Текст книги "Оскорбление третьей степени"

Автор книги: Райк Виланд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

– Ручную гранату?

– Вот-вот, приехал к дому предателя, затаился, дождался, когда тот выйдет на улицу и направится в туалет, то самое, значит, тихое местечко. И едва горе-любовник заперся в туалете, оскорбленный солдат прицелился и метнул гранату прямо в центр деревянной двери. И последний куплет песни: один умер, другой в тюрьме, а на месте туалета зияет дыра. Так скажи на милость, этот вариант лучше честного поединка? Мне кажется, нет. Если нанесено серьезное оскорбление, только дуэль с ее четкими правилами и поможет расставить точки над «i>.

С сибирской стороны Дженни на проблему еще не смотрела, но резонно возразила Полине, что по сравнению с этой историей любой исход, который не заканчивается броском гранаты в тихий биотуалет, можно назвать более удачным.

– И вообще… История, по-моему, яйца выеденного не стоит. Если женщина уходит к другому, это не оскорбление, а нечто совершенно обыкновенное. Такое случается сплошь и рядом. Когда я жила в общежитии, одна соседка каждую ночь приводила к себе нового парня, но никто из них, насколько мне известно, не заявлял, что его оскорбили. Согласна, среди них не было короля Албании, который мог бы отнестись к этому как к оскорблению. Но ведь Марков, что ни говори, психиатр, а я его пациентка. Мне его жаль. Да, я готова ему помочь, но помогать человеку в том, чтобы он добровольно встал под пули? Что до этого бывшего, Александра, который никак не смирится со своей участью, его мотивы мне понятны, и все же – неужели они достаточно серьезны для того, чтобы застрелить соперника? Зря они с Марковым так расхорохорились. Да если бы все в нашей стране рассуждали как они, половина немцев находилась бы в смертельной опасности, а вторая – отбывала тюремный срок.

Полина вытащила из пакетика еще одну конфету.

– Может, угостить рыбок? Пусть порадуются.

– Не вздумай! А вдруг от твоего угощения они перемрут?

– Это не исключено, но ведь мы с тобой тоже умрем, если будем есть слишком много сладкого. – Она положила конфету на язык и закрыла глаза. – Чтобы умереть, дуэль не нужна. Можно прекрасно обойтись и без нее.

Дженни кивнула.

– Вот и Александру с Марковым дуэль нужна не ддя того, чтобы умереть. Просто они позабыли об этом, но, как только все закончится, снова вспомнят, поверь мне. Взывать к их разуму до поединка бессмысленно, мы должны позволить им поостыть. Они потом сами будут счастливы, что ничего дурного не произошло, и покрутят пальцем у виска. Мне кажется, каждый мужчина втайне мечтает быть героем, а быть героем – значит смело смотреть в лицо смерти. Сама посуди, уже в детстве они играют в войну и в индейцев. Мужчинам всегда нужно бороться, иначе они утрачивают смысл жизни. Но скажи на милость, где в современном мире им быть героями, где смело смотреть в лицо смерти? В офисе, когда в принтере застряла бумага? Или на шоссе, когда кто-то их подрезает? Да, они заменили борьбу спортом, но соревнование, кто быстрее добежит до душа, имеет с настоящей борьбой мало общего. Поняв это, они начинают пить, в результате проигрывают даже забег до душа и снова пьют. Такова натура русских мужчин, хотя немцы от них тоже недалеко ушли.

– Но…

– Позволь, я договорю. Отнесись к этой дуэли как к игре. Вот, например, мальчишки берут в руки деревянные и пластмассовые ружья – для стрельбы они, понятное дело, не годятся, а для игры – вполне. Или, допустим, когда мужчина смотрит порно, он в самом деле воображает, будто эта грудастая красотка хочет отдаться ему прямо сейчас, и ему нет дела до того, что она состоит из одних только пикселей. Очень может быть, что ему так даже больше нравится, поскольку она не отвлекает его болтовней в процессе.

Дженни было что возразить, но она запамятовала, что хотела сказать, потому что аргументов против становилось все больше, и в результате она уже не знала, с чего начать и чем закончить.

