Текст книги "Оскорбление третьей степени"

Автор книги: Райк Виланд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Заморосил мелкий дождик, ветхая деревянная скамейка у перекрестка всем своим видом призывала долго тут не задерживаться. То, что когда-то здесь происходило, поросло не просто быльем, а самым настоящим лесом. Следов или признаков того, что тут когда-то стрелялись, теша себя иллюзией необходимости доказать любовь, отстоять честь и так далее в том же духе, увы, не сохранилось. Зато каждый комок грязи на здешней земле, каждый камешек на дороге, казалось, демонстрирует большую жизнестойкость, нежели драматическая интерлюдия, разыгравшаяся тут семьдесят с лишним лет назад.

Лес стоял холодный и неподвижный.

Шилль наклонился, выкопал из земли грязный кругловатый камень, долго смотрел на него, а затем положил в карман тренча.

По пути сюда, в региональном экспрессе из Берлина в Фюрстенберг, он сидел среди других пассажиров, рассеянно глядевших в окно, резюмировал все, что знал об этой последней на данный момент немецкой дуэли, чтобы решить, из какого пистолета стрелять, и пытался представить, что за человек когда-то держал его в руках.

На тех немногих фотографиях противников, которые Шиллю удалось найти, оба позировали в военной форме, лица у обоих были самые обычные – у Хорста Кручинны строгое и дерзкое, у Роланда Штрунка самоуверенное и хитрое. Повод для дуэли, супружеская измена или подозрение в супружеской измене, представлялся Шиллю неуместно тривиальным, а с учетом амбиций Третьего рейха по завоеванию мира и просто глупым. Зарубежный корреспондент газеты «Фёлькишер беобахтер» вызывает на поединок личного адъютанта рейхсюгендфюрера Бальдура фон Шираха из-за женщины? Ситуация показалась Шиллю еще более гротескной после того, как он выяснил, что в 1933 году в стране отменили запрет на дуэли, ранее действовавший для членов СА и СС. Были созданы полуофициальные суды чести и третейские суды; входившие в них высокопоставленные воен ные выносили вердикт, подлежит ли то или иное оскорбление урегулированию при помощи дуэли.

По мнению Шилля, такое отношение к дуэлям было по сути государственной санкцией на убийство. Тысяча девятьсот тридцать седьмой год, сле-дующий за годом Олимпийских игр в Берлине и предшествующий году Хрустальной ночи, стал переходным периодом, последним всплеском нормальности, и в его контексте хоэнлихенская дуэль выглядела прелюдией к безумию, тень которого уже неотвратимо нависала над Германией и всей Европой.

Шилль считал, что дуэль есть не более чем акт эмансипации и самоутверждения, лишенный всякой законности. Два человека встают лицом к лицу, ибо знают, что никакой закон им не поможет, и ищут решение, которое нельзя найти где-либо еще или у кого-либо еще. Наглое разрушение Марковым его союза с Констанцией касалось только их двоих, и ни судьи, ни врачи, ни все прочие люди в мире не могли ничем помочь, да и ущерб являлся непоправимым. Одна лишь мысль о том, что он стал бы беседовать с Марковым и, того хуже, с Констанцией об их чувствах и травмах в присутствии судейского форума, вызывала у Шилля дурноту, и он скорее предпочел бы застрелиться, чем участвовать в эдаком обсуждении.

– Не надо стрельбы!

Чья-то рука коснулась колена Шилля, и он подскочил на месте. Пожилая дама, сидевшая напротив, с беспокойством смотрела на него.

– Вы сейчас воскликнули, что хотите кого-то застрелить, – пояснила она.

Шилль вгляделся в морщинистое и при этом розовое, словно у юной девушки, лицо, обрамленное старомодным темно-зеленым платком.

– О, простите. А я и не заметил.

Она покачала головой.

– Кто вас так разозлил?

– А-а, кое-кто. – Шилль протер глаза. – Допустим, один клоун, глупый клоун.

– Он увел у вас женщину?

– Ну, можно и так выразиться.

