Текст книги "Оскорбление третьей степени"

Автор книги: Райк Виланд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

В своей книге Ширах упомянет, что его бывший адъютант Кручинна умер вскоре после войны чрезвычайно трагической смертью: когда раскаленный транспортер при укладке соскочил с прокатного стана и спиралью обвился вокруг его тела, Кручинна буквально сгорел заживо. В последующие годы это описание породит некие легенды, кто-то станет поговаривать о Божьем суде, кто-то о финале драмы. Очевидец возьмется утверждать, будто видел, как работник сталелитейного завода в Западной Германии был схвачен стальной лентой, вылетевшей из печи, обвит и сожжен. Фамилия этого человека якобы была Кручинна.

В принципе, эту версию тоже можно считать верной, за исключением того, что несчастный случай произошел не в 1945-м, а в 1953 году, и ударил Кручинну не раскаленный транспортер и не стальная лента, вылетевшая из печи, а дышло грузового прицепа, который он вместе с несколькими людьми пытался столкнуть с места, и в результате он не сгорел заживо и не был сожжен, а его просто убило, когда при маневрировании колесо прицепа застопорилось и тяжелая железяка отлетела прямо на него, разодрав живот страшным ударом. Месть предметов непредсказуема.

Кручина похоронен в Травемюнде.

18

Сюрприз, сюрприз!

Ночью Констанция не могла уснуть и лежала, прислушиваясь к собственному дыханию и дыханию своих соседок, чьих имен она до сих пор не выяснила, и осознавая крайне тревожные, даже возмутительные ощущения, которые подарил ей третий день в «Тихой обители». Она чувствовала себя так, словно каталась на американских горках эмоций, шок сменялся афтершоком, взгляд в бездну сменялся взглядом из бездны.

После неожиданно глубокой, поистине расширяющей сознание дневной медитации, все еще погруженная в свои чувства, Констанция, пошатываясь, прошла через двор в ярко освещенную столовую и, взглянув на остальных участников ретрита, которые в тишине поедали ужин, увидела их в совершенно новом, тревожном свете. Неужели они все тоже были сейчас на медитации и тоже в ней участвовали? Едва ли люди, пережившие совместный медитативный опыт, должны быть такими отстраненными и замкнутыми, как вот эти за длинным узким столом, которые сидят друг напротив друга, хлебают рисовый отвар и избегают зритель ного контакта. Скорее, они просто притворяются. Многие были на ретрите не в первый, а во второй или третий раз. Постепенно до Констанции стало доходить, в чем заключается очарование этой достаточно тяжелой и кропотливой работы по самонаблюдению и какие взаимосвязи между телом и разумом она пробуждает.

От волнения Констанция не могла есть и с трепетом в душе ожидала вечернюю двухчасовую ме-дитацию, в ходе которой тоже полагалось сидеть в позе лотоса. Правда, она пока не понимала, как выдержит эту нагрузку и как будет медитировать дальше – куда уж дальше? – и что делать, если на нее опять нахлынет неуправляемое вожделение, но решила положиться на опыт руководителей курса и своих, с позволения сказать, товарищей по медитации, которые, вероятно, знают, что делают.

В назначенный час Констанция уселась на свое место, обернула плед вокруг талии, выпрямила спину, закрыла глаза. К ее удивлению, первые полчаса никакого вожделения она не испытывала, напротив, душу наполняли неловкость и стыд. То, что извращение совершенно не чувствовалось на физическом плане, представлялось ей истинным извращением. Единственным переживанием, которое роднило вечернюю медитацию с дневной, была нестерпимая боль в коленях, бедрах и спине, а теперь еще и голова раскалывалась. Вдобавок к этому вокруг не раздавалось ни звука (Констанция даже испугалась, не оглохла ли она), да и никого из соседей, судя по всему, не одолевали сексуальные фантазии. Она ощущала это, она знала это, потому что два с небольшим часа назад мир вокруг звучал совсем по-другому.

