Текст книги "Оскорбление третьей степени"

Автор книги: Райк Виланд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

– Да, это я, – ответил Шилль. – Чем могу помочь?

– Доброе утро, извините за беспокойство, мы расследуем одно уголовное дело и хотели бы получить от вас некоторые сведения, – сообщил один из офицеров, вытаскивая из кармана фотокарточку и поднося ее к лицу Шилля. – Вы когда-нибудь видели этого человека?

– Нет, никогда; и знаете почему? Без очков я плохо вижу. Подождите минутку, я за ними схожу.

Шилль оставил дверь полуприкрытой и вернулся в квартиру, гадая, как бы поступил, если бы на этом снимке был изображен он сам. Все отрицать, заявляя, что больше себя не узнает, потому что давно не смотрелся в зеркало, – не самая удачная идея, полицейским на нервы лучше лишний раз не действовать. И потом, между ним и человеком на фото не имелось ни малейшего сходства, что офицеры явно заметили без посторонней помощи.

– Давайте посмотрим, – произнес Шилль, снова выходя в прихожую и поправляя очки на переносице.

Уже знакомая ему фотография с камеры контроля скорости была напечатана в куда лучшем качестве, чем та, что пришла по почте: Марков ведет машину и ухмыляется во весь рот, рядом с ним Констанция, тоже смеется.

– Его я в первый раз вижу, а вот ее знаю. – Он указал на пассажирку. – Это Констанция, Констанция Камп.

– Она сейчас не у вас?

– Нет.

– Когда вы видели ее в последний раз?

– Три месяца назад.

– Вы знаете, еде ее найти?

– Нет.

На лестничной площадке над ними хлопнула дверь. Пожилая соседка по имени фрау Эберляйн спустилась на один этаж, подозрительно кивнула офицерам и обратилась к Шиллю:

– Добрый день, дорогой герр Шилль! Вы не возражаете, если я занесу «Змеиную пасть» попозже?

– Добрый день, – кивнул Шилль. – Без проблем, я вас не тороплю.

Дама кивнула в ответ и неспешно зашагала дальше вниз. Офицеры, несколько растерянные, молча ждали, словно присутствовали на торжественной церемонии.

– Не могли бы вы связаться с нами, когда фрау Камп вернется? – наконец заговорил один из них.

– Думаю, не мог бы. Она не вернется.

Полицейские переглянулись. Тот, что доставал из кармана фотографию, убрал ее назад.

– И все же… – не отставал второй, – было бы очень хорошо, если бы…

– Если бы, – перебил его Шилль, – вы ответили на мой вопрос. Который сейчас час?

Повисла пауза.

– Половина двенадцатого, – сказал один из офицеров, покосившись на часы с коричневатым ремешком. Его ответ прозвучал так, будто он искал смысл в репликах Шилля и не находил его.

Шилль поблагодарил полицейских, те поблагодарили его. Он проводил их глазами, потом, вернувшись в квартиру, удовлетворенно посмотрел на кухонное радио и спросил себя, почему не сказал, что знает Маркова. Может, чтобы не ставить под угрозу предстоящую дуэль? «Вряд ли, – ответил он себе, – полиция все равно скоро опять сюда нагрянет; будет странно, если этого не случится». Нет, причина заключалась в чем-то другом, и ему казалось нелогичным стремиться к сатисфакции на дуэли и в то же время опускаться до уровня доноса. На соблюдение скорости Шиллю было плевать, Марков мог ездить сколь угодно быстро, однако смеяться ему, по мнению Шилля, совершенно не следовало. Марков перестанет смеяться, но не из-за квазирепрессий со стороны государственной системы, а благодаря маленькому свинцовому шарику, который доставит ему послание о том, что больше смеяться нельзя, и положит конец его веселью.

