Текст книги "Высоко в небеса: 100 рассказов"
Автор книги: Рэй Брэдбери
сообщить о нарушении
Текущая страница: 58 (всего у книги 70 страниц)
Лучезарный Феникс
Однажды в апреле две тысячи двадцать второго тяжелая дверь библиотеки оглушительно хлопнула. Грянул гром.
«Ну вот», – подумал я.
У подножия лестницы, подняв свирепые глаза к моему столу, в мундире Объединенного легиона (мундир теперь сидел на нем отнюдь не так ловко, как двадцать лет назад) возник Джонатан Барнс.
Хоть он и храбрился, но мгновение помешкал, и я вспомнил десять тысяч речей, которые он извергал, как фонтан, на митингах ветеранов, и несчетные парады под развернутыми знаменами, где он гонял нас до седьмого пота, и патриотические обеды с застывшими в жиру цыплятами под зеленым горошком – обеды, которые он поистине сам стряпал – все мертворожденные кампании, которые затевал сей рьяный политикан.
И вот Джонатан Барнс топает вверх по парадной лестнице и до скрипа давит на каждую ступеньку всем своим весом, всей мощью и только что обретенной властью. Но, должно быть, эхо тяжких шагов, отброшенное высокими сводами, ошеломило даже его самого и напомнило о кое-каких правилах приличия, ибо, подойдя к моему столу и жарко дохнув мне в лицо перегаром, заговорил он все же шепотом:
– Я пришел за книгами, Том.
Я небрежно повернулся, заглянул в картотеку.
– Когда они будут готовы, мы вас известим.
– Погоди, – сказал он. – Постой…
– Ты хочешь забрать книги, пожертвованные в Фонд ветеранов для раздачи в госпитале?
– Нет, нет! – крикнул он. – Я заберу все книги.
Я посмотрел на него в упор.
– Ну, почти все, – поправился он.
– Почти все? – Я мельком глянул на него, наклонился и стал перебирать карточки. – В одни руки за один раз выдается не больше десяти. Сейчас посмотрим. А, вот. Позволь, да ведь срок твоего абонемента истек тридцать лет назад, ты его не возобновлял с тех пор, как тебе минуло двадцать. Видишь? – Я поднял карточку и показал ему.
Барнс оперся обеими руками о мой стол и навис над ним всей своей громадой.
– Я вижу, ты оказываешь сопротивление! – Лицо его наливалось кровью, дыхание становилось шумным и хриплым. – Мне для моей работы никакие карточки не нужны!
Он прохрипел это так громко, что мириады белых страниц перестали трепетать мотыльковыми крыльями под зелеными абажурами в просторных мраморных залах. Несколько книг еле слышно захлопнулись.
Читатели подняли головы, обратили к нам отрешенные лица. Таково было время и самый здешний воздух, что все смотрели глазами антилопы, молящей, чтобы вернулась тишина, ведь она непременно возвращается, когда тигр приходит напиться к роднику и вновь уходит, а здесь, конечно же, утоляли жажду у излюбленного родника. Я смотрел на поднятые от книг кроткие лица и думал про все сорок лет, что я жил, работал, даже спал здесь, среди потаенных жизней и хранимых бумажными листами безмолвных людей, созданных воображением. Сейчас, как всегда, моя библиотека мне казалась прохладной пещерой, а быть может – вечно-молодым и растущим лесом, где укрываешься на час от дневного зноя и лихорадочной суеты, чтобы освежиться телом и омыться духом при свете, смягченном зелеными, как трава, абажурами, под шорох ветерков, возникающих, когда опять и опять листаются светлые нежные страницы. Тогда мысли вновь становятся ясней и отчетливей, тело раскованней, и снова находишь силы выйти в пекло действительности, в полуденный зной, навстречу уличной сутолоке, неправдоподобной старости, неизбежной смерти. У меня на глазах тысячи изголодавшихся еле добирались сюда в изнеможении и уходили насытясь. Я видел, как те, кто себя потерял, вновь обретали себя. Я знавал трезвых реалистов, которые здесь предавались мечтам, и мечтателей, что пробуждались в этом мраморном убежище, где закладкой в каждой книге была тишина.
– Да, – сказал я наконец. – Но записаться заново – минутное дело. Вот, заполни новую карточку. Найди двух надежных поручителей…
– Чтоб жечь книги, мне поручители ни к чему! – сказал Барнс.