Пока Констанция отслеживала эти мысли, пыталась справиться с возникающими эмоциями и не понимала, радоваться ей теперь или грустить, ею медленно, но верно овладевало новое осознание, которое в очередной раз существенно изменило ее отношение к царящему вокруг безмолвию. Что, если она единственная в этом зале упивается садомазохистскими фантазиями? Что, если остальные всё поняли? Услышали ее стоны и вздохи, ее учащенное дыхание, отследили боковым зрением ее порывистые движения, ощутили запах, источаемый ее телом? Где, как не здесь, среди нарочито безмолвствующих людей, это может оказаться заметным? Нет, точно, они всё знают, не могут не знать. Где еще, как не в обители тишины, расслышишь звуки, который издает человек, взаимодействующий с самим собой, пусть даже только в мыслях? Из примерно сотни человек, которые молчали рядом друг с другом на протяжении нескольких дней и не занимались ничем, кроме молчания, вероятно, лишь очень немногие не обратили внимания на Большой взрыв женщины, сидящей среди них.

Сюрприз, сюрприз!

Что тут еще скажешь?

И хотя молчание, абсолютное молчание было бы единственно уместной и наиболее понятной реакцией в данный момент, вскоре после того как Констанция испытала этот ага-эффект во всех его измерениях, она с опущенной головой покинула зал, вернулась в свою комнату и лежала там, не вставая и глядя в темноту. Она не пошевелилась, когда в комнату пришли две ее соседки, и пролежала так до самого утра.

Спустя несколько тяжелых часов удручающе долгого, но дарящего освобождение марш-броска из Трибеля в соседний город по обочине безлюдной проселочной дороги Констанция, стуча зубами, сидела на центральном вокзале Хофа и ждала прибытия поезда, направляющегося в Берлин. Она была подавлена и, казалось, потеряла дар речи, однако это состояние вызывалось совсем другими причинами и ощущалось совсем иначе, чем в «Тихой обители». После трех дней вдали от города яркие краски, мерцающие экраны и мелькающая на каждом углу реклама являли собой сюрреалистическое визуальное шоу, избыточное для ее глаз. Когда на скамью рядом с Констанцией села женщина с ярко-красными губами и густо накрашенными ресницами, она уставилась на нее и долго не могла оторвать взгляда, пока незнакомка не повернулась к ней и с намеком не спросила, в чем дело.

Всего и всюду было слишком много. Даже высокие стойки с конвертами и открытками в газетном киоске, перед которыми Констанция задержалась на входе, и те показались ей вавилонскими башнями мирового знания. «Без дождя не было бы цветов», – прочла она на первой попавшейся открытке и тотчас погрузилась в сложное интеллектуальное размышление на тему, возможно ли обратное утверждение. Ее уши болели от многоголосого гомона, разносящегося по величественному, с высокими сводами станционному залу, эхо вокзальных громкоговорителей металось между колоннами, а в углу, совсем рядом с Констанцией, беспрестанно тренькали два игровых автомата, чем довершали какофонию реальности.

Если по дороге от випассана-центра к вокзалу Констанция корила себя за бесславное окончание курса, дискутировала с внутренним голосом на тему собственного слабоволия и легкомысленности, то теперь она ощущала жизнеутверждающую свежесть и зверский аппетит. Она пришла к выводу, что аромат кофе и свежих круассанов, доносящийся из вокзального кафе, был достаточным поводом для того, чтобы сбежать из «Тихой обители» с ее запахом кислого пота и унылой затхлости.

Часы над главным входом показывали девять утра, Констанция купила роскошный завтрак, а еще газету и зарядное устройство, потому что аккумулятор ее мобильного разрядился, едва она его включила. Вскоре она уже смотрела из окна поезда, едущего в Берлин, на холодный, но очень приветливо встречающий ее ландшафт.