– Это, конечно, печально. Но, увы, бывает. Вы, главное, не наломайте дров, а иначе с вами произойдет то же самое, что случилось с моим кузеном из Данненвальде.

Старушка смотрела на Шилля так, будто он знал этого кузена, но Шилль, конечно, слышал о нем впервые. По соседству с ними в вагоне сидела парочка в потертой, выцветшей одежде и что-то печатала на клавиатурах своих ноутбуков. Названия станций объявлялись на немецком и (к счастью, более коротко) английском языках.

– И что же случилось с вашим кузеном из Данненвальде?

– Он похоронил самого себя.

– Похоронил самого себя?

– Совершенно верно, – кивнула дама, выпрямляя спину и застегивая бежевое шерстяное пальто, отчего серебряная брошь бабочка на лацкане взмахнула крылышками.

– Вы имеете в виду, он был погребен заживо? Он, вероятно, работал шахтером?

– Нет, служил моряком. Не спрашивайте меня, как давно было дело, лет пятьдесят уж точно прошло. В эту историю мало кто верит. Но если вы приедете в Данненвальде и станете разузнавать подробности, любой местный житель вам подтвердит, что я не лгу. В общем, жена кузена обычно сидела дома и редко куда уезжала. Но однажды, когда он приехал на побывку чуть раньше намеченного, выяснилось, что жена отправилась к его кузену Альфреду в соседнюю деревню. Ночью он сам поехал туда на велосипеде. На багажник пристроил большую канистру бензина, потому что решил поджечь дом Альфреда, но, оказавшись возле него и заглянув в окно, он увидел, что они сидят вдвоем на диване, а вокруг горят свечи, и у него не хватило духа исполнить свой план. Зато ему в голову пришла другая идея.

Шилль взглянул на собеседницу с нескрываемым интересом.

– На следующий день он купил место на кладбище, потом пошел к каменщику и заказал надгробие, на котором выбили имена его неверной жены и кузена, Бригитты и Альфреда, и дату – тот самый день, когда он застал их врасплох. Не остановившись и на этом, он поместил в газете некролог памяти Бригитты и Альфреда. Вот это было по-настоящему страшно.

– А потом?

– А потом он каждый день ходил на кладбище и поливал цветы на пустой могиле.

– Понятно. Но как… каким образом он похоронил самого себя?

Дама чуть наклонилась вперед и заговорила тише:

– Сейчас поймете. Альфред обо всем узнал, после чего тоже купил участок неподалеку, тоже поставил на нем надгробие с именем кузена и датами его жизни, тоже опубликовал в газете некролог. Дальше они то и дело встречались на кладбище, вставали каждый перед пустой могилой, поливали цветочки и скорбели. И знаете что?

Шилль не знал.

– Они больше никогда не сказали друг другу ни слова.

По громкоговорителю объявили, что следующая остановка – Гранзе, выход на правую сторону, и старушка, подхватив сумочку, пересела на край скамьи.

– До свидания, молодой человек. Берегите себя.

– До свидания, всего вам хорошего. Расскажите, чем закончилась история с захоронениями?

Дама неуверенно поднялась и схватилась рукой за его сиденье.

– Никто не знает.

– Никто не знает?

Поезд начал медленно замедлять ход.

– Однажды мой кузен исчез неведомо куда. Но у могилы, где было выбито его имя, появился свежий холмик земли и огромный венок с лентой…

Колеса заскрипели громко и пронзительно, заглушая слова старушки, которая уже помахала Шиллю на прощание и повернулась к выходу. Несколько секунд он не шевелился, словно оцепенев, а потом вскочил и помчался следом, расталкивая пассажиров.

– Подождите! – выкрикнул он, запыхаясь. – С лентой… Как вы сказали? Я не расслышал!

Она обернулась, приложив руку козырьком ко лбу, чтобы лучше видеть Шилля, и переспросила:

– С лентой?

– Да!

– Там было написано только: «На безмолвную память обо мне».

– И больше ничего?

– А что еще, молодой человек?