– Напротив, – сказал я, – для этого тебе еще много чего нужно.
– Мои люди – вот мои поручители. Они ждут книг на улице. Они опасны.
– Такие люди всегда опасны.
– Да нет же, болван, я про книги. Книги – вот что опасно. Каждая дудит в свою дуду. Путаница, разнобой, ни черта не поймешь. Сплошной треп и сопли-вопли. Нет, мы это все обстрогаем. Чтоб все просто и ясно и никаких загогулин. Нам надо…
– Надо это обсудить, – сказал я и прихватил под мышку томик Демосфена. – Мне пора обедать. Будь добр, составь компанию…
Я был уже на полпути к двери, но тут Барнс, который сперва только вытаращил глаза, вдруг вспомнил про серебряный свисток, висевший у него на груди, ткнул его в свой слюнявый рот и пронзительно свистнул.
Двери с улицы распахнулись настежь. Вверх по лестнице громыхающим потоком хлынули люди в угольно-черной форме.
Я негромко их окликнул.
Они удивленно остановились.
– Тише, – сказал я.
Барнс схватил меня за плечо.
– Ты что, сопротивляешься закону?
– Нет, – сказал я. – Я даже не стану спрашивать у тебя ордер на это вторжение. Я хочу только, чтобы вы соблюдали тишину.
Услыхав грохот шагов, читатели вскочили. Я слегка помахал рукой, Все опять уселись и уже не поднимали глаз, зато люди, втиснутые в черную, перепачканную сажей форму, пялили на меня глаза, словно не могли поверить моим предупреждениям. Барнс кивнул. И они тихонько, на цыпочках двинулись по просторным залам библиотеки. С величайшей осторожностью, всячески стараясь не шуметь, подняли оконные рамы. Неслышно ступая, переговариваясь шепотом, снимали книги с полок и швыряли вниз, в вечереющий двор. То и дело они злобно косились на тех, кто попрежнему невозмутимо перелистывал страницы, однако не пытались вырвать книги у них из рук и лишь продолжали опустошать полки.
– Хорошо, – сказал я.
– Хорошо? – переспросил Барнс.
– Твои люди справляются и без тебя. Можешь позволить себе маленькую передышку.
И я вышел в сумерки таким быстрым шагом, что Барнсу, которого распирало от незаданных вопросов, оставалось только поспевать за мной. Мы пересекли зеленую лужайку, здесь уже разинула жадную пасть огромная походная Адская топка – приземистая, обмазанная смолой черная печь, из которой рвались красно-рыжие и пронзительно синие языки огня; а из окон библиотеки неслись драгоценные стаи вольных птиц, наши дикие голуби взмывали в безумном полете и падали наземь с перебитыми крыльями; люди Барнса обливали их керосином, сгребали лопатами и совали в алчное жерло. Мы прошли мимо этой разрушительной, хоть и красочной техники, и Джонатан Барнс озадаченно заметил:
– Забавно. Такое дело, должен бы собраться народ… А народу нет. Отчего это, по-твоему?
Я пошел прочь. Ему пришлось догонять меня бегом.
В маленьком кафе через дорогу мы заняли столик, и Джонатан Барнс (он и сам не мог бы объяснить, почему злится) закричал:
– Поживей там! Меня ждет работа!
Подошел Уолтер, хозяин, с потрепанным меню в руках. Поглядел на меня. Я ему подмигнул.
Уолтер поглядел на Барнса.
– «Приди ко мне, о мой любимый, с тобой все радости вкусим мы», – сказал Уолтер.
Барнс захлопал глазами:
– Что такое?
– «Зови меня Измаилом», – сказал Уолтер.
– Для начала дай нам кофе, Измаил, – сказал я.
Уолтер пошел и принес кофе.
– «Тигр, о тигр, светло горящий в глубине полночной чащи!» – сказал он и преспокойно пошел прочь.
Барнс круглыми глазами посмотрел ему вслед.
– Чего это он? Чокнутый, что ли?
– Нет, – сказал я. – Так ты договори, что начал в библиотеке. Объясни.
– Объяснить? – повторил Барнс. – До чего ж вы все обожаете рассуждать. Ладно, объясню. Это грандиозный эксперимент. Взяли город на пробу. Если удастся сжечь здесь, так удастся повсюду. И мы не все подряд жжем, ничего подобного. Ты заметил? Мои люди очищают только некоторые полки, некоторые отделы. Мы выпотрошим примерно сорок девять процентов и две десятых. И потом доложим о наших успехах Высшей правительственной комиссии…
– Великолепно, – сказал я.