Поездка длилась пять часов, большую часть времени Констанция просто спала, периодически вздрагивая от объявлений, раздающихся из динамика. В газете она прочла заметку об аварии на «Коста Конкордия» и наивно удивилась, что большие круизные лайнеры до сих пор могут тонуть – она почему-то была уверена, что кораблекрушения остались в далеком прошлом. Для нее, склонной принимать все на свой счет, толковать и соотносить со своей жизнью, трагедия, описанная в газете, при всем должном сочувствии к пострадавшим, явилась долгожданным подтверждением того, что правильная, настоящая, реальная жизнь, в которой, к сожалению, случаются и такие трагедии, неизменно продолжается. Подобно многим, думая о кораблекрушениях, Констанция тотчас вспомнила «Титаник», символ более смелой, более блистательной эпохи, в которую слава и романтика ценились превыше остального, а столкновения с айсбергами становились предоплатой за душераздирающие телеэкранизации последующих лет.

Как бы она была рада оказаться там, как она была рада, что ее там не оказалось, и как хорошо было бы, если бы ее поезд сейчас не потерпел крушение, ведь на ней старая бесформенная парка и черный спортивный костюм, да и попутчики-туристы, заляпавшие грязью пол купе, для пресс-конференции одеты неподобающе. О своих волосах, которые она завязала в хвост на макушке несколько дней назад и с тех пор к ним не прикасалась, Констанция вообще избегала думать.

Вот такие мысли крутились у нее в голове на протяжении поездки.

Пару раз она пыталась дозвониться до Маркова, но его мобильный был выключен, и, вопреки обыкновению, он не перезванивал. «Тем лучше, – не унывала Констанция. – Устрою ему сюрприз». Ей не терпелось аннулировать его планы на вечер, если они у него уже имелись, и заменить их своими.

«Есть ли что-нибудь приятнее, – подумала она, – чем мчаться по зимним просторам навстречу любимому человеку? Пожалуй, есть: мчаться по зимним просторам навстречу любимому человеку во сто крат приятнее, если перед тем ты провела в „Тихой обители“ три проклятых дня и ночи!»

Вернувшись в Берлин, она поспешила к себе домой, где, запихав спортивные штаны и прочее содержимое рюкзака в мешок для мусора, будто вернулась из зараженного района, долго принимала ванну с роскошными облаками пены, которую, кстати, ей давным-давно подарил Александр, сказав при этом, что, должно быть, над облаками пена для ванн имеется в неограниченном количестве. Покончив с водными процедурами, Констанция принялась одеваться, сменила несколько нарядов и наконец остановилась на черном, с кружевной отделкой платье-футляре, черных чулках и красных кожаных сапогах, которые потрясающе сочетались с красным оттенком ее губной помады. Этот комплект ее устроил, и она сочла себя достаточно развратно упакованным подарком для Маркова.

Уже выходя из дома, она решила еще кое-что изменить в своем облике: повесила длинное кашемировое пальто обратно в шкаф, вытащила из мусорного мешка парку и надела ее, чтобы усилить эффект неожиданности. А потом побежала по улице в сторону дома Маркова, вдыхая холодный зимний воздух и шумно выдыхая пар.

Дома его не оказалось.

Квартира, которую она отперла своим ключом после того, как на звонки в дверь никто не ответил, встретила ее пустотой и опрятностью. Было непохоже, что Марков тут ночевал, а если он тут не ночевал, видимо, он ночевал где-то в другом месте. «А поскольку у меня дома он не ночевал, остается только один вариант, – рассудила Констанция, – он ночевал не дома». Чем дольше она рассуждала, бесцельно бродя по его квартире, тем меньше ей это нравилось. Она еще не ревновала, но уже волновалась. Ей вспомнилось, как несколько недель назад у них с Марковым состоялся долгий разговор о ревности: они обедали в ресторане «У Рейнхардта», и Констанция заметила, что ее спутник то и дело поглядывает на соседний столик, за которым хихикают две симпатичные молодые женщины. Она иронически призвала его к ответу, на что он в своей неподражаемой манере дал ей понять, что ревность по отношению к нему бессмысленна. «Можешь ревновать меня, можешь не ревновать – на мою любовь к тебе это никак не повлияет», – сказал он ей тогда. В его понимании ревность не является ни признаком неуверенности в себе, ни предчувствием, пусть подчас и оправданным, что любовь партнера угасает. Скорее он видит в ней некую нежность, искаженную действием страха.

