Текст книги "Вздымающийся ад (сборник)"

Автор книги: Ричард Штерн

Соавторы: Ханс Кирст
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)

Внутренности бросим на помост, где начнем их формовать и деформировать. Одновременно пригласим всех присутствующих, чтобы поднимались к нам, подключались и тем самым стали частью нашей творческой попытки вскрыть сущность внутреннего «я».

* * *

Тем же вечером комиссар Циммерман обсуждал со своим приятелем и коллегой Кребсом визит в «Зеро»:

Циммерман: Я следил за Манфредом с полчаса. Был неподалеку от него, но он не заметил. Никто не знал обо мне, кроме Рикки, вычислившего во мне полицейского. Он был весьма услужлив, только утверждал, что не знает о компании Неннера ничего существенного. Ничего, я все равно представляю, что он затевает.

Кребс: Последнее время мы совместно с отделом по борьбе с наркотиками кое–что предприняли. И пару раз я наткнулся на твоего сына. Правда, против него никогда не было улик. Мы проверили – он не наркоман и не имеет с ними ничего общего. Я скорее боюсь другого. Манфред слишком часто появляется в заведениях, где встречаются гомосексуалисты. Само по себе это еще ничего не значит и, разумеется, ненаказуемо. Я сам весьма сдержанно отношусь к этим людям. Ведь они же отличаются от нас только специфическим понятием любви. Только я подумал, что как отцу тебе бы нужно знать…

Циммерман (после долгой паузы.): Мог бы ты мне составить список приятелей Манфреда, самых близких? И поскорее!

* * *

Редактор Вернер сообщил о своем шеф–редакторе Петере Вардайнере:

– Это весьма самоуверенный, но одновременно весьма способный и проницательный журналист. К нам он относился всегда сердечно и держал себя как с равными. Когда он в хорошем настроении начинал подшучивать над слабостями и чудачествами людей, с ним было весело и забавно. Для него не было ничего святого: он подшучивал и над невысказанными признаниями в любви, и над проблемами известных органов тела, издевался над тем, как быстро у нас забывают людские трагедии, и над болезненной дой денег, овладевающей многими, иронизировал над лживостью так называемых священных принципов жизни общества и брал на мушку типов, погрязших в коррупции ради денег и положения. У Вардайнера всегда было сердце бойца. И было ясно, что общество, с которым он вечно борется, однажды разберется с ним. Когда–то он должен был пасть. Но мы–то думали – как герой. А оказалось – как затравленный зверь.

* * *

Тот же редактор Вернер рассказал о Бургхаузене, совладельце и издателе «Мюнхенских вечерних вестей»:

– Бургхаузен напоминает сельского аристократа своими старомодными, но привлекательными светскими манерами. Но это была только иллюзия. На самом деле он был холоден и расчетлив, а если речь шла о деньгах и положении в обществе – беспощаден.

Если он считал, что кто–то в фирме работает не с полной отдачей, тут же выбрасывал человека на улицу. На его совести есть даже попытка самоубийства нашего бывшего сотрудника.

Еще со времен войны у него весьма прочные связи с Федеральным ведомством по охране конституции, с американским ЦРУ и с некоторыми людьми из французских ультраправых офицерских организаций. Один из них, некий мсье Лапин, регулярно наведывается к Бургхаузену. И выполняет для него всю грязную работу.

* * *

– Господи, что с тобой? – взволнованно воскликнула Сабина, разглядев в прихожей мать. – Что случилось?

– Небольшая авария, – успокоил ее доктор Вильд. – Пару дней, и твоя мамочка будет как новенькая!

Сабина, полная нежного детского сочувствия, провела мать в квартиру, сверкавшую чистотой и порядком. Потом обернулась к Кребсу, который вошел следом.

– А почему здесь вы?

– Чтобы проводить твою маму, – вежливо ответил комиссар. – И чтобы познакомиться с тобой.

– Вы у нас останетесь? – спросила Сабина.

– Нет, – вмешался врач, хотя это его не касалось. – Твоей маме теперь нужно отдохнуть, как следует выспаться. И ей нужен полный покой.

– Я позабочусь, – уверенно сказала Сабина и вдруг спросила Кребса: – А если вы уйдете, то когда придете снова?

– Очень скоро, – пообещал комиссар. Детская серьезность личика тронула Кребса.

* * *

– От таких развлечений устаешь больше, чем от работы, – заметил Петер Вардайнер, лениво потягиваясь.

