Текст книги "Оскорбление третьей степени"

Автор книги: Райк Виланд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

Марков потеребил края своего золотистого одеяния.

– Все просто: я забыл ключи в пальто.

Она ободряюще кивнула.

– А пальто забыл в опере.

– Да-да, вы говорили, что пойдете на «Онегина», верно?

– Угу.

– И?..

– В опере забыл, что посадил на рубашку пятно от красного вина. – Он распахнул одеяло и показал своей пациентке «огнестрельное ранение», при виде которого она в ужасе зажала рот руками.

А дальше забыл, что на сцене не стреляют боевыми патронами, запаниковал и упал без чувств.

Все еще не отняв рук ото рта, Дженни нервно хмыкнула, а потом ей стало по-настоящему весело, и она рассмеялась от души.

– Очень забавная история, – наконец успокоившись, произнесла она, и в ее голосе прозвучала похвала.

Марков хотел было посмеяться вместе с пациенткой, но не смог. В уголках его глаз блеснули слезы. В наступившей тишине фольга шуршала, точно металлическая листва. Сквозь тучи проглянул лунный свет, и смятая поверхность одеяла запестрела желтыми и красноватыми бликами.

14

Леопард Гиммлера

Легкий осенний ветерок шелестит в кронах старых деревьев, умирающие листья которых вспыхивают красными и золотыми бликами в лучах яркого солнца. Сообщение в «Фёлькишер беобахтер» о торжественных похоронах «нашего товарища и коллеги, ротмистра в отставке и гауптштурмфюрера СС» написано в стиле статей самого Штрунка, и он вполне мог бы его написать. Это был бы последний гусарский жест человека, жизнь которого, по его собственному свидетельству, состоит, вернее, состояла из одних только героических деяний. Состояла, потому что теперь он покоится в гробу, который шестеро эсэсовцев церемонно несут мимо безмолвной толпы людей, поднявших правые руки. Поверх гроба лежат флаг СС, фуражка и наградной кинжал, впереди гроба идет один из высших чинов СС с подушечкой для ордена в руках, а на подушечке с величественной дерзостью красуется орден Железной короны II класса. Играет торжественный марш, орудия готовы дать прощальный залп почета. Сверкающие шпаги, сияющие шлемы, черные флаги, черные мундиры. Обер-группенфюрер СС Август Хайсмайер произносит перед могилой надгробную речь.

– Мы собрались здесь, чтобы проводить в последний путь Роланда Штрунка, – выкрикивает он бесцветным голосом и повествует о солдатских добродетелях, в духе которых был воспитан Штрунк и которым он оставался верен до последнего вздоха.

Карл Гебхардт, главный врач санатория, присутствовал при последнем вздохе Штрунка и потому мог бы дополнить выступление Хайсмайера. Во время приступов лихорадки солдатские добродетели в значительной мере отходили на задний план, уступая место имени Ирмигард, и это совершенно точно было не имя его матери. В другие моменты Штрунк бормотал что-то о бомбе, которая вот-вот взорвется и отделит Европу от Азии. Чего только не налепечет человек в предсмертном бреду…

Слово берет заместитель главного редактора «Фёлькишер беобахтер» и группенфюрер СА Вильгельм Вайс; его похоронная речь, драматичная и возвышенная, начинается словно репортаж с места событий. Штрунк, по словам Вайса, был больше, чем журналист, потому что, куда бы ни заносила его судьба, он, как старый солдат, не щадил себя. Он был борцом по натуре и стал представителем той политической и военной элиты, которая является гордостью и костяком национал-социалистического движения.

Со стороны озера Цене, недобро курлыкая, пролетает клин журавлей, но никто из собравшихся на кладбище не поднимает голову и не сдвигает фуражку, чтобы проводить птиц взглядом. Фуражка Штрунка на крышке гроба тоже остается неподвижной.

– Умер так же, как жил! Защищая свою честь. Пусть таким он и останется в нашей памяти: безупречный человек чести и храбрый солдат фюрера.