Отчетливо видя мысленным взором, как свинцовый шарик вылетает из дула его пистолета и направляется к Маркову, Шилль вспомнил одну историю, которая произошла во время их с Констанцией воскресной прогулки в окрестностях Берлина. Он только теперь понял, что это была их последняя совместная прогулка. Они брели по бездорожью под высокими сводами букового леса, никуда конкретно не направляясь и, по выражению Шилля, созерцая существующее. Привлекательность подобных деревьев не в последнюю очередь объясняется тем, что само их наличие вызывает ощущение успокаивающего однообразия и вековой стабильности, которое умиротворяет, очаровывает людей и вместе с тем увеличивает, чисто статистически, вероятность того, что деревья могут рухнуть от старости в любой момент.

Сквозь листву проглядывало солнце, шелест в кронах деревьев напоминал едва уловимый шум моря, вокруг царила мягкая тишина, и все это совершенно не контрастировало с легким светло-голубым платьем, которое было на Констанце, и с потребностью Шилля снять с нее это платье. Перелезая через упавший ствол дерева или пробираясь сквозь кусты, они брались за руки, словно дети, всегда так ненадолго, думала она, всегда ужасно ненадолго, думал он.

– Стоять! – раскатисто прогремело откуда-то сверху.

Шилль и Констанция потрясенно застыли.

– Что вы здесь делаете? – вопросил тот же голос.

Неужели сам Господь призывает их к ответу за грехи? Они огляделись по сторонам, никого не увидели и уже решили, что им просто послышалось, как вдруг Шилль заметил сидящего на вышке охотника, который с земли показался ему совсем крошечным.

– Что вы здесь делаете? – повторил он.

– Идем через лес! – крикнул Шилль.

– Вы мешаете охоте! – огрызнулся незнакомец.

– А вы мешаете прогулке, – ответил Шилль.

С дерева спорхнула голубка.

Констанция поймала руку Шилля, он крепко сжал ее пальцы.

– Пойдем, прошу тебя, – прошептала Констанция, но Шилль будто не слышал.

Волоча спутницу за собой, он решительно направился к охотничьей вышке. Сверкнула вспышка, в тот же миг раздался выстрел. Он был на удивление громким и звучал на удивление долго, точно в замедленном воспроизведении.

Домой Констанция и Шилль ехали молча, опустошенные, точно после большой ссоры. Она вжималась в сиденье, словно пытаясь от чего-то отодвинуться. Подводка вокруг ее глаз размазалась, а светло-каштановые волосы свисали безжизненными прядями.

Там, в лесу, Констанция вырвала руку и с плачем убежала, а он, Шилль, не двинулся с места и с вызовом смотрел на охотника, который слез со своего насеста и с ружьем в руке неспешно приближался к нему.

Шилль с радостью выстрелил бы в ответ – тоже в воздух, разумеется, но этого было бы достаточно, чтобы он почувствовал себя менее уязвленным. Что за идиот этот охотник, что за идиот он сам? Почему он тут стоит? Чего хочет? Шилль быстро перебрал в голове варианты, и ему ничего не оставалось, как припустить вслед за Констанцией. Он обнаружил ее сидящей за деревом. Констанцию трясло, она не поднимала головы и умоляла Шилля тоже не смотреть на нее. Ощущая гнев, стыд и дикую усталость, они молча вернулись на парковку и сели в машину.

– Что, черт возьми, это было? – спросила Констанция, вцепляясь в руль. – Ты хотел вызвать его на дуэль? Тебе так… так сильно хотелось спровоцировать этого безумца? И что, теперь тебе лучше?

– Прости, но это он… спровоцировал меня.

Констанция сердито уставилась прямо перед собой. Шилль сделал то же самое.

– А из средств защиты у меня были только слова…

Она промолчала.

– Слова без шума и дыма… – Шилль попытался произнести эту фразу иронично, однако прозвучала она глупо.

– Александр, – произнесла Констанция через некоторое время, не поворачиваясь к нему, – что с тобой? К чему все это ребячество?

Теперь промолчал он.

– Мы могли умереть. Да что там могли, я уже умерла. Я только что умерла тысячей смертей. – Не дождавшись от Шилля извинений, которые тот счел неуместными, Констанция добавила: – Можешь похоронить меня, Александр.

Она завела машину и поехала. Вскоре пейзаж за окном замелькал быстрее быстрого, словно торопился поскорее скрыться с глаз Шилля и его спутницы.

