Текст книги "Высоко в небеса: 100 рассказов"
Автор книги: Рэй Брэдбери
сообщить о нарушении
Текущая страница: 68 (всего у книги 70 страниц)
Пумперникель
Мистер и миссис Уэллс, возвращаясь поздно вечером из кино, зашли в маленький неприметный магазинчик, совмещавший в себе закусочную и гастроном. Они сели за отгороженный столик, и миссис Уэллс заказала: «Пумперникель с запеченной ветчиной». Мистер Уэллс бросил взгляд на прилавок: там лежала буханка ржаного хлеба, пумперникеля.
– Да, – пробормотал он, – пумперникель… Озеро Дрюса…
Вечер, поздний час, пустой ресторан… теперь он узнал это сочетание. Все, что угодно, могло внезапно настроить его на волну воспоминаний. Запах осенних листьев или полуночный порыв ветра мог взволновать его, и ливень воспоминаний обрушивался вокруг. И вот в этот странный час после кино, в этом безлюдном месте он увидел буханку пумперникеля и, как и в тысячи других ночей, оказался заброшенным в прошлое.
– Озеро Дрюса, – повторил он.
– Что? – подняла на него глаза жена.
– Я чуть не забыл об этом, – пояснил мистер Уэллс. – В тысяча девятьсот десятом, когда мне было двадцать, я прибил буханку пумперникеля над зеркальным трюмо…
На твердой хрустящей корке этого хлеба парни из Дрюса вырезали свои имена: Том, Ник, Билл, Алек, Пол, Джек. Это был лучший пикник на свете! Их лица покрылись загаром, пока они тряслись по пыльным дорогам. Это были времена, когда дороги были действительно пыльными; за вашей машиной клубилось облако мелкой коричневой пудры. И добраться до озера было тогда вдвойне приятней, нежели годы спустя, когда вы приезжаете к воде чистенькими, без единого пятнышка, не помятыми.
– Это был последний раз, когда наша банда собралась вместе, – сказал мистер Уэллс.
Потом все разъехались по колледжам, обзавелись работой, женились. Вдруг ты оказываешься в окружении совершенно других людей. Но никогда в жизни тебе не будет уже так хорошо, так легко, как тогда.
– Интересно, – продолжал мистер Уэллс. – Мне кажется, что мы все тогда почему-то понимали: этот пикник будет последним. Такое чувство пустоты впервые посещает тебя в тот день, когда ты заканчиваешь школу. Потом проходит немного времени, никто не исчезает немедленно, и ты расслабляешься. Но спустя год понимаешь, что старый мир изменился. И тебе хочется напоследок что-нибудь сделать, прежде чем ты потеряешь что-то еще. Пока вы еще друзья, приехали на лето домой из своих колледжей, пока вы не переступили черту женитьбы, вам непременно нужно совершить что-то вроде последней прогулки и купания в прохладном озере.
Мистер Уэллс вспомнил то необычайное летнее утро, когда они с Томом лежали под отцовским «фордом», вытянув вверх руки и подкручивая то там, то здесь, болтая о машинах, о женщинах и о будущем. Пока они работали, стало жарко. Наконец Том сказал:
– А не поехать ли нам на озеро Дрюса?
Вот так просто.
И все же сорок лет спустя ты помнишь каждую мелочь – как вы забирали по дороге остальных друзей и как вы все кричали под зелеными деревьями.
– Эй! – со смехом кричал Алек, стукая каждого по голове буханкой пумперникеля. – Это нам на потом, дополнительный бутерброд.
Ник уже приготовил сэндвичи, которые теперь лежали в корзине, – чесночные бутерброды; позднее, с возрастом, обзаведясь девушками, они ели их все реже и реже.
Затем, втиснувшись по трое на переднее и заднее сиденья, обняв друг друга за плечи, они покатили по знойным, запыленным проселкам, везя с собой в жестяном корыте кусок льда для охлаждения купленного по дороге пива.
Что такого особенного было в том дне, что и сорок лет спустя он встает перед глазами так объемно, так ясно и живо? Быть может, каждый из них пережил такой же опыт, как и он. За несколько дней до пикника он нашел фотографию своего отца, когда тот был моложе на двадцать пять лет, где он стоит в кругу своих друзей из колледжа. Эта фотография взволновала его, она заставила с особой силой осознать, как летят годы, как быстро поток времени уносит тебя все дальше от юности. Фотография, сделанная им теперь, через двадцать пять лет выглядела бы так же странно для его детей, как для него эта фотография отца – неправдоподобно молодого незнакомца из какого-то незнакомого времени, которое никогда уже не вернется.