Вайс с величественным видом умолкает, и окружающие мысленно благодарят его за это. Потом звучит похоронный марш «Хороший товарищ», гроб опускают в землю, орудия дают три почетных залпа в воздух.

И тут происходит то, чего никто не ожидал. С дальнего края толпы, откуда простые граждане наблюдают за знаменитостями в черном, доносится ропот. Люди расступаются, и все видят вдову Штрунка Герду, лицо дамы скрывает вуаль, справа и слева от нее шагают два молодых офицера вермахта в серебристо-серых шинелях. Герда Штрунк, единственная женщина на этой церемонии, медленно проходит через строй черных мундиров к глубокой яме, куда несколько мгновений назад с грохотом опустился гроб. Вслед за ним в яму летит букет красных роз, который вдова выпускает из рук легким движением. Некоторое время она стоит не шевелясь, а затем разворачивается и удаляется тем же путем, которым пришла. Толпа снова смыкается за нею и ее спутниками, никто не произносит ни слова, и только подметки сапог негромко поскрипывают в строгой тишине.

Далее на могилу – в порядке значимости, как верно отмечает «Фелькишер беобахтер», – возлагаются венки. Первым приближается глава пресс-службы рейха НСДАП обергруппенфюрер СС доктор Отто Дитрих и от имени фюрера кладет на могилу Штрунка венок из белых лилий, хризантем и лавра. Затем к месту захоронения ценного сотрудника подходит гауптштурмфюрер В. Г. Мюллер, адъютант рейхсминистра доктора Геббельса, и помещает рядом второй венок, чуть менее пышный. Обергруппенфюрер СС Хайсмайер возлагает венок от имени рейхсфюрера СС и начальника немецкой полиции Гиммлера… В числе последующих двадцати будут также венок от рейхсюгендфюрера Бальду-ра фон Шираха, чей адъютант Кручинна застрелил Штрунка, и от Ассоциации бывших офицеров австро-венгерской армии, педантичный и придирчивый учет реестра выдачи орденов которой, вероятно, немало повлиял на готовность Штрунка драться на дуэли.

Прощальная церемония завершается исполнением куплета из песни о верности СС. Стройный многоголосый хор разносит по полям смерти торжественные слова:

Пусть все неверны будут, но верны будем мы;

Пред вами мы повсюду – дозором среди тьмы,

Товарищи былые, кумиры давних лет,

Чьи раны боевые и смерть – наш вечный свет.

Еще за несколько недель до дуэли Роланд Штрунк в акте самомистификации заглянул смерти в глаза, пусть и только в сновидении, о котором сделал запись в дневнике. Заголовок этой записи – «Мечта о смерти» – окажется столь зловещим и пророческим, что «Фёлькишер беобахтер» не сможет утаить ее от своих читателей:

Мне приснилось, будто во сне я блуждаю по большому городу-призраку. Дома и окна пусты. Не видно ни души. Ни собака не залает, ни птица голоса не подаст. Я нерешительно иду по пустым улицам, слыша лишь гулкое эхо своих шагов. Я знаю, что приговорен к смерти. Меня ожидает военный трибунал. По неведомым мне дьявольским причинам мне позволили дойти до места казни в одиночку, а еще, по-видимому, предоставили свободу действий, так что, если я сверну влево, мне удастся возвратить себе свободу и спастись. Но я знаю, я совершенно точно знаю, что не сделаю этого и рано или поздно выйду к расстрельной команде, которая дожидается меня на одной из улиц города-призрака.

Я иду дальше, и меня вдруг осеняет мысль о том, как прекрасна жизнь, однако необъяснимая сила неумолимо влечет меня навстречу неизбежному. Чем ближе я подхожу к своей пока неведомой цели, тем ожесточеннее становится борьба в моем сердце. И вдруг я понимаю, что прибыл в нужное место: передо мной возникает высокое кирпичное здание с широкими воротами посередине. С удвоенной настойчивостью напоминаю себе, что еще не поздно свернуть и обрести свободу, горячо призываю себя бежать, однако ноги сами несут меня к воротам.