В половине двенадцатого исторические события происходят довольно редко, вот и Шилль не стал исправлять этот хронологический дефицит в мировой истории. Он стоял у себя на кухне в бледных лучах полуденного, как выяснилось, солнца и смотрел на панорамный фриз из заметок, вырезок, схем и исторических реконструкций, созданный им за последние недели. Копии с известных и неизвестных картин, изображающих дуэльные сцены, перемежались рисунками и снимками сабель, шпаг и пистолетов. Шилль любил их все, любил их трагичность, их комичность, их бессмысленность, похожие на театральные декорации деревья и облака, непременные тени и туман. На репродукции Репина дуэлянт лежит на снегу, его противник стоит над ним, сгорбившись, завидуя спокойствию деревьев, застывших на заднем плане. Рядом с картиной к стене прилеплена скотчем помятая карикатура Домье, на которой из ствола ружья поднимается дым, цилиндр взлетает в воздух, человек падает. Выше висит ветхая копия «Дон Кихота после дуэли» Вандербанка, которую Шилль купил на блошином рынке за три евро: тощий старик опирается на еще более тощего коня, они чуть не выпадают из картинной рамы, а потрепанные оловянные доспехи рыцаря блестят по-прежнему ярко. Ни одно из этих произведений искусства не восхваляло героизм или мужественность, скорее они свидетельствовали о некоей крайне удручающей необходимости, о неизбежном ходе вещей. Чем дольше Шилль смотрел на них, тем более нормальным казалось ему то, что они воссоздают; какое-то время он ловил себя на том, что выискивает намеки на дуэльные сцены даже на пейзажных картинах, подозревая, что фигуры противников были заретушированы.

В последнее время Шилль ощущал неотступную потребность устроить настоящую дуэль на фоне настоящего пейзажа. Ему было тоскливо повсюду видеть пустыри и безлюдные места, на которых ничего не происходило. По утрам, гуляя по близлежащему парку Фридрихсхайн, он то и дело натыкался взглядом на идеально подходящие для поединков поляны и площадки, на которых совершали странные телодвижения любители гимнастики тайцзицюань, тренировались бегуны и бесноватые адепты фитнеса. Шиллю оставалось только изумляться, с какой это радости люди выбрали столь неадекватную и недостойную замену вековой культурной традиции дуэлей.

Шилль размышлял о своих планах. Почту доставят после обеда, еще нужно проверить несколько заказов и отправить книги. «А впрочем, – подумал он, – это подождет. Удивительно, до чего меняются приоритеты на фоне смертельного риска». Шилль вдруг понял, что до сих пор не задумывался, как проведет ближайшие дни, которые могут стать для него последними. В запасе было двое-трое суток, все зависело от реакции Маркова на депешу и оттого, кто из них двоих на дуэли попадет в цель, а кто промажет. Незаконченные дела следовало закончить, а за новые не браться. Шилль решил, что составит список дел, которые надо выполнить без сантиментов и терзаний.

Кофемашина зафыркала и задергалась, когда он нажал кнопку «Эспрессо». Шилль вытащил из стопки вчерашней корреспонденции листовку-объявление об открытии велнес-оазиса «Фиш спа» и выяснил, что главная услуга заведения – пилинг для ног, для проведения которого человек опускает стопы в резервуар с водой, и плавающие в нем рыбки удаляют с них ороговевшие частички кожи. Двадцатиминутный сеанс стоил восемнадцать евро. «Ножной секс с рыбками? – хмыкнул Шилль. – Пожалуй, такое действо может стать и хорошим началом, и хорошим завершением». Он опустил очки со лба на переносицу, схватил с подоконника ручку, повернул листовку обратной стороной и приготовился писать.

Поначалу он хотел предварить перечень заголовком «Последние дела», потому что без заголовка тот казался ему ни к чему не обязывающей пустышкой, но потом передумал, решив, что «Последние дела» звучит слишком патетично и старомодно. Кроме того, ему почему-то представлялось, будто последние дела в религиозном понимании совершаются уже после смерти, к примеру в чистилище, которое по сути является остановкой на пути грешных душ где-то между раем и адом. Это место еще называлось лимб, преддверие ада, и Шилль вспомнил, насколько был удивлен, когда прочел, что, вопреки его представлениям, под преддверием ада подразумевалась вовсе не земная жизнь. О посмертных процедурах он явно знал недостаточно, но понимал, что, если попадет в лимб, там у него будет возможность испытать их на собственной шкуре.