– Попробуй представить себе это как криво висящую картину, – предложил тогда Марков.

Констанция наморщила лоб.

– Назови мне любое полотно, и я тебе докажу, – сказал он.

– Любое?

– Да, на твой выбор!

– Ладно… Моя любимая картина – «Тёни на море в Пурвиле» Моне.

– Серьезно? – поразился Марков. – А я был уверен, что «Проселочная дорога с березами» Паулы Модерзон-Беккер!

– Это уже в прошлом. Когда я побывала на выставке Моне в Гамбурге, все изменилось. Я решила, что пришло время для новой любви. – Она притянула его к себе и поцеловала.

– Хорошая идея, – отозвался он, – очень хорошая идея. «Тени на море в…»?

– «…Пурвиле». Если бы я еще понимала, к чему ты клонишь!

– Опиши мне эту работу.

Констанция описала творение Моне так, как только можно описать картину, на которой изображено лишь море, вода, волны, переливающиеся оттенками голубого, бирюзового, зеленого и желтого, в верхнем правом углу угадываются размытые очертания утеса, а необъятная тень на переднем плане делает морскую гладь темнее. Марков завороженно слушал и кивал.

– Отлично. Чудесно, моя дорогая. А теперь представь, что картина висит криво. Совсем чуть-чуть, но ты все равно это видишь.

– Представила.

– В самом деле?

– Ну да, и при чем тут это? Мы ведь обсуждали ревность!

– Совершенно верно, ее мы и продолжаем обсуждать. Ты скоро поймешь, что я имею в виду. Вот смотри, ХОТЯ картина висит криво, от этого она ничуть не меняется. Море не переливается через край. Даже тень никуда не смещается. А если наклонить голову под тем же углом, под которым висит картина, все снова выровняется. Правда, комната, на стене которой она висит, станет кривой, но комната, поверь, от этого не опрокинется. То же самое и с ревностью. Она ничего не меняет, а лишь вносит психический дисбаланс.

– Понятно, – протянула Констанция, не вполне с ним соглашаясь. – Но ты кое-что упустил. Картину, которая висит криво, нужно чуть-чуть подвинуть, и она снова будет располагаться под прямым углом. С ревностью, будь она обоснованная или нет, не все так просто. – Она кивнула в сторону соседнего столика, где две хохотушки даже не подозревали, какую сложную дискуссию вызвали своим присутствием.

– Ошибаешься, – возразил Марков. – В этом-то и загвоздка. Картина, однажды повисшая криво, уже никогда не будет висеть ровно. Да, ее положение можно выровнять, однако толку от этого не будет. Допустим, рядом с ней висит еще одна картина, и тогда все происходящее сведется к тому, что теперь она тоже оказывается под подозрением: а что, если и эта картина висит неровно? Даже если подозрение удастся развеять и все будет исправлено, останется сомнение, воспоминание, опасение, что она снова может повиснуть неровно. И от него будет уже не избавиться.

Когда Констанция явилась в ресторан «У Рейнхардта», все столики были заняты, однако, сколько бы она ни искала за колоннами, за вазами и в укромных уголках, нигде не находила Маркова. Герр К. несколько раз пробежал мимо, но, улучив свободную минутку, подвел Констанцию к барной стойке и полюбопытствовал, можно ли где-нибудь купить такую же парку, как на ней. Она ответила «нет» и добавила, что это ее униформа молчания, после чего сняла парку, и герр К. принял ее с преувеличенной галантностью.

Подойдя к Констанции в следующий раз, он поставил перед ней бокал шампанского, сказав, что это за счет заведения. Она поблагодарила и отпила глоток, первый глоток алкоголя за несколько дней, которые теперь представлялись ей годами.

– Марков тоже придет? – осведомился герр К. – Или вчера в опере его все-таки застрелили?

– Не знаю, сама не могу его найти, – ответила Констанция, приняв замечание об опере за шутку, смысла которой ей было не уяснить. – О чем вы? Я ведь только приехала из «Тихой обители», соображаю с трудом. – Говоря, она скользила взглядом по лицам посетителей ресторана.