Рассказ старушки едва ли мог быть правдивым. Человек либо умирает и его хоронят, либо он не умирает и приходит возложить венок на могилу того, кто уже отошел в мир иной. Осуществимо только одно из двух. Впрочем, даже если бы кто-нибудь придумал хитрый трюк и выполнил его на собственных фальшивых похоронах, он не смог бы в это время быть мертвым.

А вдруг ему кто-то помогал? Еще какой-нибудь кузен из другой соседней деревни? Такой вариант не казался Шиллю невообразимым, однако представлялся до крайности банальным. «На безмолвную память обо мне?» «Ее кузен, должно быть, пришел на кладбище тайком, оставив на прощание эту ядовитую фразочку», – подумал Шилль, и ему живо представилось, будто он сам стоит перед своей псевдомогилой и бросает горстку черной земли на крышку деревянного гроба.

Поезд покатился дальше. Онемевший и потрясенный, Шилль уставился в окно. Он сидел спиной к направлению движения, а мир со множеством полей, деревьев и домов в безумной спешке убегал от него. «Самое увлекательное в дуэли, – вдруг понял Шилль, – самое увлекательное заключается в том, что после нее все будет кончено». Если умрет он, будет очень грустно, но уже не ему, поскольку по причине своей смерти он будет исключен из числа живых. Если умрет Марков, это будет вполне сносно и, главное, простительно. Да, только смерть Маркова позволит Шиллю забыть его; только смерть от пули Шилля станет достойным завершением жизни этого ничтожества Маркова.

В целом вопросы, касающиеся поединка, были улажены, что вызывало у Шилля ощущение приятной ясности.

Предоставление оружия ему гарантировали, секунданту него есть, Маркова он вызвал на дуэль депешей и от полицейских узнал, что оппонент паникует. Чего у него не было, так это плана или идеи, как заставить Маркова явиться на встречу, а время поджимало: согласно старинным кодексам, от момента нанесения оскорбления до выхода на поединок должно пройти не более двадцати четырех, иногда сорока восьми часов, хотя, и Шиллю это было известно, бывали исключения и особые случаи.

Он помнил историю Фердинанда Лассаля, профсоюзного лидера, который тратил дни и недели, пытаясь вынудить противника сразиться с ним на дуэли. В ситуацию вмешались Германия, Франция и Швейцария, Лассаль просил о посредничестве баварского короля, свои рычаги влияния задействовал министр иностранных дел Рихард Ваг нер, однако все напрасно. Лассаль влюбляется в Элен фон Деннигес, поклонницу на двадцать лет моложе его, и они хотят бежать вместе. По какой-то причине они передумывают, Лассаль из соображений приличия отправляет девушку домой, хочет на другой день зайти к ней, но его не пускают даже на порог; он совершенно теряет рассудок, пишет десятки писем в разные страны Европы, требуя сатисфакции за причиненное ему оскорбление, наконец, вызывает отца Элен на дуэль, которую тот игнорирует, ведь он благородных кровей, к тому же дипломат, и ему не к лицу вступать в поединок с ничтожным профсоюзным лидером. Лассаль становится просто карикатурой на самого себя, зажатой в тисках унижения и мании величия, отец передает его вызов жениху Элен, румынскому юнкеру по имени Янко фон Раковица, в поединке с которым на рассвете августовского дня 1864 года на небольшой поляне близ Женевы Лассаль погибает, получив смертельное ранение…

В наши дни на этом месте находится гольф-студия.

Шилль ездил туда. Подходящего камня не нашлось, и Шилль был вынужден пополнить коллекцию обычным мячиком для гольфа, что он и сделал, после того как почтил память Лассаля минутой молчания.

Можно ли считать этот пример пугающим? Не самым приятным уж точно. Дуэль, в которой оба противника участвуют не по доброй воле, не соответствовала представлению Шилля о правильной дуэли. Дуэль между незнакомцами или третьими лицами, которым ее передали для исполнения, являлась чистым абсурдом. Шилль был категорически не намерен стреляться с кем-то другим лишь потому, что у Маркова не нашлось времени или желания явиться на поединок.