Варианты в духе списка из мусорного ведра или списка ложек, которые так любят выкладывать в интернете подростки, Шилль тоже отмел, тем более что он не располагал роскошью запланировать сотню и более дел. Кругосветное путешествие, восхождение на пирамиды, освоение жонглирования, прыжки с парашютом, татуировка – все это требовало слишком много времени, казалось невероятно заманчивым и для Шилля скорее представляло повод умереть побыстрее.

Как бишь он это сформулировал? «Список без сантиментов и терзаний»? Забавная аббревиатура получилась по первым буквам. Шилль вывел на листке сокращение LOST^[3], ниже поставил единицу со скобкой и нахмурился. На ум решительно ничего не приходило.

Недовольный собой, он отхлебнул эспрессо, горячий и маслянистый кофе потек в глотку. Шилль поймал себя на мысли, что, возможно, это один из последних эспрессо в его жизни, и вдохновенно нацарапал на листке:

1) Последнее помазание.

Словно доделав важное дело, он вывел под первым пунктом выразительный росчерк и тотчас перешел ко второму:

2) Белая рубашка.

Шилль хотел купить белую рубашку. Он помнил, что на многих исторических дуэлях противники эффектно сбрасывали плащи с плеч и оставались в белых рубашках, в которые было труднее целиться, особенно если поединок проводился на рассвете, среди снегов. Еще Шилль знал, что русский живописец Илья Репин предпочитал, чтобы для дуэльных картин ему позировали в темных сюртуках, но только потому, что так ему было сподручнее рисовать.

3) Покончить с Евгением О.

Билеты в оперу, которые вручил Шиллю дядя Венцель, были на завтрашнее представление. Вопрос заключался в том, с кем он туда пойдет. Шилль вытащил билеты из кармана и внимательно их рассмотрел. Ряд десятый, места пятое и шестое. Продолжительность спектакля около трех часов. Но если это будет последний вечер в жизни Шилля, тратить его на оперу бессмысленно. Вот если бы устроить дуэль прямо во время представления, прямо на сцене, да еще в сопровождении оркестра, было бы замечательно, да и оперу это заметно оживило бы. Увы, такой поединок – нечто из области фантастики, пусть-ка лучше в театр вместо него отправится Марков и поучится петь пронзительные арии о гибели. «Кстати, это отличная идея!» – встрепенулся Шилль, после чего взял с полки конверт, положил внутрь билеты и надписал на конверте адрес своего противника. Вернувшись к списку, он дополнил его четвертым пунктом:

4) ХЛ. Гитлер.

Шилль собрался посетить Хоэнлихен, где состоялась последняя в немецкой истории дуэль, разрешение на которую дал сам Гитлер. Он мало что знал об этом месте, соответствующих материалов в библиотеках и архивах ему не встретилось, и потому до недавних пор у него просто не было шанса изучить историю хоэнлихенского поединка. Шилль вдруг вспомнил, какое потрясение испытал, когда оказался возле гольф-центра в Каруже на месте дуэли, в ходе которой фон Раковица ранил Лассаля; как замирало его сердце, когда он шагал по лугу берлинского парка Хазенхайде, где давным-давно сошлись в поединке барон фон Арденне и магистрат Хартвич, что вдохновило Фонтане на написание «Эффи Брист»… А в Ростоке, на кладбище Мариенфридхоф он незаметно раскланялся в разные стороны, потому что именно там, по слухам, пятью веками ранее астроному Тихо Браге отсекли нос в сабельном поединке, поводом для которого, в кои-то веки, послужило не оскорбление женщины, а расчет планетарных орбит.