Может, все так и было на том прощальном пикнике – каждый знал, что через каких-нибудь несколько лет они будут переходить на другую сторону улицы, чтобы не встречаться друг с другом или, встретившись, говорить: «Надо бы нам как-нибудь пообедать вместе!» – и больше не видеться. Какова бы ни была причина, мистер Уэллс по-прежнему ясно слышал тот плеск воды, когда они ныряли с причала под золотыми лучами солнца. А потом пили пиво с сэндвичами, сидя в тенистой сени деревьев.
Мы так и не съели тогда этот пумперникель, – подумал мистер Уэллс. – Забавно, будь мы тогда чуть более голодны, мы бы его разрезали и я никогда бы не вспомнил о нем, глядя на эту буханку на прилавке.
Лежа под деревьями, исполненные золотого покоя, навеянного пивом, жарой и душевной мужской компанией, они поклялись, что через десять лет встретятся в день нового, 1920-го года возле здания суда, чтобы посмотреть, что с ними стало. Беспечно болтая и перебивая друг друга, они вырезали на хлебном каравае свои имена.
– На обратном пути, – сказал мистер Уэллс, – мы распевали «Залив под луной».
Он вспомнил, как они гнали машину через сухую, жаркую ночь и вода капала с их мокрых плавок на тряский пол. Они ехали, выбирая многочисленные окольные пути – просто так, без всякой причины, что само по себе есть лучшая на свете причина.
– Доброй ночи.
– Пока.
– Прощай.
Потом около полуночи Уэллс поехал один домой спать.
На следующий день он прибил пумперникель к своему трюмо.
– Я чуть не заплакал, когда два года спустя моя мать выбросила его в мусоросжигатель, пока я был в колледже.
– А что произошло в тысяча девятьсот двадцатом? – спросила жена. – В Новый год?
– Ах, да, – сказал мистер Уэллс. – Я случайно, в полдень, проходил мимо здания суда. Шел снег. Я услышал бой часов. Боже, подумал я, мы же должны были встретиться здесь сегодня! Я подождал пять минут. Нет, не прямо перед зданием суда, нет. Я стоял на другой стороне улицы. – Он помолчал. – Никто не появился.
Он встал из-за стола и оплатил счет.
– И еще я возьму вот эту неразрезанную буханку, – добавил он.
Когда они с женой шли домой, он сказал:
– Мне пришла в голову безумная идея. Мне всегда хотелось знать, что сталось с каждым из нас.
– Ник по-прежнему в городе, в своем кафе.
– А как насчет остальных? – Лицо мистера Уэллса порозовело, он улыбался и размахивал руками. Они разъехались. Том, кажется, в Цинциннати. Он кинул быстрый взгляд на свою жену. – Просто так, пошлю ему этот хлеб!
– Но…
– Точно! – Он рассмеялся и зашагал быстрее, похлопывая ладонью по буханке. – Пусть он вырежет на нем свое имя и отправит дальше остальным, если знает их адреса. И в конце концов обратно ко мне со всеми именами!
– Но, – возразила она, беря его под руку, – это лишь опечалит тебя. Такие штуки вы проделывали так много лет назад, а теперь…
Он не слушал. «Почему днем такие идеи не приходят мне в голову? – думал он. – Почему они всегда приходят после захода солнца? Утром перво-наперво, – думал он, – ей богу, отправлю этот хлеб Тому, а потом остальным. И когда он вернется, у меня будет точно такой пумперникель, как тот, что сгорел в печи! Почему бы нет?»
– Посмотрим, – сказал он, когда жена открыла входную дверь и впустила его в духоту дома, гостеприимно встречающего их тишиной и теплой пустотой. – Посмотрим. Мы еще пели тогда «Греби, греби, гребец лихой», верно?
Утром он спустился в гостиную, на мгновение остановившись в ярких лучах солнца, – свежевыбритый, с почищенными зубами. Все комнаты были залиты солнцем. Он с интересом взглянул на утренний стол.
Жена занималась приготовлением завтрака. Медленно и спокойно она нарезала вчерашний пумперникель.
Он уселся за стол в лучах теплого солнца и протянул руку к газете.