Честь, этикет, сатисфакция – Шилль терялся в догадках, что со всем этим делать. В его понимании дуэль была коротким финальным разговором двух людей, которым уже нечего сказать друг другу. В наши дни человек волен просто махнуть на все рукой и дальше идти своей дорогой. Отношения сходят на нет, обиды забываются. Однажды вражда между Марковым и Шиллем могла бы просто потерять всякий смысл. Шилль знал это, но не хотел такой развязки. Он рассчитывал свернуть с обычного пути апатии и усталости, по которому шли его современники, с пути избегания, выжидания и принятия. В тот миг, когда фотоснимок с камеры контроля скорости раскрыл ему легкомысленную правду, он, казалось, окончательно убедился в неоспоримости своих притязаний и чувств. Не своих чувств к Констанции, среди которых теперь преобладала не страсть, а жалость, и не своих чувств к Маркову, ибо он почти не знал его и не собирался с ним знакомиться, а своих чувств по отношению к самому себе.

Безумная и неутихающая боль, ставшая его неразлучной спутницей с момента расставания с Констанцией, напоминала Шиллю, что он жив, что он может быть, впервые активно участвует в жизни. Он был почти благодарен за это. Он ощущал себя живым, ощущал, что открывается новой правде. Марков идиот и останется им, даже если сказать ему об этом в лицо. Не это важно, речь не о том, что правильно, а что нет, что уместно, а что нет. Подобные вопросы представлялись Шиллю несусветным вздором. На самом деле он хотел одного: остаться верным себе, независимо от того, насколько безумным это было или казалось кому бы то ни было. Пожалуй, разумнее всего было бы полностью сойти с ума.

Та-там-м-м, та-там-м-м, та-там-м-м… Монотонный стук колес по рельсам звучал на протяжении всей поездки, точно железная мантра. Шилль едва не проехал Фюрстенберг, а оказавшись на вокзале, вынужден был мчаться на остановку со всех ног, потому что автобус до Лихена уже готовился к отправлению. Двадцать минут спустя Шилль стоял на рыночной площади, безлюдной в холодный январский полдень, и озирался в поисках турагентства. Найти его оказалось несложно: заведение занимало маленький серый домик, объявления в окнах которого рекламировали велотуры по Уккермарку. Агентство тоже было безлюдным, на полупустых полках лежали стопки листовок и открыток. На стене висели большие фотообои: летний пейзаж, вид сверху, много леса, много воды и много красных черепичных крыш.

– Я могу вам помочь? – осведомилась, выйдя из-за какой-то перегородки, молодая девушка, смотревшая на Шилля привычно скучающим, сочувственным взглядом человека, недоумевающего, что вообще может привести туристов в Уккермарк в январе.

– Будьте добры, – учтиво отозвался Шилль. – Я хочу побывать в Хоэнлихене. Не объясните ли вы мне дорогу? – Он указал на фотообои.

– Хм, это уже любопытно. Вы тоже из полиции?

– Нет, а почему вы так решили?

– Видите ли, утром нам позвонили из берлинской полиции и задали этот же вопрос.

– Про Хоэнлихен?

– Да.

– Мне интересно посмотреть на то место рядом с санаторием, где в тридцать седьмом году произошла дуэль.

Девушка вздрогнула и отступила на полшага.

– Что с вами?

– Офицера интересовало то же самое. Но видите ли, никакой дуэли здесь никто не проводит, а потому мне больше нечего вам сказать. Сегодня я услышала о ней в первый раз, хотя, получается, уже во второй.

– Я не из полиции. Я веду собственные изыскания, – сказал Шилль и добавил: – Я букинист.

– Мне жаль, – вздохнула девушка, и было непонятно, о чем она сожалеет – о том, что посетитель занимается букинистикой, или о том, что ей нечего поведать о дуэли. – Полицейскому я ответила это же. Сегодня что, какая то годовщина, день встречи?

– Я бы так не сказал. И кстати, сожалеть тут не о чем: об этой дуэли мало кто знает.

Во взгляде девушки сквозило равнодушие.

– В поединке участвовали два эсэсовца. Понятно, что экскурсию на место его проведения не организуешь.

– Я не в курсе. – Она развела руками. – Тут, в Лихене, наверное, никто не в курсе. К тому же все присутствовавшие на той дуэли уже давно мертвы.

