Текст книги "Оскорбление третьей степени"

Автор книги: Райк Виланд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

В конверте лежали два билета в оперу и листок бумаги с надписью «Спасибо!». Марков уже откладывал конверт в сторону, ему сейчас было не до оперы, но любопытство взяло верх. Решив выяснить, на какое представление его приглашают, он снова открыл конверт: «„Комише опер“… ряд десятый, места пятое и шестое… начало в половине восьмого… сегодня вечером… „Евгений Онегин“!»

Сердце Маркова бешено застучало. Ох, неужели это просто совпадение? Пациентам он всегда повторял: совпадение – не более чем цепочка событий, которые происходят в жизни человека в той или иной ситуации; то, на что он настроен и к чему чувствителен, к чему внутренне готов; короче говоря, совпадение есть всего лишь синдром.

Насколько верны были его утверждения, в данный момент Марков не знал, не мог знать. Мысли уже уносили его в прошлое, с непреодолимой силой возвращая к представлению «Евгения Онегина», которое он видел много-много лет назад, в возрасте шести-семи лет. То был его первый поход в оперу. Мать взяла его с собой, возможно, за неимением другой компании, потому что она, учительница музыки, жила с маленьким Оскаром одна и с ранних лет относилась к нему как к взрослому. Одетый в нарядный костюмчик желтовато-коричневого цвета, он вместе с матерью прошествовал в партер и уселся в кресло, на сиденье которого мать заботливо положила толстую подушку, чтобы он видел хоть что-нибудь.

Оскар видел абсолютно все и очень нервничал. Сначала стало темно, заиграла мрачная музыка, которая показалась ему бесконечной. Когда свет зажегся, по сцене из одного конца в другой, словно звери по клетке, заходили взволнованные дамы и господа. Они были одеты в костюмы, которые Оскар видел на снимках в старом фотоальбоме. «Дедушкины фотографии, – подумал он, – отсюда и название: опера»^[6].

Нормально петь тут никто не умел. Женщины верещали еще громче, чем Каролина на детской площадке, когда он дергал ее за волосы. Более низкие голоса мужчин не вызывали у него никаких ассоциаций, разве что с дорожными рабочими, перекрикивающимися на улице. Тем временем завороженные зрители не отрывали взоров от сцены. Постепенно Оскар привык к голосам, музыка его больше не тревожила. Заскучав, он вытянул шею, заглянул в оркестровую яму и поглазел на музыкантов в черном, а также на дирижера, который весело махал своей тростью для коротышек.

Какое-то время на сцене продолжалось то, что напомнило Оскару мучительно долгую игру в прятки, в которой люди исчезали за дверями, а потом появлялись из совсем других мест. Но вот началась катавасия со стрельбой, о которой, впрочем, мать предупредила его заранее. Двое мужчин кружили друг вокруг друга, почти не сгибая колен, и что-то распевали, старательно растягивая слова. Подошел незнакомец в цилиндре, похожий на трубочиста, и подал им пистолеты на подносе. «Сейчас побегут искать укрытие», – предположил Оскар. Ничего подобного не произошло. Мужчины встали спиной к спине, а затем медленным шагом разошлись в противоположные стороны. Один из них поднял руку высоко над головой. Оскар недоумевал, что это может означать. Другой ничего не делал, словно забыл, для чего сюда пришел. Снова начали петь. Скрипки в оркестровой яме играли то выше, то ниже. Когда Оскар уже решил, что никакого поединка не будет, раздались два выстрела. Мальчик вздрогнул, закрыл лицо руками и сквозь пальцы наблюдал за происходящим на сцене. Один из мужчин неподвижно лежал в огромной луже крови.