Она взяла ломтик свеженарезанного хлеба и поцеловала мужа в щеку. Он похлопал ее по руке.
– Тебе один или два тоста, дорогой? – нежно спросила она.
– Два, пожалуй, – ответил он.
1951
The Pumpernickel
© Перевод О.Акимовой
Последние почести
Гаррисон Купер еще не вступил в пору старости: ему исполнилось всего тридцать девять; на таком рубеже сорок лет – это уже горячо, а тридцать – холодно; разница весьма серьезная, не только в смысле температуры, но и в смысле мироощущения. Человек незаурядных, даже блестящих, способностей, он не связал себя брачными узами и не собирался этого делать, не завел детей, которых мог бы с чистой совестью признать своими, а посему располагал свободным временем; однако летним утром 1999 года он почему-то проснулся в слезах.
– Что такое?
Выбравшись из постели, он подошел к зеркалу, чтобы рассмотреть мокрое лицо, понять причину грусти и выяснить истоки печали. Как ребенок, в котором переживания разжигают любопытство, он нарисовал свою собственную карту, но среди бескрайних пустынь тоски не смог найти столицу отчаяния – и пошел бриться.
Это не помогло: у Гаррисона Купера обнаружился тайный запас меланхолии, которая даже во время бритья стекала ручейками по намыленным щекам.
– Господи, как на похоронах! – воскликнул он. – Но вроде бы никто не умер?
На завтрак он, вопреки обыкновению, съел недожаренный тост, а затем отправился к себе в лабораторию, надеясь, что Тайм-Ровер подскажет, почему из глаз текут слезы, когда для этого нет видимых причин.
Тайм-Ровер? Ах да.
Дело в том, что после тридцати Гаррисон Купер посвящал большую часть времени разработке схем невообразимого прошлого и неизведанного будущего. Фантазии мужчин обычно реализуются в виде машины, которая прекрасна, как женщина. Гаррисон Купер направил свои мечты в другое русло: из воздуха и раскатов грома он создал свое собственное средство передвижения и назвал его машиной Мёбиуса.
Краснея от наигранного безразличия, он объяснял знакомым, что берет полосу прошлого и полосу будущего, а потом скручивает их на пол-оборота в точке настоящего, чтобы образовалась односторонняя петля. Вроде тех бумажных восьмерок, которыми в девятнадцатом веке забавлялся математик А. Ф. Мёбиус.
– Ну, конечно, Мёбиус, – начинали мямлить знакомые.
А про себя ужасались: «Караул. Надо уносить ноги».
Гаррисон Купер не принадлежал к числу одержимых ученых, но был безнадежным занудой. Не заблуждаясь на сей счет, он с некоторых пор отгородился от мира, чтобы завершить работу над машиной Мёбиуса. В то странное утро, когда у него из глаз дождем катились холодные капли, Гаррисон Купер вперился взглядом в эту хитроумную штуковину – чтоб ей пусто было – и силился понять, что же мешает ему ликовать и радоваться жизни.
Его мысли прервал звонок в дверь лаборатории: оказалось, это редкий гость – настоящий курьер компании «Вестерн Юнион» на настоящем велосипеде. Гаррисон Купер расписался в получении телеграммы и собирался было прикрыть дверь, но заметил, что парнишка жадно разглядывает машину Мёбиуса.
– Что это? – воскликнул он.
Гаррисон Купер отступил в сторону и позволил пареньку обойти машину кругом; взгляд посыльного скользил то вверх, то вниз, то вбок по громадной обтекаемой восьмерке из меди, латуни и серебра.
– Как я сразу не догадался! – вскричал наконец мальчишка, просияв улыбкой. – Это же машина времени!
– Глаз-алмаз!
– Когда вы отправляетесь? – спросил паренек. – В какие края? Кого хотите повстречать? Вам нужен Александр Македонский? Цезарь? Наполеон? Гитлер?
– Боже упаси!
Парнишка сыпал именами, как по списку:
– Линкольн?
– Уже ближе.
– Генерал Грант! Рузвельт! Бенджамин Франклин?
– Франклин? Пожалуй!
– Везет же некоторым!
– Кому, мне? – ошеломленный, Гаррисон Купер заметил, что машинально кивает головой. – Во истину, мне повезло, да еще так неожиданно…
– Неожиданно ему открылось, почему с утра пораньше у него глаза оказались на мокром месте. Он схватил паренька за руку:
– Спасибо, дружок. Ты для меня – прямо катализатор.
