Текст книги "Оскорбление третьей степени"

Автор книги: Райк Виланд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

О внутренней политике практически ни слова, если не считать заметок о том, что фюрер выступил с речью перед кобургскими бойцами, а гамбургский рыбный рынок отметил золотой юбилей. Ну и еще на вопрос, как давно в Германии занимаются виноградарством, сотрудник одной из газет отвечает, что вовсе не римляне внедрили его на этих землях, потому что немцы, в силу своих потрясающих способностей и сообразительности, всему научились сами задолго до основания Рима.

Объявления предлагают дойную корову, боевых коней задорого, фуражных свиней подешевле, сторожевого пса и так далее; кто-то жалуется, что потерял бумажник со всем его содержимым по пути от Кёнигштрассе до Земельного управления, и обещает нашедшему щедрое вознаграждение. Рекламируются бритвенные лезвия («Хорошо побрился – и настроение хорошее!»), всевозможные почтовые марки, железные печи и трубы отопления; взгляд читателя, пробегающий по этим строкам десятилетия спустя, всюду подмечает что-нибудь подозрительное и двусмысленное.

О понедельничной дуэли и о смерти Штрунка, конечно, ни единого упоминания.

Когда звонит телефон, Гебхардт смотрит на него удивленно, недоверчиво, выжидающе. Лишь после пятого гудка он снимает трубку и узнает, что прибыл заместитель фюрера Рудольф Гесс и хочет с ним переговорить. Гесс, регулярно посещающий Хоэнлихен с тех пор, как лечил здесь лыжную травму, приехал не один: при встрече в отдельной палате I, которую он по традиции занимает, Гесс знакомит Гебхардта с, по его выражению, своим хорошим другом Эрнстом Шульте Штратхаусом, заведующим культурным отделом в Коричневом доме^[8]. Шульте Штратхаус выглядит карикатурой на чудака-профессора: приветливое большеносое лицо, галстук-бабочка, клетчатые бриджи до колен и клетчатый пиджак.

– Мой личный графолог, – поясняет Гесс, по обыкновению одетый в мундир без всяких украшений, по обыкновению глядящий немного вдаль. По обыкновению, его голос звучит чуть механически и вид у него самый серьезный.

Новые знакомые приветствуют друг друга, и Гебхардт тут же интересуется, сможет ли Шульте Штратхаус охарактеризовать его по почерку, хотя, надо заметить, он уже давно привык пользоваться пишущей машинкой. Гесс и Гебхардт дружно смеются, а Шульте Штратхаус на рурском диалекте отвечает, что это хорошая шутка, но, как и в каждой шутке, в ней есть изрядная доля правды. По заданию гестапо ему нередко приходится определять типы пишущих машинок и шрифтов в листовках и обличительных статьях: так, совсем недавно он исследовал циркуляр непокорного папы Пия XI, его жалкую мольбу о прощении, которая активно курсировала среди населения в летние месяцы, особенно на берегах Рейна. Основываясь на отличительных чертах отпечатанного текста и на особенностях давления на те или иные клавиши, Шульте Штратхаус сумел доказать, что текст этот набирал человек с длинными ногтями, за исключением одного: скорее всего, он левша, потому что слева буквы пропечатаны более равномерно, а еще, поскольку он несколько раз перепутал буквы ö и ä, по-видимому, он страдает близорукостью или носит неверно подобранные очки. В результате в Кёльнской архиепархии действительно отыскали даму-левшу с обгрызенным ногтем и в слабых очках. Короче говоря, машинная графология – это целая наука, и если он, Гебхардт, готов предоставить страницу собственноручно набранного им текста, Шульте Штратхаус с радостью составит его характерологический портрет.

Собеседники усаживаются за простой стол у окна, их взгляды падают на пустующую спортивную площадку, где несколько месяцев назад были установлены новые гимнастические снаряды для наследственно здоровых, но недееспособных пациентов, а кроме того, для травмированных, одноруких или одноногих больных: брусья, конь, турник и подвешенные на шестиметровой высоте кольца, которые теперь болтаются на холодном ветру на своих длинных тросах.