Последнее предложение прозвучало необычайно важно и весомо, и на несколько секунд собеседники замерли в благоговейном молчании, созерцая вид на фотообоях, открывавшийся с воздуха неведомым далеким летом.

– А как добраться до санатория, вы мне можете сказать?

– Да, очень просто… Вы пешком пойдете?

Шилль кивнул.

– Тогда вам вон в ту сторону. – Она указала себе за спину. – Десять минут по Темплинерштрассе, а когда приблизитесь к кладбищу, продолжайте идти по Панвицаллее… и придете прямо к санаторию.

Шилль поблагодарил девушку, а та вытащила из коробки проспект с заголовком «Легендарный Лихен».

– Вот, посмотрите, здесь на обороте должен быть… телефон главы краеведческого клуба, герра Блюменталя. Если кто-то что-то и знает, то только он.

Дорога вела Шилля мимо двух– и трехэтажных домов, из-за углов которых дул ледяной ветер. Город казался игрушечным; шеф-повар, стоящий перед кафе «Цум Дикен» в поварском колпаке, зеленой поварской рубашке и фартуке, держащий в руках доску с надписью «Спецпредложение дня», тоже был глупой куклой. Шилль зашел в кафе, заказал кофе и набрал номер краеведа.

– Блюменталь! – взволнованно крикнул в ухо Шиллю пожилой мужчина и велел подождать, пока он ищет свой слуховой аппарат.

Какое-то время в трубке что-то шуршало, хлопало и стучало, а затем Блюменталь снова взял ее и заговорил более спокойным тоном. Его нисколько не удивило, что кто-то ни с того ни с сего звонит ему и расспрашивает о событиях 1937 года. Нет, полиция с ним пока не связывалась. Да, он может кое-что рассказать о Хоэнлихене и нашумевшей дуэли, его мать работала в санатории медсестрой. Скандал, по ее словам, был грандиозный, учитывая, что дуэль закончилась смертью Штрунка, любимого корреспондента Гитлера. И хотя сей факт должен был оставаться в тайне, о нем узнали абсолютно все.

Шиллю подали чашку кофе, над которой поднимался ароматный пар.

– Гитлер прислал на похороны роскошный венок.

– Мне хотелось бы побывать там, где состоялась дуэль.

Блюменталь, конечно, знал дорогу и подробно объяснил, что надо обогнуть санаторий и дойти до часовни Святой Елены. За ней начинается лес, а место поединка, по всей вероятности, находится на следующей развилке. Блюменталь с радостью отправился бы туда вместе с Шиллем и показал ему ту прогалину, но… В трубке снова что-то зашелестело, и окончание фразы Шилль не расслышал.

– Будьте осторожны, тот район в народе называют Долиной призраков! – оглушительно гаркнул Блюменталь.

У Шилля оставался вопрос насчет тела Штрунка и его могилы. Чтобы краевед понял, о чем идет речь, Шиллю пришлось кричать на все кафе.

На это у Блюменталя тоже нашелся ответ, хоть и неудовлетворительный. Захоронение, по его словам, уничтожили в конце войны: это было знаковое место для эсэсовцев, и, вероятнее всего, именно поэтому русские сровняли его с землей.

Шилль с благодарностью принял это к сведению. Больше от Блюменталя он ничего не услышал и был очень рад, что орать в трубку уже не нужно. Он встал, чтобы заплатить за кофе, но хозяин, в таком же дурацком костюме, что и кукла у дверей, поднял обе руки, будто сдаваясь, и угодливо произнес:

– Это за счет заведения.

И наконец, миновав руины санатория, в облике которых и впрямь угадывалось нечто призрачное, и маленькую часовню на опушке, построенную словно в память о дуэли, он очутился на месте. Сумерки заливали ландшафт мягким светом, все вокруг мерцало оттенками серого. Шилль бесцельно бродил взад-вперед, точно парапсихолог, пытающийся установить контакт с духами умерших. Но эта низина не вызывала в его душе ни малейшего отклика. Он ничего не чувствовал. Ничего, кроме неизбежного одиночества.