– Все мужчины, с которыми я знакома, – заявила наконец Дженни, – пусть их не слишком уж и много, все они, не вдаваясь в подробности, – взрослые люди, принявшие концепцию взросления, то есть понимающие, что нельзя иметь все, что со своими слабостями нужно уметь справляться и не стремиться обвинять других, если события развиваются не так, как им хотелось бы. Это называется толерантностью к фрустрации, человек учится ей еще в детском саду. Что тут добавить? Я испытываю проблемы со сном, но знаю, что каждая ночь неизбежно заканчивается. То же самое я сказала Маркову, и знаешь, что он мне ответил? «Этого-то я и боюсь». До дуэли вразумлять их бесполезно, тут ты права. Но и после нее в этом тоже смысла не будет, если в результате они умрут.

– А вот и не умрут, – таинственно отозвалась Полина, заворачивая недоеденную конфету обратно в фантик.

Примечательным в рыбках гарра руфа, да и, пожалуй, во всех других рыбах является то, что они могут молчаливо и равнодушно присутствовать даже при жарких спорах и самой природой своего существования подтверждают наличие других сфер интересов помимо участия в прениях, и, возможно, это и является подлинной причиной того, что во многих жилых домах сейчас стоят аквариумы. Но вот звякнул таймер, известивший, что получасовой сеанс завершен, и сотрудница «Фиш спа», которая перед началом процедуры объясняла Полине и Дженни, как правильно принимать ножную ванну, вышла из-за угла с двумя полотенцами и флаконом увлажняющего крема.

– Рыбам, – пояснила она, – по закону тоже положены перерывы в работе, а иначе заведение обвинят в жестоком обращении с животными. В сумасшедшие времена живем, всего можно ожидать.

В отличие от заморского персонала велнес-оазиса «Фиш спа», который покинули Полина и Дженни, Квиз был очень рад вступить в диалог и высказать свою точку зрения. Во всяком случае, он с буйным лаем носился вокруг Полины, пока они с Дженни шагали по Данцигерштрассе в поисках кофейни. По пути Полина объясняла Дженни, как, по ее мнению, пройдет предстоящее мероприятие.

– Дядя созвонился с Александром, встреча состоится сегодня в час ночи в туннеле под Шпрее. Знаешь, где это?

– В Кёпенике?

– Ага. Из туннеля два выхода, один ведет в лесопарк, другой во Фридрихсхаген. Вот у второго и собираемся. В час ночи, не забудь. Что касается медицинского сопровождения, Марков у нас психиатр, то есть дипломированный врач, я работала медсестрой, а вообще сразу за лесопарком находится кёпеникская районная больница. И если что, у всех есть при себе мобильные. – Полина вытащила из кармана листок фольги. – Не забудь, телефоны надо будет выключить и обернуть фольгой.

Пока она говорила, Квиз успел порычать на приближающуюся овчарку, помочиться с трех сторон на одно и то же дерево и побегать по поребрику за голубем.

– Еще один важный момент: оружие. Об этом тебе беспокоиться не нужно, мы всё берем на себя.

Дженни рассмеялась, не зная, стоит ли благодарить Полину за предупредительность в данном случае.

– Передай Маркову требование Александра: дуэлянты встают на расстоянии пятидесяти метров друг от друга и делают по одному выстрелу. Квиз, ты куда?

Пес шмыгнул за кем-то в парадную, и бесконечный поводок застрял в только что закрывшихся дверях. Из-за них раздавался беззаботный лай.

– Нам придется подождать, Дженни. Квиз так частенько делает. Ему обязательно нужно зайти в какие-нибудь двери и выйти из них. Если это затянется, позвоним в любую квартиру, желательно на одном из верхних этажей, чтобы жильцы не успели спуститься и надрать нам уши. – Полина посмотрела на табличку с именами и номерами квартир, нажала кнопку возле фамилии «Герстенберг» и продолжила объяснять: – Пятьдесят метров – большая дистанция. – Она кивнула на дорогу. – Примерно, как отсюда до перекрестка. Коленька, мой муж, говорит, что из пистолета с такого расстояния вообще не попадешь. В общем, умереть никто не должен, нам ничто не угрожает, поэтому дело, считай, в шляпе.