– Нет, Карл, я серьезно, – настаивает Гесс. – Само собой, я приехал на сегодняшний бал, но еще и для того, чтобы помочь тебе, насколько это в моих силах. Твой медицинский гений мы ценим бесконечно, однако в данный момент от него нет никакого проку ни для тебя, ни, увы, для Штрунка. А вот услуги Шульте Штратхауса могут оказаться тебе полезными. Что касается астрологии, графологии и гомеопатии, ты волен думать о них все что угодно, однако они несомненно работают, даже если ты считаешь иначе.

Гебхардт, не вполне уверенный, правильно ли он понимает то, что здесь происходит и о чем идет речь, по очереди смотрит на Гесса и Шульте Штратхауса, но не видит на их лицах ни малейшего признака иронии.

– К чему ты клонишь? У тебя есть для меня новости от фюрера?

Гесс качает головой и расправляет плечи. По его словам, Гитлер был вне себя из-за глупости Штрунка, и он, Гесс, подумал, что разговор на эту тему лучше отложить до более благоприятного момента.

– Мы специально приехали к тебе. Пусть Шульте Штратхаус составит для тебя гороскоп, и тогда ты будешь в безопасности. В любом случае, ты ничем не рискуешь.

Слепая вера в гороскопы окажется бестолковой, особенно в отношении самого Гесса, который несколько лет спустя, десятого мая 1940 года, отправится в роковой полет в Англию (сразу после того, как Шульте Штратхаус подтвердит, что эта дата удачна с астрологической точки зрения), угодит в тюрьму на сорок шесть лет и в девяносто три покончит жизнь самоубийством. Но поскольку в 1937 году Гебхардт не может этого знать, да и от предложения искренне обеспокоенного его судьбой заместителя фюрера отказываться крайне неудобно, он, не мудрствуя лукаво, сообщает чудаку в клетчатых бриджах свою дату и место рождения: десять часов утра двадцать третьего ноября 1897 года, Хааг, Бавария. Шульте Штратхаус все это записывает, просит немного времени для переноса данных в тропический зодиак, добавляя, что, если никто не возражает, он предпочтет воспользоваться системой домов Плацидуса. Гесс и Гебхарт оставляют его рассчитывать прогноз, а сами отправляются на прогулку вокруг озера, во время которой Гесс, вышагивая в хорошем настроении, расспрашивает Гебхардта о подробностях дуэли между Штрунком и Кручинной.

Что касается бала по случаю окончания маневров, не столь уж и важно знать, в самом ли деле он происходил так, как будет описано далее. Подобные празднества в те времена проводились регулярно: маневренные балы давались в Темплине, Фюрстен-берге, Ораниенбурге. Сотрудники концлагеря Зак-сенхаузен, расположенного неподалеку от Хоэнли-хена, заслуживали развлечений и веселья, ведь им приходилось заниматься чрезвычайно тяжелым и непопулярным трудом. В летние месяцы маршировали по парадно убранным улицам, распевая песни о борьбе и свободе и соревнуясь, кто исполнит их лучше; с приходом осени наступало время балов. А для местных девушек и женщин – время доставать из шкафов самые красивые наряды и шляпки, ведь танцевать с надзирателем из концлагеря в парадном черном мундире и с черепом на лацкане было не дерзостью, а весьма волнительным занятием, которое могло перерасти в легкую интрижку.

Обеденный зал гостиницы «Цур Зонне», в котором столы сдвинули к стене, а небольшую сцену освободили для дирижера и танцевального оркестра, оказывается маловат для предстоящего мероприятия, что скорее является преимуществом, нежели недостатком, потому что соседние заведения тут же предлагают свою помощь, и в результате, помимо основного бала в «Цур Зонне», в отеле «Централь», в «Штранд-отеле» и в «Шютценхаусе» одновременно с ним пройдут, так сказать, вспомогательные балы меньшего масштаба.

Преимущество для Гебхардта заключается в том, что после вступительной речи в бальном зале он сможет перемещаться из одного заведения в другое, нигде подолгу не задерживаясь, ведь обязанности распорядителя, и это ни для кого не секрет, более чем утомительны.