Барнс уставился на меня:
– С чего это ты радуешься?
– Для всякой библиотеки головоломная задача – где разместить книги, – сказал я. – А ты мне помог ее решить.
– Я думал, ты… испугаешься.
– Я весь век прожил среди Мусорщиков.
– Как ты сказал?!
– Жечь – значит жечь. Кто этим занимается, тот Мусорщик.
– Я Главный Блюститель города Гринтауна, штат Иллинойс, черт подери!
Появилось новое лицо – официант с дымящимся кофейником.
– Привет, Китс, – сказал я.
– «Пора туманов, зрелости полей», – отозвался официант.
– Китс? – переспросил Главный Блюститель. – Его фамилия не Китс.
– Как глупо с моей стороны, – сказал я. – Это же греческий ресторан. Верно, Платон?
Официант налил мне еще кофе.
– «У народов всегда находится какой-нибудь герой, которого они поднимают над собою и возводят в великие… Таков единственный корень, из коего произрастает тиран; вначале же он предстает как защитник».
Барнс подался вперед и подозрительно поглядел на официанта, но тот не шелохнулся. Тогда Барнс принялся усердно дуть на кофе.
– Я так считаю, наш план прост, как дважды два, – сказал он.
– Я еще не встречал математика, способного рассуждать здраво, – промолвил официант.
– К чертям! – Со стуком Барнс отставил чашку. – Никакого покоя нет! Убирайся отсюда, пока мы не поели, ты, как тебя – Китс, Платон, Холдридж… Ага, вспомнил! Холдридж, вот как твоя фамилия!.. А что еще он тут болтал?
– Так, – сказал я. – Фантазия. Просто выдумки.
– К чертям фантазию, к дьяволу выдумки, можешь есть один, я ухожу, хватит с меня этого сумасшедшего дома!
И он залпом допил кофе, официант и хозяин смотрели, как он пьет, и я тоже смотрел, а напротив, через дорогу, в чреве чудовищной топки полыхало неистовое пламя. Мы молчали, только смотрели, и под нашими взглядами Барнс наконец застыл с чашкой в руке, по его подбородку стекали капли кофе.
– Ну, чего вы? Почему не подняли крик? Почему не деретесь со мной?
– А я дерусь, – сказал я и вытащил томик Демосфена. Вырвал страницу, показал Барнсу имя автора, свернул листок наподобие лучшей гаванской сигары, зажег, пустил струю дыма и сказал: «Если даже человек избегнул всех других опасностей, никогда ему не избежать всецело людей, которые не желают, чтобы жили на свете подобные ему».
Барнс с воплем вскочил, и вот в мгновение ока сигара выхвачена у меня изо рта и растоптана, и Главный Блюститель уже за дверью.
Мне оставалось только последовать за ним.
На тротуаре он столкнулся со стариком, который собирался войти в кафе. Старик едва не упал. Я поддержал его под руку.
– Здравствуйте, профессор Эйнштейн, – сказал я.
– Здравствуйте, мистер Шекспир, – отозвался он.
Барнс сбежал.
Я нашел его на лужайке подле старинного прекрасного здания нашей библиотеки; черные люди, от которых при каждом движении исходил керосиновый дух, все еще собирали здесь обильную жатву: лужайку устилали подстреленные на лету книги-голуби, умирающие книги-фазаны, щедрое осеннее золото и серебро, осыпавшееся с высоких окон. Но… их собирали без шума. И пока длилась эта тихая, почти безмятежная пантомима, Барнс исходил беззвучным воплем; он стиснул этот вопль зубами, зажал губами, языком, затолкал за щеки, вбил себе поглубже в глотку, чтобы никто не услышал. Но вопль рвался вспышками из его бешеных глаз, копился в узловатых кулаках – дадут ли наконец разрядиться? – прорывался краской в лицо, и оно поминутно бледнело и вновь багровело, когда он бросал свирепые взгляды то на меня, то на кафе, на проклятого хозяина и наводящего ужас официанта, который в ответ приветливо махнул ему рукой. Огненное идолище, урча, пожирало свою пищу и пятнало гаснущими искрами лужайку. Барнс, не мигая, глядел прямо в это слепое желто-красное солнце, в ненасытную утробу чудовища.