Разумеется, уже тогда Оскар понимал, что перед ним просто актеры в старинных костюмах, а происходящее на сцене – только игра. Но он не был уверен, что остальные зрители тоже это понимают. Ужас мальчика сделался еще сильнее, когда он разглядел мертвеца. Его кровь стекала с края сцены тонкой струйкой, которая через короткое время превратилась в густые красные капли, и те падали, точно в ритме угасающего сердцебиения, пока не иссякли. Неужели человека убили на самом деле? И все ради этого выступления? Оскар встревожился до глубины души. Он был против того, чтобы кто-либо по-настоящему умирал на сцене только для того, чтобы спектакль выглядел реалистичнее. Когда он спросил у матери, действительно ли тот человек мертв, она раздраженно кивнула, после чего выразительно посмотрела на сына, приложив палец к губам. На душе у Оскара стало совсем тяжело.

На сцене мужчина больше так и не появился. Не оказалось его и среди артистов, которые вышли на поклон по окончании представления (причем кое-кто уже без грима и костюма). Раздались аплодисменты зала, ужаснувшие Оскара своей бестактностью, хотя тогда он еще не знал этого слова. Долгие годы после памятного похода в театр Марков обижался на мать за то, что по ее вине стал свидетелем жуткого убийства, и всякий раз, проходя мимо здания оперы, смотрел на его фасад с ненавистью.

Поразительно, но в тот день Маркову пришлось дважды излагать историю своей детской оперной травмы. В первый раз – на терапевтическом сеансе, состоявшемся вскоре после того, как он распечатал конверт с билетами на «Онегина». На этом сеансе следует остановиться чуть подробнее. Он не представлял собой ничего необычного, однако, судя по всему, стал весьма знаковым в жизни психиатра и его новой пациентки – моложавой темноволосой женщины, которая, несмотря на хмурый январь, пришла на прием в черных очках. Переступив порог марковского кабинета, она нерешительно сняла их, а в ходе разговора снимала и надевала опять. Психиатр, будучи профессионалом, не комментировал эти ее действия.

Когда со сбором анамнеза и обсуждением проблем со сном, по поводу которых и явилась пациентка, было покончено, она рассказала о болезненном переживании из детства: перед сном ей всегда давали яблоко, и со временем у нее сформировалось странное сочувствие к этому фрукту. Сочный хруст, раздававшийся при надкусывании, преследовал ее до глубокой ночи. Ей мерещилось, будто яблоко – это ее голова, в которую кто-то вгрызается в тот самый миг, когда она начинает засыпать. По сей день – а ей скоро сорок – ее охватывает паника, если при ней кто-то начинает есть яблоко. Иногда бедняжке даже приходится усилием воли удерживать руки неподвижно, чтобы они не поднялись к голове и не начали ощупывать места воображаемых укусов.

– Ну-ка, покажите, где они! – резко скомандовал Марков, кивая на ее голову.

Сбитая с толку пациентка охнула, испугалась и невольно поднесла руку к темени. Марков рассмеялся и извинился за эту маленькую шутку, а потом пояснил: мизофония, то есть нетерпимость к определенным звукам, – явление неприятное и, вопреки мнению большинства людей, весьма часто встречающееся.

– Скажите, вы человек религиозный?

Она помотала головой.

– Нет? Это упрощает дело, потому что, представьте себе, все христианство с самого начала, с момента изгнания из рая, страдает из-за того, что Адам с хрустом откусил кусок рокового яблока! Согласитесь, одному-единственному психиатру не под силу решить настолько глобальную задачу. Фрейд ввел среди коллег моду исследовать детство пациентов с целью понять, откуда у них возникли проблемы. Сейчас моя вера в эту концепцию уже не так тверда, как прежде: по-моему, многие люди, став взрослыми, выдумывают для себя детство, соответствующее их нынешним проблемам.

Пациентка подавленно молчала, а Марков в приливе вдохновения решил проиллюстрировать сказанное собственным примером:

– Вот смотрите, сегодня на мне желто-коричневый костюм, и я не испытываю в этой связи никаких трудностей, хотя вполне мог бы, а вернее даже, должен был бы.

И он поведал ей историю своего похода в оперу с матерью, кое-где изрядно ее приукрасив. Например, он на ходу выдумал, что, выйдя из театра после спектакля, маленький Оскар обратился к стоящему перед зданием полицейскому и доложил ему о произошедшем преступлении, но тот только добродушно засмеялся и погладил мальчика по голове.