Приветственная речь Гебхардта длится недолго: взирая на блестящие черные штандарты, развевающиеся на улице перед входом, он заявляет, что, как глава госпиталя СС, успешно построенного в прошлом году на территории санатория, был бы рад больше не видеться с собравшимися здесь товарищами, но, раз уж встреча оказалась неизбежной, он рекомендует им танцевать поаккуратнее, потому что, если во время бала они ненароком потеряют руку или ногу, им придется заново разучивать шаги под его, Гебхардта, руководством. Все радостно и чуть смущенно улыбаются.

Вслед за Гебхардтом слово берет Отто Райх, штандартенфюрер СС и командующий «Тотенкопф-Фербанд», который уже успел построить впечатляющую карьеру в качестве коменданта концентрационных лагерей Лихтенбург и Эстервеген. Он говорит, а скорее, выкрикивает краткие, по большей части малопонятные фразы, обращаясь к своим подчиненным. Лишь специальный представитель СА Рихард Хингст, человек, который вскоре станет бургомистром и даст своим людям полную свободу действий для уничтожения еврейского кладбища на Оберпфульпроменаде, произносит длинную искрометную речь и в завершение ее строго напоминает: делать вывод о качестве пива после одной кружки бессмысленно, для точного заключения необходима длительная серия экспериментов. Желая всем присутствующим получить интересные результаты исследований, он объявляет бал открытым.

Стремление Гебхардта поменьше находиться на публике объяснимо, поскольку он должен присматривать за гостями – не за всеми, конечно, но за наиболее видными, знатными и важными, которых сегодня здесь собралось немало.

Помимо Гесса, египетского йога, как его в шутку называют, потому что он родился в Александрии, и придворного звездочета Шульте Штратхауса, из Берлина прилетела Лени Рифеншталь в бальном платье с меховым воротником. Самолет пилотировал Эрнст Удет, который прибыл на бал в бел оси ежн ом костюме и еще до начала торжества успел принять с чаем некое бодрящее снадобье. По залу тотчас расползаются сплетни, что Рифеншталь, которую Гесс нелестно нарек соблазнительницей фюрера, планирует снять фильм о дуэли, назвав его «Триумфом чести» или как-то еще в этом духе, но в данный момент режиссер слишком много времени уделяет монтажу фильма о прошлогодней Олимпиаде и физически не может отвлечься на что-то еще. Кроме того, на балу присутствует архитектор по имени Бернхард Койпер: он здесь по просьбе самого Гебхардта, в планах которого разработка проекта нового большого эллинга для санатория.

Вместе с уже упомянутым Хингстом и компанией они образуют группу из десяти человек, которые этим вечером перемещаются из отеля в отель, из бального зала в бальный зал, где их восторженно приветствуют и наливают по бокалу игристого, бренди или чего-то еще, при этом соблюдая определенную дистанцию, которая возникает сама по себе, едва управляющий отелем видит Рифеншталь и Удета и провожает их к зарезервированному столику, или когда появляется Рудольф Гесс и один из сверхретивых оберштурмфюреров СС внезапно вскакивает со своего места, не выпустив из руки кружку с пивом, и уже хочет выкрикнуть: «Хайль Гитлер!», но Райх и другие командиры тотчас успокаивают и оттесняют его, чтобы заместитель фюрера мог занять свое место и помахать в ответ с должного расстояния.

После обязательных маршей, «Бранденбургской песни» и «Дрожат одряхлевшие кости», атмосфера праздника понемногу становится все более непринужденной. Гости едят и пьют, курят, танцуют, дамские шляпки и мужские фуражки кружатся близко друг к другу. В какой-то момент Удет запрыгивает на стол в «Шютценхаус» и отбивает чечетку, а остальные стучат ботинками в такт и улюлюкают, глядя на него; затем Удет принимается жонглировать несколькими тарелками, которые, впрочем, разбиваются все до единой, после чего неугомонный пилот падает на колени перед Рифеншталь, делает ей предложение, та отмахивается бокальчиком и отвергает его, ссылаясь на то, что старина Эрнст давно и безнадежно женат на своей авиации и что брак с нею, Лени, превратил бы его в двоеженца. Удет протестующе заявляет, что с авиацией у него все зависло в воздухе, снова вскакивает, хватает со стола бутылку, опорожняет ее и говорит, что если Рифеншталь все же права, то пусть бокалы и кружки немедленно наполнятся новой порцией воздуха. Музыканты играют свинг, а в перерывах один из танцоров берет аккордеон и под ликующие крики исполняет всеми любимые «Что говорит твой алый рот весной», «Море шепчет песню о любви» или «Я куплю себе ракету и полечу на Марс».