– Послушайте, вы! – непринужденно окликнул я, и люди в черном приостановились. – По распоряжению муниципалитета библиотека закрывается ровно в девять. Попрошу к этому времени кончить. Мне не хотелось бы нарушать закон… Добрый вечер, мистер Линкольн.
– «Восемьдесят семь лет…»[136]136
Из речи А. Линкольна в Геттисберге 19 ноября 1863 года: «Восемьдесят семь лет тому назад наши отцы основали на этом континенте новое государство, рожденное свободным и опирающимся на убеждение, что все люди созданы равными…»
[Закрыть] – сказал, проходя, тот, к кому я обращался.
– Линкольн? – Главный Блюститель медленно обернулся. – Это Боумен, Чарли Боумен. Я тебя знаю, Чарли, поди сюда! Чарли! Чак!
Но тот уже скрылся из виду; в печи пылали все новые книги; мимо проезжали машины, порой кто-нибудь меня окликал, и я отзывался; и звучало ли «Мистер По!», или просто «Привет!», или какой-нибудь хмурый маленький иностранец оборачивался к примеру, на имя «Фрейд», – всякий раз, как я весело окликал их и они отвечали, Барнса передергивало, будто еще одна стрела глубоко вонзалась в эту трясущуюся тушу и он медленно умирал, втайне истекая огнем и безысходной яростью. А толпа так и не собралась, никого не привлекла необычная суматоха.
Внезапно, без всякой видимой причины, Барнс крепко зажмурился, разинул рот, набрал побольше воздуха и заорал:
– Стойте!
Люди в черном перестали швырять книги из окна.
– Но ведь закрывать еще рано, – сказал я.
– Пора закрывать! Выходите все!
Глаза Джонатана Барнса зияли пустотой. Зрачки стали словно бездонные ямы. Он хватал руками воздух. Судорожно дернул ими книзу. И все оконные рамы со стуком опустились, точно нож гильотины, только стекла зазвенели.
Черные люди в совершенном недоумении вышли из библиотеки.
– Вот, Главный Блюститель, – сказал я и протянул ему ключ; он не хотел брать, и я насильно сунул ключ ему и руку. – Приходите опять завтра с утра, соблюдайте тишину и заканчивайте свое дело.
Глаза Главного Блюстителя, пустые, словно пробитые пулями дыры, шарили вокруг и не видели меня.
– И давно… давно это тянется?
– Что это?
– Это… и все… и они.
Он тщетно пытался кивком показать на кафе, на скользящие мимо автомобили, на спокойных читателей, которые уже выходили из теплых залов библиотеки, и кивали мне на прощание, и скрывались в холодном вечернем сумраке, все до единого – друзья. Его пустой взгляд, взгляд слепца, незряче пронизывал меня. С трудом зашевелился окоченелый язык:
– Может, вы все надеетесь меня провести? Меня? Меня?!
Я не ответил.
– Почем ты знаешь, – продолжал он, – может, я и людей стану жечь, не одни книги?
Я не ответил.
Я ушел и оставил его в темноте.
В зале я стал принимать последние книги у читателей, они уже расходились, ведь наступил вечер и всюду сгустились тени; огромный механический идол изрыгал клубы дыма, огонь его угасал в весенней траве, а Главный Блюститель стоял рядом, точно истукан из цемента, и не замечал, как отъезжают его люди. Внезапно он вскинул кулак. Что-то блеснуло, взлетело вверх, со звоном треснуло стекло входной двери. Барнс повернулся и зашагал вслед за походной печью, она уже тяжело катила прочь – приземистая черная погребальная урна, что тянула за собою длинные развевающиеся ленты плотного черного дыма, полосы быстро тающего траурного крепа.
Я сидел и слушал.
В дальних комнатах, налитых мягким зеленым светом, точно лесная чаща, так славно, по-осеннему шуршат листы, пронесется еле слышный вздох, мелькнет еле уловимая усмешка, слабое движение руки, блеснет кольцо, понимающе, по-беличьи зорко глянет чей-то глаз. Меж наполовину опустевших полок пройдет запоздалый путник. В невозмутимой фарфоровой белизне туалетной комнаты потекут воды к далекому тихому морю. Мои люди, мои друзья один за другим уходят из прохладных мраморных стен, от зеленых прогалин, в ночь – и эта ночь много лучше, чем мы могли надеяться.