– Ты устал? Чувствуешь упадок сил? – моментально отреагировала Сузанна.

– Вовсе нет, – поторопился уверить ее Вардайнер. – Я отлично себя чувствую, как всегда, когда готовлю крупное дело. Не могу дождаться…

Сузанна внимательно пригляделась к нему. Они сидели в гостиной своей виллы в Грюнвальде, собираясь выпить по последнему бокалу шампанского, прежде чем пойти спать – каждый к себе.

– Значит, ты не передумал? Петер Вардайнер ответил с улыбкой:

– Ты, как всегда, зря беспокоишься. Тебе надо бы слегка встряхнуться. Хотя бы и с Сашей Бендером. Сегодня на балу вы отлично смотрелись. Почему бы тебе не пригласить его к нам, с виду он отличный парень!

– Может, и позову, если ты будешь продолжать в том же духе, – сказала Сузанна, став вдруг ужасно серьезной. – Может быть, мне ничего и не останется, чтобы как следует встряхнуть тебя и убедить взяться за ум. Или отправиться к нему – он приглашал.

– Прошу тебя, Сузи, не драматизируй. Попытайся меня понять. Ведь речь идет о благородном и справедливом деле. Отступить теперь – трусливо и нечестно. Я этого не хочу. И не могу.

– Посмотри на себя в зеркало, ложась спать, – посоветовала она. – Глаза горят как у больного, вокруг темные круги, весь побелел как мел. Похоже, ты на грани срыва.

Вместо редакции тебе нужно завтра к врачу.

* * *

– Пожалуйста, успокойтесь, говорите не торопясь и расскажите все по порядку, – просил инспектор Михельсдорф Зигелинду Зоммер, единственную свидетельницу нападения на Хелен Фоглер. – Не отвлекайтесь от сути, и опишите только то, что сами видели и слышали.

Зигелинда Зоммер почувствовала себя невероятно важной персоной, раз Михельсдорф желает получить от нее показания и даже «просит о сотрудничестве». И потому еще, что с ней полиция встречается уже повторно. Вначале – на месте происшествия, а теперь даже прислали к ней домой! Прежде всего она сварила себе и Михельсдорфу вполне приличный кофе и только потом начала рассказывать.

Инспектор спросил:

– Как бы вы объяснили эту историю самой себе? Могло это быть что–то вроде иллюстрации к старой пословице «Милые бранятся – только тешатся»? Нет? Или это был несчастный случай: например, она споткнулась, он упал на нее? Или просто стечение обстоятельств? Может, он хотел ее предупредить, задержать и при этом неумышленно ее ранил?

– Как вам это в голову пришло?! – воскликнула фрау Зоммер. – Это точно было нападение. Тот бандит выскочил за ней из машины и набросился, и давай молотить, и давай душить…

– Значит, сознательное применение грубого насилия? – ободряюще подсказал криминалист.

– Разумеется! Не будь там меня, этот ублюдок ее прикончил бы. Это уж точно.

– Попытайтесь мне его описать. Я знаю, что вы уже пробовали, но придется повторить еще раз. Потому что можете вдруг вспомнить какую–нибудь мелочь, которая нам поможет. Ну как?

– Ну ладно, он был не выше меня, где–то метр шестьдесят пять. И довольно стройный, можно даже сказать тощий.

И лицо бледное, но это могло быть от освещения на улице. Оно там ни к черту. Он что–то выкрикнул, но я не разобрала. Потом как зарычит и давай молотить ту бедняжку! А я егр – зонтиком, зонтиком!

– Да, вы отважная женщина, – признал Михельсдорф, допивая кофе. – Завтра утром мы вас отведем в полицай–президиум и покажем фотографии. Возможно, вы его опознаете.

* * *

Из показаний шофера Пауля Шмитке о его коллеге Хансе Хесслере, шофере Анатоля Шмельца:

– Мы, шофера, знакомимся, когда подолгу торчим без дела – ждем своих хозяев. Возим–то «шишек», как у нас говорится. На всякие заседания и собрания, ну и встречи всякие, но и пивка попить и еще кое–чем заняться – тоже. Они не могут пропустить презентации – а мы их ждем часами, днем и ночью, пока напрезентуются.

Чтобы убить время, слушаем радио, иной раз перекинемся в картишки, в «очко» в основном. Так вот Хесслер, что возит доктора Шмельца, с нами никогда не играет. И не треплется, и не пьет, и не играет в карты. Помешался на книжонках по эксплуатации всех мыслимых марок автомобилей. Вечно их читает и перечитывает, да еще иногда технические журналы.