Результаты бала, если не вдаваться в подробности, включают три щекотливые ситуации: во-первых, кое-кто проглотил обручальное кольцо в отеле «Централь», где Гебхардт дал шуточный сигнал к отбою и пожелал удачи в совместных поисках наутро; во-вторых, произошел инцидент в туалете «Цур Зонне», где два унтершарфюрера якобы по ошибке заперлись на полчаса, что создало изрядную тревогу и большие подозрения в причинах столь теплого братства, для выяснения которых пьяный и разъяренный Отто Райх вызвал патруль охранной полиции из Фюрстенберга, и обоих бедолаг немедленно увезли. В-третьих, следующим летом в районе Лихена родились минимум четверо детей, отцы которых никогда не узнали, что не являются их отцами.

Свежий прохладный воздух в зимнем саду «Штрандотеля» отрезвляет компанию гостей, которые собрались тут, чтобы выпить на посошок. Что за препараты принимает Удет, никому неведомо, однако всем очевидно, что именно они позволяют ему пить спиртное и при этом быть как огурчик. В белом костюме, таком экзотичном на фоне черных мундиров, он один выглядит элегантно в этом обшитом деревянными панелями круглом здании, стены которого увешаны рядами рогов. Лени Рифеншталь в платье с меховым воротником прижимается к Удету, напоминая растерянную дворянку, не ожидавшую попасть в столь скромно обставленное место.

– Как ужасно, как страшно, как волнительно, – повторяет она, когда Гебхардт, в очередной раз нарушая просьбу Гиммлера хранить тайну, рассказывает о недавней дуэли.

Все, кроме Удета, согласно кивают.

– Полно тебе, Лени, это жизнь: двое мужчин дерутся из-за женщины. Такое бывает не только в кино.

– Тебе, конечно, виднее, дорогой, но мне очень жаль, что я не смогла присутствовать там с кинокамерой. – Она на несколько секунд закрывает глаза и добавляет с плохо сыгранным возмущением: – Ну почему мне опять никто ничего не сообщил?!

– Лени, нельзя успеть везде. Жизнь идет не по съемочному графику. Например, где ты была, когда я летел на «Фоккере» над Фландрией в последний год войны и встретил Жоржа Гинемера? Вот это, скажу я, была дуэль! Величайшая дуэль на свете!

Рифеншталь, да и все окружающие, уже знает эту историю наизусть, знает и понимает, что сейчас Удет снова примется пересказывать ее и смаковать подробности того, как, служа в Jasta 15, то есть в 15-й истребительной эскадрилье армейского авиационного корпуса, на высоте пяти тысяч метров вступил в бой один на один с французским летчиком-асом, как они кружили друг за другом, высматривая огневые позиции, проверяя ловкость друг друга… Как выполнили все известные им фигуры высшего пилотажа и как Гинемер наконец попал в верхнее крыло самолета Удета, а затем, когда Удет увидел Гинемера, его пулемет заклинило, и в разгар воздушного боя он стукнул по пулемету кулаком, но это не помогло. И как Гинемер, поняв это, галантно удержался от выстрела в Удета, помахал ему на прощание и улетел.

Итак, в зимнем саду Удет разглагольствует об этом памятном сражении, и ему в очередной раз удается заставить всех ловить каждое его слово.