– А сегодня? Мало того, что на мне костюм такого же цвета, как тогда, я еще и собираюсь пойти в нем нынче вечером в оперу, причем на то же представление – «Евгения Онегина» Чайковского. К чему я это все? А к тому, что прошлое стирается из памяти. Уходят в забвение мнимые убийства, уходят сумасшедшие фрукты… Обязательство хранения остается только у налоговой, а не у простых людей.

Он засмеялся, пациентка выдавила из себя кривую улыбку. На прощание Марков сказал:

– Только, пожалуйста, не форсируйте, пусть забывание идет естественно, в своем темпе.

На робкий вопрос пациентки, не может ли он выписать ей снотворное, Марков ответил, что, разумеется, может и с удовольствием выпишет лучшее в мире снотворное – двадцатикилометровую прогулку перед сном, которая помогает куда эффективнее, чем любой бензодиазепин.

Он снова засмеялся, она осталась серьезной.

– Вы только не поймите меня неправильно, я все-таки не зверь. В непогожие дни или когда вы по какой-то другой причине не сможете отправиться на прогулку, принимайте флуразепам, сейчас я дам вам рецепт. А с яблоком разберемся на следующем сеансе, хорошо?

Марков и не подозревал, что последнее предложение было весьма смелым и поспешным, причем не только в отношении яблока.

Во второй раз он блеснул своей оперной травмой в присутствии большего количества слушателей во время традиционного обеденного коллоквиума, на который вместе с ним в эту пятницу в ресторане «У Рейнхардта» на Рейнхардтштрассе, где в обеденный час бывало меньше туристов, чем обычно, собрались его давние знакомые и приятели.

Заведение упоминалось во множестве путеводителей как буржуазная кофейня начала двадцатого века, тщательно реконструированная после краха социализма; оно имело нарядный интерьер и по сравнению с филиалами глобальных кофейных сетей, которые в наши дни есть буквально на каждом углу, чем-то походило на музей.

В просторном обеденном зале, трудно обозреваемом из-за обилия колонн, зеркал и напольных ваз, царила величавая скука. На потолке благородно сверкали люстры в стиле модерн, которые сейчас были включены на полную мощность, поскольку за окном стоял туманный январский день. Тихо позвякивали столовые приборы. Приглушенно переговаривались бизнесмены, сотрудники посольств и работники бундестага. Склонившиеся над столиками люди казались лишь немногим более подвижными, чем колонны, между которыми они сидели.

На доске «Меню дня» предлагалось жареное филе лосося с оранжевым фенхелем и свекольным ризотто, а также говядина по-бургундски с овощами и картофелем с розмарином.

У входа, где царило куда большее оживление, нежели в самом зале, терпеливо ждал с мобильным телефоном в руке герр К., владелец заведения, полноватый энергичный мужчина с растрепанными каштановыми кудрями. Настоящее его имя, как уже упоминалось, было Кёльчеи, Колочкай или что-то в этом роде, и произнести его правильно не мог ни один посетитель, особенно после второй бутылки вина.

– Герр К., сфотографируйте нас, пожалуйста!

Услышав просьбу, тот поспешил к овальному столу в центре зала и приветливо воскликнул:

– Дамы и господа, внимание! Снимаю!

Сотрапезники придвинулись чуть ближе друг к другу. Среди них были доктор Швендтнер с аккуратным пробором на седеющей шевелюре, заправивший большие пальцы рук за подтяжки; рядом с ним – юрист Вернер Клаус Пашке, усталый, краснощекий, слегка вспотевший; по бокам от них – Роза Вайс, стройная галеристка с ярко подведенными глазами, и Сильвия Шуман, известная телеведущая, чьи длинные темные волосы были схвачены черной шелковой лентой. С края в кадре виднелись пышные бакенбарды Гериберта Ленцена, агента по недвижимости, по соседству с ними – вытянутый череп, очки в тонкой золотой оправе и серая стрижка «ежик», принадлежавшие Константину фон Шлаку, зоологу на пенсии, а также желто-коричневый костюм Маркова в комплекте с коричнево-желтым шейным платком.