В первом внутреннем дворе никого. Впереди зияют еще одни ворота, и я чувствую, что, лишь только пройду через них, моя смерть станет неотвратимой… Душа наполняется невыразимым ужасом. Жестокость смерти стирает из головы все мысли, когда я переступаю порог вторых ворот.

Мой взор останавливается на солдатах. Все они на одно лицо и одеты в странные мундиры. Солдаты не стоят плечом к плечу, как положено расстрельной команде, а прохаживаются туда-сюда, курят и, очевидно, обсуждают мою участь. Заметив, что приговоренный сам к ним пожаловал, они поворачиваются ко мне, и на их умиротворенных лицах читается: «Ага, а вот и он. Мы знали, что он придет».

Они бросают сигареты и занимают нужные позиции. Я прислоняюсь спиной к стене и смотрю в дула направленных на меня пистолетов.

И тут сбывается та самая мечта о спокойной казни, на которую ты идешь, хотя и не обязан этого делать.

С появлением могилы Штрунка, на которую водрузили внушительную глыбу светлого гранита с надписью черными буквами – полное имя, звание в СС, титул ротмистра, даты рождения и смерти, – вся прилегающая к ней территория превратится в почетное кладбище. В последующие годы место его погребения станет местом паломничества и поклонения для всех проходящих через Хоэнлихен частей СС.

После войны следы могильной плиты и того, что находилось под нею, будут утеряны, исчезнет и кладбищенская погребальная книга. В примечании к новому изданию напишут: «Останки перезахоронены с воинского кладбища в 1945 г.». Однако до секции А II, куда после перезахоронения определят кости Штрунка, они так и не доберутся. Надгробный камень тоже куда-то пропадет – не исключено, что его взорвет Красная армия. Уцелеют лишь обломки цементного основания, которое поддерживало камень. Какое-то время они будут торчать из земли, но потом зарастут вездесущей травой.

Исчезнет и Герда Штрунк, чьим последним публичным выступлением станет маленькая заметка в «Фёлькишер беобахтер», в которой вдова с глубокой болью попросит воздержаться от визитов и соболезнований. По слухам, вскоре после смерти Штрунка она снова выйдет замуж, но больше ни словом не обмолвится о событиях, придавших роковой поворот жизни многих людей. Леопардовая шкура, предмет, вызывающий столь неприятные воспоминания, должно быть, станет сопровождать ее в частых переездах на протяжении следующих лет. Летом сорок пятого, в дни послевоенного голода и нищеты, Герда Штрунк придет на черный рынок в Тиргартене, где обменяет шкуру, заявив, что та принадлежала самому Гиммлеру, на две пачки табака «Лаки страйк» и будет считать, что заключила крайне выгодную сделку.

Свидетельств того, что произойдет с леопардовой шкурой далее, не сохранится. Все, что останется, – это ряд улик самого сомнительного свойства, более позволяющих судить о человеке, который их собрал, нежели о фактах, которые они призваны подтвердить. Ситуация не укладывается ни в какие рамки, ее пытаются толковать с помощью не самых правдоподобных теорий. Психоаналитик Карл Густав Юнг в свое время открыл принцип синхронизма, ныне почти забытый: синхронизмом он назвал явление перехода от внутренних событий к внешним, от звезд к Земле и от мечтаний к реальности. Человек вспоминает о своем друге, звонит телефон, на проводе тот самый друг. Двое влюбленных встречаются там, где не планировали, дикий кабан выбегает ночью перед машиной, полиция обнаруживает отпечатки серийного убийцы на месте преступления, и все это синхронно пересечению планетарных орбит Венеры и Марса… Словом, речь идет о возникновении двух событий, которые выглядят тесно взаимосвязанными без какого-либо внятного объяснения причины. В качестве примера Юнг приводит сон, в котором он увидел некую фигуру с крыльями зимородка. Проснувшись, он нарисовал эту фигуру по памяти, посмотрел в окно и буквально в тот же миг заметил в саду настоящего, словно самой судьбой туда заброшенного зимородка. Мертвого. Это не могло быть простым совпадением, это было проявление синхронизма. Другими словами, принцип синхронизма позволяет объяснить необъяснимое. Выведать бы еще, что видят во сне леопарды перед тем, как их застрелят, – ответ на этот вопрос пролил бы на таинственную ситуацию побольше света.