О чем он не говорит, потому что еще не подозревает и даже предположить не может, так это о том, что спустя всего четыре года после сегодняшнего бала, будучи сорокапятилетним начальником склада авиационного имущества, он достанет из чулана своей берлинской квартиры мексиканский кольт и покончит с жизнью. На этой его дуэли с самим собой Лени Рифеншталь тоже не сможет присутствовать, потому что будет занята съемками фильма «Долина», который станет самым дорогим, напыщенным и садистским черно-белым фильмом о национал-социализме и, к счастью, не окажется слишком популярным. После окончания войны эта киноработа будет стоить Рифеншталь восьми арестов, четырех денацификаций, психбольницы, судебного заседания, нервных срывов, тяжелой болезни и миллионов марок, но не жизни. Лени будет избегать смерти, пока сможет, и умрет в возрасте ста одного года из-за остановки сердца, которого у нее никогда не было.

Рука Удета с растопыренными большим и указательным пальцами рисует в воздухе еще одну кривую, изображая покачивающееся крыло самолета, над головой Лени Рифеншталь в направлении озера, которое чернеет за окнами зимнего сада.

Гесс, кажется, тоже бодр и свеж; Шульте Штрат-хаус скользит взглядом по стенам, осматривая рога; тут же за столом сидит архитектор Койпер, человек с тщательно разделенными на пробор темными волосами, чья голова всегда слегка наклонена вбок. Весь вечер он провел с этой компанией, почти никуда не отлучаясь, и говорил только «спасибо» и «пожалуйста». Теперь, к удивлению собеседников, он впервые вступает в разговор и тихим голосом говорит, что не понимает, почему никому не пришло в голову посадить рощу в память о поступке двоих мужчин, взглянувших в глаза смерти. Разве они не являются героями, более того, истинно арийскими героями? Почему это хотят удержать в секрете, ведь ситуация-то уникальная?

Койпер с интересом оглядывается по сторонам. До недавнего времени он был архитектором концентрационных лагерей Эстервеген и Заксенхаузен и сумел, по его собственному выражению, отвоевать несколько природных оазисов у весьма прагматично устроенной системы, в основе которой лежали пулеметные линии огня и оптимальные поля обстрела; под оазисами подразумевались, к примеру, парк с прудом или цветочные клумбы перед заграждениями смерти. «Заксенхаузен – самый современный, красивый и самый большой лагерь такого рода», – с гордостью отметит он в автобиографии, и до сих пор неясно, чего в этих словах больше – цинизма или банальной неосведомленности. В 1948 году, во время процесса денацификации, упомянутое высказывание не будет истолковано в его пользу. Койпер заявит, что не был осведомлен о том, что происходило в лагерях, устроенных по его проектам.

Когда Койпер умолкает, слово берет Гесс. Он вспоминает, как его самого однажды вызвали на дуэль. Дело было в Мюнхене в двадцатых годах, Гесс сидел за столиком «Рейхсадлера» вместе с фюрером, женой и невесткой. Неожиданно к ним подошел пьяный человек и сказал что-то грубое. Гесс вышел с ним на улицу и поговорил по-мужски, однако на другой день к нему явились двое курсантов и вызвали его на дуэль за то, что он оскорбил их товарища. Фюрер тогда удержал Гесса от поединка, сказав, что со всем разберется, и разобрался так, что курсанты больше не давали о себе знать. Потому-то Гесс и полагает, да нет, он уверен, что фюреру не по душе, когда его люди стреляют друг в друга, ведь при этом он теряет одного из них. А терять он не любит.

К беседующим плавно приближается официант, неся на подносе хрустальный графин, окруженный кольцом из рюмок, и чайник чая, заказанный Гессом. Глядя на пар, поднимающийся над наполняемой чашкой, Гесс задумчиво почесывает подбородок, словно вспоминая старую мудрость.

– Что же касается чести… В настоящее время быть немцем есть высшая честь в мире.

– Прошу прощения, герр рейхсминистр, – вмешивается Шульте Штратхаус, ощупывая одной рукой козлиные рога на стене, – помните цитату из «Фауста»: «Лжет речь немецкая, когда она учтива». Итак, с одобрения Гёте, позвольте мне очень неучтиво спросить: вы имеете в виду, что немцев нельзя оскорблять?