Дженни, немало ошарашенная подробностями, но в то же время начавшая забавляться растущей нелепостью всей затеи с поединком, отозвалась:

– А если в это время кто-то совершенно случайно спустится по лестнице и схлопочет пулю в грудь, это совсем не беда.

– Я совершенно точно не спущусь по лестнице, чтобы схлопотать пулю в грудь, – раздалось из динамика домофона. – Более того, я немедленно звоню в полицию.

Полина и Дженни потрясенно переглянулись.

– Герр Герстенберг?

Ответа не последовало.

– Герр Герстенберг, в вашу парадную прошмыгнула моя собака, Квиз, а дверь захлопнулась; не могли бы вы ее открыть? – в панике крикнула Полина, но тот не отвечал и, скорее всего, уже набирал номер ближайшего отделения.

Полина потянула за поводок, поздно сообразив, что через запертую дверь Квиза все равно не вытащить. Подъезд оглашался сердитым лаем. Дженни огляделась, ей очень хотелось просто уйти и вернуться к привычной жизни, но она чувствовала, что не может подвести Маркова. Да и Полина только что вручила ей поводок, а сама стала дергать входную дверь, которая, однако, оставалась такой же плотно закрытой, какой обычно бывает плотно закрытая входная дверь.

Квиз истошно завыл. Полина заговорила с ним умоляющим тоном и, вероятно, чтобы подчеркнуть серьезность положения, перешла на русский. Она лихорадочно жала на все кнопки подряд. Послышался звук приближающейся полицейской сирены – по ощущениям, патрульная машина ехала в нескольких кварталах от дома герра Герстенберга, но это не особенно взволновало Полину и Дженни, ведь они знали, что в большом людном городе все время где-то поблизости проезжает патрульная машина с включенной сиреной.

Из динамика домофона на Полину обрушился каскад вопросов: кто она такая, что за почта, что за газеты, когда уже в квартиру Якубовски доставят пиццу, детский голос тоненько пропищал: «Мама!», а по одному из номеров в ответ даже послышался истошный собачий лай, который вызвал ответный лай Квиза… Полина умоляла жильцов открыть дверь, потому что в их парадной Квиз, жильцы в ответ осведомлялись, что за квиз^[10] проводят в их парадной, Полина объясняла, что это пес на поводке, и так продолжалось до тех пор, пока Дженни вдруг не гаркнула злым голосом:

– Доставка, открывайте!

Это сработало, дверь с гудением отворилась, и Квиз выскочил на улицу. Он смерил Полину и Дженни укоризненным взглядом, но мгновение спустя уже весело залаял.

Через дорогу располагалась кафе-пекарня «Дельфин», куда секундантки и направились обговорить, так сказать, заключительные детали. Полина пила капучино, Дженни – травяной чай, а Квиз, привязанный к ножке стола, хлебал из миски воду. Дженни торжественно пообещала, что приложит все усилия, чтобы не допустить осуществления идиотской задумки, а Полина ответила, что именно в этом и заключается ее долг в качестве секундантки, что она должна склонять стороны к примирению, что сама Полина будет предпринимать аналогичные усилия и что, если они сумеют вразумить Шилля и Маркова, это будет лучше для всех. Напоследок дамы условились, кто на чем добирается до места поединка. По мнению Полины, каждый мог приехать туда так, как ему удобно, лучше всего на такси, сама она возьмет машину, но можно отправиться на автобусе или на трамвае, почему нет, это будет первая в мире дуэль, на которую кто-то приедет на трамвае. Дженни сказала, что хочет прийти пешком, вот и Марков прописал ей пешую ходьбу, но поскольку он сам, похоже, нуждается в терапии не меньше, чем она, Дженни с радостью разделит с ним лечебный километраж.

– От центра до Фридрихсхагена километров двадцать, – прикинула Полина.