В качестве последнего, пятого, пункта Шилль намеревался совершить какое-нибудь другое «последнее помазание». По сути, он был волен сделать что угодно, выкинуть любой номер, ведь в случае смерти наказание его не ждет, а если смерти получится и сбежать, все будет не так уж и плохо. Закатить прощальную оргию или хотя бы вечеринку? Взять в банке огромный кредит, поскольку возвращать его, может, и не придется? Совершить добрый поступок? Тут еще вопрос, что под этим понимать, и Шилль не был уверен, что успеет отыскать на него ответ. Одарить кого-нибудь? Срочно обратиться в религию? Все казалось осуществимым и одновременно чрезвычайно бестолковым, в результате чего Шилль, точно победитель лотереи, который уже сам не рад баснословному выигрышу, недовольно морщился и отбрасывал идею за идеей.

Что бы выбрали другие люди, окажись они на его месте? К сожалению, откровенничать на данную тему в обществе не принято. На ум Шиллю пришли молчаливые самоубийцы, которые ошарашивают окружающих своей смертью, а иногда и прощальным письмом. Он тоже мог бы написать что-то в этом роде, среди дуэлянтов это не являлось редкостью. Прощальное письмо всем, целому миру, никому конкретно. У Шилля не было ни братьев, ни сестер, ни детей. Его родители умерли: отца он даже не знал, а с матерью, перенесшей тяжелый инсульт, Шилль так намучился, что, когда два года назад ее не стало, он ни минуты не горевал и по сей день ждал, когда же в душе появится скорбь.

Лучшим другом Шилля со школьной скамьи был Ян Фоглер, длинноволосый человек с разноцветными татуировками на предплечьях, что вкупе с добродушным лицом и звучным, довольно высоким голосом свидетельствовало о чрезвычайной многогранности его личности. Получив образование в области искусствоведения и философии, он стал главным редактором рекламной газеты и, упоминая о своей учебе, заявлял, что она была не только бесполезной, но и абсолютно контрпродуктивной.

Вечером того дня, когда по почте пришло письмо с фотографией, сделанной камерой контроля скорости, Шилль и Фоглер встретились в спорт-баре. Они заказали по кружке пива и уселись за столик прямо напротив стены, увешанной плоскими телевизорами, на которых с выключенным звуком транслировались соревнования по боксу.

Фоглер, к изумлению Шилля, был в курсе того, что Констанция теперь с Марковым. Он тоже выразил удивление тем фактом, что она предпочла его другу какого-то психиатра.

– Ты разве с ним знаком?

– Да, мы с ней виделись, и она пришла с ним. Весьма приятный…

– Со мной она даже не поговорила, – перебил Шилль с уместной, по его мнению, мрачностью в голосе, – а если бы и поговорила, вряд ли это что-то изменило бы. Но меня мутит от одной мысли, что Констанция обсуждает с этим пижоном наши отношения.

– Люди расстаются, дружище, – сказал Фоглер, опустив взгляд. – Что тут поделаешь.

– Доктор соблазняет пациентку – нечего сказать, настоящая терапия, вот это я понимаю! – Саркастический голос Шилля сделался громче.

На экране двое полуголых потных мужчин дубасили друг друга кулаками по голове.

– Вильгельм Райх так делал. Юнг так делал. А Фрейд – даже с сестрой жены.

– Делал как? Делал что?

– Юнг называл это проявлением полигамных компонентов.

Шилль неверяще уставился на Фоглера. Тот упорно долдонил свое: мол, жизнь есть жизнь, у любви свои законы, тут нечего понимать и нечего осуждать, любовь умеет осуществлять неосуществимое, в этом и состоит ее предназначение и ни для чего другого она не нужна. За примерами далеко ходить не надо, взять ту же литературу: везде в центре внимания оказываются невозможные отношения, все прочие просто не представляют интереса. Тристан и Изольда, Ромео и Джульетта или, если брать примеры из реальности, Гёте и Вульпи-ус, Вагнер и Козима, Альма Малер и Кокошка… Что ни случай, то скандал, один большой балаган.

– Ян, к чему ты клонишь? По-твоему, я должен радоваться, что Констанция бросила меня ради какого-то малахольного?

– Не сравнивай их отношения с теми, что были у Констанции с тобой, это глупо. Просто пожелай ей счастья с новым избранником.