Оно–то и для нас неплохо. Если у кого из наших проблемы с машиной, Хансик всегда поможет – нет такого, что он не мог бы исправить. Знает все. Но такого друга мне и даром не надо.

* * *

Инспектор Михельсдорф вернулся в управление раньше своего шефа и без определенной цели стал копаться в картотеке. Картотека эта была шедевром криминальной науки. Ее задумал, пробил и воплотил в жизнь начальник полиции нравов комиссар Кребс. Все возможные преступления, совершенные против нравственности, были наиточнейшим образом описаны и с помощью особой системы распределены по тридцати основным группам. Место и род преступления, побои, удушение, попытка убийства, была ли жертва объектом преследования и домогательств, и тому подобное. Были там описаны и классифицированы такие признаки, как внешность и голос преступника, часто употребляемые выражения, возможные дефекты речи и даже тон обращения к жертве. Дальше – вид ранений, причиненных жертве: голова, грудь, живот, бедра, половые органы. И все в мельчайших деталях.

– Отличная штука, – с уважением заметил Михельсдорф, когда вошел Кребс. – Я люблю с ней работать, и обычно это помогает. Надеюсь, поможет и по делу Хелен Фоглер.

– Полагаете, вы что–то нашли?

– Я нашел два случая, имеющих много общего с нападением на Малингерштрассе. Это дела о трупе на газохранилище и трупе на стадионе. Они схожи по выбору места преступления – отдаленный район, глухая улица без движения транспорта, малонаселенная. Далее, во всех случаях у преступника большой и тяжелый автомобиль, который один из свидетелей определил как «представительский». И наконец, сам способ нападения. Преступник всегда выбрасывал жертву из машины, преследовал и забивал до смерти.

– Видите ли, дорогой коллега, – осторожно заметил Кребс, – хотя это и любопытно, но, боюсь, недостаточно. Только три фактора из бесконечного множества, сопровождающих каждое преступление. Чтобы продвинуться дальше и добыть доказательства, пригодные для суда, нам нужно гораздо больше.

– Но на этот раз жертва выжила и может навести на след преступника. Разрешите мне этим заняться?

– Я вам дам добрый совет. Действуйте исключительно осторожно, ничего не пропустите, но и ничего не форсируйте, – сказал Кребс, не глядя на подчиненного, немало удивленного этим.

– Но я могу допросить эту Фоглер?

– Это, пожалуйста, оставьте мне, – решил Кребс.

* * *

– Хельга, у кого могут быть спрятаны его заметки? – спросил Вольрих вдову Хайнца Хорстмана.

– Во всяком случае, у меня их нет, – раздраженно ответила та.

Они только что завершили свой «праздник любви», длившийся всю ночь. Хельга еще валялась на раздрызганной постели, Вольрих, стоя в дверях ванной, причесывался расческой Хайнца Хорстмана. До этого он вылил на себя изрядную порцию туалетной воды покойного, чтобы освежиться. Потом оглядел себя в зеркале с самоуверенной ухмылкой победоносного самца и снова повернулся к Хельге.

– Если они попадут в чужие руки, наплачемся мы оба.

– Но у меня только то, что оставалось в квартире, – объяснила Хельга. – Ты же знаешь, последнее время он появлялся здесь только время от времени, переменить белье да поспать пару часов – не со мной, разумеется, – и снова исчезал без единого слова. Работал по большей части в редакции.

– В его письменном столе действительно ничего нет, я все уже просмотрел. – Теперь Вольрих разглядывал в зеркале нагую Хельгу. Выглядела она как слегка помятая кукла. – Говоришь, в основном он работал в редакции? Но куда еще он мог направиться, где еще мог работать и спрятать свои бумаги?

– Ну, у кого–нибудь из друзей.

Вольрих небрежно бросил расческу Хорстмана в раковину и обернулся.

– Разве у Хайнца могли быть друзья? Ты кого–нибудь знаешь?

– Да, он дружил с Лотаром, – ответила Хельга.

– Ты это серьезно? Он мог найти общий язык с Лотаром, самым бездарным писакой в редакции? – Вольрих не мог этого понять. – Ведь это такой никчемный тип! Развлекается тем, что собирает фарфоровые фигурки, игрушки и музыкальные шкатулки!