– Вот и отлично, столько он и советовал мне проходить за раз, – отозвалась Дженни.

Квиз, что удивительно, не счел нужным вмешиваться в беседу.

За окнами кафе начинало смеркаться, темнота сгущалась, будто предчувствие или небеспочвенное подозрение, что этот январский день скоро закончится.

– А вообще, – произнесла Дженни, помолчав, – я все время гадаю, что думает о поединке их подруга. Она точно существует, эта Констанция? Не удивлюсь, если они ее выдумали. Может, она в отпуске? Почему не выходит на связь? Что с ней стряслось?

– Да, ее зовут Констанция, Александр упоминал ее имя. В принципе, больше мне о ней ничего неизвестно. А, и еще знаю, что они были вместе достаточно долго, четыре с лишним года.

– А с Марковым она давно встречается?

– Буквально несколько недель. Полагаю, она не в курсе дуэли, иначе непременно вмешалась бы. Может, Марков отправил ее отдыхать куда-нибудь на теплые моря.

– Хорошо, если так. А если ее и вправду не существует, я буду только рада.

Полина взглянула на часы и поднялась, чем вызвала хмурое рычание Квиза, которому хотелось подремать под столиком.

– Время поджимает, – сказала она. – Пусть Констанция наслаждается жизнью, а мы будем надеяться, что она появится на месте дуэли, пританцовывая, когда все уже закончится.

Они расплатились и вышли на Данцигерштрассе, на которой зажглись фонари. По проезжей части в обе стороны мчались автомобили. К сожалению, шум машин совсем не походил на шум морского прибоя.

– Эх, была бы сейчас не зима, а весна, – вздохнула Дженни.

– Да ведь немецкая зима – все равно что русская весна.

Полина и Дженни посмотрели на серое небо, освещенное уличными фонарями.

– Закрой глаза, и ты увидишь нечто большее, – предложила Полина и зажмурилась.

Дженни последовала ее примеру, и какое-то время они молча стояли рядом, чуть подняв головы и не обращая внимания на суетливый людской поток со всех сторон.

17

Схвачен, обвит и сожжен

Весной над Германией роями проносятся низколетящие самолеты, в воздухе кружатся артиллерийские снаряды, горит железнодорожная станция Хоэнлихен. Прекрасное время года начинается с ужасных сцен. Город баррикадируется перед наступающей Красной армией. Заминированы все мосты, даже деревянные мостики через мельничные ручьи, только бы не допустить продвижения Восточного фронта. Под угрозой военного трибунала у населения конфискуются все плавсредства, в том числе байдарки и рыбацкие лодки, на радость рыбам из окрестных озер, для которых в апреле сорок пятого наступают славные деньки.

Бараки почтового отделения тоже горят, потому что Карл Гебхардт, главврач госпиталя СС, приказал их поджечь. Над озером Цене высится столб густого белого дыма. В воздух, становясь облаками, поднимаются гигантские картотеки документов, включая бесчисленные медкарты, которые не должны попасть в руки врага. Среди них – карта Альфреда Розенберга с записью о лечении воспаленного коленного сустава, карта Рудольфа Гесса с записью о лечении травмы, полученной при падении во время катания на лыжах, карта Альберта Шпеера с записью о тяжелой травме колена, из-за которой в 1944 году он был вынужден несколько месяцев носить гипсовые повязки с припарками из арники. Как свидетельствуют горящие документы, высокопоставленные нацисты тоже подвержены физическому износу, и потому Гебхардту с коллегами даже приходилось извлекать органы из тел узников концлагерей, чтобы восстановить поврежденные тела первых людей рейха.