– Как, вы разве не в курсе? Об этом весь город гудит.

Герр К. недоверчиво уставился на Констанцию, но не увидел в ее глазах ни намека на понимание. Он отвернулся, что-то поискал, нагнулся под стойку и, выпрямляясь, протянул Констанции газету.

– Там, в конце, – коротко произнес он и поспешил к одному из столиков.

Констанция принялась листать бульварную га зету. На последней стра нице она безош ибочно оты скала заголовок «Разборки в опере. Расстрел зрителя. Остановка спектакля. Все о необычной полицейской операции в „Комише опер“». Под ним размещались несколько снимков, на одном из них Марков лежал на спине, раскинув руки, по его животу расползалось пятно крови, а подпись гласила: «У зрителя из десятого ряда на животе большое красное пятно». На другой фотографии вокруг Маркова хлопотали санитары, на третьей его с курткой на голове вели сквозь толпу…

Констанция не глядя потянулась за бокалом и залпом его осушила.

Если верить статье, представление началось и завершилось в обычном режиме. В промежутке случилось несколько безумных сцен, которых нет ни в одном либретто. «Комише опер», вечер пятницы. Все билеты проданы, в зале полно немцев из соседних городов, туристы со всего мира. В программе «Евгений Онегин» Петра Чайковского. В середине спектакля раздается выстрел. Идет знаменитая сцена дуэли между Ленским и Онегиным. Когда дым рассеивается, публика видит, что на полу неподвижно лежит какой-то человек. На полу зрительного зала, не на сцене. Поднимается дикий хаос, включается свет, спектакль прерывают. Посетители вскакивают, несутся к выходу, с криками бегут по рядам. У одной из зрительниц, пятидесятишестилетней банковской служащей, нервное потрясение. Сутолока в коридорах препятствует проходу медиков и полицейских. Неожиданный поворот: на покойнике нет ни царапины. К тому же никакой он не покойник, потому что встает и вместе с блюстителями порядка выходит из зала под улюлюканье, свист и аплодисменты. На вопрос, являлось ли это частью сценария, художественный руководитель Барри Коски отвечает отрицательно. Кристоф Б. из Целендорфа, которому жена преподнесла билеты в оперу в честь его шестидесятипятилетия, говорит: «Сперва я не мог понять, что тут такое творится. Право слово, этот зритель переиграл всю оперную труппу». Берлинская полиция полагает, что спектакль сорвал невменяемый одиночка. Официальных сведений о мотивах правонарушения и о личности правонарушителя не поступало, однако, по непроверенным данным, это известный берлинский психиатр Оскар Б. Марков. После длительного перерыва спектакль продолжился и был благополучно завершен.

Констанция ощутила непомерную беспомощность. Она отказывалась верить прочитанному. От герра К., которого она засыпала вопросами, толку оказалось мало. Он ответил лишь, что Марков присутствовал на вчерашнем «обеденном коллоквиуме», а вечером в кафе явились те же полицейские, что и тремя днями ранее, и устроили ему допрос с пристрастием.

– Те же, что и тремя днями ранее?

– Да, они приехали сюда днем, поставили машину с включенной синей мигалкой у дома Маркова, пришли сюда и допытывались у меня, кто он, чем занимается, что за… Погодите, дам вам визитку. – Он открыл кассу и вытащил карточку. – Вот, можете оставить себе. Ева Танненшмидт, старший инспектор, Берлинский уголовный розыск и прочее. Приятная дама, хоть и из полиции. Вчера поздно ночью выпила пару порций виски.

– Нехорошо все это. Очень, очень нехорошо, – только и смогла вымолвить Констанция.