– Да я и желаю ей счастья и всего такого. Но если она счастлива с ним, с этим… – Он перебрал в памяти ругательства, но не нашел ни одного подходящего, – значит, быть счастливой со мной она не могла. Вот что меня гложет.

– И что ты собираешься предпринять? – Фоглер обвел взглядом настенные экраны, на которых в данный момент показывали пустой ринг. – Поколотить его?

– А смысл? – вздохнул Шилль, переливая часть пива из кружки Фоглера, которая все еще была полна, в свою.

– Ты ревнуешь. Кто не ревновал бы на твоем месте?

– Я, – ответил Шилль, – я бы не ревновал на своем месте. Дело не в Констанции. Я ей не хозяин, она вольна уйти от меня. Тот, кто любит, имеет право на потери, без этого никуда, что тут еще сказать? Перефразируя Новалиса, пускай все изменяют, я верность сохраню.

– Я что-то совсем запутался, – почесал в затылке Фоглер. – Что ты собираешься делать?

– То, что всегда делают при данных обстоятельствах, точнее, всегда делали в шестнадцатом веке, в семнадцатом и далее вплоть до двадцатого. Почему эта традиция прервалась, я не знаю. Сам посуди, разве что-то поменялось? Один человек оскорбляет другого. В былые времена оскорбленный незамедлительно потребовал бы устроить поединок на шпагах, саблях или пистолетах. А в наши дни? Чем он смоет с себя позор? Ничем, разве что попытается замазать его разговорами, таблетками, терапией и прогулками. Мы живем в век пустой болтовни, мы обездоленные люди, самые несчастные во всей мировой истории.

Шилль огляделся, словно безлюдный зал и экраны на стене являлись подтверждением его тезисов.

– Это называется жизнью в цивилизованном обществе, – прокомментировал Фоглер.

– Вот как? Ты серьезно? Жизнь в бессильном обществе, накопившем опыт собственного бессилия, в обществе, где всем нравится ощущать себя бессильными? Меня такой вариант не устраивает. Можешь считать меня романтиком, но я обращусь к этому психованному и попрошу у него согласия на то, чтобы я его застрелил. Нет-нет, убивать его я не хочу, мне просто нужно, чтобы он осознал, насколько все серьезно. К тому же дуэль значительно улучшит его поведение и даже придаст стильности, которой у него нет.

Боксеры на экране кружили по рингу, наскакивали друг на друга, наносили удары. Шилль говорил, все больше обращаясь к самому себе, точно Фоглер был спарринг-партнером, на котором он отрабатывал комбинации движений. Голос Шилля становился тише, и Фоглеру приходилось наклоняться, чтобы расслышать его слова. Когда Шилль умолк, Фоглер, так и оставшийся сидеть в согбенной позе, озадаченно покачал головой.

– Кем, говоришь, мне тебя считать? Романтиком? – спросил он.

Шилль отпил глоток пива. Фоглер тоже поднял громоздкую кружку, словно готовясь к атаке.

– Друг мой, о чем ты? – наконец ответил Шилль. – Быть романтиком означает придерживаться правил, а никаких правил больше не существует.

За кухонным окном постепенно смеркалось, и Шиллю на миг почудилось, будто он сидит в кинозале перед началом фильма и свет вокруг медленно гаснет. В детстве это зрелище его завораживало. Темнота наступала медленно, ненавязчиво, и Шилль никогда не мог сказать наверняка, на самом ли деле она сгущается, или это ему только кажется. Она заполняла помещение легко и просто, будто имела на это полное право, окутывала маленькие светильники на стенах зала и проворно их поглощала.

В дверь позвонили, и Шилль воспринял это как знак, что список пора заканчивать. Он сказал себе, что должен поставить точку, ведь времени у него в обрез. В перечень вошли пять пунктов, на удивление мало для человека, дни которого сочтены. Но ведь в самом известном списке подобного рода пунктов было и того меньше – всего один: богослов Мартин Лютер записал, что в последний день перед концом света посадит дерево.