Герр К. отступил на шаг, чтобы все поместились в кадре. Сверкнула вспышка, головы тут же вернулись в прежнее положение, а их обладатели – к разговору об инциденте, произошедшем несколькими днями ранее в Средиземном море: приблизившись к острову, круизный лайнер натолкнулся на скалу и стал тонуть.

На борту находилась их общая знакомая Наташа Зильбер-Зоммерштейн, светская львица, периодически участвовавшая в обеденных коллоквиумах и сегодня по понятным причинам блиставшая своим отсутствием. Дозвониться до нее не удалось, никто не знал, все ли с ней благополучно. Поведение капитана лайнера, по вине которого, судя по всему, и произошла катастрофа, вызывало общее негодование.

– Едва я увидела фотографии, сразу подумала об акулах, но потом вспомнила, что в Адриатике даже устриц нормальных нет, – съязвила Сильвия и тряхнула головой, отчего ее серьги и ожерелье зазвякали и забренчали. – Бедная Наташа, просто в голове не укладывается. Может, хоть вам что-то известно, дорогой герр К.? Вы, венгры, хорошо разбираетесь во всем, что связано с морем.

Герр К. послал ей воздушный поцелуй и ответил:

– Право же, моя дорогая, мы – страна на воображаемом море. Не волнуйтесь, я уверен, Наташа цела и невредима. Лучшие на Адриатике устрицы – в Хорватии, я их от души рекомендую. Но акулы-то там откуда? Да и у нас на Балатоне я ни одной не встречал.

– Кроме разве что акул из сферы недвижимости, верно, Ленцен? – ехидно произнесла Роза, красноречиво взглянув на упомянутого собеседника, который совсем недавно предложил ей виллу в Шиофоке на озере Балатон в обмен на ее магазин в Митте, и с тех пор они то и дело подтрунивали друг над другом.

– Никто не в курсе, с кем она была на корабле? – осведомился доктор Швендтнер, но все только пожали плечами или покачали головой.

Марков, крутя в руках телефон, всматривался в только что сделанный групповой снимок, который герр К. уже переслал ему и остальным. Лицо Маркова на фото получилось размазанным, словно это было отражение в бокале.

– Кстати, в Адриатическом море акулы обитают, причем и белые тоже, – произнес старый фон Шлак в потертом твидовом пиджаке и положил руку на грудь. – Только не проговоритесь об этом во время эфира, а не то не вести вам больше ваши передачи…

– Прошу вас, Константин…

– …В которых нам всем столь приятно вас видеть. Между прочим, крушение произошло в водах не Адриатического, а Тирренского моря между Италией и Корсикой. Там сказочно красиво, остров Джильо ну просто великолепен! Поэтому, мне представляется, наша дорогая Наташа потерпела кораблекрушение в самых райских условиях.

– Помнится, неделю назад вы были экспертом по кашалотам, любезный фон Шлак? – прервал его Пашке, который сегодня вспотел сильнее обычного.

Поймав взгляд герра К., Пашке кивнул на свой опустевший пивной стакан.

– Да-да, – подхватил Ленцен и тоже указал на свой бокал из-под красного вина, – вы еще тогда выиграли наше маленькое пари. У кашалота самый крупный мозг среди всех млекопитающих. Сколько, вы говорили, он весит?

– Около десяти килограммов, – ответил фон Шлак, – в пять раз больше мозга любого из нас.

Ленцен скептически покачал головой, а Роза вздохнула:

– Скажите, можно ли где-нибудь познакомиться с этим господином кашалотом?

– Конечно! Просто последуйте Наташиному примеру и отправляйтесь в круиз на следующем лайнере, который должен будет перевернуться. В Средиземном море кашалоты тоже водятся. Или поезжайте в Исландию, в Рейкьявик, где, прошу прощения, в единственном в мире музее пениса есть несколько экземпляров. Просто поразительно, до чего…

– Большое вам спасибо за интересные сведения, герр фон Шлак, – перебила его Сильвия тоном ведущей, – не сомневаюсь, что все наши зрители уже мысленно перенеслись в этот уникальный музей.

