Текст книги "Высоко в небеса: 100 рассказов"
Автор книги: Рэй Брэдбери
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 70 страниц)
На закате седьмого дня ракета перестала дрожать и затихла.
– Вот мы и дома, – сказал Бодони.
Люк распахнулся, и они пошли через захламленный двор оживленные, сияющие.
– Я вам нажарила яичницы с ветчиной, – сказала Мария с порога кухни.
– Мама, мама, ну почему ты с нами не полетела! Ты бы увидала Марс, мама, и метеориты, и все-все.
– Да, – сказала Мария.
Когда настало время спать, дети окружили Бодони.
– Спасибо, папа! Спасибо!
– Не за что.
– Мы всегда-всегда будем про это помнить, папа. Никогда не забудем!
Поздно ночью Бодони открыл глаза Он почувствовал, что жена, лежа рядом, внимательно смотрит на него. Долго, очень долго она не шевелилась, потом вдруг стала целовать его лоб и щеки.
– Что с тобой? – вскрикнул он.
– Ты – самый лучший отец на свете, – прошептала Мария.
– Что это ты вдруг?
– Теперь я вижу, – сказала она. – Теперь я понимаю Не выпуская его руки, она откинулась на подушку и закрыла глаза.
– Это было очень приятно – так полетать? – спросила она.
– Очень.
– А может быть может быть, когда-нибудь ночью ты и со мной слетаешь хоть недалеко?
– Ну, недалеко – пожалуй, – сказал он.
– Спасибо. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, – сказал Фиорелло Бодони.
1950
The Rocket
© Перевод Норы Галь
Сезон неверия
Старая миссис Бентли и сама не могла бы сказать, как все это началось. Она часто видела детей в бакалейной лавке, – точно мошки или обезьянки, мелькали они среди кочанов капусты и связок бананов, и она улыбалась им, и они улыбались в ответ. Миссис Бентли видела, как они бегают зимой по снегу, оставляя на нем следы, как вдыхают осенний дым на улицах, а когда цветут яблони – стряхивают с плеч облака душистых лепестков, но она никогда их не боялась. Дом у нее в образцовом порядке, каждая мелочь на своем привычном месте, полы всегда чисто выметены, провизия аккуратно заготовлена впрок, шляпные булавки воткнуты в подушечки, а ящики комода в спальне доверху набиты всякой всячиной, что накопилась за долгие годы.
Миссис Бентли была женщина бережливая. У нее хранились старые билеты, театральные программы, обрывки кружев, шарфики, железнодорожные пересадочные билеты, – словом, все приметы и свидетельства ее долгой жизни.
– У меня куча пластинок, – говорила она. – Вот Карузо: это было в Нью-Йорке, в девятьсот шестнадцатом; мне тогда было шестьдесят и Джон был еще жив… А вот Джун Мун – это, кажется, девятьсот двадцать четвертый год, Джон только что умер…
Вот это было, пожалуй, самым большим огорчением в ее жизни: то, что она больше всего любила слушать, видеть и ощущать, ей сохранить не удалось. Джон остался далеко в лугах, он лежит там в ящике, а ящик надежно спрятан под травами, а над ним написано число… и теперь ей ничего от него не осталось, только высокий шелковый цилиндр, трость да выходной костюм, что висит в гардеробе. А все остальное пожрала моль.
Но миссис Бентли сохранила все, что могла. Пять лет назад, когда она переехала в этот город, она привезла с собой огромные черные сундуки – там, пересыпанные шариками нафталина, лежали смятые платья в розовых цветочках и хрустальные вазочки ее детства. Покойный муж владел всякого рода недвижимым имуществом в разных городах, и она передвигалась из одного города в другой, словно пожелтевшая от времени шахматная фигура из слоновой кости, продавая все подряд, пока не очутилась здесь, в чужом, незнакомом городишке, окруженная своими сундуками и темными уродливыми шкафами и креслами, застывшими по углам, будто давно вымершие звери в допотопном зоологическом саду.
Происшествие с детьми случилось в середине лета. Миссис Бентли вышла из дома полить дикий виноград у себя на парадном крыльце и увидела, что на лужайке преспокойно разлеглись две девочки и мальчик, – свежескошенная трава покалывала их голые руки и ноги, и это им явно нравилось.