В этом же пламени сгорает и карта обергруп-пенфюрера СС Рейнхарда Тристана Ойгена Гейд-риха, который, впрочем, никогда не бывал в Хоэнлихене. Гебхардт, которому после покушения на Гейдриха велели срочно прибыть в Прагу, не смог спасти пострадавшего, раненного шрапнелью, и впоследствии подвергся сильному давлению за отказ ввести сульфаниламид с предполагаемым антибиотическим эффектом. Он был убежден в неэффективности этого метода и в подтверждение своей правоты испытал указанное средство почти на сотне женщин из концлагеря Равенсбрюк: им разрезали икры и повреждали икроножные мышцы, после чего в раны зашивали грязь, битое стекло, лоскутки ткани и щепки, а затем вводили сульфаниламид. Некоторым даже делали инъекции гноем от инфицированных людей. Часть женщин подхватили тяжелые болезни и скончались. Гебхардт восстановил свою репутацию, а верхушка немецкой медицины, которой он представил результаты своих исследований на Восточной рабочей конферен-ции врачей-консультантов, молча приняла их к сведению. Документы, конечно, не лгут, но горят они тоже хорошо.

В последние месяцы войны Хоэнлихен играет крайне незначительную в боевом отношении роль, если не считать одного прикованного к постели пациента, который с января занимает отдельную палату I. В перерывах между массажами, которые ему делает личный физиотерапевт, медицинский советник Феликс Керстен, травяными чаями и заглядывающими далеко в будущее астрологическими дискуссиями он руководит остатками могучих немецких войск, которые ведут решающую битву за Берлин.

Генрих Гиммлер, рейхсфюрер СС и глава полиции, рейхскомиссар по вопросам консолидации германского народа, рейхсминистр внутренних дел и командующий резервной армией, начальник службы безопасности и гестапо, притворяется больным. Возможно, он и впрямь захворал, возможно, он болен давно и неизлечимо. Личный астролог Гиммлера Вильгельм Вульф описывает его последние дни в Хоэнлихене как сплошное мучение.

Гиммлер влачит жалкое существование в тени кровавых документов и кровавых картотек, отгородившись от мира в предчувствии надвигающегося ада. Всеми презираемый и хулимый, на протяжении многих лет поносимый своим злейшим врагом как кровавый пес, заклейменный как самое мерзкое, из всех живых созданий, теперь он является самым несчастным человеком во всем Хоэн лихене.

Он пытается спасти свою голову, гневно отвер гая любые подозрения окружающих на этот счет. Процесс изнурительный, и, к сожалению, не для него одного. Обсуждая на секретных встречах возможность частичной капитуляции, в начале апреля он подписывает приказ о флагах, согласно которому все мужчины, находящиеся в доме с белым флагом, подлежат расстрелу. Ведя переговоры с графом Фольке Бернадоттом, вице-президентом шведского Красного Креста, об освобождении скандинавских и еврейских узников концлагерей, отдает распоряжение, чтобы после очистки концлагерей и тюрем ни один заключенный не остался в живых.

А пока его астролог пытается угадать по звездам ответ на вопрос, есть ли смысл скрыться на юге Германии, марши смерти из концлагеря Равенс-брюк проходят через леса возле Хоэнлихена, вражеские самолеты атакуют колонны и взрывают мосты, люди, в панике ожидающие мести освободителей, вешаются, стреляются или в массовом порядке принимают яд. Миллионы людей гибнут как пешки в последние недели и дни войны, исход которой уже давно решен, но у Генриха Гиммлера еще остается шанс выжить.

Выжить-то он выживет, да вот проживет недолго.

Когда станет уже слишком поздно и все остальные – Гитлер, Борман, Геббельс, Геринг, Гесс и Кальтенбруннер – будут мертвы или арестованы, наступит его час. Вместе с несколькими преданными людьми Гиммлер попытается пройти пешком через Северную Германию в направлении гор Гарца, под которыми понадеется проползти. Два ящика с деньгами, золотом и драгоценностями, которые он возьмет с собой, ему придется закопать, и в конце концов у него не останется ничего, кроме плохо подделанных документов на имя Генриха Хитцингера, фальшивой повязки на глазу, из-за которой он толком не видит, мокрых сапог и, конечно же, капсулы с цианидом, которую он постоянно сосет. Когда двадцать первого мая в Бремерверде, неподалеку от Мейнштедта, его арестуют, какое-то время ему удастся сохранять инкогнито, однако после перевода в лагерь Колхаген он сам себя разоблачит – то ли в силу тщеславия, то ли потому, что просто не сможет смириться с тем, что он больше не Генрих Гиммлер. Дело дойдет до раздевания и унизительного осмотра физиологических отверстий, который бывший рейхсфюрер СС вытерпит с превеликим трудом, вцепившись руками в серое армейское одеяло, обернутое вокруг пояса. Наконец дело дойдет и до рта Гиммлера, языка Гиммлера, щели между зубами Гиммлера. Осматривающий его врач, капитан Клемент Уэллс, в присутствии охраны и шести офицеров разведки нащупает небольшой предмет и попробует вытащить его пальцем, но Гиммлер надкусит капсулу, раздавит ее и умрет.