В девять я вышел из библиотеки и подобрал брошенный ключ. Со мною вышел последний читатель, старый человек; пока я запирал дверь, он глубоко вдохнул вечернюю свежесть, посмотрел на город, на почерневшую пятнами от погасших искр лужайку и спросил:
– Могут они прийти опять?
– Пускай приходят. Мы к этому готовы, не так ли?
Старик взял меня за руку.
– «Тогда волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком, и теленок и молодой лев и вол будут вместе…»[137]137
Ветхий Завет, Кн. пророка Исайи, гл. 11, ст. 6.
[Закрыть]
Мы спустились с крыльца.
– Добрый вечер, Исайя, – сказал я.
– Спокойной ночи, мистер Сократ, – сказал он.
И в темноте каждый пошел своей дорогой.
1963
Bright Phoenix
© Перевод Норы Галь
Желание
Снежный шепот коснулся холодного окна.
Огромный дом заскрипел от порыва неведомо откуда прилетевшего ветра.
– Что? – спросил я.
– Я ничего не сказал. – За моей спиной, у камина, Чарли Симмонс спокойно встряхивал попкорн в большой металлической миске. – Ни слова.
– Черт возьми, Чарли, я же слышал…
Ошеломленный, я смотрел, как падающий снег укрывает далекие улицы и пустынные поля. Подходящая ночка для бледных привидений, заглядывающих в окна и бродящих вокруг дома.
– Тебе померещилось, – сказал Чарли.
«Померещилось? – подумал я. – Может ли сама природа подать голос? Существует ли язык ночи, времени, снега? Что происходит между мглой, которая снаружи, и моей душой, находящейся здесь?»
Ибо там, во мраке, казалось, незаметно, не освещаемая благодатным светом ни луны, ни фонаря, садится на землю целая голубиная цивилизация.
А может, это снег ложится с мягким шорохом или прошлое, наслоения забытых лет, нужд и отчаяния вырастают в горы тревог и наконец находят свой язык.
– Господи, Чарльз. Только что, могу поклясться, я слышал, как ты сказал…
– Что сказал?
– Ты сказал: «Загадай желание».
– Я?
Он рассмеялся, но я не обернулся на его смех; я упорно продолжал смотреть на падающий снег и рассказал Чарльзу то, что мне было суждено…
– Ты произнес: «Эта ночь – особенная, прекрасная и загадочная. Так загадай свое самое лучшее, самое заветное, самое необычное желание, идущее от самого сердца. И оно сбудется». Так ты сказал.
– Нет. – Я увидел, как его отражение в зеркале покачало головой. – Том, ты уже с полчаса стоишь как завороженный, глядя на снегопад. Это огонь в камине гудит. Желания не сбываются, Том. Хотя…Он запнулся, а потом с некоторым удивлением добавил: – Черт, ты ведь все-таки что-то слышал, да? Ладно. Давай выпьем.
Кукурузное потрескивание прекратилось. Чарльз налил мне вина, к которому я не притронулся. Снег все падал и падал за темным окном, словно белые облака дыхания.
– Почему? – спросил я. – Почему мне пришло в голову именно слово «желание»? Если не ты его произнес, тогда кто же?
«В самом деле, – подумал я, – что там за окном и кто такие мы? Двое писателей, поздно вечером, одни; друг, оставшийся у меня переночевать; два старых приятеля, любители поболтать о всяких привидениях, испробовавшие все обычные психологические трюки вроде столоверчения, карт таро и телепатии, весь этот хлам, накопленный годами тесной дружбы, но пересыпанный кучей насмешек, шуток и праздных дурачеств.
Но то, что сегодня происходит за окном, – думал я, – кладет конец шуткам, стирает улыбки с лица. Этот снег – ты только взгляни! – он хоронит под собой наш смех…»
– Почему? – переспросил Чарли у меня за спиной, попивая вино и глядя то на красно-зелено-голубые елочные огоньки, то на мой затылок. – Почему именно «желание» пришло тебе в голову в такую ночь? Но ведь это ночь перед Рождеством. Через пять минут родится Христос. Зима и Христос сошлись в точке зимнего солнцестояния на одной неделе. Эта неделя, эта ночь являются доказательством того, что Земля не умрет. Зима достигла своей вершины и теперь идет на убыль, к свету. Это нечто особенное. Невероятное.