Мобильный телефон Шилля зазвонил.

Его не удивило бы, если бы на линии оказался один из двух давно почивших дуэлянтов, Штрунк или Кручинна. Но это был дядя Венцель, который сообщал, что ему удалось раздобыть еще один билет на сегодняшнее оперное представление, и осведомлялся, увидятся ли они там.

Шилль выразил сожаление и пояснил, где сейчас находится.

– В Хоэнлихене? На месте последней дуэли? Что вас туда привело, простите за нескромный вопрос?

– Сам толком не пойму. – Он еще раз повернулся вокруг своей оси и поймал себя на мысли, что действительно не знает ответа. – А вообще, мне только что пришло в голову, что сегодня, возможно, последний день в моей жизни.

– Из-за дуэли? Поверить не могу, вы все-таки условились со своим оппонентом?

Шилль был вынужден признать, что нет и что в этом и заключается проблема. Если все пойдет по плану, вечером в оперу вместо него отправится Марков – он, Шилль, прислал ему подаренные дядей Венцелем билеты.

– Очень хорошая идея! Тогда давайте я подойду к нему и скажу, чтобы он принял ваш вызов и назначил секунданта!

– А вот это уже не очень хорошая идея, потому что он вызовет полицию.

– Я могу передать ему депешу.

– Этот вариант мне нравится больше. Десятый ряд, места пятое и шестое?

– Кажется, – неуверенно отозвался дядя Вен цель.

– Вы его в любом случае узнаете. Седеющие растрепанные волосы, прическа художника. Он будет в однотонном костюме, непременно с каким-нибудь галстуком или платком на шее… По крайней мере, именно так он выглядит на портретах в своих книгах.

– Ага, запомнил. Что именно написать в депеше?

– Минутку… Никаких имен, адресов или телефонных номеров. Он должен прийти в нейтральное место. То есть не он, а его секундант.

За разговором Шилль вышел из леса и направился обратно к автобусной остановке. Уличные фонари уже зажглись. В конце улицы он увидел знакомую куклу шеф-повара перед кафе «Цум Дикен», а рядом с ней – патрульную машину.

– Хм, а полиция-то уже здесь. – Шилль остановился и стал искать другую дорогу. – В нейтральное место, то есть в кофейню, цветочный магазин, парикмахерскую… А, нет! – Он вынул из внутреннего кармана рекламную листовку. – Напишите, пожалуйста, такое письмецо: Уважаемый герр Марков, позвольте напомнить вам о дуэли, которая состоится завтра. Для обсуждения всех дальнейших деталей предлагаю организовать встречу с вашим секундантом. Завтра в полдень, в двенадцать часов… – Шилль перевернул листок, на чистой стороне которого написал свой список «LOST», и прочел адрес: – В велнес-оазисе «Фиш спа» на Данцигерштрассе, дом шестьдесят шесть.

Дядя Венцель старательно повторил название и адрес места встречи, а также весь текст «письмеца» и пообещал доставить его адресату.

– Я подойду к его ряду во время антракта. Потому что после антракта будет дуэль.

Шилль заново повторил номер ряда и мест, надеясь, что не ошибся, и, пожелав дяде Венцелю приятного вечера в опере и еще раз выразив сожаление, что не сможет там присутствовать, свернул в переулок перед полицейской машиной. Там он миновал ряд маленьких домов и церковь, а потом добрался до гостиницы «Цур Зонне», на освещенных окнах которой, как и в прошлом столетии, все еще покачивались тяжелые портьеры. «Кто знает, – сказал себе Шилль, – может, они висят тут с тех самых пор». Люди по ту сторону окон превратились в эфемерные, почти прозрачные фигуры, шевелящиеся фигуры, поглощенные неведомыми Шиллю делами и разговорами, от которых до него доходили только низкие, таинственно искаженные частоты.