Редко где упоминается, что во время войны страдают, не вызывая, впрочем, особого сочувствия, объекты, которые мы называем вещами и предметами. Вещи, которые верно нам служат, предметы, которые не имеют голоса и не могут себя защитить. Горящие дома, разгромленные квартиры, расколотые сервизы, разбитые стекла часов – все зто печальные, но в конечном счете неизбежные побочные эффекты масштабных катастроф, и люди относятся к ним более или менее прагматично и просто вносят в реестры утраченного.

После того, как двадцать седьмого апреля 1945 года Гиммлер и его приспешники сбегают по крысиной тропе «Норд»^[11], Гебхардт с семьей и овчарками тоже покидает санаторий, раненых эвакуируют, а солдат передислоцируют. Хоэнлихен пустует недолго. Сначала приходят отступающие части латвийских войск СС, которые вышибают двери, забирают все, что можно использовать, а затем отправляются дальше. На смену им заявляются кочующие группки беженцев и солдат, которые тоже особо не церемонятся на территории бывшей здравницы. Стекла на окнах разбиты, шторы сорваны, белье исчезло. Выдвижные ящики валяются на полу, лампочки переколочены, бумаги разбросаны.

С собой берут все, что можно унести: пишущие машинки, фотоаппараты, бинокли, авторучки, радиоприемники, столовые приборы. Когда и этот крайне тщательный обыск заканчивается, к санаторию подтягиваются местные жители. Вооружившись тачками и мешками, они совершают набег на продуктовый склад. По полу, усеянному осколками стаканов и бутылок, расстилаются ковры сахара, муки и соды. О прочем позаботится Красная армия, которая доберется сюда через два дня, займет Хоэнлихен и приведет в негодность либо уничтожит все оборудование или то, что от него осталось. Хирургическое и рентгеновское оснащение будет демонтировано. Из часовни Святой Елены уберут алтарь и орган, здание преобразуют в топливохранилище.

За считаные часы и без каких-либо примечательных боевых действий госпиталь СС превращается в пустынное поле битвы. Город Лихен сгорает дотла, подожженный то ли отступающими немцами, то ли наступающими русскими, то ли и теми и другими сразу.

В этом пламени сгорает практически все, что только может гореть. И лишь в уничтоженных по распоряжению Гебхардта почтовых бараках, где помимо картотек сгорели боеприпасы, обувь, одеяла, четыре тысячи кусков хозяйственного мыла и двести новеньких радиоприемников, во время расчистки, которая начинается двумя неделями позже, под пеплом обнаруживается сундучок офицера СС, запертый на два замка. Сержант и два солдата приносят его городскому коменданту, капитану Михаилу Родионовичу Щепину, тридцатилетнему лысому мужчине с жестким взглядом и прямыми бровями. Сначала Щепин велит взорвать сундучок, но потом, сообразив, где именно тот нашли, делает вывод, что внутри могут находиться важные бумаги, и приказывает его вскрыть. В сундучке лежит многостраничный брошюрованный документ, слепа обуглен ный по краям, под ним второй, а еще шкатулка с орденам и и колодками под них, детский тапочек без пары и два немецких пистолета в промасленных тряпках.