– Ну, Лотар не так уж плох. Не думай, им случалось вдвоем и погуливать, притом прихватывали каких–нибудь секретарш из вашей редакции. И, как я понимаю, умели тех заговорить и получить все, что хотели.

– Если это так, то худо наше дело, – сказал перепуганный Вольрих. – Нужно что–то предпринимать, и немедленно. Только что?

– Уверена, ты что–нибудь придумаешь, – подбодрила его Хельга.

* * *

Беседа Карла Гольднера с ассистентом фон Готой около четырех часов утра в воскресенье, когда, посетив не менее пяти различных заведений, они бросили якорь в маленьком баре на Бриннерштрассе, неподалеку от «Одеона»:

Гольднер: Что мне еще рассказать, чтобы удовлетворить вашу жажду знаний, многоуважаемый друг? Чем еще может журналист удивить криминалиста? Визитом на спектакль «Комедия дель аморе–2000», в котором наездница принуждает своего жеребца к совокуплению? Или вам больше по душе «Лолита–клаб», куда имеют доступ только члены со своим ключом и где стриптизерка проделывает это с псом?

Фон Гота: Ну вы же – знаете, зачем я здесь, Гольднер.

Гольднер: Да, чтоб меня расспрашивать.

Фон Гота: Не только. Чтобы вы помогли мне разобраться в этих джунглях.

Гольднер: Но вы не хуже меня знаете, что никакое преступление нельзя объяснить единственным мотивом. Оно всегда запутано в густую сеть различнейших причин, позывов и зависимостей. И искать его надо между тягой к успеху и провалом, на грани страстного желания и болезненных извращений или, как в этом случае, в единстве криминальных и сексуальных мотивов.

Фон Гота: Вы имеете в виду Шмельца или Вардайнера?

Гольднер: Возможно, обоих.

* * *

– Хансик, я за тобой послал, чтобы ты мне помог, – около пяти утра жаловался Анатоль Шмельц своему наперснику. – Хочу домой!

– Конечно, хозяин, – заверял его Хесслер. – По какому адресу на этот раз?

– К моей жене, – решил Анатоль. Полностью одетый, он опять лежал на гостиничной постели, словно исчерпав последние силы.

Хансик ничуть не удивился.

– Через четверть часа машина будет подана. Я тем временем уведомлю хозяйку по телефону о вашем приезде.

– Прошу, скажи ей, что мне нехорошо.

До озера Аммер в ранние утренние часы от центра Мюнхена было сорок минут езды. Все это время Шмельц лежал как неживой на заднем сиденье. Встал, когда уже были на месте, на берегу озера у Хершинга. В усадьбу Шмельцев вели декоративные кованые ворота в стиле XVIII века, за которыми видны были густые ряды кустов, вершины деревьев, широченный газон и сама вилла – загородный дом верхнебаварской архитектуры, одним своим видом вызывавший ощущение солидности, безопасности и уюта.

У ворот уже ждала, завернувшись в тяжелую шубу, Генриетта Шмельц. В свете автомобильных фар ее лицо светилось узким белым пятном. Анатоль открыл дверцу и воскликнул:

– И вот я у тебя, где так давно не был!

– Ты, как всегда, вовремя. Мне тоже нужно поговорить с тобой.

* * *

– Я чувствую, наступило затишье перед бурей, – пророческим тоном заявил директор «Мюнхенских вечерних вестей» Бургхаузен.

– У меня голова от забот лопается, как подумаю, что нас ожидает в ближайшие дни, – поддакнул Замхабер, заместитель шеф–редактора.

Они сидели за угловым столиком в подвальчике ресторана «Дунай» и беседовали с глазу на глаз. Была половина шестого утра. Мюнхенские гуляки, захаживавшие с утра пораньше опохмелиться, предпочитали верхние залы.

Бургхаузен продолжал:

– Завтра – нет, собственно, уже сегодня, – ну, в воскресенье вечером в редакции будут готовить номер за понедельник. Меня, к сожалению, не будет, срочно нужно в Гармиш. Там будет заседание кредитного союза, а я – член правления.

Замхабер, чье одутловатое лицо под утро походило на мешок с водой, спросил заискивающим тоном:

– Что, как вы полагаете, я должен предпринять, если Вардайнер действительно решится… Предостеречь его, стараться убедить или открыто пригрозить?

– Ни в коем случае, – покачал головой Бургхаузен. – Не забывайте, мы объективная демократическая газета, где каждый может изложить свои взгляды. Пусть Вардайнер делает то., что считает нужным. Нам с вами нельзя упускать только одного: чтобы за свою публикацию на страницах нашей газеты отвечал только он. Все остальное решится само собой – включая то, что его функции, возможно, придется передать другому.