Она долго нажимала кнопку звонка у двери одной из квартир дома на Яблонскиштрассе, но звонок, очевидно, был сломан или выключен. Не так давно рядом с фамилией Шилля на двери была ее фамилия, Камп: Констанция вспомнила, что соскребла четыре буквы ключом, который потом оставила на кухонном столе рядом с прощальным письмом. Это произошло вскоре после той жуткой прогулки с элементами охоты, как она ее назвала, того переживания смертельной опасности, как позднее выразился Марков, делая акцент на том, что Шилль, сколько бы он ни заверял ее в своей любви, бросил ее в лесу, пожертвовал ею ради своего эгоцентричного и притом весьма токсичного чудачества. Да, охотник выстрелил в воздух, однако каждый сделанный выстрел является выстрелом в воздух до тех пор, пока пуля не попадет в ту или иную цель.

И, как всем известно, когда это происходит, время растягивается: у одних перед глазами проносится целая жизнь, другие видят свое будущее, и все это за ничтожную долю секунды. Самое неприятное – это, конечно, неуверенность (Марков назвал ее трансцендентальной неуверенностью) на тот счет, сколь долго будет продолжаться полет пули. Не исключено, что полет закончится годы спустя – если она, Констанция, понимает, что он имеет в виду. Когда же он, Марков, размышляет на эту тему, ему становятся понятны причины ее бессонницы: он на ее месте тоже не мог бы нормально спать.

Констанция снова нажала на звонок. Снова не раздалось ни звука.

Она постучалась в дверь, сначала еле слышно, потом громче.

Тишина.

Этажом выше щелкнул замок, кто-то вышел на лестницу и зашагал вниз по ступенькам.

– Фрау Камп! Вот так сюрприз. Давненько вас тут не было. Желаете повидать герра Шилля?

– Добрый вечер, фрау Эберляйн! – воскликнула Констанция, чуть не плача и в то же время радуясь, что хоть кто-то пришел ей на выручку. – Как хорошо, что вы здесь! Вы, случайно, не знаете, куда подевался Александр?

– Нет, к сожалению, – ответила пожилая дама, после чего достала из кармана своего неизменного синего клетчатого халата носовой платок и шумно высморкалась. – Зато я совершенно точно знаю, что с ним творится неладное. Давайте зайдем ко мне – по-моему, вам не помешает подкрепиться.

Вскоре они уже сидели на кухне фрау Эберляйн за столиком у окна, на котором лежали телепрограмма и прихватка. Хозяйка поставила чайник и взяла с подоконника открытую коробку шоколадных конфет с коньячной начинкой, чуть подвинув в сторону горшок с высоким хилым кактусом.

Тем временем Констанция объясняла, что ноги сами ее привели к этому дому, вернее, не ноги, а предчувствия, притом самые дурные предчувствия. У них с Александром, и это ни для кого не секрет, с момента расставания больше нет ничего общего, да она просто не смогла бы иметь с ним ничего общего, ведь иначе ей никогда не удалось бы освободиться от него. И потом, она встречается с Марковым, ну, то есть с Оскаром.

– А теперь и он куда-то запропастился, дома его нет, на телефонные звонки он не отвечает, я искала его везде, полицейские искали его везде, но его нигде нет, даже здесь.

– Вы сейчас о ком, дорогая? Об Александре или о своем новом кавалере? Я что-то совсем запуталась, простите старуху, – поцокала языком фрау Эберляйн, ставя на стол две голубые чашки со знаменитым «луковым» узором.

– И о том, и о другом. Они оба исчезли.

– Оба исчезли, – повторила пожилая дама. – Кстати, пока я не забыла: вчера, нет, позавчера к герру Шиллю приходили из полиции. Причем два раза за день.

Чайник пронзительно свистнул.

– С чего бы вдруг? – насторожилась Констанция.

Фрау Эберляйн, наливая воду в пузатый чайник, в который предварительно положила несколько фильтр-пакетиков с шиповником, вполголоса запела:

Я сижу в широком кресле;

Предо мной камин трещит;

С закипающей водою

Чайник песню мне жужжит^[12].

– Не нравится мне это, – хмуро проговорила Констанция.

– Что-что? Никогда не говорите бывшей учительнице немецкого, что вам не нравится Гейне!

– Да я не о стихах, а о полиции. Их визиты – вот что мне не нравится.