Миссис Бентли благодушно улыбнулась всем своим желтым морщинистым лицом, и в эту минуту из-за угла появилась тележка с мороженым. Точно оркестр крошечных эльфов, она вызванивала ледяные мелодии, острые и колючие, как звон хрустальных бокалов в умелых руках, созывая и маня к себе всех вокруг. Дети тотчас же сели, и все разом, словно подсолнухи к солнцу, повернули головы в сторону тележки.
– Хотите мороженого? – спросила миссис Бентли и окликнула: – Эй, сюда!
Тележка остановилась, звякнули монетки и в руках у миссис Бентли очутились бруски душистого льда. Дети с полным ртом поблагодарили ее и принялись с любопытством разглядывать – от башмаков на пуговицах до седых волос.
– Дать вам немножко? – спросил мальчик.
– Нет, детка. Я уже старая и мне ничуть не жарко. Я, наверно, не растаю даже в самый жаркий день, – засмеялась миссис Бентли.
Со сладкими сосульками в руках дети поднялись на тенистое крыльцо и уселись рядышком на ступеньку.
– Меня зовут Элис, это Джейн, а это – Том Сполдинг.
– Очень приятно. А я – миссис Бентли. Когда-то меня звали Элен.
Дети в изумлении уставились на нее.
– Вы не верите, что меня звали Элен? – спросила миссис Бентли.
– А я не знал, что у старух бывает имя, – жмурясь от солнца ответил Том.
Миссис Бентли сухо засмеялась.
– Он хочет сказать, старух не называют по имени, – пояснила Джейн.
– Когда тебе будет столько лет, сколько мне сейчас, дружок, тебя тоже никто не станет называть «Джейн». Стариков всегда величают очень торжественно – только «мистер» или «миссис», не иначе. Люди помоложе не хотят называть старуху «Элен». Это звучит очень легкомысленно.
– А сколько вам лет? – спросила Элис.
– Ну, я помню даже птеродактиля, – улыбнулась миссис Бентли.
– Нет, правда, сколько?
– Семьдесят два.
Дети задумчиво пососали свои ледяные лакомства.
– Да-а, уж это старая так старая, – сказал Том.
– А ведь я чувствую себя так же, как тогда, когда была в вашем возрасте, – сказала миссис Бентли.
– В нашем?
– Конечно. Когда-то я была такой же хорошенькой девчуркой, как ты, Джейн, и ты, Элис.
Дети молчали.
– В чем дело?
– Ни в чем.
Джейн поднялась на ноги.
– Как, неужели вы уже уходите? Даже не доели мороженое… Что-нибудь случилось?
– Мама всегда говорит, что врать нехорошо, – заметила Джейн.
– Конечно нехорошо. Очень плохо, – подтвердила миссис Бентли.
– И слушать, когда врут – тоже нехорошо.
– Кто же тебе соврал, Джейн?
Джейн взглянула на миссис Бентли и смущенно отвела глаза.
– Вы.
– Я? – Миссис Бентли засмеялась и приложила сморщенную руку к тощей груди. – Про что же?
– Про себя. Что вы были девочкой.
Миссис Бентли выпрямилась и застыла.
– Но я и правда была девочкой, такой же, как ты, только много лет назад.
– Пойдем, Элис. Том, пошли.
– Постойте, – сказала миссис Бентли. – Вы что, не верите мне?
– Не знаю, – сказала Джейн. – Нет, не верим.
– Но это просто смешно! Ведь ясно же: все когда-то были молодыми!
Только не вы, – потупив глаза, чуть слышно шепнула Джейн, словно про себя. Ее палочка от мороженого упала в лужицу ванили на крыльце.
– Ну, конечно, мне было и восемь, и девять, и десять лет, так же как всем вам.
Девочки хихикнули, но, спохватившись, тотчас умолкли.
Глаза миссис Бентли сверкнули.
– Ладно, не могу я целое утро без толку спорить с маленькими глупышами. Ясное дело, мне тоже когда-то было десять лет и я была такая же глупая.
Девочки засмеялись. Том смущенно поежился.
– Вы просто шутите, – все еще смеясь сказала Джейн. – По правде, вам никогда не было десять лет, да?
– Ступайте домой! – вдруг крикнула миссис Бентли, ей стало невтерпеж под их взглядами. – Нечего тут смеяться!
– И вас вовсе не зовут Элен?
– Разумеется, меня зовут Элен!
– До свиданья! – сквозь смех крикнули девочки, убегая по лужайке; Том поплелся за ними. – Спасибо за мороженое!