Что ж, нет так нет.

Сержант Пит Дженкинс, который покупает шкуру, вероятно, поначалу использует ее в качестве эффектного реквизита: точно фокусник, он достает ее во время бесчисленных частных фотосессий с бесчисленными берлинскими трофеями, а по возвращении в Нью-Йорк в 1948 году преподносит ее в подарок жене, которая смотрит на нее сперва восторженно, а потом с неудовольствием. Выяснилось, что у ее мужа теперь есть сексуальная фантазия, в которой жена, полностью раздетая, должна лежать на постели, укрывшись леопардовой шкурой, и заниматься с ним любовью в таком виде. Даже если дело происходит днем, он именует это ночной атакой. Спустя несколько месяцев миссис Дженкинс заглядывает в магазин мехов где-то между Двадцать седьмой и Тридцатой авеню и обменивает шкуру леопарда на теплую норковую шубку, которая в последующие годы, к нескрываемому удовольствию владелицы, будет по ночам мирно висеть в шкафу.

Путешествие леопардовой шкуры продолжается, и есть даже некоторые свидетельства в пользу того, что она войдет в комплект, который купит сам Бен Кан, нью-йоркский меховой гуру. Когда во второй половине пятидесятых в высшем свете начинается бум леопардовых шкур, Кан прилагает все усилия, чтобы присвоить все имеющиеся в городе запасы оных. Перебирая покупки, он замечает среди них уникальный экземпляр: в те времена шкура леопарда стоила на Лондонской меховой бирже не более пятидесяти фунтов стерлингов, однако качество материала и выделки зачастую было невысоким. Шкура из Германии, о происхождении которой Кан, конечно же, не догадывается, имеет красивый рисунок и очень короткую шерсть, ее оттенки варьируются от светло-коричневого до красноватого, она глянцевито блестит; без сомнения, шкура принадлежала сомалийскому леопарду, а такой товар ценится высоко. Кан бережно откладывает ее в сторону, чтобы приберечь для самой взыскательной клиентуры. Та не заставляет себя долго ждать и появляется в лице модельера Олега Кассини, который в те годы создает платья для Жаклин Кеннеди.

Стоимость мало волнует заказчика, деньги в данном случае не проблема. Сделку заключают быстро, и вскоре Кассини сообщает, что наряд почти готов. Прежде чем Джеки явится на примерку, в модное ателье приезжают представители Секретной службы. Само собой, первая леди США не может даже для примерки надеть ни один предмет одежды, который предварительно не прошел тщательной проверки. Это рутинный рабочий момент, никто не хочет допустить отравления первой леди, да и различные прослушивающие устройства, заряды взрывчатки и прочее в таком духе не должны попадать в Белый дом. Люди просто делают свою работу – обеспечивают безопасность президентской семьи.

Проверка затягивается дольше обычного, и наконец Дж. Эдгар Гувер, глава ФБР, получает секретный промежуточный отчет.

При просвечивании шкуры ультрафиолетовыми лампами выявлены следы спермы. Откуда они взялись и когда появились, выяснить невозможно, однако Гувер, глубоко презирающий Кеннеди за либеральность и распутство, не сомневается: теперь президент и его женушка у него в руках. Наконец-то он сможет избавиться от этого человека; в определенном смысле взаимная ненависть Гувера и Кеннеди, неуклонно нарастающая на протяжении уже многих лет, тоже является дуэлью.