– А знаете ли вы, дамы, как кашалот добывает себе еду?

Ни дамы, ни господа этого не знали.

– Но, дорогой фон Шлак, надеюсь, вы не станете уверять нас в том, что эти сведения смогут помочь нам в решении собственных жизненных задач? – шутливо осведомился доктор Швендтнер. – Ладно, рассказывайте уже! – Он повернулся к герру К.: – Будьте добры, всем еще по одной, и запишите этот раунд на счет герра фон Шлака, если история про кашалота… ну, вы понимаете…

Герр К. молча кивнул, а Роза уточнила:

– Мне шампанского, пожалуйста! Приосанившись и оглядевшись, фон Шлак приступил к своему рассказу и, по его меркам почти без лирических отступлений, поведал собравшимся, каким образом крупные морские млекопитающие убивают своих жертв, в первую очередь кальмаров. Кашалот является заклятым врагом кальмаров и, чтобы держать их популяцию в страхе, погружается на глубину до двух с половиной тысяч метров, где они обитают, и испускает пронзительный крик. Он настолько оглушителен, что жертвы либо умирают сразу, либо теряют сознание, а кашалот-луженая-глотка просто собирает их и съедает. Ни одно другое животное на планете не издает столь громких звуков, уровень шума от криков кашалота примерно такой же, как при запуске космической ракеты.

Когда фон Шлак замолчал, его сотрапезники погрузились в смущенное молчание. Все за столом почувствовали, что до сегодняшнего дня уделяли слишком мало внимания проблемам кашалотов.

– А я-то считал, что глубокие воды безжизненны, – заметил Марков с некой обреченностью в голосе.

Герр К. вернулся к столу с полным подносом и, раздавая напитки, объявил:

– По радио сейчас сообщили, что почти всех людей удалось спасти, но более тридцати человек числятся пропавшими без вести. Немцы среди них тоже есть.

– Нет, я не верю! – воскликнула Сильвия. – Этого не может быть!

– А Скеттино, капитан, в свое оправдание заявил, что случайно оказался в первой спасательной шлюпке, пытаясь помочь пассажирам.

– Случайно? – возмутилась Сильвия. – Что за жалкое оправдание! – Она задумчиво покрутила запотевший бокал с шампанским. – Я видела его на снимках: с этими прилизанными гелем волосами и в зеркальных солнечных очках он больше похож не на капитана, а на жиголо. Или на мафиози. Или на агента по недвижимости – только не принимайте это на свой счет, Ленцен. Пашке, скажите: по закону капитан ведь обязан оставаться на корабле до конца, потому что он капитан? Там, в силу каких-нибудь принципов капитанской профессиональной этики? Или это уже давно в прошлом? Что делал, к примеру, капитан «Титаника», когда корабль начал тонуть? Кто-нибудь знает?

– Ну-у, это всем известно, капитана звали Эдвард Смит, он носил пышную белую бороду, аккуратно подстриженную и очень ухоженную, между прочим… – отозвалась Роза, искоса бросая насмешливый взгляд на Ленцена. – Говорят, он стоял на мостике до конца. История сохранила для нас даже его последние слова.

– И что же он сказал? – полюбопытствовала Шуман.

– Be British. Будем британцами.

– Чрезвычайно похвальная фраза, – отметил доктор Швендтнер. – И как же тонут истинные британцы?

– Тонут до десяти вечера, а потом паб закрывается, – сострил Ленцен.