– Я и в классы играла! – крикнула им вдогонку миссис Бентли, но их уже не было.
Весь день после этого миссис Бентли яростно громыхала чайниками и кастрюлями, с шумом готовила свой скудный обед и то и дело подходила к двери, в надежде поймать этих дерзких дьяволят – уж наверно они бродят где-нибудь поблизости и смеются. Впрочем… если она и увидит их снова, что им сказать? Да и с какой стати они занимают ее мысли?
– Подумать только, – сказала миссис Бентли, обращаясь к изящной фарфоровой чашечке, расписанной букетиками роз. – В жизни еще никто не сомневался, что и я когда-то была девочкой. Это глупо и жестоко. Я ничуть не горюю, что я уже старая… почти не горюю. Но отнять у меня детство – ну уж, нет!
Ей казалось – дети бегут прочь под дуплистыми деревьями, унося в холодных пальцах ее юность, незримую как воздух.
После ужина миссис Бентли, сама не зная зачем, с бессмысленным упорством наблюдала, как ее руки, точно пара призрачных перчаток на спиритическом сеансе, собирают в надушенный носовой платок некие необходимые предметы. Потом она вышла на крыльцо и простояла там не шевелясь добрых полчаса.
Наконец, внезапно, точно спугнутые ночные птицы, мимо пронеслись дети, но оклик миссис Бентли остановил их на лету.
– Что, миссис Бентли?
– Поднимитесь ко мне на крыльцо, – приказала она. Девочки повиновались, следом поднялся и Том.
– Что, миссис Бентли?
Они старательно нажимали на слово «миссис», как будто это и было ее настоящее имя.
– Я хочу показать вам несколько очень дорогих мне вещей.
Миссис Бентли развернула надушенный узелок и сперва заглянула в него сама, точно ожидала найти там нечто удивительное и для себя. Потом вынула маленькую круглую гребенку, на ней поблескивали фальшивые бриллиантики.
– Я носила ее в волосах, когда мне было девять лет, – объяснила она.
Джейн повертела гребенку в руке.
– Очень мило.
– Покажи-ка! – закричала Элис.
– А вот крохотное колечко, я носила его, когда мне было восемь лет, – продолжала миссис Бентли. – Видите, теперь оно не лезет мне на палец. Если посмотреть на свет, видна Пизанская башня, кажется, что она вот-вот упадет.
– Ну покажи мне, Джейн!
Девочки передавали колечко друг другу, и наконец оно очутилось на пальце у Джейн.
– Смотрите, оно мне как раз! – воскликнула она.
– А мне – гребенка! – изумилась Элис.
Миссис Бентли вынула из платка несколько камешков.
– Вот, – сказала она. – Я в них играла, когда была маленькая.
Она подбросила камешки, и они упали на крыльцо причудливым созвездием.
– А теперь взгляните, – и старуха торжествующе подняла вверх раскрашенную фотографию, свой главный козырь. Фотография изображала миссис Бентли семи лет от роду, в желтом, пышном, как бабочка, платье, с золотистыми кудрями, синими-пресиними глазами и пухлым ротиком херувима.
– Что это за девочка? – спросила Джейн.
– Это я!
Элис и Джейн впились глазами в фотографию.
– Ни капельки не похоже, – просто сказала Джейн. – Кто хочешь может раздобыть себе такую карточку.
Они подняли головы и долго вглядывались в морщинистое лицо.
– А у вас есть еще карточки, миссис Бентли? – спросила Элис. – Какие-нибудь попозже? Когда вам было пятнадцать лет, и двадцать, и сорок, и пятьдесят?
И девочки торжествующе захихикали.
– Я вовсе не обязана ничего вам показывать, – сказала миссис Бентли.
– А мы вовсе не обязаны вам верить, – возразила Джейн.
– Но ведь эта фотография доказывает, что и я была девочкой!
– На ней какая-то другая девочка, вроде нас. Вы ее у кого-нибудь взяли.
– Я и замужем была!
– А где же мистер Бентли?
– Он давно умер. Если бы он был сейчас здесь, он бы рассказал вам, какая я была молоденькая и хорошенькая в двадцать два года.
– Но его здесь нету, и ничего он не может рассказать, и ничего это не доказывает.
– У меня есть брачное свидетельство.
– А может, вы его тоже у кого-нибудь взяли. Нет, вы найдите такого человека, чтоб сказал, что видел вас много-много лет назад и вам было десять лет, – вот тогда я поверю, что вы в самом деле были молодая, – и Джейн даже зажмурилась, уверенная в своей правоте.