– Я для вас кота… – что?
– Подействовал на меня, как тест Роршаха: за ставил разглядеть – мой собственный список! А теперь без лишнего шума – быстро на выход. Ты уж не обижайся.
Дверь захлопнулась. Гаррисон Купер метнулся в библиотеку, схватил телефонную трубку, набрал номер и в ожидании ответа стал шарить глазами по книжным полкам, вмешавшим добрую тысячу томов.
– Да, да, – бормотал он, вглядываясь в прекрасные заглавия, тисненные золотом. – Не все, конечно. Двое, трое, от силы четверо. Алло, Сэм? Сэмюель! Можешь быть у меня через пять минут? А лучше через три! Это крайне важно! Приезжай!
Он бросил трубку и приблизился к полкам, чтобы дотянуться до книг.
– Шекспир, – пробормотал он. – Вильям-Вилли, уж не ты ли?
Дверь лаборатории открылась, и Сэм, он же Сэмюель, заглянув внутрь, остолбенел.
В самом центре огромной восьмерки Мёбиуса, поставив рядом корзину с провизией, восседал Гаррисон Купер в кожаной куртке и начищенных ботинках; он согнул руки в локтях и нацелился пальцами на кнопки электронного управления.
– Играешь в Линдберга?[142]142
Линдберг, Чарльз (1902–1974) – американский летчик, на самолете «Дух Сент-Луиса» первым совершивший беспосадочный перелет через Атлантический океан (1927).
[Закрыть] Не хватает только шлемофона и защитных очков.
С самодовольной усмешкой Гаррисон Купер извлек откуда-то недостающую экипировку и тут же нацепил ее на себя.
– Поднять «Титаник», чтобы затопить его вновь! – Сэмюель сделал несколько размашистых шагов и остановился перед красавицей-машиной лицом к лицу с ее эксцентричным хозяином. – Ну, Купер, что на этот раз? – прокричал он.
– Сегодня утром я проснулся в слезах.
– Вот те раз! А я на сон грядущий читал вслух телефонный справочник. Отлично помогает!
– Не знаю, не знаю. Мне ты читал вслух совсем другое – вот это!
Купер протянул гостю книги.
– Ну, да! Мы бухтели, как два филина, до трех ночи и опьянели без вина от английских и американских классиков.
– Вот потому-то у меня и потекли слезы!
– Почему?
– Да потому, что их больше нет. Потому, что они умерли безвестными, непризнанными, потому, что, как ни прискорбно, некоторым из них воздали должное только после тысяча девятьсот двадцатого года – начали их переиздавать и превозносить до небес!
– Хватит болтать, ближе к делу, – сказал Сэ мюель. – Ты меня для чего позвал: чтобы проповеди читать или чтобы совета попросить?
Гаррисон Купер выскочил из своей машины и затолкал Сэмюэля в библиотеку.
– Для того, чтобы ты помог мне проложить марш рут!
– Маршрут? Маршрут!
Я отправляюсь в путешествие, в далекие края, в Большое Литературное Турне! Армия спасения[143]143
Армия спасения – международная религиозная и благотворительная организация, учреждена в 1895 г. в Англии Уильямом Бутом.
[Закрыть] в лице одного человека!
– Будешь спасать жизни?
– Не жизни: души! Что проку от жизни, если душа мертва? Нет, не вставай! Назови-ка мне тех писателей, из-за которых мы не спали ночь напролет, из-за которых у меня наутро потекли слезы. Вот бренди. Пей! Сможешь вспомнить?
– Конечно!
– Составь для меня список! Начнем с Меланхолика Новой Англии. Чудом не утонул на море, жил унылым затворником – потерянная душа шестидесятых! Так, о каких еще печальных гениях мы толковали?
– Боже мой! – вскричал Сэмюэль. – Так вот куда ты собрался? О, Гаррисон, Гарри, ты просто чудо!
– Помолчи! Ты помнишь, как пишутся юморески? Сначала смеешься, а потом начинаешь думать в обратном направлении. Поэтому давай поплачем, а потом отследим источник наших слез. Поплачем по киту, чтобы наловить мелкой рыбешки.
– Кажется, прошлой ночью я читал что-то из…
– Ну-ну?
– А потом мы говорили о…
– Дальше.
– Так…
Сэмюель сделал большой глоток бренди. Горло обожгло, как огнем.
– Записывай!
Они все записали и бросились назад.