11

Парадокс Близнецов

Разумеется, весть о дуэли, состоявшейся буквально за воротами санатория, распространяется по Лихену мгновенно. Разумеется, Гиммлер не аннулирует приказ о проведении бала в честь окончания маневров. С чего бы вдруг его отменять? Наоборот, именно из-за дуэли бал и следует устроить, чтобы не поползли слухи о нарушениях или о выходящей из-под контроля подковерной борьбе в рядах СС. Разумеется, в атмосфере царит чрезвычайная таинственность. К счастью, Гебхардту удается перенести торжество в отель «Цур Зонне» вблизи рыночной площади, где квартируют части 3-го батальона СС «Тотенкопф-Штандарте Бранденбург» и где сегодня, в субботу, спустя пять дней после дуэли и один день после смерти Штрунка, в восемь вечера и должен состояться сам бал.

На календаре двадцать третье октября 1937 года, и об этом дне сохранились лишь погодные сводки. Переменная облачность, небольшие кратковременные дожди, умеренный западный ветер, температура в течение дня примерно одинаковая.

Тучи, сгущающиеся над Лихеном, имеют другую природу, и не нужно иметь богатое воображение, чтобы представить себе то, что происходит здесь в этот день.

Гебхардт, вообще-то большой любитель увеселений, проводит субботу в уединении на своей служебной вилле; он читает газеты и, не в силах отогнать мрачные мысли, ожидает вечера. После смерти Штрунка, о которой уже было объявлено, но которая, впрочем, случилась только накануне, Гебхардту пришлось сделать ряд телефонных звонков. Первым делом он переговорил с Гиммлером: тот собирался в Рим и воспринял итог дуэли стоически, но потребовал строгой секретности; затем последовал продолжительный диалог с принцем Фридрихом Кристианом Шаумбургом-Липпе, секретарем Геббельса в министерстве пропаганды: тот немедленно назначил торжественные похороны на начало следующей недели и велел приступить к соответствующим приготовлениям; наконец, Гебхардт сообщил скорбную новость Видеману, адъютанту Гитлера. Видеман, ставший свидетелем приступа ярости фюрера из-за исхода дуэли, высказал предположение, что карательные меры Гитлера будут крайне масштабными: если до этого момента дело касалось только Кручинны, которого фюрер более не желал видеть в своих рядах, то теперь можно ожидать и более серьезных репрессий. Кто знает, что будет дальше, кого безвинно утянет в непостижимый водоворот гитлеровской ярости? Видеман этого не знал и, хотя он признавал, что Гебхардт, как врач, имел отношение не столько к назначению и планированию дуэли, сколько к ее последствиям, честно предупредил того, что ожидать можно чего угодно.

В последнюю очередь Гебхардт позвонил фрау Штрунк в Целендорф и сообщил ей, что ее муж мирно скончался, не приходя в сознание. Герда Штрунк отреагировала на это известие спокойнее, чем опасался Гебхардт, и, еле слышно выдохнув, поблагодарила его за то, что он был так любезен передать ей эту новость лично.

И в заключение Гебхардт переговорил с оператором телефонной станции, дав указание в ближайшее время не соединять его вообще ни с кем, за исключением фюрера или его заместителя. Он повесил трубку и перевел дух, чувствуя, что худшего удалось избежать. Хоэнлихен вновь превращался в точку схождения национальных интересов, только на сей раз, в отличие от Олимпиады 1936 года, этому схождению суждено было стать в некотором роде фатальным.

Трудно сказать, в какой момент своей жизни хирург, когда-то начинавший дантистом, повернул в сторону Ландсберга-на-Лехе, где был возведен эшафот Нюрнбергского трибунала по военным преступлениям. Вероятнее всего, он сделал это очень рано. Отец Гебхардта был семейным врачом отца Генриха Гиммлера в Мюнхене, а отец Гиммлера был директором его, Гебхардта, школы. Старший брат Генриха Гиммлера ходил с ним в школу, то есть они знали друг друга, можно сказать, с начала времен.