– Тысячи людей видели меня в то время, но они уже умерли, дурочка, или больны, или живут в других городах. А в вашем городе я не знаю ни души, я ведь совсем недавно тут поселилась и никто здесь не видел меня молодой.
– Ага, то-то! – и Джейн подмигнула Тому и Элис. – Никто не видел!
– Да погоди же! – Миссис Бентли схватила девочку за руку. – Таким вещам верят без всяких доказательств. Когда-нибудь вы будете такие же старые, как я. И вам тоже люди не станут верить. Они скажут: «Нет, эти старые вороны никогда не были ласточками, эти совы не могли быть иволгами, эти попугаи не были певчими дроздами». Да, да, придет день – и вы станете такими же, как я!
– Ну нет, – ответили девочки. – Ведь правда, этого не может быть? – спрашивали они друг друга.
– Вот увидите, – сказала миссис Бентли.
А про себя думала: господи боже, дети есть дети, а старухи есть старухи, и между ними пропасть. Они не могут представить себе, как меняется человек, если не видели этого собственными глазами.
– Вот ты, – обратилась она к Джейн, – неужели ты не замечала, что твоя мама с годами меняется?
– Нет, – ответила Джейн. – Она всегда была такая, как теперь.
И это правда. Когда живешь все время рядом с людьми, они не меняются ни на йоту. Вы изумляетесь происшедшим в них переменам, только если расстаетесь надолго, на годы. И миссис Бентли вдруг показалось, что она целых семьдесят два года мчалась в грохочущем черном поезде, и вот наконец поезд остановился у вокзала, и все кричат: «Ты ли это, Элен Бентли?!»
– Теперь мы, пожалуй, пойдем домой, – сказала Джейн. – Спасибо за колечко, оно мне в самый раз.
– Спасибо за гребенку, она очень красивая.
– Спасибо за карточку той девочки.
– Погодите! – закричала миссис Бентли им вслед (они уже сбегали по ступенькам). – Отдайте! Это все мое!
– Не надо, – попросил Том, догоняя девочек. – Отдайте.
– Нет, она все это украла. Это все вещи какой-то девочки, а она их просто украла. Спасибо! – еще раз крикнула Элис.
Миссис Бентли кричала, звала, но они исчезли, точно мотыльки в ночи.
– Простите, – сказал Том. Он снова стоял на лужайке и глядел на миссис Бентли. Потом и он ушел.
«Они унесли мое колечко, и мою гребенку, и фотографию, – думала миссис Бентли; она стояла на крыльце и вся дрожала. – И ничего не осталось, совсем ничего! Ведь это была часть моей жизни!»
Ночью, лежа среди своих сундуков и безделушек, она долгие часы не смыкала глаз. Она обводила взглядом тщательно сложенные в стопки лоскуты, игрушки и страусовые перья и говорила вслух:
– Да полно, мое ли все это?
Может быть, просто старуха пытается уверить себя, что и у нее было прошлое? В конце концов, что минуло, того больше нет и никогда не будет. Человек живет сегодня. Может, она и была когда-то девочкой, но теперь это уже все равно. Детство миновало, и его больше не вернуть.
В комнату дохнул ночной ветер. Белая занавеска трепетала на темной трости, что стояла у стены рядом со всякой всячиной, копившейся долгие годы. Порыв ветра качнул трость, и она с негромким стуком упала прямо в пятно лунного света на полу. Сверкнул золотой набалдашник. Это была парадная трость ее покойного мужа. Казалось, он указывает ею сейчас на миссис Бентли, как это бывало, когда они – очень редко! – ссорились и он увещевал ее своим мягким, печальным и рассудительным голосом.
– Дети правы, – сказал бы он ей. – Они у тебя ни чего не украли, дорогая. Все это уже не принадлежит тебе. Оно принадлежало той, другой тебе, и это было так давно.
Господи, подумала миссис Бентли. И тут, словно зашипел валик старинного фонографа под стальной иголкой, она ясно услышала свой разговор с мужем. Мистер Бентли, такой подтянутый, даже немного чопорный, с розовой гвоздикой на безукоризненном лацкане, говорил ей:
– Дорогая, ты никак не можешь понять, что время не стоит на месте. Ты всегда хочешь оставаться такой, какой была прежде, а это невозможно: ведь сегодня ты уже не та. Ну зачем ты бережешь эти старые билеты и театральные программы? Ты потом будешь только огорчаться, глядя на них. Выкинь-ка их лучше вон.