– Что ты будешь делать, когда доберешься до места назначения, профессор-библиотекарь?
Гаррисон Купер, вновь устроившийся в тени своей великолепной парящей ленты Мёбиуса, рассмеялся и закивал:
– Хорошо сказано! Гаррисон Купер, д. ф. н. Деятель филологической нивы! Исцелитель старых знаменитостей, потерявших волю к жизни из-за нехватки человеческого тепла, признания, пьянящей похвалы. Они живут в моем сердце; их имена всегда у меня на устах. Скажи «Ах!». До встречи! Прощай!
– С богом!
Он рванул на себя какой-то рычаг, повернул тумблер: металлическая спираль затрепетала, как бабочка, – и вдруг исчезла.
Через мгновение машина Мёбиуса скрутила все свои атомы – и вернулась.
– Вуаля! – вскричал Гаррисон Купер, разрумянившись и сверкая глазами. – Вот и я!
– Так быстро? – воскликнул его друг.
– Здесь прошло не более минуты, а там – долгие часы!
– У тебя получилось?
– Смотри! У меня есть доказательства! По его лицу катились слезы.
– Что там произошло? Ну, говори же!
– Вот, и вот, и вот!
Гироскоп вращался, лента торжественно продолжала безостановочное движение по спирали, тяжелая портьера, подобно призраку, витала в воздухе, а затем, тяжело вздохнув, опустилась.
Книги сыпались, как с библиотечного конвейера, опережая звук шагов; затем появились наполовину различимые башмаки, окутанные туманом ноги, туловище и наконец голова человека, который, невзирая на то что лента вновь закрутилась по спирали и растворилась в пустоте, склонился над книжными переплетами, греясь у них, словно у очага. Он касался пальцами книг и прислушивался к колебаниям воздуха в сумеречном коридоре; откуда-то снизу доносились голоса людей, сидящих за ужином, а из-за распахнутой двери веяло едва уловимым запахом болезни: этот запах то накатывал волной, то отступал, то выветривался из комнаты, то возвращался, будто повинуясь неровному дыханию больного. Между тем в мире тихого благоденствия слышался вечерний перезвон тарелок и столовых приборов. Коридор и лестничная площадка пустовали. Но в любой момент кто-то мог подняться наверх в эту мрачную палату, неся на подносе ужин для лежащего в полудреме больного.
Гаррисон Купер осторожно распрямился и проверил, не идет ли кто-нибудь по лестнице, а затем, взвалив на себя сладкое бремя книг, перешел в ту комнату. По обеим сторонам кровати горели свечи; умирающий лежал на спине, вытянув руки вдоль тела: его голова утопала в подушке, закрытые глаза ввалились, а губы были плотно сжаты; казалось, он молит, чтобы на него обрушился потолок вместе со спасительной смертью.
Услышав, как Гаррисон Купер раскладывает книги по краям постели, старик очнулся: у него вздрогнули веки, пересохшие губы приоткрылись, ноздри со свистом втянули воздух.
– Кто здесь? – прошептал он. – Который час?
– «Всякий раз, как я замечаю угрюмые складки в углах своего рта; всякий раз, как в душе у меня воцаряется промозглый, дождливый ноябрь, я понимаю, что мне пора отправляться в плавание, и как можно скорее», – тихо ответил путешественник, стоя в ногах постели.
– Что-что? – зашептал лежащий на постели старик.
– «Это у меня проверенный способ развеять тоску и наладить кровообращение»,[144]144
«Всякий раз, как я замечаю… наладить кровообращение…» – Г.Мелвилл. Моби Дик, или Белый Кит. Пер, с англ. И. Бернштейн. Собрание сочинений, т. 1. Л., 1987.
[Закрыть] – процитировал гость, подкладывая по книге под ладони умирающего, чтобы дрожащие пальцы могли ощупать переплеты, отстраниться и пробежать по строчкам, как по шрифту Брайля.
Одну за другой незнакомец показывал ему книги: обложки, страницы, титульные листы с разными датами – нескончаемой вереницей плыли издания этого романа, чтобы навечно пристать к далеким берегам будущего.
Больной задержал взгляд на всех по очереди переплетах, заглавиях, датах, а потом уставился на чужое просветленное лицо и ошеломленно выдохнул:
– Никак это странник? Видно, путь был долгим?
– Разве годы заметны? – Гаррисон Купер на клонился к старику. – Итак, я принес Благую Весть.