* * *

Из записок комиссара криминальной полиции в отставке Келлера:

«Разумеется, в нашей работе существуют испытанные методики и проверенные подходы. Но они не всегда помогают. Ни один криминальный случай – а тяжкие преступления тем более – не похож один на другой. На практике это означает, что всегда приходится начинать сначала, словно впервые сталкиваясь с преступлением. Поэтому так важно, чтобы у криминалиста было достаточно терпения и энергии.

Преступность не признает никаких правил, у нее всегда новое лицо. Это относится даже к самым примитивным и грубым случаям в истории криминалистики. Так, маньяк–убийца Кюртен имел репутацию милого и весьма любезного соседа. О Барче, убивавшем детей, все говорили, что он прекрасно воспитанный человек. А вот убийца женщин Кристи, кровавый лондонский маньяк, тот вообще был полицейским. Пусть просто постовым, зато историки криминалистики так любят вспоминать об этом…

Я не случайно о них вспомнил. Ведь в полной мере все относится и к «делу Хорстмана». И здесь был спрятан ключ ко множеству его загадок. Тому, кто хочет разобраться в этом, придется действовать по принципу: убийцы могут жить и во дворцах.

И не всегда легко криминалисту смириться с этим. Циммерман – тот может. А вот у Кребса до сих пор проблемы. И если я дошел до этого раньше других, то потому, что большую часть жизни прожил один, с единственным другом – псом. А звери преступлений не совершают. Это прерогатива вершины творения – человека».

* * *

Незадолго до шести Вальдемар Вольрих добрался до квартиры редактора Лотара на Унгерштрассе. Дубасил кулаками в дверь и жал на звонок, пока не добился своего.

Лотар открыл в синем халате, надетом на голое тело, и улыбнулся спросонья, узнав Вольриха. Но тот, довольно грубо оттолкнув его, влетел в квартиру и остановился только в кабинете. Там он вдруг ухмыльнулся, заметив, как в комнате много повсюду полок, витрин и стеклянных шкафчиков с изящными безделушками из дорогого фарфора: фигурками, статуэтками и игрушками из баварского Нимфенбурга, саксонского Майсена, голландского Дельфта, итальянской Флоренции и из Южного Уэльса.

– Что вам угодно? – спросил Лотар.

– Пожалуй, оглядевшись тут, я с удовольствием изобразил бы слона в посудной лавке, – вызывающе заявил Вольрих. – Это мой несбывшийся сон с детских лет.

– Это дорого вам обошлось бы, герр Вольрих.

– Но для кого? – Вольрих многозначительно усмехнулся. – Но об этом потом. А теперь о главном: я послан к вам руководством нашего издательства с приказом выдать все документы, оставшиеся после Хорстмана. Они с юридической точки зрения являются собственностью фирмы.

– Ас чего вы взяли, что они у меня? – осторожно спросил Лотар. – Кто это вам сказал?

– Кем бы он ни был, одно ясно: Хорстман работал здесь, ты предоставлял ему убежище и теперь должен отдать его бумаги!

– Какие бумаги?

Вольрих шагнул к ближайшей полке и с циничной ухмылкой схватил прекрасную, тончайшей лепки фарфоровую фигурку арлекина, раскрашенную нежными красками, изделие Бустелли из Нимфенбурга. Ценой около восьми тысяч марок. Медленно подняв фигурку, он бросил ее… Осколки разлетелись по полу… И с детским наслаждением наступил на них.

Лотар побледнел.

– Вы мне за это заплатите.

– Почему бы и нет? – ответил Вольрих. – Но вначале ты должен дать мне то, что оставил Хорстман. Все его записи, заметки, вообще все, включая распечатки. И чтобы ты не сомневался – здесь много чего можно разбить. И я это сделаю в два счета!

– Ив присутствии свидетеля?

– Откуда тут взяться свидетелю?

Лотар обернулся: в дверях спальни появилась Мария Антония Бауэр, секретарь редакции «Мюнхенского утреннего курьера». Она улыбалась, и в лице ее читалось презрение к Вольриху и радость, что она испортила ему все дело.

Вольрих медленно отступил. Но, еще не закрыв за собой дверь, огорченно и угрожающе крикнул:

– Оба вы ненормальные! Ищете неприятностей на свою голову! Возьмитесь за ум, пока не поздно!