Но миссис Бентли упрямо хранила все билеты и программы.
– Это не поможет, – говорил мистер Бентли, попивая свой чай. – Как бы ты ни старалась оставаться прежней, ты все равно будешь только такой, какая ты сейчас, сегодня. Время гипнотизирует людей. В девять лет человеку кажется, что ему всегда было девять и всегда так и будет девять. В тридцать он уверен, что всю жизнь оставался на этой прекрасной грани зрелости. А когда ему минет семьдесят, ему всегда и навсегда семьдесят. Человек живет в настоящем, будь то молодое настоящее или старое настоящее; но иного он никогда не увидит и не узнает.
Это был один из немногих и очень дружеских споров в их мирной семейной жизни. Джон никогда не одобрял ее склонности собирать памятки о прошлом.
– Будь тем, что ты есть, поставь крест на том, чем ты была, – говорил он. – Старые билеты – обман. Беречь всякое старье – только пытаться обмануть себя.
Был бы он жив сегодня, что бы он сказал?
– Ты бережешь коконы, из которых уже вылетела бабочка, – сказал бы он. – Старые корсеты, в которые ты уже никогда не влезешь. Зачем же их беречь? Доказать, что ты была когда-то молода, невозможно. Фотографии? Нет, они лгут. Ведь ты уже не та, что на фотографиях.
– А письменные показания под присягой?
– Нет, дорогая, ведь ты не число, не чернила, не бумага. Ты – не эти сундуки с тряпьем и пылью. Ты – только та, что здесь сейчас, сегодня, сегодняшняя ты.
Миссис Бентли кивнула. Ей стало легче дышать.
– Да, я понимаю… Понимаю.
Трость с золотым набалдашником поблескивала в лунных бликах на ковре.
– Утром я со всем этим покончу, – сказала миссис Бентли, обращаясь к трости. – Отныне я буду только тем, что я есть сегодня. Да, решено, так и будет.
И она уснула.
Утро настало зеленое, солнечное, в дверь уже осторожно стучались обе девочки.
– У вас есть еще что-нибудь для нас, миссис Бентли? Еще какие-нибудь вещи той девочки?
Миссис Бентли повела их из прихожей в библиотеку.
– Возьми вот это, – и она протянула Джейн платье, в котором когда-то, в пятнадцать лет, играла дочь мандарина. – И это, и вот это. – Она отдала калейдоскоп и увеличительное стекло. – Берите все, что хотите, – говорила миссис Бентли. – Книги, коньки, куклы, все… Все это ваше.
– Наше?!
– Только ваше. И вот что: помогите мне в одном деле, я собираюсь развести на заднем дворе большой костер. Нужно вынуть все из сундуков и выбросить всякий хлам, пусть его забирает старьевщик. Все это уже не мое. Ничего нельзя сохранить навеки.
– Мы поможем, – сказали девочки.
Миссис Бентли повела их на задний двор. Она захватила коробку спичек, девочки несли по охапке всякой всячины.
И потом все лето обе девочки и Том часто сидели в ожидании на ступеньках крыльца миссис Бентли, как птицы на жердочке. А когда слышались серебряные колокольчики мороженщика, дверь отворялась и из дома выплывала миссис Бентли, погрузив руку в кошелек с серебряной застежкой, и целых полчаса они оставались нa крыльце вместе, старуха и дети, и смеялись, и лед таял, и таяли шоколадные сосульки во рту. Теперь, наконец, они стали добрыми друзьями.
– Сколько вам лет, миссис Бентли?
– Семьдесят два.
– А сколько вам было пятьдесят лет назад?
– Семьдесят два.
– И вы никогда не были молодая и никогда не носили лент и вот таких платьев?
– Никогда.
– А как вас зовут?
– Миссис Бентли.
– И вы всю жизнь прожили в этом доме?
– Всю жизнь.
– И никогда не были хорошенькой?
– Никогда.
– Никогда-никогда за тысячу миллионов лет?
В душной тишине летнего полудня девочки пытливо склонялись к старой женщине и ждали ответа.
– Никогда, – отвечала миссис Бентли. – Никогда-никогда за тысячу миллионов лет.