Пока он хихикал над собственной шуткой, Пашке начал мини-лекцию по морскому праву, в котором он, по собственному признанию, был не особенно силен, но если его воспоминания со времен учебы верны, то у каждой нации существуют свои правовые рамки регулирования данного вопроса. В Германии не существует понятия «преждевременное оставление корабля», а вот в Италии и почему-то еще в Швейцарии оно применяется. Юридически и принципиально никто, кроме капитана, не несет ответственности за людей и материальные ценности, не говоря уже о спасательных мероприятиях в случае аварии, и потому капитану злосчастного лайнера, скорее всего, будут предъявлены обвинения по следующим статьям: неоказание помощи или, возможно, непредумышленное убийство. По немецкому законодательству капитан наделен особым статусом по отношению к своим пассажирам – статусом гаранта, сравнимым со статусом офицера полиции или пожарного, а это означает, что в случае невыполнения требований к нему будут относиться так же, как к тому, кто умышленно совершает преступление, в данном случае – убийство.

На заднем фоне зазвучали нежные фортепианные аккорды – это пианист уселся за стоящий в зале инструмент и заиграл первую мелодию своей пятничной программы.

Доктор Швендтнер поднял указательный палец, прислушался и изрек:

– Всегда с него начинает, опус девятый, номер первый.

Роза повернулась к хозяину заведения и произнесла:

– Герр К., скажите, а этот капитан – как там его звали? Скеттино? Он в самом деле решил отклониться от заданного курса, чтобы произвести впечатление на свою новую пассию?

– Неужели на Наташу? – ахнула Сильвия. – Боже мой, если в этом есть и доля ее вины, неудивительно, что она не отвечает на звонки!

Герр К. снова пожал плечами.

– Безумная история, – покачала головой Сильвия. – Чистая романтика! Не думала, что сегодня такое бывает.

– С точки зрения закона, допустим, тут не подкопаешься, но вопрос чести капитана остается открытым, – заметил фон Шлак. – Раньше первыми спасали женщин и детей – теперь первым спасается капитан. Знаете, на мой взгляд, это признак полнейшей духовной деградации. Если суть западной истории сводится к тому, что каждый сам за себя, можно сказать, что мы вернулись в Средневековье. По крайней мере, в те времена люди особо не рассчитывали на чужую помощь.

– Громкие слова, дорогой друг, но, возможно, вы слишком сгущаете краски. Капитаны тоже люди, тоже ошибаются. – Марков покачал головой и воздел руки. – Если коротко, капитан повел себя как большой мальчик, хвастающийся своими игрушками. Предположим, он самостоятельно изменил курс, рискуя кораблем и жизнями четырех тысяч человек. Мы точно не знаем, почему он на это решился, его поведение указывает на высокую готовность рисковать. Здесь присутствует явный нарциссизм с тенденцией к инсценировке эго. А вот то, что потом он сбежал и стал отрицать случившееся, – чисто человеческая реакция. Рефлекс бегства от панической ситуации с последующей корректировкой видения реальности присущ девяноста процентам людей на Земле. Я хочу сказать, что капитан, которого сейчас все без исключения порицают за то, что он покинул корабль, потому что хотел показать своей возлюбленной нечто особенное, потому что у него вообще была возлюбленная… Мы все такие капитаны. Это классическая проекция, не более того.

Завершив сию пылкую речь, Марков умолк. Фон Шлак кивнул ему, словно успокаивая. Сильвия тоже посмотрела на Маркова с сочувствием, Ленцен одобрительно хмыкнул, Пашке нахмурился. Но Маркову, как выяснилось, было еще что сказать.

– Честь капитана, честь солдата, честь преступника? Простите, но, может, мы добавим к этому списку еще и честь эсэсовца? Честь означает лояльность, это устаревшее понятие, оно, если хотите, в чем-то токсично. Честь, простите за каламбур, нынче не в чести, всем нужна правдивость. Куда мы движемся, если все снова говорят о чести?