Итоговый вариант выглядел следующим образом:

LOST

1) Последнее помазание

2) Белая рубашка

3) Покончить с Евгением О.

4) ХЛ. Гитлер

5) Ножной секс

В дверь снова позвонили. Прежде чем выйти в прихожую, Шилль добавил в список шестой пункт, в важности которого только что убедился:

6) Отключить сигнализацию.

На пороге стоял и фрау Эберляйн и еще двое людей, мужчина и женщина.

– Принесли «Змеиную пасть»? – обратился Шилль к соседке. – Что скажете, понравилось?

– Ужасно. – Она отдала ему книгу. – Ужасно хорошо!

– Я запамятовал: кем называет себя герой в том объявлении?

– Экспертом по спасению в исключительных случаях, – ответила фрау Эберляйн. – У меня остались вопросы, но это подождет, ведь у вас посетители. У вас сегодня много посетителей. – Она кивнула незнакомцам и зашагала вверх по лестнице.

Проводив соседку взглядом, Шилль повернулся к своим незваным гостям и заглянул в раскрытое полицейское удостоверение, которое предъявила Танненшмидт.

– Хм, утром ваши коллеги были в униформе, а вы уже нет. Неужто ее отменили сегодня после обеда?

– Герр Шилль? – сухо осведомилась Танненшмидт.

– Да.

– Старший инспектор Танненшмидт. Это полицеймейстер Зандлер. Если не возражаете, мы войдем.

Шилль возражал, но, будучи не в настроении играть в игры, кивнул и пригласил полицейских в квартиру, ощущая внезапно нахлынувшую усталость. Что они вынюхивают, что они могут обнаружить в его доме? Он провел офицеров по длинному темному коридору мимо коробок и ящиков с книгами в кухню, освободил от пакетов с книгами два стула и предложил Танненшмидт и Зандлеру садиться. Затем закурил сигарету, сказал:

– Если вы не курите, прошу прощения. – И, подняв голову, выдохнул дым в потолок.

Инспектор огляделась и коротко кивнула, заметив на стенах множество репродукций, зарисовок и схем.

– Герр Шилль, мне не хотелось бы отвлекать вас надолго; ответьте, пожалуйста, только на один вопрос. Он прозвучит странно, но вы наверняка поймете, что я имею в виду. – Танненшмидт сделала многозначительную паузу. – У вас есть незнакомые знакомые?

Шилль растерялся, гадая, не пытается ли она заманить его в ловушку.

– Да, а у кого их нет? – ответил он уклончиво.

– Представьте себе, ни у кого. По крайней мере ни у кого, кто не страдает слабоумием или психическими расстройствами. В общем, у меня есть определенные основания волноваться за вас. Скажите, с вами точно все в порядке?

– Это уже второй вопрос, – ехидно заметил Шилль. – Незнакомые знакомые – это оксюморон. Что-то вроде «любимый враг» или «секрет Полишинеля». Не вижу ничего предосудительного.

– Допустим. Тогда сейчас я не задам вопрос, а просто констатирую факт: сегодня утром, если помните, наши коллеги осведомились у вас, не узнаете ли вы двух человек на снимке. Мы видели ваш ответ в протоколе: с одной из них, Констанцией Камп, вы знакомы, второго человека видите впервые. Вы подтверждаете, что заявили именно так?

– Марков был у вас? – ляпнул Шилль и тотчас понял свою ошибку. – Вы правы, ладно. Извините извините! Я не хотел причинять ему неудобства. Меня теперь накажут?

– Любопытно, – пробормотала старший инспектор.

Она остановилась перед картиной, изображающей опушку леса, на которой, бросив корсеты на землю, боролись на шпагах две женщины с обнаженной грудью.

– Автор полотна – Эмиль Байяр, если вас это интересует, – пояснил Шилль.

– Меня интересует то, что вы не хотите причинять неудобства человеку, который вам незнаком и который путешествует на авто с вашей бывшей, однако причинять неудобства этой самой бывшей вы готовы. Чем это чревато, как вам кажется?

Шилль пожал плечами.

– Десятью годами тюрьмы?

– Ну что вы, в самом деле, – фыркнула Танненшмидт.