И камни заговорили…
Освежеванные туши внезапно возникли перед взором и пронеслись мимо в дрожащем раскаленном воздухе зеленых джунглей. Тошнотворный запах падали ворвался в открытое окно машины. Леонора Уэбб нажала кнопку, и стекло поднялось.
– Как ужасны эти мясные лавки на открытом воздухе, – сказала она.
Зловоние все еще держалось в воздухе, напоминая о войне и несчастьях.
– Ты заметил, сколько мух!
– Да, чтобы выбрать кусок мяса, надо прежде хорошенько похлопать по туше рукой, чтобы мухи разлетелись.
Машина круто свернула на повороте.
– Как ты думаешь, нас пропустят через Хуаталу?
– Не знаю.
– Осторожно!..
Но он слишком поздно заметил на шоссе какие-то блестящие предметы. С пронзительным свистом спустила передняя шина. Подпрыгнув, машина остановилась. Уэбб открыл дверцу и вышел. Джунгли дышали зноем и молчали; шоссе в этот полуденный час было пустынно. Он осмотрел переднее колесо, не переставая ощупывать револьвер в кобуре под мышкой.
Блеснув на солнце, опустилось боковое стекло.
– Шина сильно повреждена? – спросила Леонора.
– Бесповоротно.
Он поднял с шоссе блестящий предмет.
– Куски мачете и острия установлены навстречу. Наше счастье, что мы наехали только одним колесом.
– Но зачем это?
– Ты сама прекрасно знаешь зачем.
Он кивком указал на газету, лежавшую на сиденье.
«4 октября 1963 года.
Соединенные Штаты и Европа безмолвствуют. Радиостанции США и Европы молчат. Везде царит великое безмолвие. Война пришла к концу.
Предполагают, что большинство населения США погибло. Большая часть населения Европы, России, Сибири уничтожена. Веку белой расы пришел конец».
– Все произошло так неожиданно, – промолвил Уэбб. – Еще неделю назад мы мечтали, что проведем отпуск, путешествуя. А потом свершилось все это.
Они оторвали взгляд от газетного заголовка и посмотрели на молчавшие джунгли. Громада джунглей ответила дыханием зноя, шелестом трав и листвы, сверканием миллиардов изумрудных и бриллиантовых глаз.
– Будь осторожен, Джон!
Автоматический домкрат со свистом приподнял машину, и она как бы повисла в воздухе. Джон Уэбб торопливо ткнул ключом в правое колесо. Оно тут же соскочило, хлопнув, как пробка, выбитая из бутылки. Понадобилось всего несколько секунд, чтобы поставить на его место новое, а колесо с поврежденной шиной откатить назад и спрятать в багажнике. Проделывая все это, Джон Уэбб не снимал руки с револьвера.
– Пожалуйста, не стой на виду.
– Значит, началось. – Он чувствовал, как от зноя тлеют волосы на затылке. – У плохих вестей длинные ноги.
– Ради Бога, Джон, помолчи. Тебя могут услышать.
Он взглянул в сторону джунглей.
– Что ж, я знаю – вы там!
– Джон!..
Он крикнул молчавшим джунглям:
– Я вижу вас!
И торопливо, беспорядочно послал в них пули – одну, вторую, третью, четвертую, пятую… Джунгли, не шелохнувшись, проглотили их. С резким звуком, напоминающим звук рвущегося шелка, пули исчезли в многомильной бездне изумрудной листвы, гигантских стволов, влажных запахов и безмолвия. Почти сразу же замерло короткое эхо. За своей спиной Уэбб слышал мягкое пофыркивание автомобильного мотора. Он обошел машину. Сев в нее, он захлопнул дверцу и запер ее. Когда он перезарядил револьвер, они снова тронулись в путь.
Они ехали не останавливаясь.
– Ты что-нибудь видишь?
– Нет. А ты?
Она отрицательно тряхнула головой.
– Ты ведешь машину слишком быстро.
Он вовремя уменьшил скорость. На повороте, справа у обочины снова сверкнули обломки мачете. Он свернул и объехал их.
– Негодяи!
– Нет, они всего лишь люди, у которых никогда не было таких машин, как эта, и еще многого другого.
Что-то ударилось о приспущенное боковое стекло, и по нему потекла струйка бесцветной жидкости.
Леонора посмотрела на небо.
– Будет дождь?
– Нет, это какое-то насекомое.
Еще легкий стук по стеклу.
– Ты уверен, что это насекомое?
Щелк, щелк, щелк…
– Подними стекло! – крикнул он, прибавив скорость.