Щепин задумчиво смотрит на странную кучу малу, вызывает дивизионного переводчика сержанта Владимира Петровича Венцеля и велит ему выяснить, о чем идет речь в документах. Худощавый сутулый Венцель в очках в черной оправе и с проседью в волосах был до войны гобоистом Саратовского симфонического оркестра. В сорок первом его выселили в Казахстан по подозрению в немецком происхождении, а затем призвали в армию; он присаживается на корточки рядом с сундучком, вчитывается в текст и переводит его на русский:

– Протокол. По делу об оскорблении чести между гауптштурмбаннфюрером СС Роландом Штрунком и обергебитсфюрером Хорстом Кручинной сегодня заседал смешанный третейский суд, созванный по согласованию с рейхсфюрером СС и рейхсюгендфюрером, в следующем составе.

Далее следуют имена и звания, перечисление которых побуждает Щепина выпрямиться и внимательно слушать, затем заявления Штрунка и Кручинны относительно того, что произошло в связи с леопардовой шкурой, и, наконец, решение суда уладить «дело чести» путем «поединка с использованием оружия».

Щепин закуривает папиросу, и дым от «Беломо-ра» плывет по комнате параллельно его бровям, пока он изучает «зарисовку поля боя».

– Одно слово – фашисты. Перед выходом на дуэль делают зарисовку поля боя. Что у них за мозги такие странные, а, Володя?

– Как гласит их пословица, порядок – половина жизни. У немцев на все есть план и правила. Возьми для примера хотя бы гитлеровское приветствие.

– А оно тут при чем? Они что, перед тем как руку поднять, тоже зарисовку делают?

– Да нет, просто угол подъема должен составлять ровно сто тридцать пять градусов. Тогда салютующий попадает в так называемую мертвую точку.

И Венцель рассказывает, что в начале 1943 года, после Сталинграда, переводил на допросах немецких военнопленных и один высокопоставленный офицер СС, чьего имени он уже не помнит, сообщил о некой игре, некоторое время бывшей в моде за линией фронта: пойманным партизанам велели стоять перед расстрельной командой с поднятой правой рукой, и тому, кто продержит руку дольше всех, обещали помилование.

– Проклятые фашистские отморозки!

– Выстоять удавалось максимум минут двадцать. И, разумеется, самого выносливого тоже в конце концов расстреливали, потому что он имел наглость давать гитлеровское приветствие. – Венцель тоже закуривает, выпускает дым и качает головой. – Так вот, в мертвую точку попадает тот, кто держит руку под углом ровно сто тридцать пять градусов. По словам эсэсовца, соответствующее исследование было проведено по приказу Геринга.

Проблема заключалась в том, что Гитлер мог при нимать парад с поднятой рукой хоть целых три ча са кряду и при этом совершенно не утомлялся. Другим – Герингу, Геббельсу, Гиммлеру – зто не уда валось, им приходилось периодически опускать руку, они злились на себя и считали это проявлением человеческой слабости, боялись, что их поведение могут истолковать как неуважительное, но ничего не могли с собой поделать. В общем, махина завертелась, и ученые действительно кое-что придумали. Когда рука поднята точно под этим углом, в плече блокируется нерв, и человек не ощущает усталости.

Он встает и поднимает руку, двигая ею туда-сюда, чтобы отыскать нужное положение. Щепин продолжает сидеть и тоже крутит рукой.

– Но расчеты не оправдались, – продолжает Венцель. – Потому что без транспортира не определишь, какой угол правильный. И если ты по-хорошему не вник, то лучше даже и не пытаться. В общем, на следующем параде эти нацисты стояли, то чуть поднимая, то чуть опуская руку, но ничего не помогало и все было как всегда.

Щепин бормочет себе под нос ругательство.

– Надеюсь, этого эсэсовца убили так же, как он убивал наших партизан. – Щепин переводит внимание на пистолеты, осматривает каждый по очереди, поднимает в воздух, целится, произносит «пиф-паф-пуф», а затем кидает обратно в сундучок со словами: – Немецкие пистолеты – немецкое качество, нам ли не знать! После Курска мы захватили склад оружия и страшно обрадовались – все новенькое, муха не сидела. Да вот только радость наша была недолгой. Нам быстро пришлось узнать: если пистолеты тщательно не чистить, хлопот не оберешься. Немецкое оружие будто создано для тех, кто страдает манией аккуратности – ну, для самих немцев в первую очередь, ясное дело. У троих из наших те проклятые пистолеты разлетелись прямо в руках, просто кошмар. Все равно что взорвать гранату в руке. Чертовы фашисты. В наведении чистоты им равных нет. Лучше бы стреляли друг в друга, наподобие этих двоих. Глядишь, наши целее были бы.