– Да, – прошептал я и вспомнил те давние времена, когда душа пещерных людей умирала с приходом осени и уходом солнца и люди-обезьяны плакали, пока мир не пробуждался от снежного сна, пока в одно прекрасное утро солнце не вставало раньше, и снова мир был спасен еще на какое-то время. – Да.
– Итак… – Чарли словно прочел мои мысли и отпил вина. – Христос всегда считался предвестником весны, верно? Посреди самой долгой ночи в году Время вдруг сделало скачок, Земля содрогнулась и породила миф. И что воскликнул этот миф? С Новым годом! Ведь Новый год – это вовсе не первое января! Это Рождество Христа. В этот самый момент перед полуночью Его дыхание, сладкое, как цветы клевера, касается наших ноздрей, обещая приход весны. Вдохни поглубже, Томас.
– Тихо ты!
– А что? Ты опять слышишь голоса?
– Да!
Я повернулся к окну. Через шестьдесят секунд наступит утро Его рождения. «Когда еще, – пронеслась у меня шальная мысль, – как не в этот светлый, необыкновенный час загадывать желания?»
– Том… – Чарли сжал мой локоть, но мои мысли носились уже где-то далеко-далеко.
«Неужели это время особое? – думал я. – Неужели святые духи бродят в такие снежные ночи и исполняют наши желания в этот странный час? Если я загадаю свое желание втайне, вернут ли мне его сторицей эта ночь, что обходит свои владения, эти странные сны, эти седые метели?»
Я закрыл глаза. В горле застрял комок.
– Не надо, – сказал Чарли.
Но желание уже трепетало на моих губах. Я не мог больше ждать. «Сейчас, сейчас, – думал я, – над Вифлеемом зажглась необыкновенная звезда».
– Том, – шептал Чарли, – ради всего святого!
«Да, ради всего святого», – подумал я и произнес:
– Вот мое желание: этой ночью, всего на один час…
– Нет! – Чарли дал мне пинка, чтобы я заткнулся.
– …пожалуйста, сделай так, чтобы мой отец был жив.
Каминные часы пробили двенадцать раз. Полночь.
– О Томас… – простонал Чарли. Его рука упала с моего плеча. – О Том…
Порыв ветра ударил в окно, снежная пелена точно саваном облепила стекло – и опять спала.
Входная дверь с грохотом распахнулась.
Снежный вихрь обрушился на нас ливнем.
– Какое грустное желание. И оно… уже исполнено.
– Исполнено? – Я резко обернулся и уставился на распахнутую настежь дверь, зияющую как отверстая могила.
– Не ходи, Том, – сказал Чарли.
Но дверь со стуком захлопнулась. Я бежал по улице, господи, как я бежал!
– Том, вернись! – Затихал вдалеке голос, тонущий в снежном вихре. – О боже, не надо!
Но в ту послеполуночную минуту я бежал и бежал как безумный, что-то бормоча, приказывая сердцу продолжать биться, крови – пульсировать в венах, и думал: «Он! Он! Я знаю, где он! Если мне ниспослан дар! Если желание исполнилось! Я знаю, где он должен быть!»
И по всему заснеженному городу вдруг зазвенели, запели, зашумели рождественские колокола. Их звон окружал, подгонял, тянул меня вперед, и я кричал, глотая хлопья снега, охваченный своим безумным желанием.
«Безумец! – думал я. – Он же мертв! Вернись!»
А что, если он ожил всего на один час сегодня ночью, а я к нему не приду?
Я оказался за городом, без пальто и без шляпы, но мне было жарко от бега, лицо покрылось соленой маской, которая хлопьями осыпалась от тряски при каждом шаге, пока я бежал по пустынной дороге под радостные колокольные переливы, уносимые ветром и затихавшие вдали.
Вслед за ветром я завернул за угол в эту глухомань, и тут передо мной встала темная стена.
Кладбище.
Я остановился перед тяжелыми железными воротами, оцепенело вглядываясь внутрь сквозь ограду.
Кладбище напоминало развалины старинного форта, взорванного несколько столетий назад, его надгробия стояли, глубоко погребенные под снегом, словно вновь наступил ледниковый период.
Вдруг я понял: чудес не бывает.