Что-то упало ей на колени. Он наклонился и посмотрел:
– Стекло, быстрее!
Она нажала кнопку, и стекло поднялось. Она тоже посмотрела на свои колени – в подоле юбки лежал, поблескивая, крошечный дротик, какими стреляют из духовых ружей.
– Не прикасайся к нему голыми руками, – сказал он. – Заверни в носовой платок – потом мы выбросим его.
Машина мчалась со скоростью шестьдесят миль в час.
– Это только здесь опасно, – сказал он. – Мы скоро выберемся отсюда.
О стекло все время что-то ударялось и отскакивало, словно крупинки града.
– Зачем это? – спросила Леонора. – Ведь они даже не знают, кто мы.
– Вот именно. Людей, которых знаешь, труднее убивать.
– Я не хочу умирать, – сказала она просто.
Он сунул руку под пиджак.
– Если со мной что-нибудь случится, револьвер вот здесь. Воспользуйся им и, ради Бога, не раздумывай.
Она поближе придвинулась к нему. Машина мчалась со скоростью семьдесят пять миль в час по прямому как стрела шоссе. Они ехали молча.
Опустили стекло, и в машине стало легче дышать.
– Как глупо, – сказала она наконец. – Как глупо разбрасывать по дороге ножи и пытаться убить нас из духовых ружей. Откуда они знают, что в следующей машине не окажется кто-нибудь из их соотечественников?
– Не требуй от них благоразумия, – ответил он. – Автомобиль – это автомобиль. Он большой, он стоит денег. За него можно получить столько, что хватит на всю жизнь. Во всяком случае, они знают, что, если остановят на шоссе машину, ее владельцем наверняка окажется американский турист или богатый испанец, предкам которого следовало бы вести себя поприличней в чужой стране. А если шину повредит свой брат, индеец, что ж, они помогут ему сменить колесо.
– Который час? – спросила она.
В какой уж раз по старой привычке он взглянул на пустое запястье, где прежде были часы. А потом без тени удивления и замешательства вытащил из кармана тепло поблескивающие золотом. Это было год назад. Какой-то туземец впился взглядом в его часы. Он глядел на них с какой-то неистовой жадностью, а затем перевел взгляд на Уэбба. И в этом взгляде не было ни презрения, ни ненависти, ни печали, ни радости. Ничего, кроме удивления. С тех пор он никогда больше не носил часы на руке.
– Полдень, – ответил он.
Полдень.
Перед ними была граница. Они одновременно увидели ее и вскрикнули от радости. Машина остановилась. Сами того не сознавая, они улыбались…
Джон Уэбб высунулся из окна и жестами стал подзывать часового, но вдруг, словно опомнившись, вышел из машины.
Он направился к зданию пограничной заставы, около которого стояли, разговаривая, три низкорослых парня в мешковатых мундирах пограничников. Когда он подошел, они даже не взглянули на него и продолжали свою беседу на испанском языке.
– Прошу прощения, – наконец промолвил Джон Уэбб. – Можно пересечь границу? Нам надо в Хуаталу.
Один из пограничников обернулся:
– К сожалению, нет.
И они возобновили беседу.
– Вы меня не поняли, – сказал Уэбб, тронув за рукав того, кто ему ответил. – Нам надо на ту сторону.
Пограничник отрицательно покачал головой:
– Все паспорта теперь недействительны. Да и зачем вам уезжать отсюда?
– По радио всем американцам предложено немедленно покинуть страну.
– А, si, si. – Все трое закивали головами, заулыбались и обменялись торжествующими взглядами.
– Иначе нам грозит штраф, или тюрьма, или то и другое, – сказал Уэбб.
– Даже если мы пропустим вас через границу, Хуатала не примет вас; она прикажет вам убраться оттуда в двадцать четыре часа. Если не верите, можно спросить. Вот, слушайте. – Пограничник обернулся и крикнул по ту сторону заставы.
– Эй, ты! Эй!
В сорока ярдах от линии границы под палящим солнцем вышагивал часовой с ружьем на плече. Он обернулся.
– Эй, Пако, тебе нужны эти двое?
– Нет, gracias, gracias, нет, – ответил часовой.
– Вот видите, – сказал пограничник, повернувшись к Джону Уэббу.
И трое дружно засмеялись.
– У меня есть деньги, – сказал Уэбб.
Смех умолк.