– Послушайте, я и правда его совсем не знаю, мы встречались мельком. Я даже не уверен, точно ли это он.

Зандлер, сняв толстые очки, что-то писал в блок ноте. Инспектор продолжала мерить кухню шагами.

– У вас тут всюду сплошные дуэли. Детали сам собой складываются в логичную мозаику. Собственно, поэтому мы здесь. Вы, может быть, уже знаете, а может быть, догадались: в заявлении Маркова речь идет о вас. Он утверждает, что вы вызвали его на дуэль. И, глядя по сторонам, я вполне могу ему поверить.

К этому повороту разговора Шилль был готов.

– А-а, поэтому вы и здесь? Он что, принял все за чистую монету? Я же пошутил! Мне пришло письмо, в котором сказано, что он гоняет по городу на машине Констанции, превышая скорость на семьдесят два километра в час, точно какой-нибудь похититель или соблазнитель. Вот я и написал о соблазнении особы женского пола.

– Соблазнение бывшей подруги, а именно вашей бывшей подруги. Сколько вы были вместе?

– Четыре года и несколько месяцев.

Шилль встал, потушил сигарету и выкинул ее в мусорное ведро. Танненшмидт остановилась напротив Шилля, посмотрела на него в упор и отчеканила:

– Сейчас я обращаюсь к вам официально и прошу хорошенько подумать перед тем, как, возможно, еще раз солгать представителю полиции. У вас есть пистолет?

– Нет, конечно! – рассмеялся Шилль. – Но даже если бы он у меня был и я всерьез собирался вступить в поединок с Марковым, вы считаете, я бы в этом признался?

– Так было бы лучше для вас, герр Шилль, ведь ситуация складывается не в вашу пользу. В вашем списке уже числятся: предоставление ложных сведений офицерам полиции, воспрепятствование разыскным мероприятиям и срыв уголовного рас следования. Дуэль повлекла бы за собой угрозу вооруженного насилия, нарушение закона об оружии, подстрекательство к совершению преступления, угрозу преступления, покушение на причинение телесных повреждений, нарушение общественного спокойствия. Я ничего не упустила, Зандлер?

Тот снова надел очки и оторвал взгляд от своего блокнота.

– Фальсификация преступления. Лишение свободы на срок до трех лет.

Полицейские уставились на Шилля, ожидая его реакции. Шилль покачал головой и бойко затараторил:

– Погодите, я тоже умею подводить итоги. Кто превысил скорость? Не я, а Марков. На фото я его не узнал – ну с кем не бывает? Идем дальше. Кто фальсифицировал преступление? Снова не я, а Марков. А кто пришел к вам с обвинительным заявлением? Все тот же Марков. Мне кажется, этот человек не в своем уме; вероятно, у него паранойя. В принципе, при его работе это и неудивительно.

Танненшмидт мысленно отметила, что в целом она видела ситуацию аналогично тому, как ее обрисовал сейчас Шилль, и именно такой она и хотела ее видеть. Им было совершенно нечего предъявить этому человеку. Слова Маркова и полученная им депеша не являлись должным основанием даже для ордера на обыск. Старший инспектор кивнула своему помощнику, и тот поднялся.

– Было бы хорошо, если бы впредь вы воздерживались от подобных шуток. Хорошо для вас, я подчеркиваю. Поверьте, обыск дома – процедура малоприятная, особенно… – Она кивнула на штабеля коробок вдоль стен. – …Особенно в вашем случае. Скажите, а как люди вообще становятся букинистами?

– Совершенно не желая ими стать. Это самый безопасный способ. Среди букинистов есть и книготорговцы, оставшиеся без работы, и недоучившиеся студенты богословских и филологических факультетов.

– А вас что привело на эту стезю?

– По образованию я артист. Долгое время подрабатывал в службе организации переездов. Фирма занималась также расчисткой и утилизацией имущества в старых имениях, где, собственно, мне и попадались горы никому не нужных обтрепанных книг. Вытащишь, бывало, одну, другую, читаешь, не можешь оторваться, и с какого-то момента это перерастает в самую настоящую зависимость.