно это всё как-то… пережить, что ли. Я потом тебе что-то скажу, ладно? Не хочу с бухты-барахты – голова вообще не варит.

Я повернулся к Пашке и взглянул в его утомлённые и какие-то потухшие глаза:

– Паш, ты не переживай, я не хочу тебя подгонять и заставлять делать что-то, чего ты не хочешь. То, что между нами было, оно осталось в прошлой жизни – я это понимаю. Что будет сейчас, не знаю: это ты сам должен решить. Но торопиться не нужно. Обдумай всё хорошенько и… и давай сейчас будем жить как жили. Я бы хотел быть с тобой хотя бы просто рядом, но если скажешь мне уйти… – тут меня мой голос опять подвёл: дрогнул, – я уйду. Ладно, не заморачивайся! Иди ставь чайник, а я по-быстрому в маркет сгоняю, к чаю что-нибудь куплю.

Я кивнув Пашке, вышел из комнаты и, не заходя в свою, сразу спустился вниз – в прихожую. Накинул пуховик, обулся и, взяв с вешалки шапку, вышел из квартиры.

На улице по-прежнему мело, поэтому натянул сверху на шапку капюшон и поэтому сразу не услышал, как сзади прокричали моё имя. Я прошёл несколько метров, когда кто-то схватил меня за рукав и рванул к себе.

Я обернулся. Возле меня стоял Пашка и всё ещё держал меня за рукав. Он был в распахнутом пуховике, без шапки, волосы раздувал ветер, заметая в них вихри снега, в своих домашних штанишках и, блять, шлёпках на босые ноги.

– Тимур!

– Паш, ты что, охренел? Чё голый выскочил? Что случилось?

Он отпустил мою руку и запахнулся в пуховик, вздрагивая всем телом от холода.

– Я… Я подумал… Блять! Подумал, что ты сейчас уйдёшь и не вернёшься!

Я молча шагнул к Пашке, натянул на его голову капюшон и крепко прижал к себе.

– Оспади-и! Среди дня уже… Совсем обнаглели! Ни стыда ни совести! – послышалось за нашей спиной.

====== Глава 24. ======

Пашка зашевелился, пытаясь высвободиться из моих объятий:

– Пошли, Тём, домой! Не нужно никуда ходить, – и, кивнув в сторону, добавил с ухмылкой: – Сейчас вон толпу зевак соберём.

В отдалении стояли трое бабулек и с неодобрением смотрели на наш живописный «дуэт».

Я чертыхнулся, подхватил Пашку за поджатые от холода ягодицы и подкинул на себя. Пашка айкнул и уцепился за мою шею.

– Держись крепче, обезьянка, и шлёпки не потеряй!

– Эй, полегче! За обезьянку ответишь!

– Обязательно! Сначала тебе горчичники на пятки поставлю, чтобы босиком по морозу не шастал.

Пашка пробурчал что-то нечленораздельное и шмыгнул носом. В лифте я его отпустил, но тут же притянул к себе в распахнутые полы пуховика. Пашку мелко трясло от холода, а меня одолевал целый букет разных эмоций: беспокойство за Пашку, злость на Пашку, щенячий восторг от Пашкиного безрассудного поступка.

«Сейчас придём, сразу в ванну загоню отогреваться. И в постель! Пусть отоспится, а то с утра шлындает невесть где! Вот какого хрена выскочил в одних подштанниках? Он испугался, что уйду? Значит, я ему нужен! Господи! Ты есть!»

После горячей ванны Пашка устроился в кресле, закутавшись по самое горло в мягкий кашемировый плед. Пока отогревался, я приготовил его любимый молочно-медово-смородиновый напиток и сел напротив, попивая кофе и украдкой разглядывая раскрасневшегося от горячего питья суслика.

Пашка изредка тоже бросал короткие взгляды. О произошедшем никто не заговаривал: чувствовались какие-то скованность и стеснение, витавшие в воздухе.

Наконец он отставил кружку с недопитым чаем и взглянул на меня:

– Тём! Давай, перебирайся ко мне! Нафига тебе это задрипанное жилище – твоя хата, да и я уже привык, что ты со мной живёшь, а?