Первый из пограничников сделал несколько шагов к Джону Уэббу, и лицо его уже не казалось ни спокойным, ни благодушным. Теперь оно было словно высечено из коричневого камня.
– Вот как? – сказал он. – У вас всегда есть деньги. Это мы знаем. Приезжают сюда и думают, что могут делать здесь все что угодно на свои деньги. А что такое деньги? Всего лишь обещание, senior. Я читал об этом в книгах. А что, если никто больше не нуждается в ваших обещаниях?
– Я дам вам все, чего вы пожелаете.
– Неужели? – Пограничник повернулся к товарищам. – Слышите, он даст мне все, чего я пожелаю. – А затем, обращаясь к Уэббу, сказал: – Вы шутите, я знаю. Вам всегда нравилось смеяться над нами, не так ли?
– Нет.
– Maniana,[3]3
Завтра (исп.). (Здесь и далее примеч. пер.)
[Закрыть] смеялись вы над нами. Maniana, смеялись вы над нашими siesta[4]4
Полуденный отдых (в самое жаркое время дня) (исп.)
[Закрыть] и над нашими maniana. Разве не так?
– Нет, я не смеялся. Возможно, другие.
– Нет, вы тоже смеялись.
– Я здесь впервые. Я никогда не был здесь прежде.
– И все-таки я вас знаю. Сделай то, сделай это, принеси то, принеси это. Вот тебе пезо за услуги, можешь купить себе дом. Беги туда, беги сюда, сделай то, сделай это.
– Это был не я.
– Что ж, в таком случае вы все очень похожи друг на друга.
Трое пограничников стояли под ярким солнцем, и черные тени ложились у их ног, а пот темными пятнами проступал под мышками. Первый из пограничников приблизился к Джону Уэббу.
– Теперь я ничего не должен делать для вас.
– Вы и раньше ничего для меня не делали. Я никогда ни о чем вас не просил.
– Вы дрожите.
– Нет, ничего. Это от жары.
– Сколько у вас денег? – спросил пограничник.
– Тысяча пезо за переезд через эту границу и тысяча пезо за переезд через ту.
Пограничник снова крикнул часовому по ту сторону заставы:
– Тысячи пезо хватит?
– Нет, – ответил часовой. – Скажи ему, пусть идет жалуется!
– Да, – сказал пограничник, поворачиваясь к Уэббу. – Идите жалуйтесь. Пусть меня увольняют со службы. Меня уже один раз уволили из-за вас.
– Нет, это был не я.
– Запишите мое имя. Карлос Родригес Изотл. И теперь уходите.
– Так, понимаю.
– Нет, пока вы еще не все понимаете, – сказал Карлос Родригес Изотл. – Давайте-ка сюда ваши две тысячи пезо.
Джон Уэбб достал бумажник и вынул деньги. Карлос Родригес Изотл под застывшим голубым небом своей родины, поплевав на палец, медленно пересчитал деньги. А в это время полуденные тени густели и зной становился все нестерпимее, поднимаясь неведомо откуда. Наступая на собственные тени, люди тяжело дышали, изнемогая от жары.
– Ровно две тысячи пезо, – сказал он и спокойно положил деньги в карман. – А теперь поворачивайте вашу машину и поищите другую заставу.
– Да пропустите же нас, черт побери!
Пограничник посмотрел на него:
– Поворачивай!
Они молча глядели друг на друга, и солнечные блики играли на металлических частях винтовки часового. А потом Джон Уэбб повернулся и медленно побрел к машине, прикрыв лицо рукой. Он опустился на сиденье.
– Куда же теперь? – спросила Леонора.
– Не знаю. Попробуем добраться до Порто-Белло.
– Нам нужен бензин, нужно починить колесо. Возвращаться по этим дорогам!.. На этот раз их, возможно, завалят бревнами и…
– Я знаю, я все знаю. – Он потер руками глаза и затем какое-то время сидел, уткнувшись лицом в ладони. – Мы здесь одни, Боже мой, совсем одни. Помнишь, в какой безопасности мы всегда себя чувствовали? В безопасности! Останавливались в самых больших городах, где непременно имелись американские консульства. Помнишь, как мы любили шутить: «Куда ни поедешь, везде слышишь шелест орлиных крыльев»?[5]5
Орел с распростертыми крыльями – государственный герб США
[Закрыть] А это всего лишь шелестели доллары? Я уже сам не знаю. Господи, как быстро образовалась пустота. На чью помощь могу я теперь рассчитывать?