– Такого достойны лишь безгрешные, – про шептал старик. – А меня, придавленного могильной плитой из никчемных книг, безгрешным не назовешь.
– Я пришел, чтобы отодвинуть могильную плиту. Принес новости из далеких краев.
Глаза больного обратились к книгам, накрытым его дрожащими ладонями.
– Они и вправду мои? – прошептал он. Путешественник серьезно и торжественно кивнул, но на его лице вскоре заиграла улыбка, потому |что черты старика потеплели, а глаза и уголки рта ожили.
– Так значит, есть надежда?
– Конечно!
– Верю, – старик сделал глубокий вдох и вдруг спросил. – А тебе какая забота?
– Я привязан к тебе всей душой, – отвечал незнакомец, стоя в изножье постели.
– Но ведь я тебя не знаю, любезный!
– Зато я тебя знаю от левого борта до правого, от форштевня до кормы, от клотика до палубы, знаю каждый день твоей долгой жизни, вплоть до этого мгновения.
– О сладостные речи! – воскликнул старик. – В каждом слове, в каждом взгляде – высший смысл. Но разве такое возможно? – Под старческими века ми блеснули слезы. – В чем тут дело?
– Дело в том, что я и есть высший смысл, – произнес путешественник. – Я прошел долгий путь, чтобы сказать: твои труды не пропали даром. Кит опустился на дно совсем ненадолго. Настанет год, пока еще затерянный в дымке времени, когда у твоей могилы соберутся великие и прославленные, простые и безвестные, чтобы сказать в один голос: он оживает, он поднимается, он оживает, он поднимается! – и белая громада всплывет на свет, и великий ужас восстанет навстречу шторму и огням святого Эльма, и ты тоже восстанешь из бездны: вы будете неразделимы, ваши голоса сольются во едино, и никто не сможет сказать, где умолк один и зазвучал другой, где ты остановился, а он пошел бороздить белый свет, чтобы в вашем общем фарватере поднималась безымянная флотилия из кораблей-библиотек, чтобы хранители и читатели книг толпились в доках и провожали вас в далекие скитания и ловили ваш одинокий крик в три часа штормовой ночи.
– Боже правый! – воскликнул старик, укутанный в саван сбившихся простыней. – Объясни, путник, объясни! Неужели это не выдумки?
– Клянусь душой, клянусь кровью сердца. Вот тебе моя рука. – Гаррисон Купер сжал ладонь умирающего. – Пусть эти подарки будут с тобою до гробовой доски. Перебирай страницы, как четки. Не говори никому, откуда они взялись. Насмешники могут вырвать это утешение из твоих рук. Сегодня ночью, в предрассветной темноте, повторяй вместо молитвы простые слова: о том, что ты будешь жить вечно. Ты бессмертен.
– Довольно, не продолжай! Замолчи.
– Я не могу молчать. Выслушай. Твои пути будут отмечены огненными чудо-тропами: в Бенгальском заливе, в Индийском океане, от мыса Горн до берегов вечности. Этот огонь будет светить всем живущим.
Он еще крепче сжал руку старика.
– Клянусь. Настанет срок – и миллионы людей потянутся к твоему надгробью, чтобы почтить твою память и воздать тебе почести. Ты слышишь меня?
– Бог свидетель, ни один священник не сумел бы так меня утешить. Смогу ли я спокойно умереть? Теперь – да.
Путешественник отпустил руку старика, и тот вцепился в книги, лежащие по бокам кровати, а незнакомец без устали открывал другие тома и вслух объявлял даты:
– Тысяча девятьсот двадцать второй… тридцатый… тридцать пятый… сороковой… пятьдесят пятый… семидесятый. Тебе видно? Ты понимаешь, что это значит?
Он поднес последнюю книгу к глазам старика: пылающий взгляд обратился к надписи, пересохшие губы раскрылись:
– Тысяча девятьсот девяностый?
– Эта книга – твоя. Ее издадут через сто лет.
– Боже правый!
– Мне пора. Но я хочу слышать твои слова. Глава первая. Читай!
Горящий взгляд заскользил по строчкам. Старик увлажнил губы, всмотрелся в текст и, наконец, прошептал, не в силах сдержать слезы:
– Зовите меня Измаил.[145]145
Зовите меня Измаил. – Первая фраза романа Г.Мелвилла «Моби Дик».