Гесс с некоторой растерянностью смотрит на говорящего и на охотничий трофей, а потом отвечает;

– Почему нельзя? Можно, конечно.

– Я тоже так думаю. В былые времена на дуэлях сражались сотни немцев, тысячи немцев, хотя они были немцами, именно потому, что они были немцами, и вне зависимости от того, что они были немцами. Поводы для вызова на дуэль разнились, но, вероятно, каждый из них можно приравнять к оскорблению первой, второй или третьей степени. Отсюда вопрос: если быть немцем есть высшая честь, почему же нельзя считать оправданной дуэль, которую кто-то устраивает в защиту этой чести?

Вопрос, насколько бы очевидным он ни был, вызывает беспокойство среди собравшихся. Рифен шталь закатывает глаза, Удет хмыкает, а Гесс вскидывается:

– Вы имеете в виду евреев?

– Ну что вы, – качает головой архитектор, – еврей как таковой едва ли способен дать сатисфакцию.

Все кивают, и только Гебхардт возражает, что в свое время, и Гесс это знает, он был во фрайкоре «Оберланд», и там вместе с ним служили и евреи, и даже коммунисты, порядочные, по его мнению, люди, по крайней мере тогда они были порядочными, но, конечно, все могло измениться, ведь человеческое сердце не высечено из камня. И тем не менее, насколько он знает, правила суда чести распространяются только на членов СС, и потому он не видит толку в рассуждениях на этот счет, ведь эсэсовцу совершенно невозможно и немыслимо вступить в дуэль с евреем.

– Дорогой герр штандартенфюрер, – произносит Шульте Штратхаус, – многие поступки являются немыслимыми до тех пор, пока кто-нибудь их не совершит. Не забывайте, каких-то сто лет назад дуэли с участием простолюдинов являлись абсолютным нонсенсом. И, раз уж на то пошло, я не думаю, что дуэли – это вопрос чести. За ними стоит нечто другое, я называю это парадоксом Близнецов, но не хочу утомлять вас подробностями.

– Вы нас нисколько не утомляете, дражайший! – восклицает Удет. – Выкладывайте скорее, что за этим стоит, если не женщина, не честь и не отечество. Нам всем ужасно интересно, не правда ли?

Гесс великодушно кивает своему графологу, и тот начинает сомнительную лекцию перед лицом сомнительной компании. К слову, в обозримом будущем Шульте Штратхаус, составив для Гесса неудачный гороскоп и направив его в Англию, окажется в концлагере Заксенхаузен, с архитектором которого он беседует здесь и с надзирателями которого выпивал буквально пару часов назад. В ходе акции против тайных учений и так называемых тайных наук, которая последует за неудачным перелетом Гесса в Англию, по всей стране будут арестованы около тысячи астрологов, ариософов, парапсихологов, прорицателей, целителей, чтецов рун, лозоходцев; кого-то из них убьют, кого-то освободят, потому что без них все-таки не обойтись. Вторая мировая – это еще и война астрологов. Карл Эрнст Крафт, швейцарский астролог, будет работать в министерстве пропаганды, толкуя пророчества Нострадамуса, когда двенадцатого июня его арестует гестапо. Через год Крафта освободят и дадут задание составлять гороскопы на государственных деятелей и военачальников противника. Похожие функции будет выполнять астролог Луи де Воль, работающий, правда, на британскую разведку. Он тоже начнет составлять прогнозы и интерпретировать слова Нострадамуса, которые якобы могут иметь отношение к нацистской Германии. Он же будет предсказывать, какие предупреждения или советы нацистские астрологи дают фюреру. В сорок первом году Секретная служба даже отправит де Воля в США, где с помощью своих предсказаний он попытается убедить американцев вступить в войну.

И пока Шульте Штратхаус продолжит сидеть в Заксенхаузене, а Крафт снова попадет под арест и в конце концов умрет в Бухенвальде, в подвале военно-морского штаба в Берлине будет заседать отдел СП, группа ученых-оккультистов, которые вполне серьезно станут раскачивать звездные маятники над морскими картами с целью определить положение кораблей противника в мировых водах. Спустя годы адмиралам СС придется с неудовольствием признать, что эта затея не привела ни к каким значимым результатам.