– Понимаю, дорогая. Двое мужчин, как говорила моя матушка, это всегда путаница. Почти всегда. С одним исключением, пожалуй.

– А именно?

– Если их одинаково зовут. Тогда путаницы не возникает. Мама была замужем дважды – за моим отцом Эрвином, который погиб на войне, и потом за вторым Эрвином, послевоенным, который стал мне отчимом. В общем, этакий собирательный Эрвин получился, и я много лет не догадывалась, что Эрвин-отчим и Эрвин-отец – разные люди.

Констанция, невольно вспомнившая, что пару раз назвала Оскара Александром, на что тот отреагировал со смесью досады и великодушия, была слишком поглощена расследованием исчезновения своих бывшего и нынешнего кавалеров и потому не смогла связать визит полицейских с историей о двух Эрвинах.

– Просто безумие, – вздохнула она.

Фрау Эберляйн разлила по чашкам шиповниковый напиток, который лился из носика чайника, точно разбавленная кровь.

– А главное безумие состоит вот в чем: взгляните, это они, на снимках, один и другой. Поразительно похожи!

– О Маркове и Шилле такого не скажешь. Один скорее похож на ваш чайник, а другой, – Констанция огляделась, – на кактус. – Она осеклась, пораженная зловещей безвкусицей этого сравнения, и горько разрыдалась.

Фрау Эберляйн достала из кармана халата батончик «Темпо» и, за неимением других вариантов утешения, покрутила коробкой конфет на столе.

– Да, чего только в жизни не бывает. Возьмите лучше конфетку, поверьте старушке, сладкое и спиртное вам сейчас точно не повредят.

Констанция словно не слышала ее. Она вытащила мобильный, в сотый раз набрала номер Маркова, в сотый раз услышала в ответ только длинные гудки.

– Дорогая, на вашем месте я бы хорошенько обдумала, что можно сделать в столь поздний час. Вариантов всего два: либо ложитесь спать, ведь до завтра мир вряд ли перевернется, либо обратитесь в полицию.

Телефон старшего инспектора Танненшмидт умел звонить в самое неподходящее время, а уж субботние вечера были его излюбленным временем для звонков, отчего Танненшмидт не удивилась, когда экран телефона засветился. Чему она удивилась, так это тому, что беспокоила ее фрау Эберляйн с Яблонски штрассе, которая объяснила, что, исполняя соседский долг, звонит от имени другой дамы, которая в данный момент, к сожалению, не может говорить, потому что сидит у фрау Эберляйн на кухне и плачет. Речь идет о Констанции Камп, бывшей подруге герра Шилля и нынешней подруге некоего герра Маркова, или наоборот. Оба названных господина в настоящее время словно исчезли с лица земли, и фрау Камп опасается, как бы они не натворили глупостей. Фрау Эберляйн будет очень признательна инспектору Танненшмидт, если та приедет сюда и поможет ей утешить бедную женщину. Из угощения есть остывший шиповниковый настой, но можно и кофе сварить.

Полчаса спустя Танненшмидт прибыла на Яб-лонскиштрассе, при этом ею двигал не столько профессиональный, сколько личный интерес. По пути она гадала, почему Констанция Камп решила покинуть «Тихую обитель» раньше срока. Воспрянув духом с ее появлением, Констанция успокоилась, смогла наконец нормально разговаривать и поведала собеседницам о том, что узнала сегодня днем после возвращения из Трибеля.

Инспектор, которую фрау Эберляйн угостила чашкой горячего кофе, выслушала Констанцию и сказала, что если бы полиция затеяла расследование в отношении всех взрослых мужчин, которые не проводят вечера дома и ночуют неизвестно где, то пришлось бы устанавливать наблюдение у каждой третьей квартиры. Однако в конечном итоге пребывание вне дома является частью западной культуры, таковы уж современные реалии. Затем Танненшмидт достала депешу, которую Шилль написал Маркову, и спросила у Констанции, что ока об этом думает.

Читая письмо, Констанция бледнела прямо на глазах.