Вдруг я понял: этой ночью было всего лишь много вина, разговоров, глупых гаданий на кофейной гуще и еще мой беспричинный бег, если не считать моей веры, глубокой веры, что действительно что-то произошло здесь, в этом мертвом заснеженном мире…
И я был так переполнен голым зрелищем этих нетронутых могил и девственного снега, что с радостью готов был сам утонуть и умереть в нем. Я не мог вернуться в город, не мог посмотреть в глаза Чарли. Мне стало казаться, что все это было его грубой насмешкой, злой шуткой, результатом его сверхъестественной способности угадывать сокровенные желания другого и играть на них. Может, это он шептал у меня за спиной, манил обещаниями, подталкивал меня загадать это желание? Господи!
Я коснулся висячего замка на воротах.
Что за ними? Всего лишь плоский камень с именем и датами: родился в 1888, умер в 1957 – надпись, которую даже летом было трудно отыскать в густой заросли травы и под ворохом опавших листьев.
Я отпустил железную калитку и повернулся, чтобы уйти. Но в тот же миг ахнул от удивления. Из груди вырвался недоверчивый крик.
Я почувствовал: что-то есть за этой стеной, рядом с маленькой заколоченной будкой сторожа.
То ли это было чье-то слабое дыхание? Чей-то сдавленный крик?
Или просто ветер донес до меня частичку тепла?
Стиснув руками железные прутья, я напряженно вгляделся в темноту.
Да, вон там! Еле заметный след, словно птица села на снег и побежала между торчащими из сугробов камнями. Еще чуть-чуть – и я разминулся бы с ним навсегда!
Я завопил, разбежался, прыгнул.
Никогда, о, никогда еще за всю мою жизнь я не прыгал так высоко. Перемахнув через ограду, я приземлился на той стороне, в последний раз обагрив рот кровавым криком. Я с трудом пробрался к дальнему крылу сторожки.
Там, во тьме, укрывшись от ветра и прислонившись к стене, стоял человек с закрытыми глазами и скрещенными на груди руками.
Я в ужасе уставился на него. Как безумный, я наклонился к нему, чтобы рассмотреть, убедиться.
Этот человек был мне не знаком.
Он был стар, так стар.
Должно быть, я застонал от отчаяния.
Потому что старик поднял дрожащие веки.
И когда я увидел его глаза, смотрящие на меня, я не мог сдержать крик:
– Отец!
Шатаясь, я схватил его и вытащил под тусклый свет фонаря и в послеполуночный снегопад.
А голос Чарли эхом доносился откуда-то издалека, из заснеженного города, умоляя: «Нет, не надо, уходи, беги. Это кошмар. Остановись».
Стоявший передо мной человек не узнал меня.
Словно огородное чучело на ветру, этот странный, но до боли знакомый призрак пытался разглядеть меня своими невидящими, бесцветными, заросшими паутиной глазами. «Кто?» – казалось, вопрошал он безмолвно.
Наконец ответ криком вырвался из его рта:
– …ом!..ом!
Он не мог выговорить «Т». Но он произнес мое имя.
Как человек, стоящий на краю обрыва, в страхе, что земля уйдет из-под ног и вновь низвергнет его во мрак и грязь, он вздрогнул и схватился за меня.
– …ом!
Я крепко сжал его. Он не упадет.
Сцепившись в этом страстном объятии, не в силах разъять его, мы стояли и тихо, странно покачивались, слившись воедино, посреди снежного хаоса.
«Том, о Том», – снова и снова отрывисто стонал он.
«Отец, о дорогой мой отец, папа», – думал я, шептал я.
Старик вдруг напрягся, потому что за моим плечом он, наверное, впервые разглядел надгробия и безмолвные поля смерти. Вздох вырвался из его груди, будто желая крикнуть: «Что это за место?»
И хотя лицо его было очень старо, в тот момент, когда он вдруг понял и вспомнил, его глаза, его щеки и рот словно увяли и стали еще старше, будто говоря «нет».
Он повернулся ко мне, словно ища того, кто ответит на его вопросы, встанет на стражу его прав, кто защитит, кто повторит вслед за ним это «нет». Но в глазах моих читалась холодная правда.
Теперь мы оба смотрели на неясную дорожку его следов, на ощупь петлявшую по пустынной равнине от того места, где он был похоронен много лет назад.
Нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет!
Слова, как выстрелы, вырывались из его гортани.
Только он не мог произнести «н».