В этот момент марковского разглагольствования, в котором звучало все больше его собственных мыслей и чувств, легко было бы сменить тему и рассказать приятелям о полученной им на днях депеше с вызовом на дуэль. Возможно, именно это он и собирался сделать, а возможно, и нет, учитывая его недавний опыт общения с полицией, однако доктор Швендтнер, внимательно наблюдавший за взрывом красноречия Маркова, опустив глаза, прервал его:

– Куда мы движемся? Хороший вопрос. Может быть, туда, где мы уже находимся, дорогой Оскар, дорогой коллега? То, что вы говорите, не совсем неверно, но и не совсем верно. Многие люди блюдут честь, даже если они этим не кичатся. Давайте не будем называть это честью, назовем это честностью, неким балансом между внутренними принципами и внешними требованиями. Без него схема не работает. Существует понятие профессиональной чести, свой этический кодекс есть и у врачей, и у кровельщиков, и у педагогов, и у военных, и даже у политиков, а иначе им не приходилось бы время от времени уходить в отставку. Или возьмем алкоголика, который тайком от всех выбрасывает пустые бутылки, – ему стыдно, и он понимает, что от его чести остались одни ошметки. Любой журналист – поправьте меня, Сильвия, если я ошибаюсь, – любой журналист, обращаясь к знаменитости, говорит: «Для меня большая честь познакомиться с вами…»

– Избитая фраза и не более того! – фыркнул Марков.

– Я уже молчу о почетных должностях, которые, насколько мне известно, не вызывают подозрений в токсичности. Если вы, дорогой Оскар, в понедельник получите крест «За заслуги», скажем, за выдающиеся достижения в сомнологических исследованиях, это можно будет считать за честь, вам не кажется?

Ленцен пришел в восторг:

– Точно, за сомнологические исследования! Непременно приходите на церемонию в пижаме, она ведь тоже вечерний наряд, и захватите с собой детскую кроватку.

– Это никого не интересует, – возразил Марков. – Это никому не нужно. Кресты «За заслуги» – замшелый анахронизм и полнейшая ерунда! Что же до чести кровельщиков, тут тоже говорить не о чем. Есть здание, и на нем нужно соорудить крышу. В большинстве случаев крышу кроют черепицей, а не честью. Объявляют тендер, заказ получает фирма, предложившая самую низкую цену, кровельщики забираются на верхотуру, укладывают черепицу, надзорная служба проверяет качество работ, и все. Если крыша протечет, в силу вступит гарантия, будет выплачен договорной штраф, страховка, да что угодно. Никто уже давно не взывает ни к чести кровельщика, ни к какой-либо чести вообще, честное слово.

– Господа, – вмешалась Сильвия, – насчет честного слова я была бы поосторожнее. Всем политикам, которые в последнее время давали честное слово, пришлось уйти в отставку. По-моему, это признак загнивания самого понятия «честное слово».

– Не могу согласиться, – заметил доктор Швендтнер, понизив голос. – Лгать, давая честное слово, – вот это действительно признак загнивания. В то же время звание почетного доктора, Honoris Causa, орден The Honorable в Англии, First Class Honors в Ирландии, орден Почетного легиона во Франции – по-прежнему не пустые слова.

– Ерунда! – Марков хлопнул рукой по столу. – Капитан Скеттино первым высадился на берег так, словно совершал нечто само собой разумеющееся. Это реальность. Quod erat demonstandum.

– Действительно, мир в ужасе от его поступка, и все же… Да, возможно, честь нынче большая редкость, да, возможно, она находится на грани вымирания, но едва ли кто-то этому рад. Офицерская честь, аристократическая честь и им подобные понятия канули в прошлое. Вероятно, в спортивной среде принципы чести тоже не действуют, потому что жульничают все. Но как только речь заходит о близком нам человеке, мы немедленно вспоминаем о чести. Мы ведь не станем обманывать своего отца или деда? Соседа, которого знаем много лет, мать своих детей или близкого друга? А если мы все же на это пойдем, то грош нам цена, вот что я вам скажу.

– Давно не слыхал такой редкостной бредятины, – язвительно отозвался Марков.

Доктор Швендтнер, властно взмахнув руками, продолжил:

– Потому что честь – это не то, за что нам платят. Не то, что мы обязаны выполнять. Не то, для чего существуют законы. В конечном счете…

– Аминь, – вскричал Марков. – Аминь!

– В конечном счете, – упрямо повторил доктор Швендтнер, – только честь и отличает цивилизованного человека от дикаря.