[Закрыть]
Выпал снег, потом еще, потом еще больше. В рассеянном свете с шумным шелестом завертелась серебряная лента, и из тумана Времени появился странствующий библиотекарь с котомкой книг. Лента, вращаясь, входила в стену, словно разрезая припорошенную снегом булку, а путешественник, обретая телесность, проникал в больничную палату, белую, как декабрь. Там, забытый всеми, лежал несчастный; лицо его было бледнее снега и зимнего ветра. Он был вовсе не стар, но метался в предсмертной лихорадке, и его пропитавшиеся потом усы прилипли к верхней губе. Наверно, он не почувствовал, как воздух рядом с его постелью расступился, чтобы впустить посланника. Больной не открывал глаз; дыхание с трудом вырывалось из груди. Руки, вытянутые вдоль туловища, не потянулись навстречу принесенным дарам. Казалось, он уже покинул этот мир. И только при звуках незнакомого голоса его глаза дрогнули под сомкнутыми веками.
– Тебя забыли? – спросил голос.
– Как будто меня и не было на свете, – отвечал прикованный к постели.
– И ни разу не вспоминали?
– Только… только раз… во Франции.
– Неужели ты не написал ни строчки?
– Ничего стоящего.
– Чувствуешь, какую тяжесть я положил на твою постель? Не смотри, просто потрогай.
– Могильные плиты.
– Нет, это не могильные плиты, хотя на них начертаны имена. Тут не мрамор, а бумага. Здесь есть даты, но это день грядущий и следующий за ним, и день, который придет десять тысяч дней спустя. На каждом переплете – твое имя.
– Не может быть.
– Это правда. Позволь, я прочту тебе названия. Слушай: «Маска…
– …красной смерти».
– «Падение…
– …дома Эшеров»!
– «Колодец…
– …и маятник»!
– «Сердце…
– «Сердце-обличитель»! Мое сердце! Сердце!
– Повторяй за мной: ради всего святого, Монтрезор![146]146
«Ради всего святого, Монтрезор!» – здесь и далее прямые цитаты из рассказа Э.-А. По «Бочонок амонтильядо», а также парафразы и аллюзии. Заключительные слова рассказа – «In расе requiescat» (лат.; также Requiescat in расе) – «Покойся с миром».
[Закрыть]
– Все это странно.
– Повторяй: Монтрезор, ради всего святого!
– Ради всего святого, Монтрезор.
– Видишь это заглавие?
– Вижу!
– Прочти дату.
– Тысяча девятьсот девяносто четвертый. «Амонтильядо». И мое имя!
– Точно! А теперь тряхни головой. Пусть на шутовском колпаке зазвенят бубенчики. Я принес раствор, чтобы укрепить последний камень. Надо торопиться. Сейчас вокруг тебя сомкнутся стены из твоих собственных книг. Когда к тебе придет смерть, как ты ее встретишь? Восклицанием и словами?..
– Requiescat in расе?
– Повтори.
– Requiescat in pace!
Тут налетел Ветер Времени, и комната опустела. На смех больного в палату прибежали сестры милосердия: они попытались завладеть книгами, под весом которых надежно покоилась радость.
– Что он такое говорит? – воскликнул кто-то.
Спустя час, день, год, минуту по шпилю одного из парижских соборов пробежали огни святого Эльма,[147]147
Огни святого Эльма – разряды атмосферного электричества в виде светящихся пучков, которые возникают на острых концах высоких предметов (например, мачт).
[Закрыть] темный переулок озарился голубоватым отблеском, на углу возникло легкое движение, и невидимая карусель ветра закружила опавшую листву; где-то на лестнице послышались шаги – человек поднимался к дверям каморки, окна которой выходили на оживленные кафе, откуда звучала приглушенная музыка; на кровати у окна лежал высокий бледный мужчина, который не подавал признаков жизни, пока не услышал поблизости чужое дыхание.
Тень гостя оказалась совсем близко: стоило ему наклониться, как свет, падающий из окна, позволил различить его лицо и губы, которые приоткрылись, чтобы набрать воздуха. С этих губ слетело одно-единственное слово:
– Оскар?[148]148
Оскар? – Оскар Уайльд (1854–1900) последние годы жизни провел в Париже под именем Себастьяна Мельмота, позаимствованным из готического романа Ч. Р. Метьюрина «Мельмот скиталец» (1820). Умер в бедности и забвении.
[Закрыть]
1994
Last Rites
© Перевод Е.Петровой