Согласовывая передачу мехов Олегу Кассини, Гувер поручает своим сотрудникам разработать две стратегии, первая из которых будет опираться на тот факт, что Джон Ф. Кеннеди – известный бабник, а вторая на тот, что Джеки – известная ревнивица. Ситуация беспроигрышная в любом случае. Если Гувер по секрету сообщит президенту, что шкура, в которую наряжается его жена, забрызгана спермой, это неотвратимо повлечет за собой развод, угрозу потери репутации и немедленную отставку. Если же он нашепчет первой леди о том, что случилось с вещью из ее гардероба в ее отсутствие, фундамент их брака будет разрушен, а президент вдобавок ко всему станет воплощением антихриста для католиков и евангелистов.

Одновременно Гувер требует срочно выяснить, откуда взялась леопардовая шкура. На допрос вызывают Кана, у которого сохранилась накладная, выданная меховым магазином на Двадцать восьмой авеню. Следователи изучают кассовые книги, и спустя буквально пять дней после появления этой сенсационной информации двое офицеров ФБР приходят домой к Питу Дженкинсу. Тот, в приступе мании величия, которая, вероятно, обусловлена долгим злоупотреблением алкоголем и затянувщейся безработицей, сперва решает, что может заключить выгодную сделку, и пытается продать офицерам нужные им сведения. Проведя сорок восемь часов в тюремной камере, он отказывается от этой идеи и признается во всем, что ему известно. Имени дамы, которая продала ему леопардовую шкуру, он не спросил, но она уверяла его, что раньше шкура принадлежала самому Гиммлеру, это он запомнил накрепко и готов подтвердить под присягой.

Хотя Гувер воспринимает известие крайне скептически, оно повергает его в невыразимый восторг. В течение многих лет глава ФБР хранил компрометирующий документ, датированный сорок первым годом, и в этом документе содержались отчеты разведчиков о связи Джона Ф. Кеннеди с датской нацистской шпионкой Ингой Арвад. Но история о том, что шкура, принадлежавшая самому рейхсфюреру СС, да к тому же запачканная непотребной субстанцией, может теперь оказаться на плечах первой леди страны, и та без зазрения совести будет разгуливать в ней перед американской публикой, превосходит самые смелые его фантазии.

Не откладывая дела в долгий ящик, взволнованный Гувер делает несколько телефонных звонков. Первый – вице-президенту Линдону Б. Джонсону, который вскоре начисто забудет об этом разговоре, второй – в некое ведомство в Техасе, третий – своей матери, которая, однако, умерла еще в 1938 году и потому не берет трубку.

Остается только удивляться, почему, несмотря на всю ненависть Гувера к Кеннеди и усилия, приложенные им к этому расследованию, пройдет более десяти лет, прежде чем напряженное созвездие наконец взорвется. И какой бы убедительной ни казалась хронология, как бы правдоподобно она ни звучала, важно и то, что в конце концов corpus delicti – вещественное доказательство, то есть шкура леопарда, исчезнет навсегда.

В январе 1962 года Джеки Кеннеди будет впервые сфотографирована в леопардовом пальто и новой леопардовой шляпке-таблетке на одной из улиц Нью-Йорка. Далее в этом же наряде она станет мелькать на других снимках, которые разлетятся по всему миру: во время официального визита в Индию, в британском королевском дворце, в Ватикане с папой римским… Последний снимок, по всей видимости, окажется лишним. Двадцать второго ноября 1963 года во время предвыборной поездки в Даллас, в которую Джеки впервые отправится вместе с мужем, они будут ехать в машине с открытым верхом, и на углу Элм-стрит Джону Ф. Кеннеди выстрелят в спину. Две пули пробьют ему шею и голову, Кеннеди умрет. Джеки Кеннеди, испытывая шок, переберется в заднюю часть лимузина, чтобы собрать улетевшие туда ошметки мозгового вещества своего мужа. В тот день на ней будет элегантный розовый костюм от Шанель. Снимки Джеки в этом костюме, перепачканном президентской кровью, тоже разлетятся по всему миру.