– Где, где они договорились встретиться? Нам нужно немедленно ехать туда!

– Увы, как раз этого мы и не знаем. По-вашему, дело серьезное?

– Серьезнее некуда. Когда написано и доставлено это письмо? Почему вы не связались со мной раньше?

Фрау Эберляйн, с большим увлечением слушавшая этот диалог, попросила разрешения тоже взглянуть на депешу Шилля. Пока пожилая дама читала, Танненшмидт по пунктам перечислила все действия, которые были предприняты для обнаружения какого-либо правонарушения или хотя бы подтверждения первоначального подозрения, и рассказала, насколько бесплодными оказались ее усилия, включая вчерашний визит в «Тихую обитель», где она надеялась встретиться с нею, фрау Камп, и обсудить случившееся.

– Когда не знаешь, что делать, невозможно ничего сделать, даже если очень хочешь, – посетовала инспектор.

Констанция спрятала лицо в бумажный носовой платок.

Фрау Эберляйн вернула письмо и лаконично заметила, что все в нем лишь пустые слова, интересно становится только с того момента, где Шилль упоминает секундантов.

– По-моему, за эту ниточку вы так и не потянули. А мне кажется, герр Шилль уделяет секундантам чрезвычайно большое внимание, черт знает почему.

– Ну да, вчера в опере Маркову вручили второе письмо. В нем сказано, что встреча секундантов состоится сегодня в полдень в велнес-оазисе с рыбками или для рыбок, точно не знаю. Чтобы проверить этот след, мы отправили туда человека, но опять ничего не добились. Наш сотрудник не увидел никого, если не считать двух женщин, которые принимали ножные ванны.

– Что значит «если не считать двух женщин»? – возмутилась фрау Эберляйн. – С вашего позволения, вы сидите на моей кухне в обществе двух женщин!

Инспектор медленно выпрямилась, лицо ее выражало растерянность. Она вынула из кармана телефон, подержала его в руке и убрала назад.

19

Оттенки черноты

Режиссеру, который в будущем задумал бы экранизировать эту дуэль, следовало бы прописать в сценарии, что противники, то есть Марков и Шилль, спускаются в туннель с противоположных входов, один со стороны Фридрихсхагена, другой – Кёпеника: так было бы красивее и эффектнее. Вот они медленно сходят вниз по ступеням, слушая гулкое эхо собственных шагов, попадают в туннель и продолжают идти навстречу друг другу, их суровые лица напряжены… Впрочем, бессмысленно представлять себе то, чего не было. Все вышло иначе, все должно было выйти иначе. Во-первых, столь подробно спланированный и точно отлаженный процесс потребовал бы большего вовлечения всех участников и дуэль наверняка пришлось бы не раз репетировать; во-вторых, секундантки выбрали местом встречи именно вход со стороны Фридрихсхагена. У него-то и собралась ровно в час ночи группка людей, которые стояли рядом, точно случайные попутчики, угрюмо молчали и избегали встречаться взглядами.

Итак, мероприятие, если угодно назвать происходящее этим словом, все-таки удалось организовать, несмотря на сопротивление практически всех причастных и даже тех, кто не имел к нему отношения. Теперь им предстояло решить вопрос об очередности дальнейших действий, вызывавший у них обоснованные сомнения, ведь, в отличие от дуэлей прежних эпох, в которых буквально каждое движение было прописано заранее, а участники понимали, что должно произойти, и являлись на поединки по собственной воле, среди собравшихся в этом туннеле ни у кого, кроме разве что Шилля, не было ни соответствующих познаний, ни тем более опыта. Кто-то возразит, что и в те давние времена не все шло по сценарию, а иногда вообще наступал полный кавардак. Но дело в том, что современники Лассаля или Казановы владели шпагой и умели держать пистолет. Этому они учились в школе жизни, и если мы задумаемся, к примеру, о том, сколько поэтов, о которых едва ли можно сказать, что их так уж воодушевляло военное дело, сражались на дуэлях и погибали, то поймем, насколько обыденным и привычным было раньше цивилизованное убиение и умирание.