Венцель кивает, продолжая курить, а Щепин вытаскивает из сундучка тапочек.

– Что, по-твоему, эта штука тут делает?

– Понятия не имею, – отзывается Венцель.

Какое-то время они молчат. Из сундучка тоже не доносится ни звука.

– Унеси пистолеты на склад конфискованного оружия, Володя! Документы пусть передадут в штаб. С остальными вещами делай что хочешь.

Владимир Петрович Венцель, будущий отец дяди Венцеля и дед Николая Лоренца, не выполняет распоряжение командира: сундучок со всем его содержимым, а главное, с пистолетами Венцель оставляет себе на память, и после войны они служат предметом восхищения родных и друзей, которые дружно ахают, слушая историю о дуэли двух нацистов, а на Масленицу он каждый год достает из шкатулки ордена, сверкающие, как карнавальные побрякушки, дает их детям, и те увлеченно ими играют.

Позже Владимир Петрович передаст сундучок Волгоградскому музею Великой Отечественной войны, где тот проведет в забвении несколько десятилетий до распада СССР. Далее следы сундучка затеряются, и только в 2000 году анонимный коллекционер из Австрии предложит нескольким немецким музеям купить его, но ни один из них так и не согласится.

Хорст Кручинна ничего об этом не узнает, и, вероятнее всего, не особенно заинтересовался бы этими сведениями, если бы даже они до него дошли. Начиная с семи с небольшим часов утра восемнадцатого октября 1937 года его карьера стремительно катится под откос. Нет, никаких дальнейших наказаний ему не назначают, если не считать краткого домашнего ареста, наложенного Гитлером, но ему предписывается покинуть ряды гитлерюгенда и стать гражданским лицом, то есть начать работать, как многие другие немцы.

Он устраивается на одно из промышленных предприятий конгломерата «Герман-Геринг-Верке» в Брауншвейге и, не имея профессионального образования, если не считать двух семестров немецкого, истории и философии в Кёнигсберге, возглавляет тамошний отдел кадров, а позднее переводится на аналогичную должность в Линц.

Сведения о его личной жизни отсутствуют; не исключено, что у Кручинны попросту не было никакой личной жизни. С Гердой Штрунк он больше не видится, и то, что случилось в ту роковую ночь на леопардовой шкуре, похоже, продолжения не получает.

Начинается война, и Кручинна идет на фронт добровольцем. Здесь ему тоже выпадает удача то и дело видеть, как бесчисленные пули проносятся мимо него. В 1944 году он становится парашютистом и попадает в плен к англичанам, после чего след Кручинны на время пропадает и появляется вновь спустя двадцать с лишним лет в воспоминаниях бывшего шефа, главы гитлерюгенда, а затем рейхсштадтгальтера и гауляйтера Вены Бальдура фон Шираха.

Книгу «Я верил в Гитлера» Ширах напишет во время двадцатилетнего заключения в тюрьме для военных преступников Берлин-Шпандау, которое будет отбывать в связи с доказанной причастностью к депортации евреев. До конца жизни Ширах станет называть себя порядочным антисемитом и клясться, что о депортации даже понятия не имел, да и алиби у него есть: в тот вечер, когда Центральный вокзал Вены закрыли для эвакуации, он был в ложе оперного театра и смотрел представление. Еще он оговорится, что уничтожение шестидесяти тысяч венских евреев было его вкладом в европейскую культуру. Последними словами Шираха, который умрет от сердечной недостаточности в одном из пансионов на берегу Мозеля в 1974 году, станут: «Что со мной было?» Он не будет знать ответа ни на этот, ни на другие вопросы, он вообще не будет ничего понимать.