Получилась безумная череда:…ет,…ет,…ет,…ет,…ет,…ет,…ет!
Отчаянный, испуганный, по-детски тоненький крик.
Затем другой вопрос тенью промелькнул по его лицу.
Я узнал это место. Но почему я здесь?
Он вонзил ногти в свои предплечья. Он посмотрел вниз, на свою иссохшую грудь.
Бог оделяет нас страшными дарами. И самый страшный из всех – это память.
Он вспомнил.
Напряжение постепенно спадало. Он вспомнил, как иссохло его тело и замерло слабое биение его сердца; вспомнил, как с грохотом захлопнулась дверь вечного мрака.
Он стоял неподвижно в моих руках, под его трепещущими веками сменялись образы абсурда, теснившиеся в его голове. Должно быть, он задал себе самый страшный вопрос:
«Кто сделал это со мной?»
Он поднял глаза. Его взгляд уперся в меня.
«Ты?» – спрашивал он.
«Да, – подумал я. – Я пожелал, чтобы ты ожил этой ночью».
«Ты!» – кричали его лицо, его тело.
И вот, вполголоса, прозвучал последний мучительный вопрос:
– Зачем?..
Настал мой черед отчаянного раскаяния.
В самом деле, зачем я сделал это с ним?
Как я посмел желать такого страшного, такого мучительного свидания?
Что мне теперь делать с этим человеком, с этим незнакомцем, с этим старым, растерянным, перепуганным ребенком? Зачем я вызвал его, лишь для того, чтобы отправить обратно в землю, в могилу, в беспробудный кошмар?
Удосужился ли я вообще задуматься о последствиях? Нет. Грубый порыв вытолкнул меня из дома и зашвырнул на этот погост, как бездушный камень в бездушную мишень. Зачем? Зачем?
Этот старик, мой отец, стоял теперь, дрожа, в снегу, ожидая моего безжалостного ответа.
Будто снова став ребенком, я не мог выдавить ни слова. Какая-то часть меня знала ту правду, которую я не мог сказать. Мало разговаривавший с ним при жизни, я оказался еще более нем, когда он восстал из мертвых.
Правда металась в моей голове, кричала каждой фиброй моей души и тела, но никак не могла сорваться с языка. Мои крики словно были заперты внутри меня.
Время шло. Скоро этот час закончится. Я вот-вот упущу свой шанс сказать то, что нужно, что надо было сказать, когда он был жив и ходил по земле много-много лет назад.
Где-то на другом конце сельских полей колокола пробили половину первого часа этого рождественского утра. Христос отмерял мгновения на ветру. Время и холод, холод и время, как падающие хлопья снега, ложились на мое лицо.
«Зачем? – спрашивали отцовские глаза, – зачем ты привел меня сюда?»
– Я… – начал я, но осекся.
Потому что его рука вдруг сжала мою. По его лицу я понял: он сам нашел причину.
Это был и его шанс тоже, его последний час, чтобы сказать то, что следовало сказать, когда мне было двенадцать, или четырнадцать, или двадцать шесть. И не важно, что я стоял, словно набрав в рот воды. 3десь, среди падающего снега, он мог найти для себя примирение и свой путь.
Его рот приоткрылся. Как трудно, как мучительно трудно было ему выдавить из себя эти старые слова. Лишь дух внутри истлевшей плоти еще отважно цеплялся за жизнь и ловил воздух. Он прошептал три слова, которые тут же унес ветер.
– Что? – изо всех сил прислушался я.
Он крепко обнял меня, стараясь держать глаза открытыми, борясь с ночной метелью. Ему хотелось спать, но прежде его рот открылся, исторгнув прерывистый свистящий шепот:
– Я… юб-б-б-б-б-б… бя-я-я-я-я-я!..
Он замолк, задрожал, напрягся всем телом и попытался, тщетно, выкрикнуть снова:
– Я… лю-ю-ю-ю-ю-ю-ю… б-б-б-б… я-я-я-яя-я-я!
– О отец! – воскликнул я. – Позволь, я скажу это за тебя!
Он стоял неподвижно и ждал.
– Ты пытался сказать: я… люблю… тебя?
– Д-д-д-да-а-а-а-а!.. – крикнул он. И наконец у него совсем ясно вырвалось: – О да!
– О отец, – произнес я, обезумев от печали и счастья, от радости и утраты. – О папа, милый папа, я тоже тебя люблю!