Шульте Штратхаусу повезет: он переживет войну и погибнет в 1968 году в автокатастрофе, которую не предвидел.

– Для начала, – приступает он к рассказу, вставая возле подоконника и оказываясь под пологом из рогов, – прежде чем я затрону тему парадокса Близнецов, позвольте мне сделать одну оговорку, адресованную в первую очередь вам, штандартенфюрер Гебхардт: я не считаю астрологию точной наукой.

Гебхардт с облегчением кивает.

– Она чем-то похожа на медицину, которая является скорее искусством, нежели наукой. Обе имеют дело с великим неизвестным, скажем так, с иксом индивидуальности. Приведу пример: кофеин, в зависимости от дозы, может оказывать возбуждающий, наркотический и даже смертельный эффект, это знает любой врач. Но того количества, которое избыточно для одного человека, для другого может оказаться недостаточно. Точное действие яда зависит еще и от того, что находится в желудке. Полагаю, о роли планет можно сказать то же самое. Влияние хорошей диеты сопоставимо с астрологическим влиянием Юпитера, алкоголя – с влиянием Марса. Кому-то невоздержанность в еде и выпивке сходит с рук до старости, кому-то безвозвратно портит слизистую желудка. Короче говоря, факторов всегда множество. А в астрологии есть не только Марс и Юпитер, но и другие планеты и созвездия, о Луне я вообще молчу; существуют бесконечные градации и модификации, и поэтому, хотя по гороскопу можно определить, какие именно влияния сильнее, а какие слабее, какие дружественны, а какие враждебны, в том, что касается последней решающей детали, мы пребываем в том же неведении, что и врач, когда ему приходится определять, в каком объеме спиртное губительно для конкретного человека.

Гебхардт, все больше забавляясь, перебивает его: – Кажется, именно сейчас мне не помешает глоток. – Он запрокидывает голову и залпом осушает рюмку. – С неохотой, но все-таки я с вами соглашусь, герр Шульте Штратхаус. И сразу задам вопрос: что, если бы здесь, в санатории, устроили астрологический кабинет, у кого было бы больше пациентов с переломами ног, вывихами плеча, аппендицитом – у вас или у меня? Боюсь, ваш приемный покой пустовал бы большую часть времени.

Довольный собой, Гебхардт улыбается, Гесс качает головой, Удет собирается заключать пари, Ри-феншталь и архитектор выкрикивают, что одно не исключает другого, а Шульте Штратхаус тихо отвечает:

– Полагаю, вы бы очень удивились, герр штандартенфюрер.

– Да я и так уже удивлен настолько, что дальше некуда, герр Шульте Штратхаус, – отзывается Гебхардт. – Не томите же, объясните нам, в чем же состоит связь между дуэлями и… как бишь вы сказали? Парадоксом Близнецов?

– Omnia tempus habent – всему свое время, герр штандартенфюрер. Отвечу буквально через минуту. Парадокс Близнецов, если использовать мою терминологию, в нашем случае гласит: в истории вы не найдете ни одного примера дуэли между людьми, родившимися под знаком Близнецов. «Допустим, и что с того», – подумаете вы. Но для нас, астрологов, проблема заключается вот в чем: у двух людей, родившихся под знаком Близнецов, если даты их рождения не слишком далеки друг от друга, обычно бывает одинаковый гороскоп, который предсказывает одни и те же значимые события.

А дуэль, подобную той, что состоялась тут на днях, нельзя не назвать значимым событием, верно?