Марков пронзительно расхохотался:

– Что за чушь! Отец, сосед, жена? Коллега, вам ли не знать, что именно в этих отношениях и цветут пышным цветом самые головокружительные интриги?! Я вам скажу, что теперь честь. Честь – это когда супруги разводятся и не перестают ссориться, пока от их отношений не останется камня на камне. Честь – это когда начальник благодарит сотрудника за сто часов сверхурочной работы и дарит ему ручку с логотипом фирмы. Честь – это когда здесь, в городе, турецкий семейный клан убивает одну из своих, потому что она не носит хиджаб и встречается с роллером. Честь – это когда проститутка, к которой ты захаживаешь, без презерватива…

– Silentium! Silentium!^[7] – повысил голос Лен-цен. – С латынью я на «вы», но по-итальянски понимаю. Фамилия этого человека – Скеттино? Если не ошибаюсь, она означает «катание на роликах». Что ж, человеку с такой фамилией несложно проскользнуть на спасательную шлюпку.

Рука Ленцена резко описала над столом полукруг, и бокал сидевшего рядом Маркова опрокинулся.

Брызги красного вина живописно растеклись по белоснежной скатерти и за ее пределами. Собеседники как по команде встали из-за стола, забрав свои бокалы. Герр К. тотчас поспешил в служебное помещение, чтобы позвать уборщицу.

Марков, единственный, кто остался сидеть, изумленно таращился на разрастающуюся лужу, которая сначала сбегала со скатерти на пол тонкой струйкой, а спустя короткое время превратилась в густые красные капли, падавшие в ритме угасающего сердцебиения. Так продолжалось до тех пор, пока герр К. решительным движением не убрал скатерть со стола.

– Это чудо, – пролепетал Марков. – В самом деле, это просто чудо из чудес.

И пока официантка заново накрывала на стол, он поделился с друзьями своими детскими воспоминаниями о первом в жизни походе в оперу, которые неожиданно всплыли в памяти буквально сегодня утром. Марков снова приукрасил события, добавив к рассказу выдуманный разговор с матерью по дороге домой, в котором маленький Оскар якобы с недоумением спрашивал, какой артист или певец согласился бы играть в спектакле, зная, что его там совершенно точно застрелят?

– Угадайте, дорогой Шлак, а может, и вы сообразите, Швендтнер, что она сказала?

Те не ответили.

– Она сказала: «Возможность хотя бы однажды выступить в этом театре – большая честь, даже, пожалуй, величайшая честь для каждого артиста». – Марков торжествующе огляделся вокруг, наслаждаясь ощущением собственной правоты.

– Надеюсь, он не заладит опять свое «quod erat demonstandum», – прошептал Ленцен Швендтнеру.

Марков и в самом деле этого не сделал. Он вдруг вскочил из-за стола, крикнул: «Который час?» – и объяснил друзьям, что ему надо идти в оперу сегодня, сию минуту, «Евгений Онегин», да-да, та самая опера, удивительное совпадение, он потом объяснит, чуть не забыл, есть второй билет, если кто-нибудь хочет составить ему компанию… Дамы? Сильвия? Нет. Роза? Швендтнер? Ленцен? Пашке? Шлак? Ну, нет так нет. Марков быстро вышел из ресторана, помахав рукой, и ушел, не оборачиваясь. Остальные какое-то время сидели молча.

– Напомните, что вы говорили про катание на роликах? – спросила Роза у Ленцена.

– Это уже не важно, – отозвался тот.

10

Кузен из Данненвальде

Добравшись до места исторической дуэли, Шилль не обнаружил там ничего, кроме пустынной прогалины, буроватого подлеска и строя голых буков, десятилетиями упорно стремящихся ввысь и своей тоскливой зимней безлиственностью не создающих ни малейшей услады для глаз. Несколько растерянный, Шилль стоял на лесной развилке неподалеку от Хоэнлихена, возле которой, по словам крикливого главы краеведческого клуба, и совершился поединок между двумя нацистами. Он, впрочем, и не ожидал ничего другого, но, как и всегда при посещении подобных мест, был поражен тем, насколько заурядными они могут оказаться.