Меня бросило в жар от Пашкиных слов. Это был большой прорыв в наших отношениях, но радоваться ещё было рано. Я понимал, какое испытание меня ждёт впереди: жить с ним под одной крышей и… всё. А мне после сегодняшних событий уже было мало просто его видеть, хоть и попросил, опрометчиво попросил, позволить мне быть просто рядом.

Я боялся даже представить, чем всё это может закончиться, ведь Пашка, эта заблудшая в лабиринтах собственной памяти овечка, ещё не был готов к «новым» отношениям. Я даже не знал, как он ко мне относится, кто я для него, что он вообще думает и чувствует. Хотя… он ведь меня не оттолкнул, ему не были противны мои ласки. Но это пока что ничего не значило, возможно, он просто пытался проверить себя, свои ощущения.

И всё же это был прорыв! Неделю назад я и мечтать о таком не мог. Надо было соглашаться, а там будет видно. Впереди маячил Новый год, и я очень надеялся, несмотря на Пашкино решение уехать в Ключ, что мы встретим его вместе. Не бросит же он меня здесь одного!

– Ты уверен? Не передумаешь?

Я пытливо смотрел на Пашку и видел, что он совсем разомлел от чая: часто смаргивал и тёр глаза, прогоняя дремоту.

– Неа! Не хочу жить один, – подавляя зевоту, ответил мой решительный сусел.

– Тогда ты сейчас идёшь спать, а я еду собирать вещи! Пошли наверх, уложу тебя.

– С чего это? С тобой поеду! – встрепенулось моё наказание.

– Паш, тебе нужно отоспаться. Обещаю, что через два часа буду здесь с вещами. Машину одолжишь?

– Ладно. Будильник поставлю на через два часа, если не вернёшься – заявлю об угоне, – скорчил он язвительную рожу, изо всех сил тараща слипающиеся глаза.

– Договорились! – усмехнулся я, поднимаясь из кресла. – Пошли, шантажист!

«Шантажист» завернулся в плед и, зыркнув на меня из-под взъерошенной чёлки едучим взглядом, зевая во весь рот, потрусил наверх. Я хмыкнул и отправился следом, стараясь не наступить на волочащийся за засыпающим на ходу упрямым суселом край «императорского шлейфа».

Пашка упал на заправленную постель, натянув до макушки многострадальный плед, высунул суслячью лапку и крепко ухватил меня за запястье.

– Посиди немножко рядом, а то я не засну.

«Ну вот что с ним делать, с этим провокатором? Какое «посиди»? Я же сейчас опять приставать начну, не вытерплю».

Меня от одного разомлевшего вида этого капризного субъекта начинало «уносить» далеко-далёко в страну Возбуждению.

«Он что, специально?»

Этот глупый, доверчивый ягнёнок не понимал, что со зверем, который сидит у меня внутри и при виде его невинной тушки становится опасно необузданным, шутки плохи. Этот самый зверь уже рвался наружу, чтобы сожрать непонятливую наивную овцу, смакуя каждый кусочек, долго с урчанием и причмоком обгладывая каждую хрупкую сахарную косточку.

– Л-ладно, посижу. Засыпай! Только руку отдай назад, она мне ещё пригодится, – превозмогая внутреннее напряжение, попытался я улыбнуться.

Пашка ещё ближе притянул мою руку и подложил вместе со своими себе под щёку, вынудив сидеть внаклонку – позе, совершенно не располагающей к долгому нахождению в таком положении. У моего суслика явно начали проявляться садистские наклонности.

– Паш, ты уморить меня хочешь? Мне так неудобно сидеть, я долго не выдержу.

– Тогда ложись рядом.

– Что, мне сегодня не переезжать?

– Отдохнём и вместе потом съездим. Не хочу, чтобы ты один ехал, – уже в полусне пробормотал упрямый суслик-садист, не открывая глаз.

Я вздохнул и осторожно прилёг с краю, стараясь максимально отодвинуться от источника раздражителя моего спокойствия. Пашка уже спал, мирно посапывая своим, даже во сне выражающем упрямство, носом.