Не дожидаясь реакции собеседников, которые хранят недоуменное молчание, Шульте Штратхаус продолжает:

– Астрология совершенно справедливо утверждает, что влияние звезд актуально не только в момент рождения. Куда более высока вероятность, что имеют место и влияния на дальнейших этапах жизни, ведь звезды и планеты никуда не исчезают. Это означает, что мы должны также принимать во внимание формирование небесных аспектов после рождения. Многотысячелетний опыт показывает: вычислять будущие события удобно именно по ним. Как известно, один день после рождения равен одному году жизни. Соответственно, если через четырнадцать или сорок четыре дня жизни человека Сатурн образует хороший или плохой аспект к Солнцу, то на четырнадцатом или сорок четвертом году произойдет событие, соответствующее природе Солнца и Сатурна в благоприятном или неблагоприятном смысле. Кто-нибудь из вас, господа, знает возраст участников поединка, состоявшегося здесь несколько дней назад?

– Точные данные на герра Штрунка есть в его медицинской карте. Погодите минутку, я позвоню, – оживляется Гебхардт, связывается по телефону с ночной сиделкой и передает ей это чрезвычайно важное поручение.

Что касается Кручинны, сведения о дате его рождения неизвестны никому из присутствующих. Все растерянно переглядываются, и тут Гесс вытаскивает из кармана авторучку, записывает номер на подставке под пивную кружку и передает ее Щтратхаусу:

– Позвоните Утрехту из архива и задайте ему этот вопрос. Сейчас два часа ночи. Поэтому, пожалуйста, передайте ему мои искренние извинения и наилучшие пожелания, но подчеркните, что дело безотлагательное.

Спустя неопределенное количество телефонных переговоров, по результатам которых руководитель партийного архива срочно едет в Коричневый дом в Мюнхене, искомые сведения наконец находятся.

Тем временем Гесс, Удет, Койпер и Рифеншталь увлеченно обсуждают идею создания мемориала. Койперу нравится такой вариант: возвести в лесу небольшой портик, в центре которого над символической могилой, где лежат пистолеты дуэлянтов, вечно горит светильник.

Когда Шульте Штратхаус возвращается, собеседники как раз осведомляются у Гебхардта о местонахождении пистолетов Штрунка и Кручинны. Тот сообщает, что в настоящее время они лежат в сейфе в одном из бараков почтового отделения и останутся там до тех пор, пока их не передадут представителям государственной полиции.

– Прошу внимания, господа, – вклинивается Шульте Штратхаус. – Штрунк родился пятнадцатого апреля тысяча восемьсот девяносто второго года в Кашау, Австро-Венгрия; Кручинна – тридцать первого мая тысяча девятьсот девятого в Шарделе-не, Восточная Пруссия. Время рождения, и это бывает очень часто, не указано, но при наличии хорошего гороскопа его тоже можно рассчитать.

– В самом деле? По звездам вычисляется точный момент рождения? – любопытствует Рифеншталь.

– Конечно, и делается это очень легко. Нужно только проверить, вовремя ли происходят события, рассчитанные по вероятному моменту рождения. Конечно, подобное совпадение встречается редко, но если мы возьмем три-четыре однозначных события, таких как смерть родителя, вступление в брак, внезапное получение крупной прибыли или, наоборот, финансовый крах, а затем будем проверять, с опережением или опозданием они происходят, и менять меридиан или асцедент до тех пор, пока последовательность событий не станет правильной, то сможем определить время рождения человека с точностью до секунды. Но прямо сейчас мне это не под силу, моя дорогая.

Чуть приунывшая Рифеншталь кивает, а Шульте Штратхаус рассказывает дальше:

– Давайте зафиксируем: Овен вызывает на дуэль Близнецов. Овну сорок пятый год, Близнецам – двадцать девятый. У меня сейчас нет при себе таблиц, но, дорогой герр рейхсминистр, если хотите, можете немедленно позвонить в Кашау, и я вам гарантирую, что рано или поздно вы выясните, какое событие, имевшее место через сорок пять дней после рождения Штрунка, то есть девятнадцатого мая девяносто второго года, придало его жизни данное направление. Это могло быть что угодно, допустим, оса укусила младенца в ножку, а потом мы откроем таблицы и увидим, что Луна на тот момент находилась в Скорпионе, а Марс в Близнецах, и этого будет достаточно. Сорок пять лет спустя этот человек мертв. А поскольку мы знаем точное время его смерти, герр штандартенфюрер, и момент его смертельного ранения, то и время его рождения будет вычислить несложно.