15

Спартанские хламидии

Каждый, кто, подобно Шиллю, выходил с Центрального вокзала Берлина с южной стороны, мог подумать, что этого гигантского стеклянного жука построили специально для работников немецкого правительства, политиков и парламентариев, которые, впрочем, к этому позднему часу давно уже покинули свои кабинеты и залы заседаний. Район был безлюдным, лишь несколько ворон, хрипло каркая, кружили вокруг фонарей на дороге, которая соединяла Федеральную канцелярию с Пауль-Лёбе-Хаусом, где располагались офисы депутатов, и далее вела к Бундестагу и связанным с ним учреждениям. Это был кордон равнодушия, глупая политическая арена, исключительно самодостаточная и преданная исключительно этосу существования. Если данное пространство задумывалось как центр города, центр этот был лишен примет городской жизни, ведь здесь не было даже лотерейного киоска или прилавка, где продавали бы карривурст; ничто здесь не привлекало к себе внимания, никаких развлечений не предусматривалось, и Шилль поймал себя на мысли, что эта ничейная земля и крайне символичный антураж превосходно подошли бы для дуэли.

Шилль достал из кармана тренча пачку сигарет и закурил. Снова опустив руку в карман, где лежал камень из Хоэнлихена, он стоял, погрузившись в раздумья, рядом с вереницей такси, поджидающих клиентов у вокзала. Водитель первой машины потерял надежду на то, что человек, который до того сосредоточенно осматривает пустынную площадь, когда-нибудь отворит дверцу и сядет в такси, и принялся что-то печатать на своем мобильном.

В поезде на обратном пути из Фюрстенберга Шиллю пришла в голову идея: что, если в свою последнюю ночь он просто послоняется по городу, куда ноги несут, и посмотрит, где в итоге окажется? Теперь, однако, ему хотелось остаться здесь и, так сказать, забронировать эту площадь под поединок с Марковым. Она именовалась Вашингтонплац, в названии звучал дым выстрелов и отголоски Войны за независимость. Сразиться на дуэли здесь или, на крайний случай, вон там, на узком пешеходном мосту через Шпрее, следующей ночью, в это же время, было бы идеально.

Поначалу Шилль не нашел практически ни одного аргумента против этого выбора. «Более того, – рассуждал он, – а вдруг наша дуэль, если она действительно состоится тут, в тени Канцелярии и Бундестага, будет расценена как политическое предзнаменование? Как нападение на демократию, как акция в пользу возвращения аристократических привилегий, как прелюдия к восстанию, в котором каждый, кому хотелось с кем-то поквитаться, будет стреляться с каждым? Э, нет, такого лучше избежать. Дуэль в том виде, в котором я ее понимаю, должна вернуть себе право на существование вне политики и юриспруденции… Кроме того, здесь везде понатыканы камеры видеонаблюдения и стоит вооруженная охрана».

Шилль мог только гадать, насколько серьезно полиция отнесется к затеваемому им поединку – установит за ним наблюдение, станет проверять местоположение его мобильного, прослушивать разговоры? Ответов на эти вопросы Шилль не знал и знать не мог, тем более что сама полиция их не знала.

Все это были сложности, с которыми дуэлянтам прошлых столетий просто не приходилось сталкиваться. Ах, что за блаженные, что за чудные времена! Господа секунданты встречались, в самых учтивых выражениях договаривались о выборе оружия, месте и времени дуэли, и ранним утром следующего дня противники мчались в экипажах на окраину города, чтобы, скрывшись за густыми кустами, спокойно сделать то, что должно было быть сделано. Разве кто-нибудь в такой ситуации мечтал, чтобы им составили компанию офицеры полиции? Едва ли.