«Вот ведь… Уродится же такая ягодка на свете! Ягодка-малинка, блин!» – думал я, не отрывая повлажневших глаз от любимой мордахи.

Подождал, пока он уснёт покрепче, и осторожно высвободил руку из его цепких лапок, сложенных ладошками под молочной щекой.

«Вот за что мне такое наказание? Ну что в нём особенного? Обычный пацан с довольно мерзким характером. Вредный, колючий, как ёжик, язва несусветная, но… такой родной, такой мой! Как вот без него? Да никак! Только с ним, только рядом! Никуда больше не отпущу и никому не отдам – сам буду мучиться! Пусть другие любят хороших, покладистых, а мне нужна моя «заноза», моё недоразумение! Моё любимое исчадие ада!»

Я тоже незаметно задремал.

Паша

Опять мне снилась моя баскетболистка. Она вышла из туманной дымки, но я опять видел только её силуэт, освещённый яркими лучами солнца. Оно слепило глаза, не давая разглядеть черты лица моей незнакомки. Вокруг нас был лес: сквозь облако тумана просматривались очертания высоких деревьев и где-то неподалёку слышались всплески воды. Девушка взяла меня за руку и потянула за собой.

– Идём! – прошептала она едва слышно.

– Куда ты меня ведёшь?

– Не бойся! Идём, увидишь!

Мы шли по тропинке через лес, окутанный туманом, и вскоре вышли на берег озера. Его тоже не было видно, но я знал, что оно рядом – слышал плеск воды.

Она провела меня вдоль берега и остановилась.

– Смотри! Ты его помнишь?

Я огляделся и ничего не увидел. Девушка тоже вдруг исчезла. Я слышал только её шёпот:

– Иди сюда, не бойся!

Пошёл на голос и сквозь туман увидел очертания какого-то строения. Подошёл ближе. Это был огромный зелёный шатёр. Опять послышался голос:

– Ну, иди же, не бойся!

Я отодвинул полог, вошёл внутрь и сразу попал в кольцо знакомых рук. Меня обнимал Тимур… мой Тёма. Он чуть отстранился, посмотрел на меня и засмеялся:

– Ну что? Вспомнил меня, узнал?

– А где та девушка?

– Какая девушка? – он продолжал смеяться.

– Ну та, баскетболистка? Или… это что, был ты?

– Ну, конечно!

– А почему я тебя раньше не мог увидеть?

Я ударил его по руке.

– Ты от меня специально прятался?

– Паш, я не прятался. Просто ждал, когда ты меня вспомнишь, а ты не хотел.

– Нет, тебя не было! Где ты был?

– Я всё время был с тобой. Просто ты меня не видел, не хотел видеть. Иди ко мне, малыш, я соскучился.

– Не уходи больше, ладно?

– Иди сюда, – прошептал он и осторожно опустил на ложе.

Я полностью утонул в его объятьях, почувствовав, как жадные, нетерпеливые губы нашли мои и накрыли тягучим, глубоким поцелуем. Его горячий язык заполнил мой рот, жарко сплетаясь и играя с моим. Его руки неторопливо освобождали себя и меня от одежды, а освободив, превратились в тысячи рук, ласкающих каждый островок, каждый миллиметр моего тела, проникая в самые потаённые места, наполняя низ живота и пах жгучей, сладостной истомой.

Я превратился в одну сплошную эрогенную зону, чутко реагирующую на каждое новое прикосновение. Моё разгорячённое от ласк тело плавилось и взрывалось россыпью мелких фейерверков от его прикосновений и жаждало быть распластанным, распятым и поверженным. Мне было мало. Я хотел ещё и ещё. Я желал, чтобы эта сладкая пытка наконец закончилась, и чтобы не заканчивалась никогда. Я хотел слиться и раствориться навсегда в моём мучителе. Я хотел его так сильно, что мои вены разбухли от напора бурлящей в них крови, мой член распирало от острого желания, и он вот-вот уже был готов взорваться – я хотел его до сумасшествия.