* * *

– Я ужасно устал. – Анатоль Шмельц устремил на жену страдальческий взгляд. – Просто смертельно!

– Знаю. – Генриетта с трудом подавила вспышку недовольства. – Ты всегда до смерти устал, когда хочешь избежать разговора со мной. Но сегодня можешь не разыгрывать спектакль, я тебе не поверю!

– Весь свет сговорился против меня, – плаксиво жаловался тот, – никто не хочет дать мне хоть капельку покоя!

Они сидели лицом к лицу в гостиной виллы на озере Аммер в окружении собиравшейся годами дорогой обстановки, сочетавшей тонкий вкус с деревенской основательностью. Но Анатоль Шмельц не замечал окружения, в котором очутился. С обиженным видом взирал на жену.

– Человек ищет тихой пристани – и что находит?

– Женщину, которая не желает больше жить с тобой.

– Ну постой, тебе что, плохо живется? – заныл Анатоль. – У тебя есть все, что душе угодно. И признай, я очень великодушен. Чего еще ты можешь хотеть?

– Развода. – Она старалась преодолеть возбуждение и держать себя в руках. – И приличное обеспечение для меня и нашего сына. Я хочу сама воспитывать Амадея. Не могу больше видеть, в кого он превращается под твоим влиянием.

– Господи, да я делаю для него все, что только можно!

– И только портишь его и губишь!

– Ведь я люблю его! – с деланой экзальтацией воскликнул Шмельц.

– Да, и в знак своей любви купил ему холостяцкую квартирку в Швабинге, подарил спортивный автомобиль, даешь карманных денег больше, чем платишь своим редакторам, – и все для восемнадцатилетнего парня!

– И что, по–твоему, плохого, что я стараюсь дать ему все, чего недоставало мне в его возрасте?

– Ты знаешь, что он гомосексуалист?

– Ну и что такого? Как будто мы живем в средневековье, – не унимался Шмельц. – И если на то пошло, знаешь, почему, по Фрейду, молодые люди становятся гомосексуалистами? От недостатка материнской любви!

– Знаю, ты способен на любую гадость. Взялся за Фрейда, которого в жизни не читал, лишь был бы повод меня упрекнуть. Измышляешь одну ложь за другой и пытаешься разыграть свой обычный номер – роль милого, заботливого и порядочного человека, которого никто не понимает и каждый старается обидеть!

– Я всегда старался…

– А я, Анатоль, не понимаю, как я могла столько лет сносить эти твои надутые фразы и позы, за которыми ты скрывал свои равнодушие и пустоту. Но теперь с этим будет покончено. Из–за Амадея!

– А как это ты конкретно представляешь? – осторожно поинтересовался Анатоль.

. – Поручу своему поверенному подать ходатайство о разводе, – спокойно сказала она, – и буду настаивать на твоей вине. Потому что только так Амадея присудят мне…

– Но, Генриетта, это же абсурд! Парню восемнадцать лет, и он сам может решить, с кем желает жить. И сразу могу тебя заверить – решит он в мою пользу. И кроме того, как ты собираешься в суде доказывать мою вину?

– В моем распоряжении достаточно доказательств. Я собирала их постепенно.

– Откуда?

– От одного из редких настоящих друзей, от Хайнца Хорстмана.

– А ты знаешь, что он погиб? – Шмельц прикрыл глаза.

– Нет! – в ужасе воскликнула она. – Это невозможно!

– Он мертв, – повторил Анатоль, не подавая вида, что его взяла. – Попал под машину. Говорят, несчастный случай.

– Послушай, Анатоль, – после долгого молчания заметила Генриетта. – Ведь смерть Хорстмана…

– Мне очень жаль его, – торопливо перебил Шмельц. – Он был лучшим репортером и моим другом!

– Каким там другом! – тихо сказала она. – Тебя он презирал!

– Меня презирают все кому не лень, ты в том числе, – поморщился он.

– У Хорстмана была одна цель – рассказать всю правду о тебе. О твоей низости и продажности. И делал он это не только ради меня. Если кто и был по–настоящему тебе опасен – так это он!

– Не вздумай говорить кому–нибудь об этом! – вскричал Шмельц, едва не становясь на колени. – Тебе и в голову такое не должно приходить!

– Я говорю только то, что думаю, – заявила его жена. – Я тебя знаю. Если кому–то и на пользу смерть Хорстмана, так это в первую очередь тебе!