Кстати, о полиции: разве не было в истории начальника берлинской полиции, который дрался на дуэли? Был-был, и звали его, вспомнилось Шиллю, Карл Людвиг Фридрих фон Хинкельдей. В середине девятнадцатого века недоброжелатели закрутили аферу с целью втянуть его в дуэль, в которой он не хотел и не имел права участвовать, потому что дуэли были категорически запрещены, и запрет этот, само собой, распространялся и на сотрудников полиции, и на него, начальника полиции. Предметом дуэли, что примечательно, явилось не оскорбление женщины, а какой-то дурацкий входной билет на праздничное мероприятие, которого у Хинкельдея при себе не оказалось, а почему так сложилось, теперь уже никто не ответит. По имеющимся сведениям, он применил очень хитрую уловку: ушел в отставку, чтобы начальник полиции по фамилии Хинкельдей не оказался скомпрометирован нарушением закона, ну, а частное лицо по фамилии Хинкельдей… что с частного лица взять. Как сообщают, утром перед дуэлью он съел булочку с маслом и выпил два бокала красного вина. Во время поединка он промахнулся – возможно, именно из-за выпитого, – зато его противник попал в цель. Шилль съездил в Юнгфернхайде, где проходила эта дуэль, и с удовлетворением отметил, что на том месте, где Хинкельдею прострелили легкое, по сей день стоит каменный памятный крест.

– Вы, случайно, не знаете, есть ли где-нибудь на окраине города туннель, которым в настоящее время никто не пользуется?

Таксист, удобно расположившийся на сиденье, с которого было легко дотянуться до термоса и дорожной кружки, что-то изучал сразу на двух мобильных и оторопело уставился на Шилля, когда тот наклонился к опущенному окну машины и задал этот вопрос.

– Куда вам нужно?

Шилль наклонился ближе и повторил вопрос. Водитель почесал подбородок.

– Туннель на окраине? Почему бы нет?

То ли из чистой корысти, чтобы содрать с пассажира как можно больше денег, то ли следуя некоему мистическому чутью, таксист вез Шилля долго-долго, пока не привез к самому удаленному от центра города туннелю – Шпреетуннелю в районе Фридрихсхаген. Едва узнав, куда они направляются, Шилль тотчас воодушевился. Он сразу сообразил, что Шпреетуннель – достойное место для дуэли и, несмотря на свое подземное расположение, является прямо-таки возвышенным местом. Пролегая под водами Шпрее, он находится еще и вне времени, будто на дне бытия, а на самом деле и того глубже. Шилль даже попенял самому себе, что в первую очередь не вспомнил об этом туннеле. «Там нас почти наверняка не побеспокоят, – рассудил он, – если только не заявятся какие-нибудь любители ночных прогулок, но от них при всем желании не скроешься». К тому же, если со времен его последнего визита в те края ничего не изменилось, в туннеле работало освещение и не ловила мобильная связь.

После долгой поездки по городу, в течение которой такси заворачивало во все более узкие закоулки, во все более темные кварталы, минуя перелески, попадавшиеся то справа, то слева от дороги, они выехали на Мюггельзедамм и свернули в переулочек, от которого было уже несколько шагов до входа в туннель, обрамленного высокими голыми деревьями.

Шилль попросил водителя подождать, спустился на три пролета ступеней и, испытывая почти что благоговение, вошел в просторный, длиной более ста метров коридор, выложенный зеленоватым переливчатым кафелем и освещенный неоновыми светильниками. В туннеле не было ни души. В воздухе ощущались сырость и затхлость, по стенам струились ручейки, а тишина стояла как во сне. Незримо и неслышно скользили над туннелем воды Шпрее, и Шилль представил, как они уносят с собой его мысли. Он дал волю воображению и не нашел ничего плохого в том, чтобы остаться жить здесь, внизу, под рекой. Неожиданно Шилль почувствовал себя дома.

Телефон сообщал, что мобильный сигнал не принимается. Шилль повернулся боком, степенно поднял правую руку, навел воображаемый пистолет на воображаемого противника в противоположном конце туннеля, а затем опустил руку.

Вернувшись в такси и продолжая испытывать блаженство и душевный подъем, он вдруг понял, что ему совершенно незачем возвращаться на Яб-лонскиштрассе. В ближайшее время ему там просто нечего делать. Он находился здесь и сейчас и не желал что-либо менять.

– Вы не в курсе, поблизости есть какой иибудь отель? – спросил он, захлопывая дверцу машины.