После Первой мировой Гебхардт побывал в поразительном для студента-медика количестве добровольческих корпусов, оказывавших противодействие посланникам еврейского большевизма: в корпусе фон Эппа, фрайкорах «Бавария» и «Обер-ланд», в рядах которого вдохновенно сражались также Генрих Гиммлер и Зепп Дитрих, впоследствии командир «Лейбштандарта СС Адольфа Гитлера» и один из наиболее высокопоставленных офицеров войск СС. Еще до окончания учебы он участвовал в мюнхенском марше на Фельдхернхал-ле. (В свое оправдание он будет заявлять, что был там лишь в качестве сопровождающего врача и даже оказывал медицинскую помощь раненым со стороны противника.) Позже Гебхардт стал лечащим врачом Гиммлера, фактически его личным лечащим врачом, что соответствовало званию генерала СС. Он же станет сопровождающим врачом в рамках испытаний и экспериментов, которые будут проводить над узниками концлагерей с 1939 года, – испытаний, которые он якобы счел возможностью помилования для тех, кто в любом случае приговорен к смертной казни, как он уточнит в ходе Нюрнбергского процесса над врачами, однако при этом не сумеет ответить на вопрос, в чем состоит эта возможность в случае маловероятного выживания подопытных, пояснив, что полностью полагался в этом отношении на Гиммлера.

Список обвинений, который зачтет американский прокурор Джеймс Макхейни в Нюрнберге, будет включать почти бесконечную череду возможностей помилования, которые Гебхардт и его коллеги медики предоставляли в годы войны заключенным, не имевшим шанса отказаться. В Равенбрюке узницам концлагеря намеренно наносили ранения и инфицировали их, чтобы вызвать сепсис. Сверх того организовывались эксперименты с извлечением костей, мышц и нервов. А еще, как и в Освенциме, там проводились научные исследования возможности массовой стерилизации людей.

Что примечательно, все эти эксперименты нельзя было проводить на животных, поскольку нацистские службы защиты животных их запрещали.

По утверждению наблюдателя в суде, во время зачитывания списка Гебхардт будет непрерывно жевать жвачку.

В течение десяти лет, с 1923 по 1933 год, он являлся ассистентом всемирно известного тайного советника Фердинанда Зауэрбруха в Мюнхене и был назначен на должность главврача незадолго до того, как Зауэрбрух перешел на работу в «Шарите» в Берлине. Сам Гебхардт вскоре после этого возглавил хоэнлихенский санаторий. Он женился на Марианне, у них родилось двое сыновей: Юрген летом 1934 года и Петер, которому в октябре 1937 года всего шесть месяцев. Сохранилось много фотографий, на которых Гебхардт смеется; с годами выражение его лица становится все более горделивым и самодовольным, очки в тонкой черной оправе все плотнее прижимаются к глубоко посаженным глазам; это смех негодяя, который демонстрирует окружающим, как надо себя вести, и которому даже не нужна капсула с синильной кислотой, которую он передаст Гиммлеру в начале 1945 года. Даже в Нюрнберге он, уже не такой упитанный, будет постоянно покачивать головой, с высокомерием взирая на своих судей и насмехаясь над их простодушием.

Воды озера Цене, окутанные послеполуденной дымкой, спокойны и гладки; маленькая лодка стоит посередине, точно черный клин тени, и не движется. В стопке газет, сложенных рядом с телефоном, сверху лежат местные «Лихенер цайтунг», «Темплинер крайсблатт» и «Бризеталь-Боте». Все печатные издания предлагают вниманию читателя богатую палитру внешнеполитических разногласий.

«Германия и испанский вопрос», «Возмутительные инциденты в Чехословакии», «Москва оплачивает коммунистическую предвыборную пропаганду во Франции», «Лейбористы побеждают при помощи оружия», «Ответ на иностранные возражения», «Британские представительства в Токио», «Турция наблюдает за Дарданеллами», «Прага размышляет», «Еще один ответ Оксфорду»… Если бы Чемберлен прочел «Бризеталь-Боте», которая выходит в округе Нидербарним, он тоже нашел бы там что-нибудь интересное. Даже кроссворд, с учетом современных знаний, испускает раздражающее пророческое сияние: «голландский город сыроделов», «русская река», «часть Судет», «немецкая игральная карта», «турецкий месяц поста», «остров Британского архипелага», «город в Италии, где состоялась резня», «вредное насекомое«, «прибрежная пустыня на юго-западе Африки», и это только по вертикали.