Он приподнялся, встал на колени между моих полусогнутых ног, с силой огладив ладонями вздрагивающее от возбуждения, измученное ожиданием тело. Властным жестом хозяина обхватил мой изнывающий в нетерпении член, склонился, погружая его в тёплое лоно рта… то заглатывая, то опять выпуская на волю и подразнивая языком сочащуюся расщелину… то посасывая чувствительную головку, заставляя стонать и извиваться моё, лишь ему подвластное тело… и так раз за разом, продолжая мои мучения. Наконец он сжалился: мягко приподнял подрагивающие, влажные от пота бёдра и плавно вошёл внутрь, наполнив меня собой. Это ощущение заполненности было так правильно и естественно, так долгожданно и восхитительно, что я, не в силах больше сдерживаться, закричал от переполнявшего меня счастья. И это был крик радости и облегчения. Я так долго желал этого! Моё тело так долго томилось в ожидании своего господина.

А его поршень уже начал своё неумолимое движение, то плавно выходя, то резко вколачиваясь в моё изголодавшееся, жадно принимающее своего хозяина тело. Он не давал своему покорному рабу ни секунды передышки, рождая внутри всё новые и новые волны возбуждения, то поднимая в немыслимую высь, то бросая в бездонную пропасть. Наконец мы – мокрые, стонущие и полуживые от сладкой пытки, подошли к высшей точке наслаждения, и наступивший оргазм поглотил нас обоих, изливая наше семя, заставляя биться наши тела в конвульсиях всепоглощающего танца страсти. Мы умерли и возродились вновь – очищенные и обновлённые; уставшие, и счастливые, и воссоединённые навечно!

Тимур

Я проснулся от резкого удара в грудь. Возле меня сидел Пашка, всклоченный, с дрожащими губами, с лихорадочным блеском в злющих глазах, со сжатыми до белых костяшек кулаками.

– Паш, ты чего? Что с тобой?

– Гад ты, гад! Извращенец! Ты… Ты…

Я приподнялся, но тут же получил ещё один удар в живот. Это была истерика, вызванная непонятно чем. Сгрёб его, рычащего и вырывающегося, поперёк туловища и прижал к себе.

– Тихо-тихо, малыш! Успокойся! Всё хорошо!

Пашка, рыча и брызгая слюнями, продолжал вырываться, пытаясь меня укусить в плечо. Я не знал, что делать: то ли плакать, то ли смеяться, уже сообразив, что эту внезапную вспышку спровоцировало какое-то неприятное сновидение. И, по всей видимости, он только что проснулся: на щеке краснела вмятина от подушки.

– Ты… т-ты…

Его била истерика, не дававшая говорить. По щекам катились слёзы. Он их смаргивал и смахивал, тряся головой, не прекращая свою агрессию, направленную против своего врага – меня. Вид взбесившегося суслика был до ужаса страшен и до жути смешон. Я чувствовал, что мои силы на пределе, сам сейчас начну или рыдать, или смеяться.

Поскольку руки были заняты, и я не мог обороняться от его оскаленного рта, так и норовившего прокусить мне либо сонную артерию, либо что ещё, что окажется в зоне досягаемости этого мелкого хищника, решил действовать любыми доступными в этой экстремальной ситуации средствами: извернулся и куснул его в щёку. Пашка взвизгнул от острой боли и… обмяк, сразу успокоившись. На щеке начал разбухать и синеть чёткий отпечаток зубов.

Немного ослабил захват, до конца не выпуская Пашку из вынужденных объятий, и тут его прорвало. Он опустил голову мне на плечо и разрыдался как ребёнок, жалобно поскуливая и подвывая. Вот тут я струхнул не на шутку. Таким безутешно рыдающим видел его только в Безвременье. Но сейчас-то что? Что за горькие рыдания сотрясали моего стойкого оловянного солдатика, что он там в своём идиотском сне увидел такое страшное? Кто его там обидел? Я чувствовал себя совершенно беспомощным, уже забыв, с чего всё началось, забыв совсем не лестные эпитеты, которыми награждал меня сонного Пашка.