– Вы на часы – то смотрели? – Водитель развер нулся так, чтобы Шиллю было видно его лицо с удивленно приподнятыми бровями.

– А который сейчас час?

– Половина двенадцатого, никто вас никуда не поселит. – Он снова перевел взгляд вперед и завел двигатель. – Разве что в замок попробовать…

– В какой замок?

– Замок Кёпеник, попробуйте обратиться туда. Заведение называется «Пента-отель».

– Почему бы и нет, – сказал Шилль, – звучит неплохо.

– Почему бы и нет, – эхом отозвался таксист, кое-как развернул машину в узком переулке и покатил в ночь.

Войдя в фойе «Пента-отеля», Шилль на миг решил, что, сам того не подозревая, уже покинул мир земной, настолько нереальным и причудливым показалось ему то, что он увидел. Помещение представляло собой гремучую смесь дискотеки, церкви, зоопарка, деревенской избы, ангара, бильярдной, каминного зала, кинотеатра, библиотеки и атриума круизного лайнера – словом, тематический парк на любой вкус. Шилль растерянно побродил туда-сюда, выискивая стойку рецепции, басовая лаунж-музыка из динамиков оглушала его со всех сторон. Между огромными кожаными диванами с меховой отделкой стояли чучела хищных зверей, с потолка рядами свисали диско-шары, на голой кирпичной кладке, уложенной в виде живописных руин, пламенели свечи, из винной бочки вырастало фольговое деревце, тут и там сверкали гигантские зеркала в золоченых рамах, красные бархатные шторы колыхались на создаваемом вентиляторами ветру, а в мерцающем искусственном камине Шилль, сперва решивший, что это оптическая иллюзия, разглядел деревянные и каменные штуковины, напоминающие экскременты.

Дизайнер, разработавший этот интерьер, явно совершил впечатляющий, вернее, впечатляюще угнетающий наркотрип.

В фойе было не протолкнуться – туристы и парочки коротали время в уголках и за выгородками, сидели за барной стойкой, которая, точно нефтяная платформа, заякоренная посреди этого интерьерного моря, освещалась винтажными промышленными лампами.

Растерянный Шилль обратился к одетому в черное бармену и осведомился, где находится стойка администратора.

– Прямо тут и находится, – ответил бармен. – Я администратор. Чем вам помочь?

Мысленно хмыкнув: «Хороший вопрос!», Шилль сказал:

– Мне нужен номер на одну, нет, на две ночи. Заранее я ничего не бронировал.

Скептически взглянув на посетителя, бармен открыл в компьютере базу данных и долго ее изучал. Наконец его лицо просветлело, и он кивнул сначала экрану, а потом и Шиллю, после чего взял с полки анкету.

– Вам повезло, четыреста одиннадцатый неожиданно освободился. Восемьдесят пять евро за ночь. Цена вас устраивает?

Шилль, хоть и опасаясь, что дизайнер его номера был излишне изобретателен в оформлении интерьера, кивнул и принялся заполнять анкету. Бармен, проверив его банковскую карту и удостоверение личности, нисколько не удивился, узнав, что новый постоялец проживает в Берлине. Не удивился он и просьбе Шилля принести в его номер зубную щетку и одноразовую бритву. И лишь когда Шилль, который уже получил ключ от номера, узнал, как пройти к лифту, поблагодарил за сервис и задал последний вопрос, на улыбчивом лице бармена наконец мелькнуло удивление.

Шилль, обративший внимание на его черную рубашку, поинтересовался, является ли этот предмет одежды частью гостиничной униформы, и если да, то нельзя ли ему получить такую же рубашку – разумеется, за соответствующую плату.

– Э-э, простите… Вы хотите купить мою рубашку? – Бармен указал пальцем на Шилля, а затем ткнул себя в грудь.

– Нет-нет, что вы, – поспешно заверил Шилль, – не вашу, конечно. Такую же рубашку из запасов отеля. – Он наклонился к стойке и понизил голос. – Избавлю вас от подробностей – скоропостижная семейная утрата, понимаете…